Текст книги "Вечные паруса"
Автор книги: Вячеслав Назаров
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)
С Красноярского моря тянуло теплым влажным ветром.
Ветер шуршал в густых, сплетенных вершинами кронах тополей, звенел в лапах голубых елей, раскачивал тяжелые веера сибирских пальм. Сверху, из висячих фруктовых садов, остро пахло лимонами и апельсинами – почему-то фантазия садоводов-любителей не шла дальше субтропической экзотики. Правда, кое-где из-за оградительных решеток торчали перья морозостойких кокосов и фиников вперемежку с традиционными костистыми ранетками и яблонями. Вот уже много лет Красноярск в августе превращался в сплошную многоэтажную цитрусовую плантацию.
Над улицей шептались бесконечные мелодические импровизации. Если закрыть глаза, покажется, что плывешь среди моря, и мерные волны, сталкиваясь, баюкают усталый мозг. Негромкий уличный шум – ветер, голоса, шорох электромобилей – вбирают акустические раковины на стенах домов и, пропустив по извилистым каналам, возвращают на улицу тихой, стихийной, никем не написанной музыкой...
Андрей шел, ни о чем не думая. Даже курить расхотелось. Он жадно вдыхал настоянный на хвое и лимоне воздух, слушал поющие раковины, ощущая тепло Юркиной ручонки, которую тот время от времени пытался вытянуть из отцовской ладони.
Впервые за много дней ему было покойно. Что-то внутри хрустнуло и сломалось, принеся облегчение. Он вернулся. Вернулся только сейчас, размягченно и беззаботно принимая будни Земли. Вернулся прямо в этот деловито спокойный вечер, к жене и сыну, к этой пестрой толпе – от мятежных звездных костров, от нечеловеческого напряжения воли и мысли – к тишине... Забыть и не думать.
Андрей опустил воротник. Это потребовало некоторого душевного усилия, но он снял невидимый гермошлем, отделявший его от земной обыденности.
Он принял Землю.
Нина, кажется, заметила, но ничего не сказала.
Они вышли к Енисею. По набережной, залитой ровным белым сиянием ртутных светильников, гуляли редкие пары. Ворчливо била в бетон волна. С острова Отдыха долетал единый многотысячный вздох – на стадионе шел футбольный матч.
– Нина... – начал Андрей.
Надо сказать, что он вернулся. Совсем. Что он не будет больше мучить и ее, и себя. Что звезды погасли. Насовсем. Что нет ничего лучше Земли, рук жены, улыбки сына. Что...
– Нина...
Она обернулась медленно, явно догадываясь, что он скажет, но странно! – в ее лице растерянность и ожидание, и нет радости...
– Папа, папа! Смотри – шар!
Над Енисеем, гулко разнесенные по сторонам, зазвучали торжественные всплески челесты. Стены домов многократно отразили мелодию позывных, и весь город повторил без слов:
"Ши-ро-ка стра-на моя род-ная..."
Над островом Отдыха поднялась в небо вторая луна – матово-белый шар, зонд Службы Срочной Информации. Зонд превратился в туманное облако, в котором возникло лицо диктора.
– Передаем срочное сообщение, передаем срочное сообщение...
– В шарике – дядя! В шарике – дядя. Смотри, мама, дядя!
– Тише, Юрочка...
Замерли пары на набережной. Остановился матч. Футболисты, забыв о мяче, смотрели в небо. Прекратилось движение на улицах. Потоки людей и машин слились, смешались, застыли.
Город смотрел в небо.
И по всей стране, по всей Земле – там, где была глухая полночь, и там, где гудел полдень, – люди смотрели в небо, на лунно-белые шары.
– Только что получена менгограмма с космического корабля "Королев". Как известно, сверхсветовой экспедиционный звездолет "Королев" стартовал около года назад к системе двойной звезды 8А Лебедя с целью проверки результатов эксперимента, поставленного советским космобиологом Андреем Савиным...
– Пап, это о тебе!
– Тише, Юрочка...
– Как сообщает научный руководитель экспедиции академик Медведев, эксперимент увенчался успехом. Земные микроорганизмы не только прижились в необычных условиях кристаллической планеты "Прометей", но и целой серией взрывоподобных мутаций за очень короткий срок создали мощную биосферу...
