Текст книги "Плаха да колокола"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Вячеслав Белоусов
Плаха да колокола

Посвящается маме Татьяне Андреевне и отцу Павлу Илларионовичу, молодость которых выпала на это страшное и удивительное время

Знак информационной продукции 12+

© Белоусов В.П., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

ООО «Издательство «Вече»

http://www. veche. ru

«Историческая наука – это вечный, никогда не прекращающийся спор», так как предмет её – безбрежный океан жизни, тайны сотен миллионов людских душ. Кто из историков возьмёт на себя право сказать: «Я понял их» и загасить свечу на пути к ускользающей истине? Как писал французский писатель Андре Жид: «Доверяйте тому, кто ищет истину, а не тому, кто её уже нашёл».

Иногда мне кажется даже, что историческая наука и не в состоянии понять прошлое, «объяснить» революцию, что без великого нашего литературного наследия сделать это ей просто не под силу. Со школьных лет мы знали: «революции – локомотивы истории», «революция 1905 года – генеральная репетиция Великого Октября», «Февральская революция – пролог Октября», а затем – «триумфальное шествие Советской власти». Потом наши познания расширились: «рабочий класс – авангард и гегемон революции», «крестьянство – союзник пролетариата», «партия – организатор и руководитель революционного движения…». Эти и другие трафаретные понятия, часть которых выражалась в форме сомнительных литературных метафор, «укладывали», «упаковывали» драматическую историю революции в схему, обструганную, как бревно для телеграфного столба. И что же удивительного в том, что оно стало превращаться в труху, как только начали приоткрываться оцинкованные двери спецхранов и на свет божий извлекли ранее «запретные книги»? Кого виним мы в этом, к чему ищем коварных «очернителей» нашей истории? По делам нашим воздаётся нам…

Г. Иоффе, доктор исторических наук. (Читая «Архив русской революции. М.: Терра, 1991)

Часть первая
Речные пираты

I

Как тюрьму ни назови: исправительный дом, следственный изолятор или «Белый лебедь», тюрьма так тюрьмой и останется.

Народ местный затосковал: долго в «Белом лебеде» промурыжат. А поначалу слушок пролетел, будто верха подгоняют здешнее начальство, и потому те глубоко копать не станут, выгоды никакой. Но на днях взяли сразу четверых или пятерых пиджаков – конторских финансистов, к нам отношения не имевших, и совсем непонятная сплетня пролетела: обещают прислать мудрёных зуботык из краевой прокуратуры, аж с Саратова. Прибудет несколько человек, вроде как на подмогу нашим, астраханским.

Сенька Голопуз, здешний проныра и тот ещё хмырь, разнюхал к вечеру, что самого Борисова их главный снарядит. То ли по наши души, то ли с конторскими крысами возиться, ну и в горячке попёр: «Вона каки людишки понаедут! Залётные пинкертоны! Эти мелюзгой не мараются! Полетят пух да перья!» А сам с меня на Китайца глазки так и перекидывает, так и жмурится, будто кот на сметану. И потом к Панкрату Грибову, старосте нашему по камере, чуть не в ножки клонится: как тот?

«С тебя, паршивого, даже блохи дёру дали! – под общий хохот рявкнул на него Гриб, грохнул об пол деревяшкой, что у него вместо ноги. – Потому как драть с тебя, окромя синих рёбер, нечего», – и поддел клюкой Сеньку под тощий зад.

Паникёра он, конечно, усмирил на глазах у всех и настроение поднял, только переборщил, подумалось мне, давно и я, и Китаец приметили, что подсматривал да подслушивал за нами с первых дней Голопуз по заданию старосты. Мы ведь среди их братвы словно две белые вороны: как ни прикидывались охламонами, по мелочи угодившими в тюгулёвку, арапа заправить не удалось. Поэтому Сенька так и крутился рядом, так и ловил любой шанс выведать что-нибудь о нас, но, получив пинка, припух, забился в угол, хотя надолго его не хватило. Зачухались, зашушукались подле него мужики. Кто-то голос подал, копать, мол, начнут заново да основательней, тогда уж точно без мордобоя не обойтись. Слышали некоторые, что Борисов не только большой спец и на голову горазд, он и кулачищем пудовым приложиться не прочь, у него не застрянет, потому как он не интеллигентик вшивый, а ищейка пролетарских кровей. Митяю Горбатому рассказывали, будто имеет Борисов лютую привычку при допросе револьвер совать в ноздрю нашему брату, для убедительности намерений мимо твоего уха норовит пальнуть в стенку, чтоб крошкой каменной обдало. Это для пущей строгости или когда в сердцах. А там уж сам думай…

