Текст книги "Клавдия Шульженко: жизнь, любовь, песня"

Автор книги: Вячеслав Хотулёв

– Руки вверх!

Коралли обернулся. Солдат целился ему в грудь. Коралли двинулся ему навстречу, но остановился как вкопанный, услышав:

– Ни с места! Стрелять буду!

Он шел под конвоем, с поднятыми руками. Решили отвести его в другую часть, где они еще не выступали, о них еще никто не знал. Подозрение вызвала новенькая шинель и начищенные сапоги. Как правило, так были одеты диверсанты. В осажденный Ленинград и в части, стоявшие на втором рубеже обороны, их забрасывали в большом количестве.

Коралли очень перепугался. Он знал о приказе – диверсантов расстреливать на месте при одном только намеке на сопротивление. А что в голове у его конвоира? Пришли в расположение части. Майор хмуро его выслушал. Внимательно изучил бумагу, из которой явствовало, что Коралли может передвигаться по городу в любое время. Это еще больше его насторожило. Майор таких бумаг еще не видел. Отчаявшийся Коралли сказал, что он муж Клавдии Шульженко.

– А! «Синий платочек»! – просветлел майор и стал накручивать ручку телефона, пытаясь соединиться с начальником ленинградского Дома Красной Армии. Удалось. Отпустили. Тот же самый солдатик, который стал уже миролюбивым, проводил Владимира Филипповича до его части, где они недавно выступали.

В квартире-подвале его ждала большая радость. Из Москвы, из Комитета по делам искусств, пришла телеграмма – Шульженко приглашали в Москву на съемки фильма.

Когда они прилетели в заснеженную столицу, где, казалось, было еще холоднее, чем в Ленинграде, на аэродроме их уже ожидала машина. Шульженко и Коралли сели сзади. Впереди, рядом с водителем сидел молчаливый пожилой мужчина в полушубке. Пока они ехали, он ни разу не обернулся. Приехали на площадь Коммуны, к зданию театра Красной Армии. Зрительный зал был переоборудован под павильон. Их встретил человек, который представился как режиссер фильма Михаил Слуцкий. Клава о нем много слышала еще во время конкурса артистов эстрады, когда она близко познакомилась с Марией Мироновой. Слуцкий был ее первым мужем, до Александра Менакера. Шульженко с любопытством его разглядывала.

Выяснилось, что их уже на следующий день должны отправить в Ленинград. Фильм строился как концерт по заявкам бойцов. Оказалось, что больше всего они хотели слышать «Синий платочек». Шульженко поразилась, как быстро на фронте полюбили ее песенку. Сценарный план фильма написал Алексей Каплер, известный кинодраматург, один из авторов сценария фильма «Ленин в Октябре». Чуть позже, в том же 42-м году он был арестован, ибо слишком затянулся роман 40-летнего сценариста, да к тому же еврея, с 17-летней Светланой, дочкой Сталина.

Сюжетный ход фильма-концерта был прост. Аркадий Райкин, «киномеханик» на мотоцикле, развозит коробки с фильмом по воинским частям. И перед каждым показом объявляет, кого сейчас увидят бойцы. В одном из бойцов, с восторгом смотрящего на экран, можно узнать совсем юного артиста Михаила Пуговкина. Лучшие силы советского искусства исполняли свои номера. Пел Иван Козловский, читал стихи и прозу Игорь Ильинский. В наспех сколоченных декорациях Лидия Русланова исполняла народные песни в своей знаменитой цветастой шали. Утесов в сопровождении джаза спел «Одессита-Мишку». Карандаш показал номер, о котором в то время говорила вся Москва. Он подходит к трибуне с микрофоном, вынимает из портфеля собаку-скочтерьера. Пес громко гавкает в микрофон, а Карандаш своим знаменитым фальцетом объявляет: «Речь министра пропаганды Геббельса закончена». Не все его шутки нравились в Кремле. За некоторые из них он имел серьезные неприятности. Однажды он разыгрывал репризу в цирке и неожиданно погас свет. На вопрос, что случилось, Карандаш объявляет: «Опять кто-то плитку включил». Пользоваться дополнительными электроприборами в первые годы войны в Москве было строжайше запрещено. Или же сидит он посреди арены на большом мешке. Его спрашивают, что в мешке. Он отвечает: картошка. Почему ты сидишь на ней – спрашивают его. Карандаш под хохот зала отвечает: «А сейчас вся Москва на картошке сидит».