Андрей стоял, слегка нагнув голову, широко расставив ноги, словно на палубе корабля. Диктор говорил еще что-то, и Нина видела, как из безвольного, припухшего, с нездоровыми мешками у глаз лица проступало другое лицо – резче очерчивался подбородок, набухали желваки, глубокая морщина пересекла лоб, и глаза, минуту назад смотревшие темно и покорно, осветились каким-то внутренним светом, словно окна дома, в который вернулся хозяин.
– Дешифровка продолжается. Менго-центр любезно предоставил в распоряжение СИСа часть восстановленной передачи. Слушайте! С вами говорит планета "Прометей"!
По шару промчались полосы, замысловатые зигзаги, рассыпались и погасли искры, и вот из этой сумятицы помех, из непостижимых разумом расстояний, сквозь треск горящих галактик и гул радиоактивных ливней, скорее угадываемый, чем видимый, кричал Медведев:
– ...необходимо продолжать и продолжать беспрерывно... необходима постоянная биостанция кон... айте Савину... самые ...ические предположения... действительность... невероятно... озеро начало функционировать... ты... ужен...
Раскатистый громоподобный грохот заглушил передачу, и на какой-то момент зонд превратился в шаровую молнию. Потом все погасло и стихло, и снова возник бесстрастный диктор:
– Мы передавали менгограмму с космического корабля "Королев"...
"Ты... ужен..." Как просто – нужен и все! А что, если он здесь тоже нужен? Хотя бы вот этим двум людям, что идут с ним рядом. Даже Юрка примолк и погрустнел. А на Нине лица нет. Как все нелепо... Он только что решил все окончательно, собирался сказать... И – на тебе!.. Снова...
Нужен, продолжал он, сидя в уютном домашнем кресле. Теперь – нужен. Когда эксперимент удался. А тогда...
Тогда верил только он один. Кстати, Медведев тоже голосовал за лишение звания... А теперь – нужен!
Неправда, оборвал сам себя Андрей. Все это неправда. Вместе с ним верили ребята. И Медведев верил. Н другие – незнакомые. Иначе не было бы экспедиции. Ничего бы не было. И он, "гениальный одиночка", действительно никому не был нужен.
Просто теперь, после удачи, в нем заговорило запоздалое самолюбие. Ну-ка, скажи откровенно, Савин, ты-то верил на все сто процентов, что гипотеза подтвердится? Молчишь? То-то...
В конце концов, все это пустая нервотрепка. Ведь Медведев должен понимать – космос Андрею заказан. Совет не отменит своего решения, потому что оно принято правильно.
Победителей тоже судят. И крепко судят. Если они виноваты. Иначе и быть не может.
Утро вечера мудренее...
Андрей встал с кресла; потянулся. Глянул на часы. Три часа – уже утро...
Он выключил свет. Оконный проем заметно голубел в темноте.
"Озеро начало функционировать..." Что это может значить?
Неожиданно за спиной тревожно замигала лампа вызова: Андрей еще вечером выключил звуковой сигнал видеофона, чтобы случайный звонок не разбудил Нину с Юркой.
На экране, потирая воспаленные красные глаза, появился Микаэлян.
– Простите за ночной звонок, Андрей Ильич... Я знал, что вы не спите... Вы видели передачу с "Королева"?
– Да, Манук Георгиевич, видел,
– Поздравляю вас с победой. И от себя лично, и от имени Совета. И особо – от Штейнкопфа. Он просил.
– Спасибо. Передайте Штейнкопфу, что я... я не знаю, что полагается говорить в таких случаях...
Микаэлян слегка раздвинул в улыбке толстые губы.
– В таких случаях, дорогой, лучше ничего не говорить... Но я вам позвонил, сами понимаете, не ради поздравлений. Дело в том... Сейчас только кончилось срочное заседание Совета. Из-за помех в менгограмме Медведева много неясного. Ясно только, что на "Прометее" происходит что-то из ряда вон выходящее. Медведев настаивает на немедленной организации постоянной биостанции. В принципе вопрос решен. Где-то через неделю, не позже, мы пошлем на "Прометей" оборудование, монтажников и дополнительную группу биологов. Послезавтра после полудня... то есть для вас уже завтра состоится отбор конкретных кандидатур. Кстати, что может значить – "озеро начало функционировать"?