При общем унынии от этих известий Панкрат снова своей деревяшкой забухал, болтовню в углах приглушил. И от себя добавил, не те, мол, времена, не при царе-кровопийце и жандармах сосуществует наш брат. А потом совсем ни к месту ляпнул, вон, мол, Иван Иванович Легкодимов из старорежимного сыска к нынешним товарищам легавым перекинулся, а разве чего себе позволяет? «Дед и прежде такого не терпел», – поддержали его одобрительными возгласами. Царского сыскаря Ивана Легкодимова, среди урок прозванного Дедом, чувствовалось, многие знали, поэтому приободрились, да и Голопуз сразу стих.

Только нам с Китайцем не понравилось. Чего это, с каких сладостей Панкрат на Ивана Легкодимова разговоры перевёл? Мне в драчку лезть не хотелось, смекнул я: бузу неслучайно пройдоха Панкрат заварил. А Китаец задёргался весь, глазками так и засверкал. Однако вовремя я Сеньку Голопуза, оказавшегося опять подле нас, приметил. Ткнул дружка в бок, чтобы помалкивал, а самого червь гложет: Легкодимова себе в защитники Панкрат зачислил неспроста. Конечно, Иван – авторитет среди урок, поговаривают, чуть ли не вторая рука нынешнего начальства уголовки, только дела-то у него последнее время идут не блестяще. Совсем плохи дела старого сыскаря у товарищей в угро, и не знать об этом Панкрат не мог. А если так, зачем братве лукавит? Дух подымает таким манером против нас двоих, чужаков?

Не сдержался я, глянул на старосту, но и он метнул мне взор. Словно полыхнул. Чего уж тут… Поняли мы друг друга. Отвернулся я к стенке и затих, сделав вид, что сон одолевает. А до сна ли было? Мысли тревожные и без того голову буравили, от слетевшихся новостей она совсем в круг пошла.

Старший следователь краевой прокуратуры товарищ Борисов, хотя и не виделись мы никогда, – давнишний знакомый. Нечего сказать, личность заметная, такого зазря к нам в пески, в тьмутаракань не погонят. Глупостей, конечно, наговаривают урки, не из тех он, чтобы рукоприкладством заниматься. Заливает и Горбатый про его пролетарство, от рабочего класса если что и имеет товарищ Борисов, так одну фамилию и косоворотку простецкую, а вместо кулачищ у него ручки впору лайковым перчаткам. Выдумки всё, на нарах сочинённые от скуки, как и прочая безалаберщина. Однако то, что в нашем городе он объявился неслучайно, у меня сомнений не было. Наоборот, обречённость, поедавшая нутро, как сюда забрался, ещё большей тошнотой аукнулась в желудке, и тоска защемила такая!..

Тот товарищ Борисов года два, а то и поболе с начальником уголовки всей республики Николаевским дотошно отлавливали удальцов, промышлявших лихим ремеслом на матушке-Волге от Жигулей до Астрахани. Называли удальцов в народе по-разному: от «привидений», «водяных чертей» до «речных пиратов», а в оперативных сводках сыскарей именовались они бандитами и налётчиками, убийцами и грабителями пароходов и грузовых посудин, перевозивших по рекам имущество промышленников да торгашей, ценности банкиров да конторщиков и других особ серьёзных. Процветало это ремесло долго, дерзко и безнаказанно, пока местные олухи, руки посбив от неудач, не обратились за помощью в Москву. До самого наркома дошло, вот и устроили серьёзную облаву на вольных людишек. Пока в секрете операция держалась, успели многих отловить. Под Самарой особая удача выпала легавым: взяли атамана нашего Жорку вместе с подружкой Серафимой, только она красотой особой славилась и будто куда-то сгинула, в Таганку его уже одного привезли. Ну а мы, уцелевшие, врассыпную кто куда. Очистив Жигули, добрались сыскари до Саратова, и вот, если Сеньке Голопузу верить, их путь теперь сюда лежит. Зубатыка с верхов, какой-то прокурор Эрлих, в газетке местной расхвастался, будто полсотни наших жиганов уже держат в Матросской Тишине, в расход пустят, лишь последних дособирают на низах. Со всеми разом желают покончить товарищи, одним столичным судом судить, так как урки в разных губерниях промышляли. Закон, конечно, ими придуман. Только исстари на Руси велось – атамана в клетку и прокатить по всей стране, чтоб потом принародно на плахе лютой казни придать. Мало что изменилось после царя-дракона, однако, думается мне, товарищ Эрлих загнул.

