Текст книги "Вечные паруса"

Автор книги: Вячеслав Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

И она так и не поняла, что хотел сказать смутившийся доктор:

– Ты знаешь, Джой, эта машина работает слишком медленно... Не хватает терпения...

Она поняла это только тогда, когда писала первую самостоятельную работу: что-то не клеилось, она злилась, ей немедленно, позарез нужен был справочник по радиоактивным мутациям, все внутри кипело, а эти треклятые полки ползли вниз с тупым равнодушием, и Джой сама не заметила, как взлетела по шаткой стремянке на опасную высоту, чтобы опередить этот невыносимый скрип...

– Что же ты молчишь, Джой?

Джой откинулась затылком на спинку, и кресло приняло ее голову, как большая мягкая ладонь.

– Не знаю... Звонил Рэчел и сказал, что нам осталось четыре часа на раздумья.

– Четыре часа?

– Да. Почему именно четыре – не знаю. Рэчел сказал, что это слова мистера Дуайта. И улыбнулся так, словно его щекочут под мышками.

– Непонятно... Неужели Тэдди вернулся? Ведь идут всего третьи сутки. По моим расчетам, они сейчас только подлетают к Юпитеру...

– Нет, дядя Чарли. Тэдди еще не вернулся... У них нет СД, я уверена. Но что-то случилось. Потому что Рэчел говорил о каких-то непредвиденных обстоятельствах.

– Какие могут быть еще обстоятельства?

– Рэчел сказал буквально так: "Мистер Дуайт глубоко сожалеет, но непредвиденные обстоятельства вынуждают его потребовать вашего окончательного решения немедленно. Срок – четыре часа. Я жду звонка".

– Остановись, мгновенье!..

– Что вы сказали?

– Ничего, Джой, это я так.

Солсбери уперся в лежащий на столе фолиант ладонями и пытливо вгляделся в лицо женщины.

– Ну и что ты собираешься ответить Дуайту, Джой?

– Я? Сто тысяч раз "нет". Люди живут не затем, чтобы сдаваться.

– Не затем, чтобы сдаваться... Ты права, девочка. Вся беда только в том, что тебя никто ни о чем не спросит.

– Почему?

– Я, кажется, знаю, почему именно четыре часа дал нам Дуайт. Вернее, я вижу... Необузданные фантазии параноиков удивительно однообразны и примитивны.

– Я не понимаю, дядя Чарли... Ой!

В кабинете погас свет. Все реальные предметы мгновенно канули в темноту, и среди растерянности и испуга возникло то острое чувство, которое бывает у человека, сидящего в чернильной тропической ночи у кромки океанского прибоя, а красное лезвие месяца угрожающе медленно выдвигается из пучины...

Джой поняла причину нарастающего тревожного свечения: в темном кабинете разгоралось оживленное неведомой силой люминесцентное панно.

Словно в бредовом сне, сдвинулись раскаленные цветные плитки мозаики, и мгновенно изменилась ее суть. Фауст на мозаике поник и сжался, засветился бледно-серым. Как трагедийная маска античного театра, страхом и мольбой исказилось его лицо. Фигура Мефистофеля наливалась багровыми, рубиновыми, алыми, малиновыми тонами – вплоть до засасывающей, топкой глубины крапп-лака, – и оттенки красного побеждали другие цвета.

Было страшно, когда стилизованное, поделенное на плоскости, лицо Мефистофеля дернулось, как деталь механизма, давно не бывшего в употреблении, и со стеклянным звоном заострилось в издевательской улыбке. Он поднял руку и указал негнущимся пальцем на цифру "4", проступившую в ощутимой объемности фаустовой кельи.

Мозаика замерла, и вспыхнул свет.

– Представление окончено, – скорбно усмехнувшись, констатировал Солсбери. Он потер уставшие от напряжения глаза.

Джой перевела дух.

– Дядя Чарли... Что это такое?