– Понятия не имею. Сам все время думаю... Был у нас с Медведевым один разговор... Но это слишком невероятно.
– Да, задачка... Так вы прилетите завтра в Москву?
– Простите, но зачем?..
– Я же сказал: будет отбор конкретных кандидатур. Или вы охладели к "Прометею"? Да, ведь у вас сын... Конечно, конечно...
– Я не о том, – очень тихо сказал Андрей. – Ведь решение Совета...
– Вах! – Микаэлян сразу ожил, просиял. – Конечно, дорогой, решение Совета остается в силе! Но ведь, кроме космонавтов, на звездолетах бывают и пассажиры!
Андрей смотрел на погасший экран и думал, думал, обхватив руками плечи. Часы негромко выщелкивали торопливые секунды, медленные минуты...
В кают-компании тонко пахло сиренью. Традиционная веточка сирени последний подарок Земли – за полгода превратился в целый сиреневый куст. И неожиданно зацвела...
Андрей обернулся.
Сзади стояла Нина.
От нее пахло сиренью, и Андрей не сразу сообразил, что это духи.
Он шагнул к жене, взял ее за руки.
– Нина, милая...
– Не надо. Я все слышала. Я все понимаю. Ты там нужен...
ИГРА ДЛЯ СМЕРТНЫХ
"Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?"
А. С. Пушкин.
Дэвид Горинг никогда не был фаталистом. Скорее наоборот. К своей судьбе он относился нежно и внимательно, как мать к любимому ребенку. С той далекой поры, когда он впервые обнаружил, что некоторые разногласия между родителями совсем не вредят ему, а, как ни странно, позволяют наилучшим образом устраивать свои мальчишечьи личные дела, Дэвид Горинг поверил в свои силы. Потом пришло знание, и юный выпускник Бирмингемского университета сумел построить великолепную математическую модель человеческой жизни, которую, впрочем, не спешил предавать огласке. В этой модели не было расслабляющих моральных категорий, что позволяло изящно и гибко вписывать в нее любые жизненные коллизии.
С этого времени Дэвид конструировал свое будущее увлеченно и профессионально.
Он родился в Центральной Англии, на одной из чопорных улиц "Голубого Бирмингема". "Черный Бирмингем" – могучий промышленный сверхгигант остался внизу, таинственный, грозный, полный непонятных радостей и непонятных трагедий. Матери Дэвида, миссис Дженни Горинг, удалось добиться своего. Это случилось в результате настойчивых многолетних усилий, ибо отец Дэвида, мистер Натаниэль Горинг, одареннейший математик, был профессиональным неудачником. Так, по крайней мере, утверждала миссис Горинг. Имея все шансы на успех, он до конца дней своих тянул лямку в лабораториях фирмы "Виккерс", вправляя мозги электронным олухам. Жизнь в "Голубом Бирмингеме", требующая весьма солидных финансовых инъекций, окончательно подорвала его силы, и Натаниэль Горинг отбыл в лучший мир, оставив сыну полную свободу добиваться всего самому.
А молодой Горинг хотел многого. Его не устраивала отцовская долина он жаждал вершин. Вершин славы, вершин богатства, вершин власти. Власти, которой подчиняются даже правительства и которую может дать ему только наука.
А потому он с упорством фанатика овладевал не только тонкостями физико-математических дисциплин по специальности, но и самыми невероятными факультативными курсами, в которые неведомо как затесались даже религиозные культы древней Индии.
Он не спешил. У него еще было время. Вселенная вращалась для него, и каждый поворот планет приближал намеченный финал. В Большой Игре под названием "судьба" он умел подавлять свои эмоции и честолюбивые мечты точным анализом ситуации и своих возможностей в данной ситуации. Дэвид играл наверняка.
Неудивительно поэтому, что сразу после окончания университета он получил должность главного математика третьей секретной лаборатории фирмы "Виккерс" – место, которого не смог за всю жизнь получить его отец.
