Текст книги "Клавдия Шульженко: жизнь, любовь, песня"

Автор книги: Вячеслав Хотулёв

А в заключение Дунаевский пишет буквально следующее: «Нам нужна здоровая и нелицеприятная критика и оценка по качеству. Не верьте нам на слово! И Покрасс, и Александров, и Дзержинский, и Дунаевский пишут и хорошие, и плохие песни. Поверьте нам и оценивайте каждый раз по заслугам». Читая статьи и выступления Дунаевского, понимаешь, почему он был труднодоступен для своих друзей и знакомых. Очевидно, это закономерность. Шульженко постепенно научилась философски относиться к нападкам критики. Поддержкой ей была все возрастающая любовь ленинградцев.

Борьба с легкими развлекательными видами искусства проходила с переменным успехом. Там, где без помощи государства нельзя обойтись, скажем, в существовании мюзик-холлов, – полная и безоговорочная победа была на стороне властей. А вот война с фокстротом властями была проиграна, ибо невозможно проконтролировать каждую вечеринку, несмотря на обилие стукачей. Именно в это время И. Жак вместе с поэтом Г. Гридовым сочинят зажигательную песенку «Андрюша». Это был наглый вызывающий фокстрот, где ни слова не говорилось о цветущей советской жизни и успехах социалистического строительства. Клавдии песня понравилась мгновенно, что с ней случалось весьма редко. Скоморовский отступил от своего правила, которого, впрочем, придерживались все джазовые коллективы, где выступали солисты: сначала длинное музыкальное вступление с развитием темы, потом 1–2 куплета солиста и опять пьеса. В «Андрюше» оркестр был веселым аккомпаниатором. И это определило успех песенки. Едва вышла пластинка, как «Андрюша» зазвучал во всех ленинградских дворах, а уж загородные пикники без него никак не обходились:

 
Эх, путь-дорожка, звени, моя гармошка,
Смотри, как сияют звезды над рекой.
Парни лихие, девчонки огневые
Все заговорят наперебой:
 
 
Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!
Не прячь гармонь, играй на все лады.
Поднажми, чтоб горы заплясали,
Чтоб зашумели зеленые сады…
 

В компаниях это была самая любимая песня. Ленинградские Андрюши приобрели дополнительный авторитет у девушек. Говорили, что самому главному Андрею в городе, первому секретарю обкома Жданову, песенка очень нравилась. Он слыл неплохим пианистом, правда, на домашнем уровне, танцевать не любил, но зато лихо играл «Андрюшу» на фортепьяно.

По правде сказать, «Андрюша» не был в истинно шульженковском стиле. Особенно это стало понятно сегодня, спустя шестьдесят лет. Узнаются разухабистые плясовые интонации, что-то от Изабеллы Юрьевой или от Тамары Церетели. Не говоря уж о том, что фокстрот не был стихией Шульженко. Но именно после «Андрюши» ее первенство в городе стало неоспоримым. А Владимир Коралли не находил себе места. Причин было несколько. Он чувствовал, что зритель теряет к нему интерес. И в сравнении между ним и Менакером предпочитают последнего.

На эстраду, всех растолкав, ворвался Аркадий Райкин. Он показывал своих персонажей, мгновенно переодеваясь за кулисами. Он возродил подзабытый жанр театрализованной пародии. Его номер в театре миниатюр имел замечательный успех.

Коралли видел, что Клавдия отдаляется от него. Она крепко стояла на ногах и в некоторых организационных вопросах уже могла обходиться без него. Было обидно. Владимир Филиппович полагал, что всему виной – Илья Жак. Он отдавал отчет в том, что у Клавдии к нему много претензий. Его вспыльчивость, грубость; в ярости он себя не контролировал, да и другие грешки, так сказать, лирического плана, за ним водились. Но разрушать семью!.. Это самое последнее дело. Так воспитывала мама своих сыновей. При всем своем своеобразном поведении Коралли больше всего на свете ценил дом. Представить, что Клава может уйти от него, он не мог. Эта мысль просто была невыносима для него. Он жил, трудился, зарабатывал только для дома. Владимир Филиппович попытался все это объяснить Клавдии. Она выслушала его с каменным лицом. Он понял, что она не остановится ни перед чем. Тогда он пошел на кухню и вернулся в комнату с ножом. Расстегнул рубаху и приставил кухонный нож к груди:

– Смотри…

Клавдия не обернулась.

