Текст книги "Плаха да колокола"

Автор книги: Вячеслав Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Не калека, случаем? – поморщился Странников. – У меня, брат, подбор! Требования к кадрам.

– Свой в доску! – улыбнулся Турин. – Бывший боец интернациональной бригады. Он у меня в шикарном кабаке тише воды ниже травы, вынюхивает, что на самом дне делается.

– К себе что не берёшь?

– На особом положении.

– Ну, надеюсь, не африканец? А то мои бабы разбегутся.

– Китаец. Но у него давно русская фамилия и по-нашему шпарит – не отличить.

– Ну, не знаю…

– Им с Ковригиным вместе легче будет, – упрашивал Турин. – А сыграют они роли, будь спок.

– Опять ты за свой жаргон. Не переделать тебя, Турин.

– Я постараюсь, Василий Петрович. И передайте товарищу Задову, билетики его жду с нетерпением.

– Погоди, Василий Евлампиевич, – доверительно обратился секретарь к Турину, глаза отвел, чувствовалось, что неприятный разговор затеял напоследок, – задержись… Я тут, заинтересовавшись твоей персоной, поручил заворготделом товарищу Мейнцу подобрать материалы… Так сказать, в биографии твоей покопаться…

Турин застыл, не мигая. Странников словно клещами вытаскивал из себя каждую фразу:

– Ты не обижайся, будто не доверяю тебе или подозреваю в чём-то. Есть у моего Мейнца возможность, не привлекая, так сказать, чужих глаз… В общем, понимаешь… Помнишь разговор наш про опыт некоего француза воров в уголовном сыске использовать для бо́льшего, так сказать, успеха? Кто тебя надоумил про то?

Турин хмыкнул зло, расплылся в деланной хитровато-легкомысленной улыбке:

– Машину же обмывали, Василий Петрович. Бесценный подарок милицейскому розыску с вашего плеча! Самому стыдно до сих пор, прихватил тогда лишка́, ну и болтал спьяну. Сам, ей-богу, не помню.

– Ты меня за лоха не держи! – грубо одёрнул его Странников. – Раз спрашиваю, значит, заинтересовался я не просто так.

– Ваш Мейнц давно уже принюхивается к розыскному отделу. Особенно как Легкодимовым там запахло. Не там контру ищет, а не знает – подскажу.

– Отвечать будешь?

– Кто же вас интересует конкретно, товарищ секретарь губкома? – задиристо, но стараясь сдерживаться, пробурчал Турин. – Каторжник Эжен Видок, на котором клейма негде ставить было, когда в 1810 году сам он заявился в полицейскую префектуру Парижа и, проклиная прошлую жизнь, предложил способ избавить город от кишащих уголовников? Так он умер давно.

– Юродствуешь? – У Странникова налилось лицо краской.

– В те ужасные времена разгула преступности ему всё-таки удалось убедить чиновников и поверить в принцип: «Только преступник может побороть преступление», – продолжал Турин. – Его внедрили в банду и дали двух агентов. Двух агентов на весь Париж! А он больше и не просил, но через год у него на связи их было уже два десятка, а за решётки он упрятал около тысячи отъявленных убийц, разбойников, воров, мошенников и содержателей притонов. По существу, он очистил город от нечисти, как и обещал.

– Сказки плетёшь? Прямо Андерсен: дудочкой крыс свёл в море.

– Этот великий сыщик основал во Франции организацию под названием «Безопасность», ставшую знаменитой на весь мир «Сюртэ» – зародыш криминальной полиции. Так же начали работать с уголовниками во многих странах, и успех не заставил ждать.

– Однако преступность одолеть не удалось, – буркнул Странников.

– Он научил профессионально подходить к вопросам борьбы с этим злом и совсем не виноват, что все политические системы порождают почву и условия для человеческих гнусностей с бо́льшей скоростью. Против Маркса не попрёшь.

– Ну вот. Сам и поднял руки.

– Как сказать…

– Пытаешься по-прежнему экспериментировать? Признайся.

– Кто позволит?

– А Мейнц мне докладывал, что с ворами вовсю якшаешься. За какие подвиги они тебя Васькой-божком прозвали?

– Василий Петрович, вы накажите товарищу Мейнцу подальше держаться от различных дурно пахнущих помоек, где он привык собирать гадости да товарищу Трубкину докладывать в ГПУ. Строчат они одинаковые на меня пасквили, хотя бы друг у друга не списывали!