Дэвид был в меру красив, в меру вежлив, в меру горд.
Его считали истинным джентльменом, потому что блестящий талант математика – единственное наследство, оставленное ему отцом, – никак не отражался на его узком холеном лице с меланхолической синевой под глазами. Он работал в лаборатории вполсилы, расходуя свой талант бережно, по каплям, как химик – ценный реактив.
Как-то, разбирая бумаги отца, состоящие в основном из погашенных и непогашенных долговых обязательств, Дэвид наткнулся на объемистый пакет с сентиментальной надписью "Сыну от отца". Решив, что это серия нравоучительных заветов, молодой Горинг собирался уже выбросить его в регенератор, но, развернув, обнаружил знакомую скоропись формул.
Содержимое пакета оказалось весьма занимательным.
Десятки великолепных идей, наброски каких-то довольно бредовых гипотез, обрывки экстравагантнейших теорий – все, чем старший Горинг пытался усмирить свой ищущий бури ум. Дэвид просматривал бумаги отца с завистью – его поражала фантазия, смелость, оригинальность отцовских поисков. Его собственный мозг был слишком холоден. Он мог брать и обрабатывать, но не давать.
На бумагах Натаниэля Горинга не было подписи, и Дэвид без раздумий включил их в свой актив так же, как несколько лет спустя приобщил к нему неоконченную рукопись профессора Митчела, своего бывшего университетского преподавателя.
Теперь у него был капитал, которого могло хватить на долгие годы.
И у отца, и у Митчела Горинг не без удивления обнаружил многочисленные ссылки на Джозефа Кларка.
В Англии к исследованиям Кларка относились свысока. Авторитет Эйнштейна в то время был еще незыблем, и формулы Кларка казались параноическим бредом, больше того, надругательством над наукой. Его маленький институт в Нью-Джерси влачил жалкое существование, американские "отцы науки" отказывали ему в субсидиях, а английские "вундеркинды", которые, как и Горинг, мечтали о заокеанских суперлабораториях, при разговоре о Кларке презрительно поджимали губы.
Но Горинг был умнее. У него были разносторонние знания, интуиция, а, кроме того, он любил быструю езду и хорошо знал прием, который гонщики называют "сесть на колесо".
Как часто на университетских гонках он, выходя на трассу, не бросался вперед, очертя голову, а спокойно ехал, дожидаясь рейсового "Электора". Когда стремительная хромированная масса международного экспресса проносилась мимо, Дэвид делал рывок и пристраивал свой маленький красный "Хэппи" в опасном соседстве с задними буферами могучей машины. "Электор" пожирал пространство со скоростью триста миль в час, яростно распарывая воздух клыками стабилизатора, а Дэвида несло за ним, как перышко в аэродинамической трубе.
Это была весьма рискованная игра. Она требовала предельного напряжения и молниеносной реакции: чуть отстал – ураганные воздушные вихри отбросят и перевернут маленькую спортивную машину, чуть замешкался при торможении экспресса – врежешься в него сзади. Весь трюк состоял в том, чтобы, почти интуитивно уловив начало торможения, резко вывернуть у самых колес громады и пулей вылететь вперед, в открытый простор автотрассы.
Таким образом Дэвиду не раз удавалось прийти к финишу чуть ли не вдвое быстрее своих соперников.
Горинг доверял отцу и Митчелу, по крайней мере, как математикам. Заинтересовавшись немногочисленными опубликованными работами Кларка, Дэвид и сам почувствовал могучую силу его интеллекта.
Решение пришло не сразу. Оно потребовало досконального "дознания". И когда оно все-таки пришло, Дэвид знал о Кларке и его институте решительно все.
Игра продолжалась. Но в роли "Электора" на этот раз должен был выступить Джозеф Кларк.
Кто-либо другой на месте Горинга послал бы Кларку льстивое письмо с предложением услуг.
Дэвид тщательно отобрал несколько отцовских набросков, доделал их, кое-что переработал, кое-где изменил, отшлифовал – словом, довел до "кондиции" (а это делать он умел) – и напечатал в двух специальных журналах, за которыми прочно укрепилась недобрая слава "розовых". Разумеется, под своей подписью.