– Смотри, смотри, что я сделаю, если ты уйдешь от меня.

Коралли оттянул кожу у левого соска и медленно провел острием ножа. Клавдия увидела, как полоса стала красной, из надреза появилась кровь. Коралли был бледен.

– Прекрати сейчас же, – шепотом сказала Клавдия. – Или сделай это со мной…

Он ушел в свою комнату и заперся там. Клавдия не спала. Она вспомнила Григорьева и ту сцену, которую он разыграл… Но Коралли – не Григорьев. Он сделает это. Вовсе не потому, что он так сильно ее любил, что не мыслил без нее жизни. За восемь лет совместной жизни она слишком хорошо его знала. Он пойдет на все, лишь бы настоять на своем. Ей стало страшно. Она каждые полчаса подходила к двери и прислушивалась, не случилось ли что. Коралли лежал на кровати и думал, что ее ничто не остановит, даже это.Под утро, слыша ее дыхание под дверью, сказал:

– Ложись наконец. Дай мне поспать.

– Жалкий комедиант, – прошептала Клавдия, бросаясь в одежде на постель. Она любила Илью, и, если бы Жак вот сейчас, в пять утра, пришел и сказал бы ей: «Я пришел за тобой», она ушла бы не задумываясь. Но Илья был робок, осторожен, если не сказать – труслив. Он боялся свою жену и огласки. Как ни странно, Клавдия вдруг успокоилась. Она понимала, какой-нибудь выход, да будет.

И он не замедлил последовать.

Коралли стоял на пересечении Мойки и Невского. Жак запаздывал. Прошел взвод солдат в буденовках. За ними – грузовик тянул на тросе открытую машину эпохи гражданской войны. Милиционеры спешно перекрывали Невский. Рядом с Коралли остановилась темная легковая машина. Владимир Филиппович похолодел и как завороженный уставился на улыбчивого человека с очень знакомым лицом. Он шел прямо на Коралли, но, улыбаясь, прошел мимо. Следом подбежал молодой человек в клетчатой кепке:

– Не стойте здесь, гражданин. Не видите, съемка начинается.

«Боголюбов, – догадался Владимир Филиппович, вспоминая знакомое лицо. – Ну, конечно, Николай Боголюбов. И чего я испугался… А этот где?»

Он двинулся по Невскому в сторону Невы, как его кто-то тронул за плечо.

– Извините, Владимир Филиппович… Невский перегородили. Эрмлер кино снимает, про Сергея Мироныча…

Коралли огорчился. Он сам попросил Жака о разговоре и думал, ну вот, опоздает, не придет, так тому и быть. Может, и к лучшему. Пришел, зараза… Глаза виноватые, но смотрит прямо, сукин сын. Чтобы покончить все разом, резко начал:

– Меня не интересует, какие у вас отношения с моей женой, но я решительно настаиваю, чтобы вы оставили ее в покое.

– Вы напрасно думаете… – начал Жак.

– Я не договорил, – перебил Коралли. – Менее всего я хочу играть роль обманутого мужа. И говорю я с вами по одной причине. Мне наплевать на вас, как вы можете догадаться. Пишете ваши песенки, ну и пишите себе на здоровье!

– Но позвольте…

– Сейчас я закончу. Клавдия очень незащищенный человек. Она говорит то, что думает, а чаще говорит и вовсе не думая. Вы понимаете, о чем я? С вами она погибнет.

– А с вами она… – начал Жак и осекся. – Напрасно вы себя утруждаете. Я ничего… У нас ничего…

– Мне плевать, «чего» или «ничего». Я ее создал как певицу, и я не позволю, чтобы ее кто-то, вот так, взял и увел!.. Готовенькую!

Жак усмехнулся:

– Так у вас самолюбие! А я-то думал…

Он остановился, взял Коралли за локоть:

– Послушайте, милейший. Вы, надеюсь, не думаете, что я слеп и глух. Я вижу и знаю, что вы не ангел.

– Дурак ты, Илья. Мало того, что сам висишь на волоске, еще и Клавдию хочешь утащить за собой. Но я тебя предупредил.

Коралли развернулся и, не прощаясь, двинулся в обратную сторону. Жак, бледный, с вспотевшим лбом, смотрел ему вслед.