В этой компании всесоюзных знаменитостей выступала и Клавдия Шульженко.

Народный артист СССР кинорежиссер Григорий Чухрай рассказывал, как он в госпитале после ранения смотрел фильм «Концерт – фронту». До войны он видел Шульженко, когда она гастролировала по Украине, тогда она уже была в моде. Чухрай был поражен, как она изменилась в фильме, ибо в ее лице появилось благородство, одухотворенность, – то, что раньше не замечал, возможно, потому, что сам был совсем юным. Они смотрели на молодую женщину в темном с блестками платье, видели ее светлые кудряшки, перстень на правой руке, узкий поясок, подчеркивающий ее тонкую талию, и от ее облика веяло мирной жизнью, надеждой, верой, что они выживут… Она стояла на фоне занавеса. По обе стороны расположились два аккордеониста. Сегодня, спустя более пятидесяти лет, мне представляется, что это один из самых пронзительных музыкальных аккомпанементов знаменитой песни. Щемяще-пронзительный звук аккордеона, сдержанная манера Шульженко, ее негромкий голос с нежными интонационными переходами – сегодня все это вместе рождает удивительное чувство светлой печали и непонятной тоски. Нынче, кого ни спросишь, с какой строки начинается песня «Синий платочек», каждый ответит:

 
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч…
 

и ошибется. Ибо песня на слова М. Максимова начинается так:

 
Помню, как в памятный вечер
Падал платочек твой с плеч,
Как провожала и обещала
Синий платочек сберечь.
 
 
И пусть со мной
Нет сегодня любимой, родной.
Знаю, с любовью ты к изголовью
Прячешь платок голубой.
 

Оказывается, рассказ идет от первого лица… мужчины. И никто, никто! – не обращает на это внимания!

 
Письма твои получая,
Слышу я голос живой.
И между строчек
Синий платочек
Снова встает предо мной.
 
 
И часто в бой
Провожает меня облик твой.
Чувствую, рядом
С любящим взглядом
Ты постоянно со мной.
 

Григорий Наумович Чухрай рассказывал, как было страшно первый раз идти в атаку, какой ужас охватывал их, двадцатилетних мальчишек, когда они впервые увидели идущие на них немецкие танки. И никакая сила не могла их вытащить из окопов. А эти простые слова милой, доброй и такой уютной, родной, совсем молодой женщины действительно делали на фронте чудеса. Они превращали обыкновенных мальчишек, с которыми еще полтора года назад ходили девчата вместе купаться, или танцевали в пыльных дворах, или целовались в подъездах… слова эти превращали их в героев.

 
Сколько заветных платочков
Носим в шинелях с собой!
Нежные речи, девичьи плечи
Помним в страде боевой.
 
 
За них, родных,
Желанных, любимых таких,
Строчит пулеметчик
За синий платочек,
Что был на плечах дорогих!
 

В фильме и в ранних граммофонных записях было еще две строфы:

 
Кончится время лихое,
С радостной вестью приду.
Снова дорогу к милой порогу
Я без ошибки найду.
 
 
И вновь весной
Под знакомой ветвистой сосной
Милыя встречи, нежныя речи
Нам возвратятся с тобой.
 

Позже два этих куплета Шульженко перестала исполнять. Но надо было слышать, как она произносила: «милыя встречи, нежныя речи», с удивительным «я» в конце прилагательных, которое казалось совершенно старомодным, но таким трогательным, что подкатывало волнение.

Москва была на военном положении, но Шульженко и Коралли заметили, как отличается здесь жизнь от Ленинграда. По сравнению с Питером казалось, что здесь рай. Да – пустынные улицы, да – стекла в перекрестье тонких полос бумаги, чтобы не лопались от ударных волн после взрыва бомб (ведь налеты с воздуха еще продолжались). Но то, что на улице Горького стояла за лотком продавщица мороженого в лютую стужу, возможно, это поразило их больше всего. Значит, кто-то покупает!