Казнят теперь действительно, раздувая пожар в газетках да среди публики, но расстреливают втихую во дворах тюрем. И насчёт скорого конца воровской слободы закавыка у товарищей вышла: рассыпался лихой народец в низах Волги, по речушкам да протокам схоронился, рано прокукарекали. Кто попрятался по своим щелям, а кого уберегли те, кто и раньше о нас заботился. Про Серафиму мелькнуло, что объявилась она уже с комиссаром каким-то под ручку. А вору куда? На любое готов, сам и в тюгулевку забьётся, лишь бы облаву пересидеть. Одно смущает: от сыскарей уйти хитра задачка, но выполнима, а вот куда от своих спрятаться! От тех, кто так же, как ты, всю жизнь промышлял, вроде Панкрата и его братвы, а теперь чужаком тебя объявил и на свою территорию не пущает, чтобы шкуру собственную спасти.

Понимали мы с Китайцем, почему Панкрат на нас косится с первых дней и слежку Сеньке поручил. Только и мы не лыком шиты. И у нас против старосты камушек за пазухой. Одноногий жиган не из тех, за кого себя выдаёт. С Самарских краёв малява успела до нас долететь, что нездешний он, корни его тоже жигулёвские и делишки остались такие, о которых сыскарям только шепни. Под чьей-то мохнатой лапой промышлял лихим ремеслом. Поэтому цел до сих пор. А в тюрягу засел, как и мы с Китайцем, передышку взять. Впрочем, имелся ещё и другой вариант: деревяшку вместо ноги недавно ему пришлось прицепить. Случилось это после того, как едва не сдох он от заразы да газовой гангрены в болотах, где с Чёрной маской, лихим самарским налётчиком, хоронился от обложивших их легавых. Кассу приличную на рыбзаводе взяли, а ног унести не смогли, вот и кормились лягушками в трясине. Как уцелел Панкрат, один он знает, только рта не откроет, хоть тесак суй меж клыков. А вот братва, что с Чёрной маской пряталась, вся канула в небытие. Сам-то Черная маска сдался, и шлёпнули его скоро, а Панкрата след затерялся. Звали его тогда, конечно, не Панкратом Грибовым, но прошло время, и объявился в «Белом лебеде» староста с деревяшкой вместо ноги и той же рожей. Имел тот староста великий воровской багаж, а на нарах парился по пустяку – срезал якобы сумку у раззявы-нэпманши. Сенька Голопуз не знал, куда морду прятать, когда Китайцу эту сказочку впаривал. Китаец над ней язвил и плевался неделю, но я его успокоил. Шут с ним. У нас своих забот полон рот, к чему чужими грузиться.

А сам Панкрат, кумекал я, больше хорохорится. Стар он и слаб. Да и житьё на болоте здорово его подкосило. Сколько гложет меня глазищами, а вспомнить не может. Конечно, в обросшем бородищей да усами здоровенном бугае, каким я стал, трудно узнать юнца из уличной шайки, но я-то его приметил сразу, а уж как малява с Жигулей прилетела, больше не сомневался.

Слаб, слаб одноногий, думалось мне, не годится он в старосты. Надо нам с Китайцем перевернуть в камере порядок в свою сторону, о другом смотрящем за камерой подумать.

Поутихло слегка, задремал уже было и я, только чую – пихнул меня кто-то в бок. Скосил глаз, не оборачиваясь – кому не пропасть! – Сенька Голопуз моргает, подобравшись. Сойди, мол, к Панкрату, требует. Я время выждал – не следует поганцу думать, будто по первой команде на цырлах к нему понесусь. А напротив Китаец будто похрапывает, но шевельнул слегка ресницами – прикрою. Зевая, не торопясь, я поплёлся на променад до параши, а уж потом к старосте присел. Тот смолил махру, с деревяшкой возился, отстёгивал её у самого бедра.