В третьей лаборатории разразился скандал. Сам директор фирмы вызвал Дэвида для объяснений. От его лысины шел пар. Еще бы! Выдумывать фантастические теории – это еще куда ни шло: каждый имеет право на "хобби". Но печататься в "розовых" журналах, рядом с советскими физиками! Кому? Главному математику секретной – секретной! – лаборатории! Представителю самой респектабельной фирмы Англии!
Дэвид бесстрастно молчал.
Шеф потребовал немедленного опровержения.
Какого?
Какого угодно! Хотя бы того, что это студенческие работы и журналы добыли их обманным путем. .
Дэвид обещал подумать. Директор облегченно вытер лысину.
Прошла неделя, другая, но Кларк никак не реагировал на статьи.
Дело принимало скверный оборот. Так можно крепко промахнуться. Тем более, что шеф отстранил Горинга от работы до тех пор, пока тот не напечатает опровержение.
Дэвид нервничал. Он совсем не собирался остаться "на нуле", с подмоченной репутацией и подозрительной славой "пионера" среди "левых" юнцов, которых он презирал так же, как и "правых". Ему нужна была глобальная слава.
Неужели "Электор" промчится мимо?
Горинг пошел на последний риск – он напечатал вместо опровержения третью статью.
И только тогда сухопарая горничная принесла ему на подносе серый пакет со штампом "США, Нью-Джерси, Институт релятивистской физики".
Кларк не обещал золотых гор, молниеносной карьеры и беспредельных перспектив. Он был лаконичен и откровенен:
"Ваши статьи мне нравятся. Мне нужен хороший математик. Если хотите приезжайте. Ничего, кроме интересной работы, гарантировать пока не могу. Кларк".
Кто-либо другой на месте Горинга ближайшим самолетом вылетел бы в Нью-Джерси.
Дэвид Горинг телеграфировал: "Подумаю".
Джозеф Кларк пил кофе на террасе своей виллы. Вилла была старая, без модной стилизации "под дикий Запад", где в деревянной, нарочито грубой утвари скрывалась утонченная автоматика. Видимо, даже полы здесь мыли вручную, потому что из комнат вкусно пахло мокрым деревом, а не пастой.
– Эйнштейн – не бог, а обыкновенный гениальный человек, – Кларк пил кофе, как воду, крупными глотками, не замечая вкуса. – Это никак не хотят понять ваши коллеги. Они сделали его Иисусом Христом современной науки, а теорию относительности – библией. И если кто сунет нос не туда, куда надо вой, отлучение от науки. Ведь вам тоже досталось, Горинг, сознайтесь?
Дэвид сидел напротив в соломенном кресле и вежливо кивал, но слушал вполуха. Он внимательно разглядывал своего нового шефа.
Один возмущенный физик, выйдя из себя, публично обозвал Кларка "погромщиком". Прозвище подходило как нельзя лучше. Джозеф Кларк был похож одновременно на Уолта Уитмена и пирата на отдыхе. Сходству с Уитменом придавали высокий рост, крепкая крестьянская кость и тщательно ухоженная пышная борода. Да еще, пожалуй, глаза. Вернее, даже не сами глаза, а какая-то бешеная, непримиримая сумасшедшинка, которая появлялась в его больших добрых глазах, когда он заговаривал о физике.
А в пирата Кларк играл – играл искренно и заразительно весело, как мальчишка. Как все добрые сильные люди, он любил пошуметь. Независимо от того, ругал или хвалил он своих коллег, витал в парадоксах дискретного пространства или просил у дочери очередную чашку кофе, в его хриплом басе кипело громовое море. И модный спортивный костюм только подчеркивал добродушную грубость его манер.
Дэвид остался доволен. "Этот буйвол еще наломает дров, – думал он. Такого наворочает, что только держись..."
– Прав Эйнштейн? Прав. Прав Ньютон? Прав. Прав Дирак? Прав. Но все это – частные случаи чего-то общего, чего мы еще не знаем, будь проклята эта земля...
– Единая физическая теория? Вот уже несколько веков о ней мечтают все ученые. Вы хотите сказать, что нашли ключи к ней?