– Ты не зарывайся, не зарывайся, герой-одиночка, – крякнул Странников, но уже потухшим голосом, по-свойски пожурил: – Ишь Робин Гуд! Узнают твои, которые наверху сидят, по головке не погладят за эти прогрессивные начинания. В три шеи погонят, а то и покруче завернут. В России уже слышали про одного такого экспериментатора – Каина-христопродавца, он воров собирал для выведывания разных тайн среди своих же… Свои же и повесили, которые повыше были.

– Они всё могут, так как наверху, – не скис Турин. – А по поводу вашего замечания о воровской кличке моей, Василий Петрович, у Трубкина поболее будет информации. Знают там меня начиная с царских времён, когда шестнадцатилетним пацаном добывал деньги для подпольных газет. Но до настоящего боевика не дорос, в кутузках часто сиживал, а после разгрома большевиков в первую революцию объявлен был опасным преступником, и отправили бы меня на каторгу, но повезло улизнуть в Америку. Опять же не без пользы; могу похвастать: с товарищами Бухариным, Воровским и другими там познакомился. Многие тогда там ховались, пока амнистия не грянула от господина Керенского.

– Чего ж с рядовых в милиции начинал?

– Мест не было, – ухмыльнулся Турин и затих. – Заняты были.

– Да ты без юмора не можешь!.. Повозила жизнь носом?

– Хлебнул с избытком.

Они помолчали.

– Ну вот что, Василий Евлампиевич, – кашлянул в кулак Странников. – Мешать тебе в твоих профессиональных опытах не стану. Но и знать ничего не знаю. Разговора не было, забыли. Все последствия и возможные промахи под твою ответственность. Иди работай.

– Есть идти работать.

– И чтоб этот?..

– Ковригин Егор?

– Чтоб шофёр Ковригин через неделю приступил к исполнению новых обязанностей. С китайцем повременим пока. Ты Ковригина подучи в городе, обмой, оботри, наведи лоск и снабди информацией, пусть приглядится. А недельки через три-четыре посмотрим и китайца.

– Оба – моя находка. Скрывать не имею права, – прямо в глаза секретарю выпалил Турин.

– Думал, я не догадался? – прищурился Странников. – Но их дальнейшим перевоспитанием сам займусь. Теперь моими крестниками станут.

VI

Над «Счастливой подковой» полно звёзд. Высыпали, выбежали, будто на смотр их пригласили, на представление. Запрокинул голову вверх актёр Григорий Иванович Задов, не налюбуется. Сияющего небосвода хватило бы вот этой жёлтой проказнице двурогой, докатившейся до самой ажурной крыши изысканного ресторанчика, но упёрся на её пути в небо кованый столб с тремя фонарями под колпаками в вензелях, и зацепилась за них луна-девица игривым рожком, словно ножкой, не двинуться теперь, не развернуться. Попалась шалунья. Заливает светом веранду, на которой устроились двое, блаженствуют, откинувшись на спинки мягких кресел.

Ресторанчик этот особый, только для своих. Вокруг ни шума, ни суеты, ни допёка. Кроме них: сухощавого, строго одетого Дьяконова да актёра в обычном его наряде – длинном плаще и старомодной шляпе – никого, даже столиков пустующих не видно. Только тихая томная мелодия льётся на головы откуда-то сверху и порой всплеснёт волна, качнув всё заведение и прижав его к берегу.

Низенький официантик в расписной рубахе навыпуск, с пояском скользнул за их спинами, подкрался на цыпочках, не сказал, прошептал на ухо Дьяконову, боясь потревожить его покой:

– Не извольте-с горячего?

– Как, Григорий Иванович? – поинтересовался с некоторой важностью тот, подняв серые внимательные глазки на актёра.

– Рано. – Выпустив в воздух колечко дыма, актёр затянулся ароматной сигаретой, любуясь, запустил вверх ещё два таких же друг за другом, подмигнул ждущему официантику: – Принеси-ка, голубчик, нам ещё севрюжинки отварной да икорку с блинчиками. Чтобы икорка холодком отдавала, а блинчики язык огнём жгли. Люблю, грешник, крайности. В этих крайностях да излишествах, не поверишь, любезный мой Валентин Сергеевич, вся моя суть и трагедия.