– Видишь, девочка, это почти сказка, которая, как все сказки, начинается со слов "Жил да был..." Так вот: жил да был злой человек, одуревший от своих миллиардов, плохо ему было – не спал он и не ел, все думал, куда свои миллиарды деть. Все ему наскучило, даже игра в крестики-нолики, потому что она напоминала ему скучную игру "президент-преступник". И вот однажды на беду всем он прочитал "Тысячу и одну ночь". Завидно ему стало. Задумал он сказочных султанов и злодеев переплюнуть. Взял и построил Биоцентр, который должен был затмить все чудеса Шехеразады... И, по-моему, затмил.

– Вы говорите о Смите-старшем?

– О ком же еще, Джой, – устало выговорил Солсбери. – Мистер Дуайт только повторяет своего не в меру одаренного папашу. "Придет час, если кто-то захочет остановить часы, движущие мир моей волей, и мертвый камень снова превратится в мертвый, и мертвый Фауст снова будет мертвым, а Мефистофель улыбнется – и это будет час смерти для тех, кто виновен"...

– Ничего не понимаю...

– Я тоже ничего не понимал, потому что за этой фразой стояло: "См. сноску..." А дальше номер тома и страница из архивов научных трудов дипломированных "мессий", которые работали на этой бактериологической фабрике. Я человек дотошный и нашел эту сноску. Там было описание весьма оригинальной культуры бактерий, которая после активизации убивает все в течение девятнадцати секунд, а через три минуты после этого превращается в безобидную бациллу коклюша. В результате автономной мутации. Время активизации культуры – четыре часа...

– И вы знали...

– Нет, дорогая. Я ничего не знал. Я не придавал этому значения, потому что никогда не думал, что могу стать кому-то поперек дороги. Просто пару минут назад я смотрел на мозаику, и совершенно неожиданно мне пришла в голову мысль... Что абракадабра Смита-старшего не только бред литературный... Бывает такое. Озарение.

– Значит, вся эта мульткомедия...

– Если разобраться, все довольно просто. Элементарная система ликвидации. Кто-то нажимает кнопку, культура бактерий впрыскивается в зону "Т", убивает все живое, и никаких следов. Потому что бациллы коклюша... Кто на них обратит внимание? Все шито-крыто, как говорят.

– Вы думаете, что система ликвидации запущена?

– Да, кто-то нажал кнопку. Может быть, тот же Рэчел. Ну, а теперь...

Солсбери встал из-за стола упруго и молодо, и у Джой мелькнула мысль, что с доктором что-то вроде нервного стресса. Очень уж не ко времени была эта озорная улыбка. Дни последних потрясений состарили его, и Джой привыкла видеть доктора задумчивым и сонным. А сейчас он был таким, как после приема препарата СД, – собранным и заразительно энергичным.

– А теперь, Джой, я открою последнюю нашу карту. Что греха таить. Я до последней минуты надеялся, что угроза Дуайта – просто попытка запугать, сбить с толку. Но система ликвидации включена, и моя последняя иллюзия бита. Покорно ждать смерти – не в моем вкусе. Вы хорошо сказали, Джой: "Человек живет не затем, чтобы сдаваться..." Есть еще один выход, Джой. Выход из зоны "Т", о котором не знал мистер Смит-старший, так как при нем выхода не было, и тем более не знает мистер Смит-младший.

– Это... правда? Дядя Чарли, милый!..

– Правда, девочка. Только...

Улыбка сошла с лица доктора, он смотрел теперь на Джой с грустной нежностью.

– Только не слишком радуйся, девочка. У нас с тобой один шанс из миллиона. Поэтому я молчал все время, прости. Я ждал, когда у подлеца проснется совесть. Я не верил, что люди, могут быть такими. Может быть, потому что слишком часто имел дело с животными. Впрочем, это к слову... Мужайся, девочка. Не стану обманывать – это дорога через смерть. Для того, чтобы добраться до выхода, надо пройти через наш космический виварий...

Холодок пробежал по коже. Перед глазами Джой замелькали омерзительные извивы хрустальных пьявок, многометровые липкие спирали десятиголовых червей, чмокающая слякоть живой протоплазмы Венеры. И уже нестерпимо живо представлялась жуткая темнота, легкий шелест, громовой взрыв, и невидимая восьмидесятитонная глыба магнитной черепахи в смертельном броске, и прожекторный удар вспыхнувшего желтого глаза, серебристые щупальца на безвольно обвисшем человеческом теле...