Владимир Филиппович блефовал. Он решил его пугнуть (чистая импровизация!) и попал в самую точку. Илью Жака не трогали, но он боялся до самого начала войны. А когда она пришла, Илья Жак одним из первых ленинградских композиторов был в составе концертных бригад.

На следующий день И. Жак не вышел на работу. Клавдия взволновалась, позвонила ему домой, чего раньше никогда не делала. Женский голос холодно ответил, что Илья не может подойти к телефону. На следующий день ей передали большой конверт. Там находились ноты и стихи поэта А. Волкова. Клавдия пробежалась по музыкальному тексту, потом прочла стихи. И все поняла.

Она сидела дома за столом под светом темнобордового абажура и в который раз читала текст песни. Вошел Коралли. Увидел конверт, решил, что она сейчас будет его поспешно прятать.

– Что это?

Она молча протянула ему ноты и стихи. Он подошел к ней со спины, обнял ее за плечи. Она отстранилась:

– Не прикасайся ко мне.

Он потрогал ее волосы в перманенте. Она резко вскочила, ее лицо было в красных пятнах. Когда она была в ярости – становилась некрасивой, отталкивающей.

– Оставь меня в покое! – и ушла в другую комнату, хлопнув дверью.

– Я-то здесь при чем? – крикнул Коралли в уже захлопнувшуюся дверь.

Потом взял ноты, просмотрел их, почитал текст.

– Обычный жаковский пердюмонокль, – тихо сказал, как бы самому себе.

То, что Клавдия решила разучивать «Встречи», Коралли удивило, эту песню исполняла Изабелла Юрьева, и не без успеха. Однако Аркадий Островский сделал новую аранжировку, учитывая особенности манеры Шульженко. С другой стороны – Коралли понял, что трусоватый Жак уйдет в тень. «Встречей» он прощался с его женой!.. «Пусть будет так», – грустно размышлял над своей пирровой победой Владимир Филиппович.

Вскоре Клавдия стала исполнять песню Ильи Жака. У них установились ровные, нарочито сухие отношения. И только музыка выдавала то, что происходит с ними. Текст Волкова состоял из обычного набора, без которого не обходится ни один курортный роман на Южном берегу Крыма, куда модно было ездить тем, кто имел такую возможность:

 
Когда на землю спустится сон,
И выйдет бледная луна,
Я выхожу одна на балкон Глубокой нежности полна.
Мне море песню счастья поет,
Ласкает нежно ветерок.
Но мой любимый
Сегодня
Не придет…
 

Дальше шла знаменитая строчка:

 
Ты помнишь наши встречи…
 

В тексте – ничего нового, ничего свежего, ничего оригинального. Кроме одного. Шульженко это «помнишь» пела, произносила так, что перехватывало горло. Это мистическое сочетание нежнейшего выдоха с «глиссандо» (то есть звук плавно понижается) и сейчас – невероятная загадка: как это можно спеть, произнести, выдохнуть, прожить…

 
Ты помнишь наши встречи
И вечер голубой?
Взволнованные речи
Любимый мой, родной?
И нежное прощанье —
Руки пожатье.
Ты сказал мне «До свиданья»,
Простясь со мной…
 

Ничего вроде такого нет, чтобы, прочитав эти довольно вторичные строки, человек вдруг начал «неровно дышать». Волнение приходит от таинственного выдоха «помнишь». По большей части у тех, у кого эта песенка вызывает воспоминания вечеринок, разлук, ожиданий, слез… И тогда действительно выясняется, что высокая поэзия здесь ни при чем… «Руки пожатье» – конечно же, навсегда умчавшееся в прошлое трепетное выражение чувств. Сегодня поп-эстрада повествует о тесном физическом контакте, который иногда даже является поводом для знакомства. Но почему же подчас чувствуешь неизбывную тоску, когда читаешь строчку из А. Фета: «В моей руке, какое чудо, – твоя рука…» Юрий Олеша написал в своей последней книге «Прощание с жизнью» (к нам она попала уже с другим названием: «Ни дня без строчки»), что эта строка для него самая великая в русской поэзии. «Руки пожатье…» Как просто, безыскусственно. И как хорошо!

Глава 13

Клавдии удалось привезти в Ленинград своего отца и выменять ему комнату в том же доме, на том же этаже, где они жили с Коралли и сыном Гошей. Их любовь к старинным вещам, хорошему антиквариату, высокие заработки позволили создать вполне респектабельный дом, где всегда собиралось много гостей. Семейная жизнь снова вошла в спокойную размеренную колею, чему Коралли был несказанно рад, да и сам стал более аккуратен в своих поступках.