Он небрежно стряхнул пепел с сигареты через перила в воду, покрутил окурок перед собой, засмотревшись, как разгорается огонёк, и вдруг мягким щелчком зашвырнул его по высокой дуге туда же.

– Вот и завершилось мгновение этой искры. Погорела, посветила, попользовался ею кто-то и… – с ностальгией в голосе произнёс он. – Так и мы… Рок завершил, что Бог сулил…

Не закончив фразы, актёр ухватил улетающего за дверь официантика и, тыча пальцем, кивнул на пустой графинчик: – И наполни до краёв. Я сегодня в особом расположении духа. Впрочем, смени его совсем. Что ты вздумал нас, словно юнцов, из такого сосудика потчевать, китайская твоя рожа?

Сказал он так ласково и безобидно, что официантик без слов поклонился, виноватая улыбка мелькнула на тонких губах, жёлтая маска лица изобразила нижайшую покорность.

А актёр захохотал, собой довольный, сбросил шляпу, замахал ею над головой, крикнув во всю мощь необъятных внутренностей, будто голубей гонял:

– Хорошо-то как! Эй-ей-ей!

Эхом прокатился его мощный, прямо-таки разбойничий клич по затихшей реке, пролетел, прогудел по водной глади до островка напротив и, отразившись, рассыпался.

– Перепугаете всех, Григорий Иванович, – пригнул от неожиданности Дьяконов аккуратно стриженную головку к столику и даже прикрыл уши обеими ладошками, на лице его выступили и изумление, и неподдельный испуг, которые он постарался скрыть. – Кругом народу на берегу, в пивнушках да в кабаках!..

– Что нам ночь, Валюха?! Для артиста ночь есть время творческое, пора терзаний ищущего сердца, познания себя. Вы вот, чиновничьи душонки, не знаете, не ведаете, что это такое. Что есть судьба артиста? Вам бы до постели добраться да дрыхать. У вас же перед глазёнками цифирки скачут, одни банкноты на уме. Да чтоб не общучил кто. А мы?.. Мы о вечном!.. Об истине вселенской печёмся! Наставить вас на путь истинный наша задача и мечта.

– Да будет вам. Нам и церкви хватает.

– А ходите ли вы в храмы? Сомневаюсь я. Да и нет уж их. Порушили. Театры для вас, заблудших, открыли. К ним путь.

– Деньжата считаем не ради собственной прихоти, ради государства переживаем, Григорий Иванович, – лениво и наставительно забубнил собеседник. – К нам теперь требования о-го-го!

– Дурачишься? – грубовато засмеялся, загоготал артист, раскинув руки от нахлынувших чувств. – Ну, признайся! Иудушку Головлёва или Плюшкина изобразил? Получается у тебя, почти поверил. – Он потянулся через столик, хлопнул приятеля по плечу. – Хорошо про деньги сказал! Пойдёшь ко мне? Пьеску сварганим на манер Островского. Да что стариков булгачить! Новых полно, аверченки, зощенки разные объявились, дюжину ножей им в спину! У тебя, Валюш, ей-ей пойдёт. А если я тобой займусь!.. Да ещё по системе Станиславского!..

– Нет уж, увольте, – не подыграл тот, обиделся. – По молодости в шекспиры метят. Вы уж им крутите головы.

– Ну, ну! И чего тебе обижаться? – ещё раз попытался по плечу похлопать его артист, но тот отстранился, да и повела хмель в сторону, промахнулся Задов, ухватился за край столика, чтобы не свалиться и чуть не перевернул его; вовремя подскочил проворный официантик, будто тут и стоял, подхватил стол одной рукой, второй – артиста, и воцарилось статус-кво.

– Ай, молодец! Откуда ты примчался! – оттолкнул усаживающего его официантика Задов. – Ишь глазастый! А водка где? – и развернулся к собеседнику. – Ты не обижайся на меня, Валентин Сергеевич, не обижайся. Я тебя понимаю. Зачем тебе мой театр, мои марионетки? У тебя своего такого добра хватает. А ты среди них высота непомерная.

Тот слушал молча, не перебивал, видно, остывал от обиды.

– Ты – вершина у нас в городе средь всех этих людишек финансовых и торговых! – с пафосом произнёс артист.