– Газеткой разжился? – спрашивает.

– Сон перебил, – сунул я ему скомканный ком газетки. – Хватит? Или припёрло всерьёз. У меня ещё половинка имеется.

– Снабжают? – Он бережно начал разглаживать листок. – На две-три закрутки хватит, а ты её на дерьмо!

– Заботятся люди, помнят и навещают.

– Да это же «Коммунист»! – крякнул староста.

– Газетка, она газетка и есть.

– С такими газетками в отхожие места не ходят, – зажмурил он один глаз, а другим в меня впился. – Иль не боишься легавых? То-то я смотрю, особняком ты с желтомазым держисся. Или над башкой крыша надёжная?

– А мы неграмотные. Названий не читаем, когда самокрутки мастырим.

– И чего же тут прописано? – будто не слушая, разглядывал староста уцелевшие печатные колонки. – Ба! Да здесь же товарищ Турин собственной персоной! А вот и его верный помощничек Камытин рядышком! Знакомы мусора?

– А что?

– Ты читай! «Десять лет на тяжёлом посту, – медленно разобрал Панкрат заголовок и заторопился дальше. – Сегодня исполняется десять лет службы в уголовном розыске начальника губрозыска товарища В.Е. Турина и его помощника…» Ты что же? – Руки его задрожали. – Играть в бирюльки со мной?

– Я ж говорю, неграмотный.

– Врёшь, сукин сын!

– А ты не сучи! – Я враз изменил выражение лица. – Дело есть – будет разговор, а нет – ищи, кому не спится.

Мы долго поедали друг друга глазами.

– Весть имеешь насчёт Деда? – Наконец, змеей прошипел он.

Мне норова не занимать, но вздрогнул я, не сдержавшись. Больно уж злой огонёк горел в его зрачках, да и сам староста только зубами не щёлкал. А главное, про Ивана Легкодимова речь повёл, значит, решил действовать. Ну что же, подумалось мне, пора так пора, а то играем в кошки-мышки…

II

В ту ночь все спали плохо. Кто-то дохал в углу, надрывая лёгкие, стонал и вскрикивал Сенька Голопуз. Горбатый, самый близкий к нему на нарах, растолкал его, повизгивая, стращал чем-то. Потом гаркнул староста, и вроде все поутихли. Но утро началось и того хуже – с диких воплей.

Я очухался, когда крик ещё давил уши, и, продрав глаза, успел заметить в свете тусклой лампочки метнувшегося с нар Панкрата. На одной ноге староста доскакал до бесновавшегося Горбатого и одним ударом кулака свалил Митяя. Вопль как взлетел, так и оборвался. Щуплое тело уродца завертелось юлой, влепилось в стенку, обмякло и сползло. Зажимая разбитый рот, он замычал, дико замахал свободной культей в сторону параши. Там кто-то неестественно громоздился. Как ни орал Панкрат, ни осаживал всех на места, подскочив сам к двери камеры и барабаня караульным, многие сорвались с нар.

Несладкая открылась им картина: над отхожим местом громоздилось тело Сеньки Голопуза, ткнувшегося носом чуть ли не в самое дерьмо. В горячке кто-то схватил его за свалявшиеся космы и отвалил тело на спину. Тогда все и отпрянули – в левом боку шестёрки[1]1
  Шестёрка (уголов. жаргон) – мелкий вор, тайный осведомитель, исполняющий приказания старших.


[Закрыть] торчала рукоятка заточки.

III

Короток век вора. Вор, пока молод, зависит от удачи. А не выскочил в авторитеты, когда фартило, ложись под пику или гноись в шестёрках. Сенька Голопуз последнее время перебивался на самом дне, в тюрьме прилип к Панкрату, его и вызвали на допрос первым, лишь санитары уволокли тело. Мурыжили Панкрата почти до полудня, а потом взялись по очереди за остальных, но нас с Китайцем не трогали. Занимались этим тюремные сыскари. Их было двое, не справлялись. Китайца выкрикнули только под вечер, и он пропал. Давно скомандовали отбой, но в камере не думали спать, шушукались, жались возле старосты. Тот отмалчивался, тискал свою деревяшку. Мне предстояло готовиться на допрос в ночь.