Работы у Шульженко было много как никогда. Все заботы по дому взял на себя Владимир Филиппович. Его кулинарные способности фактически пропадали зря, потому что Клавдия решила, что она полнеет, и ела очень мало.

На гастроли в Ленинград приехал Леонид Осипович Утесов. Он уже несколько лет как перебрался в Москву. Ленинградцы встретили его восторженно, еще продолжая считать своим. Одна из ленинградских газет писала о гастролях Утесова: «Утесов был неузнаваем. Исчезла былая богемная развязность его „манеры“ выступления, не осталось этого „блатного“ духа, который был присущ ему ранее». Леонид Осипович позвонил Коралли и Шульженко. Они пригласили его в гости. Утесов согласился, но прийти не смог. Когда Клава подошла к телефону выслушать извинения Леонида Осиповича, он по секрету ей сказал, что в Москве состоится в конце года Всесоюзный конкурс артистов эстрады и что ей и Коралли нужно к нему подготовиться. Шульженко растерялась. Она еще помнила свои недавние выступления в Москве, свежо было в памяти и отношение к ней эстрадного начальства. Вряд ли за прошедший год с лишним что-то резко там поменялось. В Ленинграде у нее было имя, стойкая популярность. Она уже могла выбирать площадки для своих выступлений, могла себе позволить от чего-то отказаться. Неизменные аншлаги тоже кое-что значили. Участие в конкурсе таит опасность. Она понимала, если ее участие останется незаметным, то есть не будет отмечено премией, это отразится на всем: на гонорарах, посещаемости, на отношениях с композиторами и поэтами (сегодня от тех и других нет отбоя), наконец, на ее самочувствии. Ей к тому же очень не хотелось выступать в Москве. Коралли ее убеждал, уговаривал, сердился. Клавдия отмалчивалась.

В начале июля небезызвестная газета «Советское искусство» опубликовала официальное сообщение о проведении первого Всесоюзного конкурса артистов эстрады. Коралли тут же подал заявку на участие.

Клавдия же медлила.

Наконец, когда прошли все мыслимые сроки подачи заявок, ее вызвали в Ленгорэстраду. Вот что пишет Шульженко в своей книге «Когда вы спросите меня».

«– Что же вы не торопитесь? Открытие первого тура на носу, а кому же, как не вам?

Я сказала, что конкурс – дело серьезное, что нужно верно отобрать репертуар, что…

– Насчет репертуара, – перебили меня, – вы совершенно правы! И надеемся, что на конкурсе вы выступите с чем-нибудь посерьезнее любви!

Это все решило. Когда почувствовала, что нужно не просто бороться за звание лауреата, а отстаивать свой выбор в эстрадной песне, доказывать, что легкому жанру подвластны не только шутка, но и вся богатая палитра лирики, немедленно подала заявление с просьбой зачислить меня в число участников I Всесоюзного конкурса артистов эстрады».

В середине и конце тридцатых годов в стране проводилось бесчисленное количество разнообразных конкурсов на всесоюзном уровне. Не случайно сюжет фильма Г. Александрова «Волга-Волга», вышедшего на экраны в 1938 году, был построен на том, как герои картины едут в Москву на конкурс… В том же году проводился Всесоюзный конкурс вокалистов. Артистов эстрады не удостоили приглашения. Все соревнования носили сугубо государственный характер, и потому лауреаты сразу получали, помимо званий, различные льготы – хорошие концертные площадки, повышенные ставки, выступления по радио, запись на пластинки. Конкурс артистов эстрады проводился впервые, никто толком не знал, по какому принципу приглашать участников. Решили сделать просто: кто выступает на эстрадной площадке, тот пусть и участвует. Л. Утесов, вошедший в состав жюри, первый обратил внимание на опасность такого отбора. Вот что он писал накануне открытия конкурса: «Эстрада теряет свой облик, свою специфику… Разве является эстрадницей певица, исполняющая оперную арию или классический романс?.. Эстрадным артистом почему-то может считаться каждый актер, выступающий на концертной эстраде, хотя его репертуар и подача этого репертуара ничего общего с эстрадой не имеют».