– Ну что вы, Григорий Иванович, – заёрзал в кресле тот, довольный, поджимая губы, на лице его не выразилось ни кокетства, ни зазнайства, он принимал хвалу некстати быстро опьяневшего артиста, кривясь и воровато оглядываясь по сторонам. – Всем вам обязан. Как такое забыть. Всем только вам.

– Да я не об этом! – вознёс вдруг артист руки вверх театральным жестом, как проснувшийся вулкан, издал рык, из глотки только пламя не полыхнуло. – Не спорь со мной! Ты у нас действительно величина! Заместитель заведующего торговым отделом! Звучит-то как! Сам Дьяконов! Вон куда занёсся наш Валюха!

– Ну полно, полно, – пригнул тот голову к столику, теперь уже совсем пугливо. – Чего же шум подымать? Невелика шишка… заместитель…

– Прекословить мне?! – не то шутил, не то разыгрался в роли артист, не снижая тона. – Попков-то твой – начальничек формальный, за столом постоянно не сидит. По командировкам шастает. В Саратов каждую неделю билеты заказывает. А командуешь всем ты! Я, брат, знаю! Вот мы его и пропишем в высшие начальники. А городу настоящий заведующий нужен. Чтоб на месте был каждый день. Да что его искать? Вот ты передо мной! Аль не справишься?

Дьяконов привстал от неожиданного предложения и потерял дар речи.

– Испугался?

– Да чего уж… Обязанностей, конечно, великовато, но получалось без него… Да что там! Справлюсь, конечно. Благодарю за доверие.

– Нет! Ты всё же ответь! Кого ж ты испугался? – не на шутку расходился Задов, его понесло, он играл уже другую роль. – Китайца желтокожего? Лакея этого или его хозяина Корнея? Сказать тебе, кто в этой «Подкове» всем заправляет? Да ты и сам слышал небось. Только делаешь вид, что неизвестно.

– Не надо. Ни к чему, – забеспокоился Дьяконов и, протестуя, ладошки к губам прижал. – Что нам до них, Григорий Иванович? Мы отдохнуть сюда заглянули. Посидели – и нет нас.

– Э, стоп! С Дилижансом у тебя, Валюш, так не выгорит! Знать тебе, Валентин Сергеевич, надо всё. Давно мы в одной колее, поэтому лучше знать, чем думать чёрт-те что, головёнку, как страус, в песок прятать и потёмок пугаться. Ты ступил на дорожку опасную, но не трясись заранее, выведем, если что. Не бросим. Сам вот только не лезь в дерьмо, тянет тебя туда недуром, смотри, увязнешь по самые уши и не заметишь.

Дьяконов, утратив дар речи, не сводил с артиста глаз, пытался понять.

– Ну, ну. Не дрейфь, – хмыкнул Задов. – Спустил я на тебя кобеля?.. По делам твоим. Не думал, что слаб на расправу. Ты привыкай, голубчик. У тебя впереди и не такое может быть.

– Григорий Иванович, да за что! Помилуйте, не заслужил.

– Не заслужил? – вскинулся артист. – А на какие шиши такой домище разбухал у всех на виду! Не поленился я, не поверил, сам прокатился посмотреть. Потом рассказал Василию Петровичу, тот глаза таращит: соседский-то вдвое меньше твоего, не дом, а дворец с палатами у тебя! Соображаешь, что творишь?

– Сломать дом-то?

– Чего уж теперь. Ещё больше сплетен родишь. – Задов вроде как протрезвел, посуровел лицом, кулаком по столу пристукнул, укоризненно покачал головой. – И к Дилижансу меня пригласил… В «Аркадию», значит, побоялся, там публики полно, там на глазах… Как же! Замзава да с актёришкой водку вкушают…

Дьяконов не находил себе места.

– Бываешь там?

– Редко.

– С женой небось?

– Ага.

– Лоботрясов своих, Авдеева, Попугайчика и остальную свору, с собой берешь? К чему тебе сопровождающие? Ты – будущий начальник. Гони их от себя!

– Что вы, Григорий Иванович! И не брал никогда.

– Часто там твои крохоборы выкидывают фортеля. Особенно этот?.. Ходит между столами и у рыбопромышленников на водку клянчит!

– Чернушкин, подлец?! Я его сгною!