IV

До самого утра вызова я так и не дождался. Объявили кормёжку. Про случившееся и про Китайца больше не заикались. Спросить не у кого, без того все косились на меня и сторонились, словно прокажённого. Староста откровенно воротил от меня голову, а других гонял и орал по пустякам. Когда в мёртвой тишине закончили жевать и урки потянулись с пустыми мисками к глазку в двери, надзиратель объявил, что в наказание за произошедшее все лишены прогулки на неделю. Недовольная ругань снова посыпалась в мою сторону. Впрочем, меня это меньше всего угнетало, мучили мысли о дружке. Что с ним? Китайцу убивать Голопуза не было никакой надобности. Если и имелась, хватило бы ума поделиться намерениями со мной и не совершать этого в камере таким варварским способом. Паскудный конец собственному прислужнику и соглядатаю, несомненно, учинил Панкрат. Сенька уже ни к чёрту не годился, мы с Китайцем чуяли его за версту, из тех, кто обитал в камере, были и похитрей, а заточку, что в его боку оказалась, я сам не раз видел в руках старосты. Хоронясь, он устранял ею неполадки в своей деревяшке и ловко прятал потом от возможных шмонов[2]2
  Шмон (уголов. жаргон) – обыск в камере.


[Закрыть]. Кончил Панкрат своего гадёныша, догадывался я, чтобы обвинить потом в убийстве нас с Китайцем. Взять хотя бы последние наши переговоры, на которые Панкрат меня пригласил и которые закончились плачевно. Я сразу дал понять старосте, что прогибаться под него нам с дружком нет нужды, наоборот, намекнул про его прежние делишки с Чёрной маской и странное спасение, когда его подельников, не задумываясь, к стенке поставили. Панкрата сразу покорёжило, чем он себя и выдал. Получалось, убийством Голопуза он объявил нам войну. Не ожидал я такой прыти от старосты, ругал теперь себя за опрометчивость: старый упырь оказался проворнее и сметливей. Ему хватило нескольких часов, чтобы организовать злодейскую подставу. Я винил одного себя в заварившейся катавасии. Китаец поплатился за моё ухарство, Панкрат пошёл ва-банк и не успокоится, пока не покончит со мной. Корил я себя нещадно и за другую ошибку – во время ночной стрелки[3]3
  Стрелка (уголов. жаргон) – забить стрелку – назначить переговоры из-за конфликта.


[Закрыть] не выведал у старосты, где мы с дружком перебежали ему дорожку. Врагов он учуял в нас давно, подлость готовил тщательно. Выбрал в жертву ненужного ему слюнтяя и первым нанёс коварный удар.

Всё сходилось в моём философствовании, пока другая ужасная догадка не пронзила мозг – за старостой может стоять более значительная и властная фигура! Этот человек нам с Китайцем неизвестен, скорее всего, он не из «Белого лебедя», а за его пределами обитает. Неужели из одной конторы с Борисовым?

Так или иначе, теперь передо мной стояли две задачи: уберечься самому и не оказаться мертвяком у параши, подобно Голопузу, да найти таинственного хозяина Панкрата. Ничем другим помочь своему дружку я не мог. Оставалось надеяться, что и он не спасует.

Вспомнил я день, когда встретились мы с Китайцем, и слегка отлегло от сердца – не из таких он, чтобы сдать товарища.

V

Было это несколько лет назад, но память хранит ту встречу, будто вчера виделись.

Под лапу нового хозяина и крышевателя Дилижанса я угодил, дёрнув от легавых из Самары. Но один ему был никуда не годный. Дилижанс нашёл мне проворного напарника. Раньше я про таких желторожих и шустрых не слышал никогда. Сунулся к Прохору Курагину, верному шептуну Дилижанса: зачем нам мартышка понадобилась, а старик отвёл в сторону и посоветовал при новичке не называть его так, китаец хоть и мал, но коряв, а по форточкам да иллюминаторам пароходным шнырять лучшего спеца не найти. Наказал язык прикусить, а делать, что велено. Новичку, как водится, проверку следовало пройти. Случалось, братва лихая попадалась, но на баб падкая. В нашем деле – это лишние хлопоты, из-за них и гибли по собственной слабости.