– Биоскафандры, к сожалению, плохая защита. Придется пробиваться боем. Один шанс из миллиона. Но иного выхода нет. Как, Джой?

– Я жена астронавта, дядя Чарли.

Солсбери опустил глаза и подозрительно долго возился с бумагами. Он пробормотал хрипловато:

– Значит, решено... Я сейчас... Мало ли что... Я напишу несколько строк. О нас с вами, об СД, о Тэдди. И о Смитах. Еще четыре часа. Мы должны успеть...

Это был самый дерзкий и странный налет из всех, который знал когда-то уголовный мир. Пятеро неизвестных сумели прорваться сквозь железное кольцо самой надежной охраны и проникнуть в Биоцентр. Их не интересовали деньги, судя по всему, потому что они не тронули никаких ценностей, хотя имели возможность. Они пробирались в святая святых Биоцентра – в его подземные лабиринты – и сумели найти сверхсекретное в секретном: блок лабораторий под кодовым названием "зона Т". Они пробили десятидюймовую броню входных дверей и, рискуя жизнью, по лифтовым стволам добрались до кабинета Солсбери. Они не искали документов, потому что все сейфы оказались нетронутыми. Тем не менее они обшарили каждое помещение блока – а в блоке было, включая подсобные, двадцать пять секторов. Ничего не взяв, они вернулись в кабинет.

– Посмотрите, здесь какие-то записки, – сказал один из них главному высокому светловолосому парню в синем реглане. – Вернее, целое послание...

Днем позже сотрудник особой службы МСК лейтенант

Дик Стрикленд получил строгий выговор за превышение полномочий.

Международный орден "Лавровая ветвь" он получил гораздо позднее.

Тэдди чувствовал себя скверно.

Одной из причин его плохого настроения был напарник.

Всего три дня провели они вместе – если этим словом можно определить единство двух космолетов, идущих на расстоянии в полтысячи миль друг от друга, и если единственным средством общения между пилотами, затерянными в звездной пустыне, служит экран видеофона.

Но эти три дня оказались тяжелым испытанием. Стивен внешне оставался спокойным. Но мелкие детали – неожиданно выключенный видеофон, многозначительное молчание в ответ на элементарный вопрос, а следом неуемная и неуместная болтовня по поводу и без повода, инстинктивно дернувшаяся к лазерному блоку рука, когда на локаторах появилось белое пятнышко (какой-то запутавшийся астероид, как потом оказалось) – все это настораживало и отнюдь не располагало к доверию.

Впрочем, с этим еще можно было мириться. Психологическая несовместимость, о которой говорили с иронической улыбкой лет сто назад и возвели в ранг абсолютного принципа через полвека, теперь стала реальной, но отнюдь не всесильной деталью повседневности. С нею можно было бороться, ее можно было не замечать. По крайней мере, стараться не замечать.

Но Стоуна с настойчивостью маниакальной идеи преследовал еще один вопрос, который никак не удавалось пока выразить словами. Какая-то неясная тревога возникала неотступно, когда он смотрел на растущий впереди щит Юпитера, но стоило только попробовать понять причину тревоги, как пугливая мысль с легким всплеском уходила.

Какой-то странной связью эта мысль была соединена с самыми разными отсеками памяти: фонтан Синего Дыма, лицо Солсбери, тральщик Свэна, прощальные губы Джой – "поцелуй меня!", треугольник вращающихся гловэлл, на хвостах которых росла металлоподобная шишка, шрам на подбородке Стивена, красные огоньки звездных могил на карте дядюшки Клауса, своя собственная рука, без участия сознания выравнивающая планетолет, черная жуть пылевой завесы внутри "дикого" плашкоута и черное солнце свернутого притяжением Юпитера пространства, которое бы могло в одно мгновение соединить всю эту канитель в четкую прямую. Что-то вылетевшее из памяти, но которое вот здесь, рядом, стоит протянуть руку, и долгожданное ЭТО будет на расстоянии микрона от пальцев...