– Нет, – неожиданно тихо ответил Кларк. – Наверное, это не под силу одному человеку. Мне удалось кое-что найти, но пока это тоже – частность...
Горинг насторожился. Перемена тона была столь разительна, что большой пятнистый дог в углу террасы поднял голову и удивленно посмотрел на хозяина, потом – недоброжелательно – на Горинга.
– Это касается гравитации?
– Нет. Гравитация пусть подождет, будь проклята эта земля. Меня раздражает время.
– Время?
– Да, время. Всевышнее, всевластное, всепроникающее, безостановочное, неумолимое, неизменное, непрерывное, единонаправленное, неделимое, невидимое, абсолютное в своей относительности, разрушающее и созидающее, грозное и доброе, равнодушное, карающее...
Кларк говорил все громче и громче, и дог успокоенно положил голову на лапы.
– Мы переделали землю, мы остановили реки, мы растопили вечные льды, мы оросили пустыни, мы приручили океан, мы пробили дорогу в космос, мы заселили Луну, Венеру, Марс... Да что там – мы проникли в собственные душу и тело, сбили замки с тайников мысли, вдохновения, творчества, окунулись в глубины микромира и воспарили к чудовищно далеким галактикам... А время? Время идет, божественное и непостижимое. И мы покорно лезем ему в пасть, как наши первобытные пращуры. Римляне придумали бога времени Сатурна – а мы?.. Помните, у Гойи – "Сатурн, пожирающий своих детей"?
– Гойя?.. Кто это?
Кларк даже поперхнулся:
– Не шутите так зло, Горинг. Неужели вы не знаете Гойю? Вы не любите живопись?
Дэвид, слегка смутившись, быстро нашелся:
– У меня не было времени, шеф. Я изучал математику.
И Кларк мгновенно забыл о Гойе.
– Вот видите – у вас не было времени. За тысячи лет мы пальцем не пошевельнули, чтобы хотя бы потревожить мистическое божество. А сегодня эта мистика, это "неизвестно что" закрыло нам дорогу к дальним звездам, поставило предел нашим знаниям, нашим желаниям, нашей воле. Время загнало нас в скорлупу Солнечной системы, повалило на прокрустово ложе длительности человеческой жизни, связало по рукам и ногам стереотипной формулой "несбыточное"...
– Вы поэт, Кларк, – криво усмехнулся Дэвид.
– Поэт? К сожалению, нет, Горинг. И зря – поэты, по крайней мере, вечно воюют с этим дряхлым богом, вечно бунтуют против него. Но я – физик. Я хочу знать, что это такое, как оно выглядит, это время. Я хочу мять его, рвать, растягивать и сжимать, выпаривать в ретортах. Я хочу согнуть его в дугу для начала...
Кларк так темпераментно показал, как он мнет и гнет в дугу время своими волосатыми кулачищами, что Горингу стало не по себе. Как всякий нормальный человек, он интуитивно побаивался пьяных и сумасшедших.
На террасу вышла высокая смуглая девушка в шортах и цветастом переднике.
– Еще кофе?
Кларк посмотрел на нее сердито, как машинист, вынужденный на полном ходу остановить состав перед неожиданным светофором.
– Нет, не надо. Впрочем, как мистер Горинг.
– Если можно – еще чашечку. Волшебный напиток, мисс...
– Меня зовут Мэгги.
– Дэвид, – Горинг поклонился, подумав, что такой девушке должно быть невероятно скучно в глуши. Мэгги рассматривала его открыто, без тени церемонного стеснения, с легким вызовом. В синих глазах поблескивала все та же кларковская сумасшедшинка, видимо, фамильная.
– Моя дочь, – проворчал Кларк, провожая ее взглядом, совсем не соответствующим тону. – Сладу нет. Угнетает старика...
– Какой же вы старик, шеф? Глядя на вас, невольно думаешь, что бессмертие – вполне достижимая и банально простая штука.
– Ну-ну. Просто время пока побаивается меня.
– Вот видите. А вы хотите согнуть его в дугу.
– Я не шучу, Горинг. Смотрите-ка сюда...