По условиям конкурса в нем могли принять участие профессиональные артисты не старше 35 лет. Кстати, этот рубеж и по сей день почему-то считается критерием молодости. Очевидно, нужно отталкиваться от Данте Алигьери, в 35 лет написавшего:

 
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины…
 

Шульженко в ту пору исполнилось 33 года. Из них она уже профессионально работала 16 лет. Серьезные цифры. Она понимала, чем может обернуться для нее неуспех на конкурсе. Из 650 заявлений в конкурсные комиссии более 160 человек представляли вокальный жанр. Однако это ничего не значило. Известно, что результат любого конкурса решают несколько десятков участников и членов жюри, имеющих свой опыт, свои пристрастия, своих протеже, наконец…

Первый тур, проводившийся в Ленинграде, походил на отборочный, и Шульженко, естественно, его прошла. Но она была в ужасе от того, что ее «Челиту» исполняли почти все певицы. Она представила лавину «Челит», которые обрушатся в Москве на жюри. При всей судорожной любви к Испании недолго до того, чтобы ее тихо возненавидеть. Шульженко пошла на рискованный шаг и не стала менять репертуар. Она сказала себе: пусть услышат мою «Челиту», ту, с которой все остальные делали копии.

В конкурсе разрешалось исполнять три вещи. Кроме «Челиты», она решила спеть «Записку» Н. Бродского и П. Германа. И третья вещь – «Девушка, прощай!», на стихи М. Исаковского. С очень модным тогда сюжетом о том, как девушки все поголовно едут зачем-то на Дальний Восток. Правда, через 16 лет они сломя голову помчатся на целину, прихватив с собой и парней, а в середине семидесятых ринутся на БАМ.

В ноябре 39-го года Шульженко и Коралли приехали в Москву. Второй тур проходил в Центральном Доме работников искусств. Коралли также прошел на второй тур, где его соперниками в разговорном жанре стали любимцы ленинградцев Александр Менакер и Аркадий Райкин. Жюри было очень представительным. Его возглавлял И. Дунаевский. Из чтецов в жюри входили Н. Смирнов-Сокольский, И. Ильинский, В. Яхонтов.

Кроме Дунаевского о певцах и певицах в жюри профессионально рассуждали Леонид Утесов и собирательница и исполнительница народных песен Ирма Яунзем.

Александр Менакер и Владимир Коралли во втором туре закончили свое участие в конкурсе. Коралли без особого успеха прочитал рассказы М. Зощенко, который также входил в состав жюри. Менакер показывал пародии. Очевидцы говорят, что его пародии были очень профессиональны и веселы. Но Менакер, как выяснилось позже, несколько с ними переборщил. Он вышел с огромным черным бантом, с каким всю жизнь выходил на сцену Николай Павлович Смирнов-Сокольский, и очень смешно показал «лучшего советского эстрадника», по определению Вс. Вишневского. Леонид Осипович хохотал до слез. Николай же Павлович беспомощно оглядывался и вдруг решил, что смеются над ним. Он очень обиделся, что и решило судьбу А. Менакера. Аркадий Райкин оказался мудрее. Он показывал не конкретных людей, а типажи, и это нравилось всем, потому что это не про тебя, а про кого-то другого.

Второй тур Шульженко прошла единогласно. Из 160 вокалистов осталось двенадцать.

А время в ноябре 39-го года было тревожным. Началась война с Финляндией, интерес к конкурсу сразу поутих – газеты были полны официальными сообщениями и военными сводками. Фронт проходил в нескольких десятках километров от Ленинграда. Кроме того, надвигалась выдающаяся дата – 60-летие Сталина. Конкурс необходимо было завершить до начала юбилейных торжеств, к которым готовилась вся страна.

И вот за три дня до «великого праздника всего прогрессивного человечества», а именно – 16 декабря, в Колонном зале Дома союзов состоялся заключительный, третий тур. Зрители принимали всех участников исключительно тепло и даже восторженно. Мало кто вспоминал, что полтора года назад в этом же изумительно красивом зале шел процесс, легший впоследствии позорным пятном на историю страны.

Зал оказался счастливым для Клавдии Ивановны. И таковым он остался на всю ее длинную, невероятно насыщенную концертную жизнь… Аккомпанировал ей Илья Жак. Шульженко вышла на сцену, увидела ослепительное великолепие, разглядела улыбающегося в первом ряду Дуню. Пауза затягивалась. Зал замер.

– Можно? – тихо спросил Жак.