После съемок Коралли с Шульженко договорились встретиться с Козловским и Райкиным. Однако пришел хмурый мужчина в тулупе и сказал, почему-то неприязненно, что уже ждет машина, надо ехать на аэродром. Ночью они уже вернулись в осажденный Ленинград.

Фильм, растиражированный в немыслимо короткие сроки, вскоре был разослан во все воинские части, в госпитали. Разумеется, несколько копий попало в Ленинград. В радиокомитет посыпались письма с просьбой, чтобы Шульженко исполнила «Синий платочек».

Ансамбль Коралли и Шульженко стал выступать в основном на трассе Ладожского озера. Пожалуй, это было самое горячее место в битве за северную столицу.

24 марта 1942 года коллектив дал три концерта на Ладожской трассе. Поздно вечером к Коралли, который едва стоял на ногах от усталости, подошел ординарец и сказал, что генерал Федюнинский приглашает его вместе с Клавдией Ивановной к себе в землянку. Когда они вошли, увидели накрытый стол, такой, какие накрывали до войны, у Шульженко от забытых гастрономических запахов закружилась голова и она чуть было не упала.

Генерал пригласил артистов к столу. Первый тост был, как водится, за Сталина, потом за победу. А потом генерал поздравил Шульженко с днем рождения.

– Как вы узнали, Иван Иванович? – поразилась Клавдия Ивановна.

– Ну а разведка на что у меня? – усмехнулся Федюнинский.

В то время он командовал 54-й армией Волховского фронта. Это был действительно талантливый высокообразованный генерал, но с весьма своеобразным чувством юмора. Его шутки и розыгрыши, очевидно, поощрялись в ставке Верховного Главнокомандующего. Константин Симонов как-то рассказал такую историю. В первые месяцы войны известный генерал Петров был вызван в ставку. Идет по длинному коридору в Кремле, навстречу – Сталин.

– Вас еще не расстреляли, товарищ Петров? – спросил Сталин и, не дождавшись ответа, пошел дальше неслышными шагами. Петров стоял у стены ни жив ни мертв. Но вот вернулся в свой штаб. Вроде пронесло. Сорок третий год. Только что закончилась битва на Курской дуге. Петров снова оказался в ставке. Сидит он у Василевского, как входит Сталин. Все вскакивают и замирают.

– Вас еще не расстреляли, товарищ Петров? – удивленно спрашивает Сталин. Все молчат. Сталин удаляется. И опять – никаких санкций.

В конце войны – история повторяется. Наконец, банкет 24 июня 1945 года, после Парада Победы. Сталин говорит тост и в конце его произносит следующее:

– Но даже в самое тяжелое время мы никогда не теряли чувства юмора. Правильно я говорю, товарищ Петров? – обращается он к боевому генералу армии Петрову.

…Так вот Иван Иванович Федюнинский попросил Клавдию Ивановну еще раз спеть «Руки», и она выполнила эту просьбу; пела, протягивая руки к генералу и обращаясь только к нему. Затем Федюнинский, как заправский хозяин стола, сделал паузу и «надел» строгое лицо. Дальше вспоминает Коралли:

«– Что же это вы, Владимир Филиппович, одновременно обслуживаете нашу и немецкую армии? – спросил генерал.

Я похолодел. Клава застыла с выражением ужаса на усталом изможденном лице. Федюнинский, как заправский актер, насладился эффектом и рассказал, как недавно слушал радио из оккупированного Пскова и вдруг попал на концерт нашего джаз-ансамбля. Немецкий диктор объявил: „Выступают знаменитые русские артисты – для солдат и офицеров великой Германии!“ Я не знал, что говорить и как оправдываться, ибо не нужно было большой фантазии, чтобы знать, что может за этим последовать. А Федюнинский, поняв, что розыгрыш зашел слишком далеко, доходчиво объяснил, что, очевидно, немцы захватили где-нибудь запись нашего выступления и перемонтировали ее так, что подлог нельзя было сразу распознать… Потом мне самому довелось услышать эту запись: „Мы счастливы, дорогие друзья, что сегодня выступаем для вас“ – такими словами начинался концерт. И голос был мой и слова вроде мои. Но… я, например, говорил: „Для вас, красных соколов, истребителей ненавистных фашистских асов, – наши песни, музыка и стихи“. А по немецкому радио передавали: „Для вас, асов, – наша музыка, песни…“ Фальсификация была сделана на высоком техническом уровне. Я с ужасом представлял себе, как проклинали нас те, кто слышал эту передачу…»