– Не горячись. Пусть сам уйдёт. Эта же гнида потом на тебя писать станет. Не куда-нибудь… в Кремль!

Дьяконов вздрогнул, закрыл лицо руками.

– А кто не знает в городе Дилижанса? – будто сам с собой разговаривал Задов. – Он и кличку заработал, что под всех ложился, подвозил-отвозил, девиц поставлял. Шельма ещё та! Ты бы Лёвку спросил. Общаешься же с ним. Узилевский Лев Наумович – дока по этой части. У него информация на каждого. Он на нас с тобой биографии напишет – это же руководитель, официальный представитель всех частников в бюро сырьевой и биржевой конвенций. Вот! Выразитель, так сказать, воли и желаний всех нэпманов в стенах государственных учреждений.

Дьяконов исподлобья приглядывался к Задову. Куда делись пьяные чудачества сидящего напротив человека? Он преобразился в строгого учителя, требовательного наставника, безжалостного судью. Вот и разгадай актёра, где играет очередной фарс, а где стегает плёткой желчных замечаний.

– Кстати, а где наши официальные лица? – вдруг с одного на другое перескочил Задов. – Ни Лёвки, ни Макса не наблюдается, а время назначенное давно прошло? Заблудились, разыскивая «Подкову»? Им, конечно, ближе кабачок мадам Мерзликиной да салон дамочки Александровой… Где они? Я просил пригласить их на нашу ассамблею.

Замзава смутился, но нашёл в себе смелость промямлить:

– Мне представлялось, Григорий Иванович, что присутствие этих особ нежелательно. Тем более Гладченко. Поэтому не пригласил.

– Ага! – торжествуя, воскликнул артист, не удержался от охватившего его возбуждения, выскочил из кресла и с необыкновенной прытью для, казалось бы, недавно пьяного вдрызг человека оббежал вокруг столика, прихлопнул по плечу растерявшегося Дьяконова. – Значит, коснулась тебя длань Божья! Господь просветил! А я ведь, голубчик, специально тебя проверял. – Он наклонился к Дьяконову и зашептал на ушко: – Я, Валюш, загадывал, хватит у тебя ума не привести сюда Максима Яковлевича Гладченко, вождя местных аферистов, великого специалиста по взяткам и спаиванию государственных людишек? Как же ты сам догадался?

Дьяконов отстранился, обиженно поджал губы, встать собрался, но Задов ласково, но твёрдо усадил его назад, даже пригнул голову к крышке стола, да так, что тот не смел шевельнуться.

– Как же ты Макса забыл?.. Он же в твой торготдел ногой дверь открывает, твои охламоны дорожку перед ним метут, не забывая в карманы его заглядывать – полны ли они деньжатами? Им несёт иль опять мимо, всё начальничку!.. Тебе!

Дьяконов попытался дёрнуться, но рука Задова была тяжела, и пикнуть не сумел.

– Когда Макс у тебя, они все завистливо перешёптываются: «Хлеб пришёл!» А? Не то я говорю? С вывороченными карманами от тебя вываливается, и не он один! Солдатовы к тебе зачастили, Пётр у них за главного, чуть не лобызается с тобой. За какие шиши ему скидки да лучшие условия по рыбодобыче? Молчишь?.. А ты не пригласил их со мной встретиться… Я бы выспросил у братцев, за что им скидки великие да привилегия особая?

– Григорий Иванович! – высвободился наконец из-под тяжкой длани замзав. – Кто ж такую гнусность плетет на меня!..

– Не сметь! – гаркнул артист, гром его голоса снова полетел по речке. – Не сметь мне врать! Голову оторву!

Дьяконову всё же удалось соскользнуть с кресла, он упал на колени перед Задовым, схватил его за руки:

– Кляните! Ругайте! Всё снесу! Только простите. Без ума творил, бес попутал.

– Вот… – обмяк актёр. – Ты подымись, подымись. Неча в ногах-то валяться.

– Эти гнусные твари в душу забираются, и глазом не успеешь моргнуть, – тарабанил, захлёбываясь, замзав. – Отвернёшься, а они уже свёрток в карман суют. А то моду взяли деньги в бумаги прятать. Выбежит, бывало, из кабинета, глянь на место, где он сидел, а под кипой – пакет. И не догнать его.