Клава своим проникновенным голосом объявила «Записку». Зрители зааплодировали. Она могла поручиться, что мало кто из московской публики знал эту вещь. Но как было в тот раз, так будет и всегда: едва раздались ободряющие аплодисменты, волнение улеглось, она забыла о жюри, о том, что поет на конкурсе, и ощутила прилив счастья и вдохновения. Судьба к ней так благосклонна – она поет в необыкновенном, красивом зале с изумительной акустикой, для таких чудесных слушателей.

Бисировать запрещалось, но после «Девушка, прощай!» публика устроила ей овацию. Она вышла на поклон, вернулась за кулисы. Ведущему не удавалось объявить следующего конкурсанта. Шульженко снова вышла на сцену, вопросительно взглянула на Дунаевского. Тот слегка кивнул, мол, можно на «бис». И она повторила «Записку».

Среди 12 финалистов это был единственный случай бисирования.

 
…Дни сменяют дни и в этот вечер,
Если о былом честно говорить,
Мне сегодня вам ответить… нечем,
Так зачем в шкафу и в душе хранить
 
 
Вашу записку в несколько строчек,
Те, что я прочла в тиши,
Ветку сирени, смятый платочек —
Мир моих надежд, моей души…
 
 
Ваша записка в несколько строчек…
О!.. Я давным-давно не та…
 

Илья Жак, слушая овации, внимательно смотрел на Клавдию. Она низко поклонилась, чуть задержав поклон, и удалилась за кулисы, даже не кивнув ему в знак благодарности.

В этот вечер Москва открыла для себя Клавдию Шульженко.

Лауреатом среди чтецов, как и ожидалось, стал 28-летний Аркадий Райкин. Совсем неожиданно для публики была названа лауреатом и 26-летняя артистка, выступавшая с «монологами Капы», Мария Миронова. Она только недавно сыграла небольшой, но забавный эпизод в фильме «Волга-Волга».

С певцами и певицами все оказалось гораздо сложнее. Когда речь зашла о Шульженко, голоса разделились. Ирма Яунзем и Леонид Утесов весьма осторожно оценили ее возможности. Утесов вообще считал, что через два-три года мода на Шульженко пройдет. Горячим защитником Клавдии оказался Н. Смирнов-Сокольский. А кое-кто из жюри вообще считал, что по мастерству – она первая.

18 декабря 1939 года опубликовали результаты конкурса. Первую премию, а также 8000 рублей (по тем временам – сумма гигантская) присудили оперной певице Д. Пантофель-Нечецкой. Вторую премию и 6000 рублей – Аркадию Райкину. Третью премию и 4000 рублей – Ушковой (вокал). Четвертую премию и 3000 рублей – Джапаридзе, Мироновой и Шульженко…

В 1984 году Аркадий Исаакович Райкин писал о конкурсе: «В далеком декабре 1939 года мы встретились в Колонном зале. Оба тряслись от страха и волнения. Оба – участники Первого Всесоюзного конкурса артистов эстрады. Клавдия Шульженко тогда пела мало кому известную песню „Записка“, восторженно встреченную и зрителями и самими конкурсантами. Жюри присвоило Шульженко почетное звание лауреата – для получения первого места ей не хватило нескольких голосов. Время показало: места распределяются не голосованием, а жизнью».

В тот же день в газете «Советское искусство» была опубликована статья об итогах конкурса. Подписал ее начальник управления музыкальных учреждений (было и такое!) В. Н. Сурин. В статье – ни слова о Шульженко, хотя четвертое место считалось лауреатским.

У Шульженко осталось двойственное впечатление после того, как она узнала итоги конкурса. С одной стороны, она лауреат. И 3000 рублей были очень кстати (не знаю такой ситуации, когда деньги – некстати). С другой, она знала, что пела как никогда хорошо и что ни одну певицу зал так не принимал, как ее. Так почему же только четвертое место? Звонок Дунаевского в гостиницу ничего не прояснил. Он сказал только, что с трудом отстоял лауреатство, и добавил: «А некоторые наши общие друзья вообще отмолчались». Но он заметил, поздравляя, что звание лауреата очень почетно и скоро она почувствует, как ее жизнь будет меняться.