В многочисленных воспоминаниях о войне, касающихся выступлений наших артистов, поэтов, писателей в действующей армии, проходит мысль, что вот, мол, какой у нас замечательный строй, какое единение армии и народа, армии и искусства. Немцы, мол, не понимали, как это может быть. Мягко говоря, все это не так. И немцы, и не только они, отлично понимали, что значит выступление артистов для поднятия боевого духа чуть ли не на передовой. Мерилин Монро часто выступала перед американскими солдатами во время корейской войны, когда СССР поддерживал Ким Ир Сена, американцы – Южную Корею, в начале пятидесятых годов. Во время войны во Вьетнаме в американские войска направлялись не только походные публичные дома, туда ездили и Фрэнк Синатра, и писатель, нобелевский лауреат, Джон Стейнбек. Немцы тоже знали, как использовать артистов и писателей в пропаганде, особенно если идет война с русскими, Вот что пишет одиозный Э. Лимонов; при всем моем специфическом к нему отношении, не удержусь от пространной цитаты из его статьи:

«„У нас была великая эпоха“. – …Отдадим должное самой блистательной певице того времени Клавдии Ивановне Шульженко. Клава озвучила русский фронт песней „Синий платочек“, бывшей на русском фронте во вторую мировую эквивалентом „Лили Марлен“, и может быть, далеко забивавшей „Лили Марлен“ по популярности… При звуках голоса Клавдии Шульженко, странно отдаленного, откуда-то из сердца распространяется по телу нервная сыпь. Самая банальная страсть заставляет сжиматься сосуды, и слезы выступают из глаз у автора… хотя он лишь сын выжившего солдата и внук и племянник солдат погибших… Фронтовики утверждают, что на Белорусском фронте фриц использовал „Синий платочек“ в прямо противоположных целях. Весной по ночам фриц атаковал, урезав пару куплетов, „Синим платочком“ через громкоговорители советские позиции, перемежая песню призывами девических голосов. „Ваня! – взывала какая-нибудь молоденькая актриска, спутавшаяся с немцами. – Май наступил, земля расцветает, любить хочется. Ваня, бросай винтовку, иди домой“. Свидетели, слышавшие эти кошачьи блядки продавшейся тевтону русской девки, говорили, что брало-таки, забирало, что подрывная работа немца, может, имела бы успех, если бы не политрук, в начале войны он еще назывался комиссар. Политрук ругался матом ночи напролет и пытался сшибить их ящик выстрелами. У наших не было громкоговорителей, но снайперам был дан приказ: засечь их идеологические приборы и обезвредить. Если возможно, пристрелить блядь-актриску…»

Глава 2

Культура – это нравственность. Религия – духовность. В 43-м году Сталин понял, что русское православие надо обласкать. Вновь зазвонили колокола в уцелевших после разгрома сначала большевиками, а потом немцами храмов. Состоялся Вселенский собор. Начались повсеместные молитвы во славу российского оружия и… война покатилась назад. Мне возразят: совпадение. Возможно. Дело в том, что немецкая католическая церковь всецело поддерживала Гитлера и до сих пор за это расплачивается.