Ну, как положено, раз мой подопечный, приглядеть за ним поручили мне. Был он неразговорчив, держался обособленно, по утрам разогревался до пота гирями и как обезьяна прыгал по стенкам, пытаясь пяткой своротить дубовый дверной косяк. Это зарядка – гимнастика у них такая, джиу-джитсу называется; я попробовал за ним повторять – ничего не вышло, кости не те, не гнутся. А вообще на глаза ему не лез. Он откликался на кликуху Китаец, как и назвал его приведший Курагин, а настоящего имени его не знал никто.

Поначалу наладил Прохор к нему задрыг, велел насчёт баб проверить. Китаец тощ, но жилистый, отрядил он ему двух. Девки видные, бока гладкие и дело своё знают, но тот не клюнул и водяры не коснулся, выставил обеих через пять минут. Дверь чуть в щепки не разлетелась, так он с ними простился. Нацмен, смекнул я с опозданием, у них с этим строго, ну а Дилижансу Прохор потом объяснялся: шкет желторожий, видать, калека скрытный, вот две обученные кобылки и не смогли его пронять! Дилижанс хмыкнул и заторопил заканчивать с проверкой, упрекнув за некачественный женский контингент.

Следующим звеном были Лёвик Коновал и Адам Ямгурчевский – оба из цирковых борцов, среди своих их кликали «ломом подпоясанными». Я заикнулся, что покалечут его бугаи, но Дилижанс цыкнул – не в приказчики нанимаем желторожего, и Прохор, вручив Китайцу деньжат, обозначил забегаловку. Задачка китайца выглядела простой: заказать столик и выпивку, дождаться «гостей», которые найдут его сами, и перетереть с ними одну закавыку. Но выпал новый конфуз. Лёвику он сломал нос, а Адаму повредил что-то в паху, и того с неделю наша ведунья бабка Чара выхаживала. На этом дрессировка Китайца кончилась, допустили его к делу.

* * *

Вот тогда и пришла наша с Китайцем пора, да и тошно уже становилось – заклевал Курагин. «Откармливаю, будто на убой, – бухтел он по утрам, появляясь со жраньём в сарае, где мы в основном обитали. – Пьют да жрут, а толку не видать. И будет ли?» Говорил он о нас в третьем лице, как о скотине, выдерживаемой на убой или на продажу, впрочем, особенно не усердствовал, видать, знал и другое, поэтому больше язык держал за зубами, побаиваясь нас обоих и особенно сторонясь меня. Сарай же на ночь припирал дрыном и ночами вставал, обхаживая двор кругом. Не раз слышал я его грудной кашель, когда самому не спалось. Ворочался и Китаец…

Засидевшись от безделья, вдвоём мы лихо взяли несколько подвод рыбопромышленников, устроив засады в разных местах. Лёд только встал, и на санях нам удавалось без особых хлопот появляться внезапно и незаметно. Везло или ловко у нас получалось в паре, но обходилось без особой стрельбы, а главное – без крови. Обозники разбегались сами, бросая и ружья, и поклажу, и лошадей. У страха глаза велики, а в темноте не разобрать, двое нас или целая ватага разбойников. Добычей распоряжался Курагин, засветло угоняя телеги и лошадей в известное только ему место. Мы заваливались на сеновал в сарае с припёртой дверью, как обычно, и дрыхли до вечера, а то и всю ночь, если работы не было. Находил её нам, понятное дело, Курагин, но и он перед этим укатывал надолго в город, встречаясь, наверное, с Дилижансом.

Странная это личность – Дилижанс. Он будто чудом уцелел с тех давних царских ещё времён. Лыс, пузат непомерно, но лёгок на ногу, как и на язык. Порхает и чирикает. Даже в зиму носит светлые старомодные тройки и штиблеты, надраенные так, что в них можно смотреться. И манеры, и голос – бывший владелец публичных домов – ласков и упредителен. Я всё допытывался у Курагина про его хозяина, но тот отфыркивался как спесивая лошадь, всё время ему было не до меня. А однажды зло бросил:

– Отстань! Если б не знал ничего про твою рожу, подумал бы, что в уголовке служишь. Корней его звать. Корней Аркадьевич, а семья его сплошь музыкальная. И его этому учили. То ли на скрипача али на рояле. А он человеком стал. Вона кем управляет.