– Ладно, – махнул рукой актёр, брезгливо отворачиваясь. – Они хватки на такие проделки. С ними ухо и глаз держи остро.

Он будто доигрывал свою роль, расслабился, нелепо и безрадостно хлопнул по своей шляпе.

– Бог мой! – взмолился замзав. – Неужели и Василию Петровичу известно?

– Ты, голубчик, наивное существо, – усмехнулся артист. – Вскружил успех голову. Солдатовы да Гладченко, Штейнбергеры да Блохи, Ситниковы да Кантеры – это не просто знатные рыбопромышленники, это великие комбинаторы, хищники. Им палец в рот не клади. А у вас от их ласк глазки разгорелись. Натан да Хасан, Абрам да Евсей тюрьмы не боятся, им не привыкать, да они ведь за спину твою и спрячутся. Тебе же карманы деньжатами набивали. С тебя спрос.

При последних словах Дьяконов сжался.

Выскочил официантик, будто ничего не замечая, наполнил рюмки уже из нового графина.

– Горячее подавать? – уставился на Задова.

– А тебя кто по-нашему дрессировал? – ухватил его за поясок артист, пытаясь заглянуть в глаза. – Дилижанса выкормыш?

Только щёлки глаз узкие, ничего не разглядеть; китаец молчал, дежурно улыбаясь, будто ничего не понимая.

– Вот скажу Корнею, чтоб выгнал тебя, и перестанешь улыбаться, – устало хмыкнул Задов и крикнул вслед убегающему, не замечая поставленных уже рюмок. – Ты водки нам принесёшь, рожа жёлтая?

Развернулся к Дьяконову, помолчал, дожидаясь, когда тот очухается.

– Тоска, – хмыкнул Задов. – Мавр сделал своё дело, но, кажется, переборщил. Не вызвать ли больничку. Эй! – окликнул он замзава. – Так и быть, научу я тебя, что надо делать.

– Григорий Иванович, век благодарен буду! – оживился тот и уши навострил, как собачонка.

– Любит Странников тебя, дурачка, – поднял свою рюмку Задов и опрокинул залпом. – Поэтому и усадил в кресло начальника отдела. А долг платежом красен.

– Да я!..

– Самому сообразить надо было, – наставительно и почти ласково продолжил артист. – А ты дождался, что поучать пришлось. А?.. Кумекаешь?

– Да мне только слово!..

– И без слов догадайся, – из графинчика плеснул Задов, не дожидаясь официанта, да тот и не спешил появляться, будто чуя важность беседы, тайно прислушивался у двери.

Артист выпил ещё.

– На днях бега начинаются. Слышал небось?

– Нет.

– Что ж ты, афиш не читаешь? Везде расклеены? Сезон открывается, вот дурачок! В чём твой интерес? Бабы?

– Что вы!

– И водки не пьёшь…

– Нам голова чистая нужна.

– Ну да, понимаю, – поджал губы Задов. – Насчёт головы ты вовремя заметил. Если б ещё она у тебя поумней была.

– Обижаете, Григорий Иванович, – осторожненько продвинул по столу к нему ладошку замзав.

– Что это? – широко раскрыл глаза артист, дурачась.

– Сувенирчик к бегам, – неуверенно произнёс тот и приподнял ладошку.

Под ней оказался приличный свёрток с деньгами.

– С отдачей. Мне просто так не надо, – быстро заграбастал деньги Задов. – Я в первом забеге не участвую. Я со второго начну. Но с таким сувениром уверен, выигрыш мой.

– А Василий Петрович? – подтолкнул таким же образом следующий свёрток замзав.

– Он ещё не решил. У него конференция на носу, – забирая и эти деньги, ответил Задов. – С лошадью загвоздка. Московские лошади, не наши. А вот если Табун-Аральских привезут, тогда да! Тогда, может, и я в первом заезде решусь на своём Миражике. Ты давай приходи, Валюш.

– Непременно! – возликовал тот.

Влетел официант с подносом, но Задов замахал на него руками:

– Засиделись мы. Пролётку вызвал?

– Стоит, – нагнул тот голову.

– Хоть здесь угодил, – покосился на китайца Задов и стал прощаться с Дьяконовым. – Ты меня прости, Валентин Сергеевич, мне ещё в одно место надобно успеть. Сам понимаешь: женщины не любят, когда кавалеры опаздывают.