Кларк вынул авторучку и поискал глазами бумагу. Дэвид торопливо сунул ему свой блокнот. Почерк у Кларка был неровный, буквы и цифры словно гнулись под ветром. Нечленораздельные комментарии физика помогали мало, но Горинг следил за его авторучкой, как кошка за мышью. Вначале Горинг как будто понимал ход рассуждений Кларка, прихотливые кривые его графиков, но потом начались такие дебри, привычные физические понятия соединялись в такие немыслимые сочетания, что Дэвид перестал поддакивать и ошарашенно замолчал.
Мэгги принесла кофе, но мужчины не обратили на него никакого внимания. Кларк взмок, борода его растрепалась. Дэвид сидел, сжав виски ладонями. У него слегка кружилась голова, словно он смотрел вниз с огромной высоты.
А Кларк ломился сквозь математические заросли уверенно, напрямик, оставляя позади обломки поверженных истин.
Наконец он поднял голову.
– Непонятно?
– Все это слишком... – Горинг неопределенно покрутил пальцами у лба. Ново, что ли? Вот в этой формуле скорость – бесконечная величина...
– Да.
– Но ведь Эйнштейн доказал, что есть предел скоростей – скорость света. Иначе нарушается закон причинности...
– Господи, вы так ничего и не поняли, Горинг. Закон причинности остается, но в другом качестве. Из диктатора он превращается в слугу. При помощи Петли Времени вы, например, сможете управлять своим будущим с безошибочностью шахматного автомата.
– Каким образом?
– Очень просто. Горинг сегодняшний вызывает к аппарату – назовем его хронофоном – Горинга завтрашнего и беседует с ним. Петля Времени может жить полчаса, и этого вполне хватит вам. Горинг завтрашний сообщает, что у него сегодня, то есть завтра, болит голова, потому что вы вчера, то есть сегодня, не выпили предложенную вам чашку кофе. Надеюсь, вы не хотите, чтобы завтра у Горинга болела голова?
– Постойте, Кларк, но ведь все это, простите, бред, мистика какая-то. Или вы разыгрываете меня?
– Ничуть. Пейте кофе, я вам кое-что нарисую сейчас...
Дэвид выпил кофе залпом, недоверчиво поглядывая на развеселившегося физика. Тот чертил что-то упоенно, по-мальчишечьи прищелкивая языком. Линии получались кривые, но уверенные.
– Вот вам, Горинг, принципиальная схема такого аппарата. Мечта фантастов первой половины двадцатого века – "машина времени". Правда, путешествовать в ней нельзя это, действительно, нарушило бы так любимый вами закон причинности, но для переговоров с будущим она вполне пригодна. Пожалуйста!
Горинг тупо уставился в блокнот.
– И вы действительно верите, что это будет работать?
– Пока – почти уверен, если быть точным.
– И как далеко в будущее может заглянуть этот... хронофон?
– Видимо, это зависит от размеров Петли, а следовательно, – от мощности аппарата.
Кларк наслаждался растерянностью Горинга. Он объяснял эту растерянность новизной идеи, но у Дэвида было другое. Дэвид боялся неверного хода. Его вера в Кларка пошатнулась. Он ожидал увидеть и услышать в Нью-Джерси вещи необыкновенные, но "машина времени"... Это уж слишком.
Это просто неприлично, как вечный двигатель. Всякий уважающий себя ученый... Да что ученый, любой мальчишка расхохочется в глаза, услышав о таких вещах. Может быть, Кларк – маньяк, больной человек, бьющийся над бредовым воплощением бредовой идеи? Тогда – бежать, бежать очертя голову, пока еще не все потеряно, молить, юлить, обливать помоями и Кларка, и его единомышленников, пока ученая Англия не простит отщепенца. Унизительно, но необходимо. И это, кстати, тоже вариант – Дэвиду уже мерещились броские шапки газет: "Красный Кларк – параноик. Сенсационные разоблачения", "День в логове лжи", "Горинг обвиняет..."
Нет, пожалуй, еще не все потеряно. Поражение может стать победой.
Горинг повернулся к Кларку. Тот следил за ним добро и серьезно.