– Урками, что ли?

– Ты ещё кому ляпни, тебе язык-то быстро укоротят.

Впрочем, о Дилижансе это я так, без интереса. Нам его видеть не было надобности, и мы его, понятное дело, не особенно интересовали. Всё бы так и шло, если б ни одна закавыка: у Китайца сразу как-то не заладилось с винтарём. Прохор ему обрезы не раз менял, объяснял часами, разбирая и собирая механизм, но, будто издеваясь, оружие Китайцу не подчинялось. То оно выстреливало у него в руках само собой без всякой причины, то заедал курок или случались осечки в самый неподходящий момент. После одной из таких осечек Китаец в сердцах во время нападения бросил обрез на снег, выхватив из тулупа железяку, напоминавшую веер, едва не отрубил вздумавшему сопротивляться обознику руку. Несчастный выронил ружьё и без чувств свалился на подводу. Пришлось нам перевязывать его, чтобы не истёк кровью, везти к первому попавшемуся на берегу домику, где мы и бросили его у ворот, побарабанив в закрытые ставни.

С того случая одарил я Китайца своей двустволкой, никогда меня не подводившей, а про обозника, не сговариваясь, мы от Прохора утаили.

* * *

Зима между тем свирепела.

На Волге стужа лютая да ещё с диким ветром из года в год не редкость. Но в предновогодний месяц творилось несусветное. По ночам лёд трещал так, что пугал случайных прохожих, припозднившихся из города и перебегавших речку, барахтаясь в намётанных сугробах.

В очередной засаде мы оба здорово околели, хотя и бросили под себя драную овчину, выделенную Прохором. Я-то ещё пригублял время от времени из припрятанного флакона, а Китаец совсем пропал. Синий нос его сосулькой торчал из собачьего малахая, но губы кривил и отмахивался, отказываясь от самогонки.

Засада устраивалась вторую ночь, в разных местах, последний раз мы удачно разместились в камышах на неприметном островке, миновать который обозникам никак нельзя. А толку никакого! Кондратия Хлебникова, знатного рыбопромышленника, подводы которого мы караулили, будто предупредили.

– Профукали… продрыхли… – матерился пуще обычного Курагин, прикативший за нами под утро на телеге. Он зло кашлял, нещадно стегая кобылу, то и дело оборачиваясь, лез своей красной физиономией почти вплотную, обнюхивая и подозрительно оглядывая каждого, но в основном косился на меня. – Новый год на носу, ужель Кондратий Варфоломеевич Хлебников изменил привычке радовать городских людишек своими разносолами? В ресторанах «Аркадия» да «Модерн» небось заждались.

– Зачем ему ночью тайком корячиться? – огрызался я. – Он средь бела дня заранее кого надо было объехал. И вручил подарочки под звон бокалов.

– Калякай мне! – коробило Прохора. – Такую снедь на царский стол не грешно! Это тебе не килька, не хвосты вашим да нашим! Не кулёчки праздничные! Он новогодние заказы по ресторанам развозит. А с них знаешь сколь поимеет? Другим купчишкам да дельцам за год не срубить!

– Нам не до жиру! Живот к позвоночнику примёрз. Звенит нутро от холодрыги. Стопку бы поднёс.

– Доедем до сарая, хлебнешь своё! – Прохор аж задохнулся от злости. – Да ты, я чую, и без того хорош. Рожа твоя, Красавчик, мне не нравится. Хватил опять?

Красавчиком меня прозвали давно за пару шрамов во всё лицо. Как глаза уцелели, неведомо. Штопавший меня в тюремной лечебке лепило не уставал удивляться. Но заросло как на собаке, а кличку я возненавидел и глотку бросался перегрызть, если забывался кто.

– Не дождёшься, когда я сдохну? – схватил я Прохора за грудки и чуть не вытряхнул из тулупа.

– Да что ты! Что ты, шальной! – перепугался он. – Дружок твой вона молчит…

– И его надолго не хватит. Ещё одна такая засада на голом льду, и останется от нас хрен да маленько!