VII

Вторые сутки губком лихорадило.

Впускали не всех, лишь по вызовам, по запискам, своих. Заворготделом Мейнц с лицом китайского императора сидел на телефонах, отвечал один на все звонки. Виной всему была подготовка доклада на конференцию, с докладом зашивались.

По обыкновению, его собирал воедино из частей товарищ Таскаев. Заведующие отделами и другие ответственные лица писали в своей части составные блоки, из которых второй секретарь творил единое целое и представлял товарищу Странникову для ревизии, замечаний и оценки.

Обычно работа эта начиналась загодя, копились бумаги с нужными фразами, цитатами вождей, вырезками из газет, откладывались брошюры, некоторые умудрялись подыскивать под тему стишки посерьёзней и поавторитетней, но мимо Странникова они не проскакивали, как и прочая мелочь. Странников ко времени общей читки «болванки» доклада набирал особую форму – был жесток и непримирим.

Работал каждый по-своему, кое-кто запирался в кабинете, кто-то оставался вечерами, отключали телефоны, гении диктовали секретаршам на ходу. Но таких было мало. И всё же месяца хватало, чтобы со спокойной совестью вручить товарищу Мейнцу свой кусок для предварительной проверки.

Второй этап наступал с Таскаева. Этот работал только вечерами, только с запертой изнутри дверью и телефонными звонками мучил и допекал каждого, в писанине которого сомневался хоть на грамм. Особенно противны были его звонки ближе к полуночи, но тот вызывал к себе несчастного, даже не интересуясь, где он его застал и в котором часу суток. Больше всех мучился финансист, который считал, что в этом хитроумном занятии разбирается лучше Таскаева. Спор рождал перепалку, заканчивающуюся скандалом, после одного из них, когда нарушили сроки, Странников приказал финансисту подписывать свой отчёт единолично под персональную ответственность. В крайкоме одобрили новинку, и воцарился мир.

Так с его приходом в губком сложилась процедура с докладами. Но в этот раз неожиданно забуксовал Таскаев. Долго провозился со стыковкой блоков, тормозил с цитатами, меняя одну на другую, и даже советовался с товарищем Распятовым, завом по идеологии, в чём ранее никогда не замечался. Основания были – только что пережили очередные вылазки троцкистов, Зиновьев с Каменевым заварили кашу по НЭПу из-за отношений к середняку, в которой трудно было сразу разобраться; чёткие рекомендации из центра запаздывали, на местах приходилось додумывать самим.

Открытие конференции было объявлено на вторник еще месяца за три, но наступила последняя суббота, о докладе ни слуху ни духу, и у многих аппаратчиков сложилось мнение: горит всё синим пламенем! Такого ещё не бывало!

Однако к полудню Таскаев распахнул дверь кабинета ответственного секретаря и застыл на пороге. От природы кудряв, теперь он был взлохмачен и прямо-таки озарён неземным сиянием, обеими руками прижимал заветную папку к животу.

Странников долго глядел на него из-под густых бровей: ни «войдите», ни «садитесь», загасил папироску в пепельницу, где окурков высилась целая гора, вызвал звонком секретаршу и мрачно сказал:

– Я дождусь, когда эту гадость кто-нибудь догадается убрать? Дышать нечем!

Сам подошёл к открытой форточке, настежь распахнул окно, кинув за спину не то онемевшему Таскаеву, не то оробевшей секретарше:

– Через пятнадцать минут всех авторов сия политического труда ко мне! Подготовиться к читке проекта.

И заложил руки за спину, не оборачиваясь. Жест был красноречив. Таскаев с секретаршей вылетели из кабинета, чудом не столкнувшись.

Зал заполнился раньше и замер в напряженном ожидании. Весть о плохом настроении ответственного секретаря молнией облетела всех, каждый, ткнувшись в свой блок писанины, отыскивал грех; финансист с ехидной улыбочкой в позе сфинкса устроился отдельно в углу, отгородившись от остальных. Докладчик Таскаев топтался в центре зала, не решаясь присесть, искоса бросал взгляды в спину Странникова, тот так и курил у окна, никого не замечая.