Невозможно взвесить тот вклад, который сделали деятели культуры в период войны. Но еще более потрясают культурные акции (как выражаются сегодня), происходившие в осажденном Ленинграде. Выдающийся ленинградский дирижер Карл Элиасберг (иметь такую фамилию в разгар войны с немцами – огромное мужество) в марте 42-го года был вызван председателем ленинградского управления по делам искусств В. Загурским. Контора в то время находилась на Фонтанке. Элиасберг по причине сильной ослабленности добирался до места назначения полтора часа. Он вошел в кабинет. Загурский лежал на диване. У него была жесточайшая цинга. То, что услышал Элиасберг, потрясло его до глубины души. Начальник ленинградских искусств сказал, что к началу весны хорошо бы собрать оставшихся в живых музыкантов и дать симфонический концерт. «Средства найдем», – слабым голосом добавил Загурский, закрыв глаза. Не было сил говорить.

5 апреля 1942 года в помещений театра имени Пушкина состоялся первый после начала войны симфонический концерт. Дирижировал К. Элиасберг. Сидя. Концертмейстер оркестра (первая скрипка) сидел в ватнике, надетом на голое тело. Зал был полон. Оркестр исполнял произведения Глинки, Чайковского, Бородина. Певец Касторский исполнил арию Ивана Сусанина. Клавдия вместе с Коралли и Гошей присутствовала на этом концерте и плакала, видя изможденные лица оркестрантов, этот ватник на концертмейстере и пар, шедший из уст музыкантов. В зале было минус семь. Да, они привыкли к лицам своих музыкантов, но то, что увидели они на сцене театра Пушкина, и то, что услышали!.. Ленинград жил, и все поняли в этот холодный весенний день, что город устоит. На следующий день Шульженко должна была выступать в сборном концерте в цирке. Накануне она отказалась – очень плохо чувствовала себя. Однако после концерта позвонила и сказала, что приедет.

Художник по костюмам киностудии «Мосфильм» Ада Сергеевна Духавина, остававшаяся в Ленинграде на протяжении всей блокады, была на ее выступлении. Она пела уже полюбившийся всем «Синий платочек», потом еще и еще, и снова ленинградцы ее долго не отпускали, как тогда, пятнадцать лет назад, во время ее дебюта в Кировском театре. Духавина вспоминает, что на Шульженко было красивое клетчатое платье, довольно короткое, так что были видны ее коленки. И это платье, и коленки – производили фантастическое впечатление – среди платков, валенок и ватников…

Д. Шостакович трудился над Седьмой (Ленинградской) симфонией. Ее премьера состоится позже, 9 августа 1942 года. Она станет одной из вершин в мировой истории музыки.

А дела со здоровьем у Шульженко действительно были неважные. Ей не надо было выступать в цирке. Они приехали в госпиталь, где их, конечно же, ждали. Больше всего ее. Коралли сказал, что, возможно, они выступят без Шульженко, у нее сел голос. Сопровождавший их капитан спросил, что нужно, чтоб поправить здоровье. Владимир Филиппович ответил: «Стакан горячего молока», – безнадежно махнул рукой, понимая, что это невозможно.

– Вы начинайте, начинайте, – приказным тоном сказал капитан и исчез.

Через полтора часа он, счастливый, появился с кружкой молока. Где он сие раздобыл, так и не сказал, и загадочно и победоносно улыбался, довольный, что спас концерт. Впрочем, это был не один концерт, а по крайней мере пять или шесть. Они выступали в палатах, где лежали тяжело раненные. После второго концерта зашли в палату, где лежал всего один человек. Коралли объявил ему начало концерта. Спел под аккордеон свою неизменную «Тачанку», потом Клавдия исполнила несколько песенок. Потом аккордеонист сыграл музыкальную пьесу. Человек на койке зашевелился… встал.

– Очень хорошо, товарищи! Спасибо вам! А теперь – к раненым. А я дежурный врач – решил вот часок соснуть после смены.

Еще никогда после начала войны Шульженко с Коралли так не смеялись, как после этого концерта.

В большой светлой палате, куда Клавдию привел начальник госпиталя, лежали солдаты, все сплошь в бинтах. Обожженные танкисты, лиц не было видно. Только бинты. Начальник госпиталя тихо сказал, что здесь не надо концерта. Пусть Клавдия Ивановна исполнит две песни. Они вошли в палату вдвоем с аккордеонистом. Шульженко объявила «Синий платочек». Петь было страшно. На кроватях, казалось, лежали забинтованные мумии. Один из бойцов сказал вдруг:

– «Шутку», пожалуйста.