– Мне зачем шумишь?.. – залепетал Прохор. – Корнею Аркадьевичу докладывай.

– Он думал, прежде чем в такой култук нас отправлять?

– Ты это… И его критиковать?

– Чужие места! – оттолкнул я от себя коновода. – На верную погибель нас сюда загнали.

– Да что с тобой, Павлуш? Остервенел словно. Откуда чужие?

– Люди Бороды нас ущучили! – выдохнул я в его рожу. – И не с таким вооружением, что у нас. С винтарями настоящими. У легавых видел? Налетела давеча банда, и очухаться не успели. Кончили бы на месте, не сыграй я под дурачка.

– А чего молчал?

– Пригрозили по первой, чтоб уносили ноги, если жизнь дорога. Галдят, что их это промысел, и баста!

– Унюхали, значит, – растянул губы в презрительной усмешке Прохор и шапку на затылок толкнул. – Объявились! Ну наконец-то!

– А ты знал? – оскалился я. – Чего лыбишься? Поминки бы уже справлял по нам. Их несколько рож! И главный какой-то Борода. Не упреди я Китайца, неизвестно, чем дело бы обернулось.

– А про Бороду откуда весть имеешь? – не придал он моим словам никакого значения.

– Кликали так его подельники.

– При вас? – не поверил он.

– Вгорячах… А чего скрывать-то? За атамана он у них.

– А выглядит как?

– Чего пытаешь-то? Не на допросе.

– Говори, раз интересуюсь, – изменился в лице Прохор, а глазищами так и ест.

– Ну, с бородой… – отвернулся я.

– Бороды разные.

– Культурная бородка. Буржуйская. И усы.

– А ты не ошибся?

– Да он мне так по морде смазал, что век не забыть, – сплюнул я от душившей злобы. – Теперь должок за мной. Кровью смоет, если встретимся.

– Это по-нашему, – крякнул Прохор и по плечу меня похлопал, но враз унялся, как я покосился. – Значит, погнали вас с островка?

– Пригрозили.

– И подводы Хлебникова их добыча?

– Ту добычу ещё ухватить надо! – заскрежетал я зубами.

– Завтра поглядим, чей островок-то, – утёр хлюпающий нос Прохор. – Завтра померимся за добычу.

– Тебе откуда знать, что подводы будут? Купец Хлебников лично позвонил?

– Звонил, звонил, – снова хлюпнул он носом. – По тряпочному телефону. Новости Корнею Аркадьевичу сам докладывать будешь. За эту весть он с тобой стопку подымет. И не одну, если дело выгорит.

* * *

Завертелось, загорелось дело, только выгорело не так. К Корнею Прохор меня не повёз, тот собственной персоной к полудню пожаловал. Мы отсыпались с Китайцем, нас разбулгачили, и к нему. А во дворе Курагина уже несколько новых рож, одна другой краше. Обрезы не прячут, готовятся, злые как черти.

Из всех уркаганов я знал лишь Коновала. Он подмигнул, хотел что-то сказать, вроде как поздравить с чем-то, но Прохор уже тащил нас с Китайцем наверх, в дом, на второй этаж, где Дилижанс учинил настоящий допрос. Был он не один: лицом к окну, к нам спиной, в кресле сидел неизвестный, по-военному короткостриженый черноволосый мужчина. Чувствовалась значимость большая в его прямой спине, хотя он ни разу не обернулся. Задавал вопросы редко и тихим голосом, Дилижанс при этом замолкал и старался не двигаться по комнате, пока тот не заканчивал фраз.

– На этот раз лёгкой прогулки не получится, – шепнул я Китайцу, когда нас отпустили. – Ночка светлой будет от пальбы. Вон сколько братвы нагнали.

– Уважают они бородатого. – Китаец попытался изобразить улыбку, которая показалась мне волчьим оскалом, и лицо его, желтое обычно, вроде как почернело. Не видел никогда я его таким.

– Ты свой веер захвати. Пригодится.

Он не ответил.

– Поклясться могу, не очень-то поверил нам их главный, – пытался всё же я его разговорить, мне после того допроса самому было не по себе. – Интересовал военного Борода. И рост, и привычки, и цвет глаз. Я что, ему в глаза заглядывал? Ночью-то? Под дулом ствола?