Разрядил обстановку Мейнц. Ему забыли сообщить о начале, и секретарша, всплеснув руками, понеслась за ним, тот вбежал, споткнулся о порог, едва не упав, успел вцепиться в Таскаева. Нервный смешок зародился среди сидящих, но тут же смолк, а двое так и стояли, обнявшись и извиняясь друг перед другом.

– Начнём? – оборвал идиллию ответственный секретарь, облокотившись на подоконник, так и отделяясь от всех. – Цирк, да и только!

Специально или забывшись, он позиционировал себя остальным; первым это заметил идиолог Распятов, толкнул ногой под столом Мейнца, тот вздумал возразить, но Странников, словно следил за всеми, пресек:

– Опоздание, надеюсь, восполним качеством содержания? Прошу!

Таскаев дрожащим голосом начал читать. Обычно в таких случаях он снимал очки, так как, волнуясь, потел; очки съезжали на нос и не помогали ему, а мешали. Толстыми стёклами они уродовали и без того пухлое асимметричное его лицо, и он мучился вдвойне, зная это. Видел без очков он очень плохо, поэтому лист с текстом держал перед самым носом и пальцем водил по строчкам. Но к этому давно привыкли; никто не обращал внимания на знакомые фразы начала, формальные обязательные строки, тихий голос докладчика, бубнящую монотонность. Таскаев не трибун, не Странников, он – вжившийся в должность вечно второго рядовой чиновник: не прошло и двух минут, как нервный накал спал, его перестали слушать и некоторые смежили веки. Нет! Никто и не думал дремать, но многих клонило ко сну после стольких треволнений.

– Читал? – вдруг спросил ответственный секретарь Таскаева.

Все вздрогнули вместе с докладчиком, не поняв вопроса.

– Что?

– Вот это?.. – Странников выпрямился. – Только что вы произнесли?..

Таскаев сбился, палец его соскочил с нужной строки и сейчас лихорадочно искал потерянную фразу.

– Ну! У вас там про какой-то «Шум»?

– Сейчас, сейчас, – засмущался ещё более докладчик, но совладать с собой не мог.

– «Шум эпохи»! – подсказал кто-то. – Мелькала такая заметка в нашем «Коммунисте».

– Нет. Я «Коммунистом» не пользовался, – пролепетал докладчик. – Там вечно что-нибудь путают.

– Зря вы так, – обиделся тут же Распятов, идеолог и куратор местных газет. – Сами перепутали, так не пеняйте на других.

– Вот! Я вам нашёл, – никто не заметил, как Странников подошёл к докладчику и резко ткнул пальцем в текст: – «Философия эпохи»! Есть статья с таким названием, а у вас какой-то «Шум эпохи»?..

– Да, да, – стушевался Таскаев, – я же говорю, в нашем «Коммунисте» обязательно перепутают.

– Не может быть! – привстал Распятов. – Вы, наверное, пользовались «Вестником Советов». Так это печатный орган Арестова.

– Нет, нет. Я его даже не просматриваю.

– Не важно, – оборвал спор ответственный секретарь. – Я спросил, читали ли вы эту статью?

Таскаев поник головой.

– Ну как же? Раз на неё ссылаетесь? – Странников покачал головой, поджал губы, отошёл к окну, закурил. – Раз её цитируете, значит, должны быть вооружены. Вы её поняли?

Всё это время каждый в зале поедал глазами бедного докладчика и старался вспомнить, не из его ли блока вычерпал Таскаев эту злосчастную статейку? А докладчик разволновался так, что ему было не до воспоминаний. Единственное, что он мог, наконец, промямлить:

– В «Ленинградской правде», кажется, печаталась… Кто-то её мне подсунул… из командировки привёз. Но я не вчитывался особо. Времени не было.

– И хорошо, что не читали! – вдруг громко сказал Странников. – Я бы вас врагом партии объявил, скажи вы мне обратное. Вредная газета. А статья опасная. Чуждая пролетариату. Уничтожена она была, лишь её выпустил Зиновьев. В «Философии эпохи» он снова партию втягивает во вредную дискуссию. Сколько мы их пережили! Троцкистам едва глотки закрыли, да не совсем. Умники за новое взялись!

Трибун умело ораторствовал, не то что предыдущий мямля, зал замер, а напуганные аппаратчики, сжавшись, невольно пригнули головы к столам, не смея шевельнуться. Давно не видели ответственного секретаря таким.