Шульженко удивилась. Она уже давно не исполняла эту вещь Мейтуса и Брейтигама. Она повиновалась. Спела. Молчание, только тяжелое прерывистое дыхание… Поклонилась и спросила:

– Может, еще спеть?

В ответ – только дыхание и где-то еле слышный стон. Она повернулась и направилась из палаты. И вдруг за спиной услышала:

– Кунечка!..

Шульженко вздрогнула всем телом, обернулась и быстро пошла вдоль кроватей:

– Кто? Кто это сказал?

Но в ответ молчание и тяжелые вздохи… Она выбежала из палаты. С ней случилась истерика. Еще никогда она так не плакала с той поры в июне 41-го, когда ей в поезде показалось, что она потеряла сына. Коралли и начальник госпиталя поняли это по-своему. Ей протянули стакан с прозрачной жидкостью. Она думала, что вода, поперхнулась, закашлялась (это был спирт). В этот день концертов больше не было. Спустя некоторое время в руки Клавдии Ивановны попала газета «Боевой листок». На первой странице был список награжденных солдат и офицеров Волховского фронта. В середине списка она прочитала: «Старший лейтенант Григорьев И. П. – орденом Красной Звезды (посмертно)».

Письмо из будущего:

«Уважаемая Клавдия Ивановна!

Прошло каких-нибудь двадцать девять лет после того, как случайно и просто мы встретились с Вами, но, кажется, пришло время объясниться. Вспомните жестокий 1942 год. Вы выехали на корабле из Ленинграда в летную воинскую часть для концертов. На пирсах к противоположному берегу Ладоги Вас застала бомбежка у деревни Леднево. Вы сидели в воронке, в воде, звали на помощь. К Вам на коне подъехал моряк и, услышав Ваши крики, обещал через некоторое время приехать, найти Вас и устроить обсушиться и так далее. У меня было задание командующего выяснить размеры потерь и поражений на пирсах, кораблях, организовать связь. Одним словом, срочные безотлагательные дела. Вы временно приютились в низкорослом кустарнике на пригорке: на обратном пути мы прибыли и остановились в моей деревенской „каюте“, у старых рыбаков. Попросили срочно разыскать мужа и сына, которые затерялись при бомбежке. Вскоре я их нашел и соединил Вас вместе под одной крышей. Потом Вы с удовольствием кушали уху из сига, которую я попросил хозяйку приготовить для Вашей семьи. В память осталась у меня Ваша благодарность за спасение и Ваша песня, которую в комнате Вы спели для меня. Вы еще сказали, что, если мы еще когда-нибудь встретимся, „Вы (то есть я) будете для меня самым желанным другом“. Но другие ветры повеяли в нашей жизни. Нужно было разгромить врага и начать строить новую жизнь. Я, каюсь, не мог выполнить намерение встретиться с Вами. Может быть, не хотел будить неприятных воспоминаний о бомбежке, не хотел быть назойливым. Хотя, кто знает, ведь это была наша молодость, а молодость – это великое счастье, даже под бомбежкой: Вы пели для меня. Моя старая хозяйка, стоя у двери, поджав под подбородком исхудавшие руки, выразила восхищение: „И где ж ты нашел такую голосистую красавицу?“ Я ответил: „Да вот, в воронке от бомбы, там ее и подобрал“. „Ах, ирод проклятый“. Это она уже адресовала немецким летчикам. Затем созвонился с нашими летчиками, Вас отвезли на аэродром, на концерт. В этом воздушном бою погибло, защищая нашу Дорогу жизни, пять наших летчиков. Немецкая армада, состоявшая из 42 самолетов, потеряла свыше двенадцати машин. Памяти этих пяти погибших летчиков Вы посвятили этот концерт. Ваше служение искусству мне, да и не только мне, широко известно. Ваша лира звучит по сей день. Так мы за этот небольшой в 29 лет отрезок времени и не успели поближе познакомиться, хотя я Вас отлично знаю и помню. Разрешите возместить эту несправедливость по отношению к себе со своей стороны. Я тоже служитель муз; моряк на коне, я был и до сих пор есть живописец, художник-акварелист. На открытке – одна из моих работ 1950 года. Дарю ее на память Вам. До сего дня занимаюсь творчеством, пишу портреты, пейзажи, жанр в различных техниках. Сейчас у меня влечение к акварели. Выставляюсь на многих выставках, как у нас в Советском Союзе, так и за рубежом. Одним словом, живу творчеством, дарю радость людям, как и Вы, и бесконечно рад этому. Недавно узнал, что Вам присвоено почетное звание народного артиста СССР. Страшно рад этому! Целую Вашу руку и поднимаю тост в Вашу честь! Дай бог, чтобы в жизни не было больше воронок, хотя именно там и состоялось наше знакомство. Ведь можно знакомиться в более эстетических местах. Дорогой мой ветеран! Обнимаю Вас и желаю Вам большого счастья в жизни. Ваш Гельберг Семен Аронович, мой адрес: город Рига, улица Ленина, 72, квартира 22. Сентябрь, 1971 год».