– Можете не говорить, Горинг. Я знаю, что вы скажете: маньяк. Ну, даже если не скажете, то подумаете. Нет, дорогой, с этим у меня все в порядке, будь проклята эта земля. Я пошутил. Конечно, хронофон – игрушка, не более, хотя ничего принципиально невозможного в ней нет. Но ради хронофона не стоило ломать столько дров, если он кому и понадобится, то, видимо, только авторам научно-фантастических романов.
Кларк сунул авторучку в карман, пригладил бороду.
– Петля Времени – пока лишь проблеск, первый шаг к приручению бога Сатурна. Возникает столько вопросов, столько проблем, столько невероятных выводов... Словом, темный лес без конца и без края. Все это надо пощупать, проверить, попробовать на зуб... Терра инкогнита – земля неизведанная... Даже мне иногда страшновато становится, честное слово. Но игра стоит свеч, Горинг. Ради этого стоит сломать себе шею.
Дэвид совсем не собирался ломать себе шею, но последние слова Кларка несколько успокоили его. "Погромщик", оказывается, не так уж прост. Кажется, он все-таки крепко стоит на ногах. Надо основательно во всем разобраться. В конце концов, запасной выход – разоблачение Кларка – всегда к его, Дэвида, услугам. Но если Кларк прав хотя бы наполовину, Дэвид сумеет сделать на нем свою Большую Игру.
Да, игра стоит свеч. "Пострелятивистская теория Кларка-Горинга..." Нет, не так – "Горинга-Кларка". Так звучит значительно лучше. А какой будет великолепный всемирный скандал! Какой щенячий вой поднимут убеленные сединой академики всего мира! И он, Горинг, будет поучать их с трибун симпозиумов и конгрессов...
Голос Кларка вернул его к действительности.
– Словом, располагайтесь. Но учтите – штатных экспериментаторов у нас нет. Ребята выкручиваются сами. Вы работали в электронных лабораториях это очень хорошо. Значит, опыт у вас есть. Вам придется, кроме всего прочего, самому монтировать схемы, резать железо, варить, строгать, паять и так далее. Понимаю, что каменный век, но – увы...
Напряжение прошло. И как часто бывает, Дэвиду стало вдруг беспричинно весело.
– O'кей, шеф! Игра продолжается!
– Какая игра? – не понял Кларк.
– Большая, шеф. Большая!
И через десять минут, когда видавший виды красный горинговский "Хэппи", лихо накренясь, вылетел на поворот, Кларк сказал дочери:
– Странный парень, этот Горинг.
– Красивый, – сказала Мэгги.
Дог зевнул.
Дэвид работал исступленно. Тот ценный реактив, которым наделила его природа и который он привык расходовать по каплям, теперь пошел в дело полной мерой.
Это было почище гонок в Бирмингеме. Кларк, жизнерадостный и добродушный на отдыхе, буквально свирепел, когда дело не клеилось. Он носился по отделам, как раненый бык, и горе было тому, кто попадался ему на глаза. Трубным голосом он требовал "идей", обзывал сотрудников бездарями и цифроедами, расшвыривал папки с расчетами и, перевернув все вверх дном, уезжал на сутки, а то и больше, в Нью-Йорк, в музей Гугенхейма. Живопись его успокаивала, и он возвращался, тихий и виноватый, снова обходил отделы и извинялся, жалуясь на "старческий маразм". А на следующий день счетные машины снова выли от напряжения, и срочные задания от шефа сыпались, как из рога изобилия.
Такие дни в институте назывались "циклонами" и случались не так уж редко. При первых признаках "циклона" срабатывала "служба оповещения", проще говоря, первые жертвы спешили предупредить своих коллег, и сотрудники разбегались кто куда. Пустые кабинеты приводили Кларка в еще большую ярость, и он вымещал ее на папках с расчетами.
"Циклоны" были на руку Дэвиду. Как тень, шел он по следам бушующего шефа и собирал бумаги. Дома он сортировал их: нужные аккуратными стопками ставил на полки, ненужные – выбрасывал. Вскоре дома у него образовалась целая библиотека, о существовании которой не знал никто. Во время отъездов Кларка Горинг подолгу копался в ней, изучал, сравнивал с общими набросками, которые Кларк записал в его блокноте в день их первой встречи.