Действительно, уже на следующий день после объявления результатов ей позвонили из Дома звукозаписи и предложили записать пластинку. Это означало – миллионные тиражи, которые разойдутся по всему Советскому Союзу. В конце января 40-го года Шульженко приехала в Москву вместе с джазом Скоморовского. На Малой Никитской, в недавно отстроенном огромном сером здании – Доме звукозаписи – Клавдия Шульженко и полтора десятка музыкантов записали первую всесоюзную пластинку с ее песнями.

Тиражи с песнями Клавдии Шульженко до начала Великой Отечественной войны были миллионными. Сегодня шоу-бизнес говорит о «золотом» и «платиновом» диске. Его обладатель становится одним из самых богатых людей в мировом шоу-бизнесе… В 40-м году и еще пятьдесят лет спустя количество выпущенных пластинок весьма незначительно отражалось на материальном благополучии исполнителей. Итог был однозначен – именно в 1940 году к Шульженко пришла всесоюзная известность.

Управление культуры Ленинграда приняло решение передать для Шульженко и Коралли специальный оркестр сопровождения. С подачи и помощью Дунаевского этим оркестром оказался весьма неплохой джаз под управлением А. Семенова. Сначала он назывался «Киноджазом» и выступал, как правило, в Доме кино. Потом он стал «придворным» оркестром Дунаевского и исполнял в основном то, что сочинял Исаак Осипович. При всей любви ленинградцев к Дунаевскому слушать из вечера в вечер одни и те же произведения в одном, весьма узнаваемом стиле – испытание не из легких. Вот и решили передать оркестр Шульженко и Коралли. Руководитель джаза Алексей Семенов был весьма интересной личностью. Долгое время он работал шофером. В конце двадцатых годов Семенов по путевке комсомола был направлен учиться в… Ленинградскую консерваторию, на отделение духовых инструментов. И, как ни странно, стал неплохим трубачом. Его оркестр прославился одним весьма интересным номером. На фоне черного бархата музыканты играли в бархатных костюмах, скрывавших не только фигуры, но и руки и лица. Создавалось впечатление, что инструменты с помощью световых эффектов как бы парят в воздухе. Это был невероятно эффектный номер. Спустя более тридцати лет в Москву приезжала чешская театрализованная труппа «Латерна магика». То, что придумал Семенов в середине 30-х, чехи выдавали за неслыханное новшество, а мы, доверчивые, верили, неистово аплодируя. Итак, джаз Семенова в конце января 40-го года стал называться джаз-оркестром под управлением В. Коралли и К. Шульженко. Алексей Семенов остался музыкальным руководителем оркестра.

Владимир Филиппович наконец-то получил полную самостоятельность и развил кипучую деятельность. Вскоре коллектив создал музыкальный спектакль «Скорая помощь», действие которого происходило в химчистке; их до войны в народе называли «американками». Все услуги там производились в присутствии заказчика. Естественно, главные роли исполняли Коралли и Шульженко, оркестранты играли роль музыкантов, которые приходили со своими проблемами. Коралли как худрук не отличался хорошим вкусом и плохо разбирался в драматургии. Иначе уровень постановок был бы совсем иной. Тем не менее со своей «Скорой помощью» они объездили весь Советский Союз и, по словам Коралли, имели успех. Возможно…

Наступление на джаз продолжалось. Чиновники видели в нем угрозу распространения западного влияния. Вот почему Дунаевский ратовал за так называемый «советский репертуар», понимая, что только он спасет многих музыкантов и композиторов от безработицы и нищеты. Известный музыкальный критик Б. Ярустовский, всю свою жизнь писавший умные глубокие статьи о «серьезной» музыке, строго указал: «Главный бич многих джазов – отсутствие репертуара. До сих пор руководители многих джазов вынуждены формировать его полулегальным способом – доставать у знакомых, переписывать с пластинок».

Уже позднее, в конце сороковых, когда начнется новая кампания – борьба с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом, появится ироническое двустишие:

 
Сегодня ты играешь джаз,
А завтра родину продашь.
 

Однажды спектакль «Скорая помощь» посетили высокие гости: дирижер Большого театра Юрий Файер и знаменитая певица, любимица Сталина, Валерия Барсова. Они назвали оркестр «бархатным» джазом. А Валерия Владимировна поразилась, как тонко и чутко сопровождает он солистов.

Очевидно, главные специалисты по джазовой музыке, сидящие в Кремле, еще не приняли решения о судьбе многочисленных джазов и джазиков. И потому они продолжали существовать на разных стадиях благополучия до начала войны и некоторое время после ее окончания.