Сын Клавдии Ивановны и Владимира Филипповича Игорь Владимирович Кемпер (он носит настоящую фамилию своего отца) рассказывает, что однажды после выступления родителей они все втроем погрузились в автобус, чтобы ехать в Ленинград. Но здесь подошел офицер и сказал, что его командир просит подойти к нему маленького Гошу. Десятилетний Гоша пришел в землянку командира полка и увидел на столе уже развернутую плитку шоколада. Командир полка протянул эту плитку Гоше, и мальчик в сопровождении офицера отправился обратно к автобусу. Начался налет. Офицер молниеносно столкнул мальчика в канаву с лужей и накрыл его своим телом. Как рассказывает Игорь Владимирович, больше всего он переживал за шоколадку. А вот уберег он ее или нет – этого уже не помнит…

После смерти отца Клавдии Ивановны мальчика не с кем было оставить, и потому он с девятилетнего возраста уже знал фронтовые дороги.

Г. Скороходов, большой знаток творчества К. И. Шульженко, писал как-то, что в начале войны маленькая экспериментальная фабрика Наркомата боеприпасов и минометов выпускала небольшие партии пластинок, на которых были инструкции по тушению бомб и об оказании первой медицинской помощи. И среди этих чрезвычайно необходимых рекомендаций звучали песни в исполнении Шульженко.

12 июля 1942 года состоялся концерт Шульженко и фронтового ансамбля в Доме Красной Армии, то есть там, где жили Шульженко и Коралли. Не верилось, что минул год, как идет война, не верилось, что они живы, ведь чуть ли не ежедневно рисковали жизнью, когда ездили в воинские части. Трудно было сосчитать, сколько пережили бомбежек, сколько раз оказывались на краю гибели… В этот вечер был их пятисотый концерт за год войны. Не знаю, было у кого-либо из артистов такое количество выступлений в тяжелейших условиях. На концерт приехали фронтовики, городское начальство. Больше всего Шульженко потряс букет полевых цветов, ибо они в городе не росли… В Ленинграде не было, естественно, электричества, однако сцена Дома Красной Армии была ярко освещена с помощью походных электростанций. Всем участникам ансамбля были вручены только что учрежденные медали «За оборону Ленинграда». Это сегодня изменилось отношение к медалям и орденам, ибо их стало слишком много. А в 42-м году медаль эта была одной из самых почитаемых. В тот вечер Клавдия Ивановна много пела, и показала несколько новых своих вещей. Некоторые из них навсегда вошли в ее репертуар. Иные стали советской песенной классикой. Песней «Вечер на рейде» началось ее содружество с композитором В. Соловьевым-Седым, автором самой популярной советской послевоенной песни «Подмосковные вечера». И еще она показала песню М. Табачникова «Давай закурим».

«Прощай, любимый город, уходим завтра в море»… – протяжная печальная вещь, с очень красивой небанальной мелодией. Моряки до сих пор поют ее во время застолий. Шульженко дала жизнь этой чудной песне, но после войны редко ее исполняла. Взрослые мужики, уже год смотревшие смерти «в зрачки» (как выразился один из почитателей Шульженко), утирали слезы, стесняясь и пряча лица от соседей, когда Шульженко исполнила песню «Моя тень» («Опустилась ночь над Ленинградом»). Многие слушатели усмотрели в этой песне ответ женщины на отчаянное заклинание «Жди меня». И опять, уже в который раз, Клавдия Ивановна точно попала в состояние душ своих слушателей, задела обожженные войной чувства. Ее мелодекламация, которой ни до, ни после нее – никто не владел с таким совершенным чувственным настроем, и вызывала такие бурные эмоции у слушателей. Особенно когда она тихо произносила: «Я зовусь недаром ленинградкой, мы умеем все переживать».

«Давай закурим» – сугубо мужская песня, но как-то никто на это не обращает внимания. Простодушный слушатель или зритель, как правило, отождествляет исполнителя с его персонажем. То же было и после концерта. К ней подошел бравый полковник и молодцевато, с особым шиком раскрыв коробку папирос «Герцеговина флор» (любимые папиросы Сталина), предложил ей закурить и очень удивился, узнав, что Шульженко не курит и никогда не курила.

Успех пятисотого концерта в летнем осажденном Ленинграде был несравним ни с каким другим. Но жизнь Коралли и Шульженко не стала от того легче. Все те же фронтовые будни и выступления каждый день – в городе, на заводах, вблизи передовой.

В августе 42-го года рано утром, когда Коралли, Шульженко и Гоша еще спали, раздался требовательный стук в дверь.

– Что такое? – спросил Владимир Филиппович.

– Вас срочно вызывает Лазарев.

Наспех одевшись, испуганные Коралли и Шульженко вошли в кабинет начальника Дома Красной Армии Николая Семеновича Лазарева. Он даже не ответил на их приветствие, а только, мрачно взглянув, протянул Коралли телеграмму. На бланке было начертано: «Правительственная». Оркестру Коралли и Шульженко предписывалось приехать в Москву для подготовки новой программы, посвященной 25-летию Красной Армии. Сообщалось, что вопрос с политуправлением армии согласован. И подпись: «Храпченко, Председатель комитета по делам искусств». Конечно, Лазарев был расстроен, что у него забирают ансамбль, забирают Коралли и Шульженко.

– Не вернетесь, чует мое сердце, не вернетесь к нам! – грустно говорил Лазарев.

Артисты понимали, что этому человеку они обязаны всем – работой, жизнью, своим существованием, наконец. И Клавдия пыталась сказать слова благодарности, приличествующие моменту, но Лазарев прервал.:

– Это вам спасибо! Без вас городу было бы во сто крат тяжелей…

Расстались со слезами на глазах. На следующий день самолет «дуглас» летел на бреющем полете над Ладогой, едва не задевая брюхом серые волны, и благополучно избежал атак с воздуха и зенитных обстрелов. Они снова были в Москве.

За те полгода, что прошли с февраля, столица изменилась. Прекратились воздушные налеты, со стен смывали маскировочную краску. Уже не видно было на улицах заградительных ежей и девушек в солдатской форме, удерживающих на длинных тросах аэростаты. Артистов ансамбля поселили в гостиницу ЦДКА. Коралли с Шульженко обосновались в гостинице «Москва». Окна выходили прямо на Кремль. По соседству жили известный драматург Александр Корнейчук и его жена писательница Ванда Василевская. Корнейчук работал над пьесой «Фронт». Они были знакомы еще с киевских гастролей и теперь частенько ходили друг к другу в гости. Надо сказать, что контингент, населявший в годы войны гостиницу «Москва», был весьма интересным. Здесь жили семьи ответственных работников, руководителей республик, областей, городов, оказавшихся «под немцем». Было очень много детей. Гоша познакомился здесь с девочкой, дочкой тогдашнего Председателя Президиума Верховного Совета Молдавии, Викторией. В начале пятидесятых она стала его женой и родила ему двух дочерей – Веру и Лизу, внучек Клавдии Ивановны. Сегодня это две симпатичные обаятельные женщины, Лиза невероятно похожа на свою знаменитую бабушку – «Бусю», как они ее называли.