Но кроме тревожных предчувствий, у него была теперь щемящая радость словно большой оранжевый апельсин, нагретый ладонями. Он смотрел искоса на апельсин, когда говорил со Стивеном, он любовался плотными покатыми боками, когда оставался наедине с собой, он ощущал терпкий аромат кожуры, когда ночи и дни, сны и бодрствование сливались в одно бесконечное ожерелье из черных камней, усыпанных блестками...

Он тосковал о Земле, и это было радостью, неведомой до сих пор.

Стивен не любил смотреть в глаза и говорил, повернувшись или в профиль, или в три четверти. Он поворачивался в анфас только тогда, когда слушал, и тогда в его глазах угадывались какие-то бесформенные скользящие тени: почему-то казалось, что на тебя смотрит человек, глубоко растерянный и очень боящийся, что кто-то все поймет.

Они уже вошли в ту зону, где начинаются "Папашины шутки", и Юпитер начал выворачиваться наизнанку, обволакивал их со всех сторон мерцающей слизью атмосферного "одеяла", размалеванного бурыми полосами, и на этом беловатом фоне все шире и шире расплывался кровоподтек Красного Пятна, когда Стивен впервые за весь полет, – а потому неожиданно – спросил:

– Вы освоились с машиной?

– Кажется, да. Вам не кажется, что вопрос... М-м-м... несколько запоздал?

– Ведь это не тральщик.

– Я об этом и говорю. Мне кажется: об этом надо было сказать сначала. Ну, а сейчас... сейчас я уже освоился. Совершенно самостоятельно. Надеюсь, у вас нет претензий к тому, как я вел космолет в течение трех суток?

– Это не тральщик, – невозмутимо продолжал Стивен в своей обычной манере, не отвечая собеседнику. – Это военный корабль.

– То есть, бывший военный корабль? Я понял. Я тренировался на таких в юности.

– Это военный корабль. И хорошо, что вы знаете его марку. Мне не придется в таком случае объяснять назначение вон той полосатой – белое с синим! Да, вот эта! – полосатой рукояти, за которую вы сейчас взялись.

– Когда-то этой рукояткой можно было запустить боевую торпеду.

– Советую не экспериментировать. У вас две торпеды. Две – на всякий случай, если первая не даст эффекта.

– В каком смысле?

Стивен вдруг вспылил.

– Вы что дурачка разыгрываете? Я вам говорю – вы будете бомбардировать Красное Пятно. Вы повторите маневр Свэна и пустите торпеду. Какого лешего вы придуриваетесь?

Маневр Свэна... Ловко сказано: маневр. Это когда Свэн, спасая его, Тэдди, от возможного совместного взрыва, бросил тральщик вниз, в красные тучи, ради того, чтобы остался жить товарищ... Маневр... Вот как.

Их корабли висели над знакомым кровавым океаном, и так же, как тогда, в непримиримой схватке сталкивались багровые валы внизу, и бледнело небо, и отливали охрой дрожащие полосы облаков, и черный шар пространства – мертвое солнце мертвого мира – парил над ними.

Тэдди покосился на сферическую схему координат, по которой ползли две белые мухи – их корабли. Он угадал точно: какая-то пространственная сверхпамять сразу привела его именно туда, куда надо. Это то самое место, где они со Свэном увидели небывалое – "яичко", родившееся из "танца" трех гловэлл.

Оно опускалось, поблескивая гранями, медленно, как первая снежинка в осенний день, все ниже и ниже, и Свэн тогда, не выдержав, бросил свой дряхлый тральщик вниз...

– Это здесь, – сипло сказал Тэдди. – Вот здесь...

И замолчал на полуслове. Среди кипящих огненных столбов, среди этой беспрерывной, длящейся вечно катастрофы, невероятный и нереальный, как серебряная паутина в аду термоядерного взрыва, выползал, дрожа и колеблясь, тонкий искрящийся росток.

Наверное, нужно было увидеть эту хрупкую беззащитность и робкое упорство в мире колоссальных форм и чудовищных масс, это мимолетное знамение жизни там, где по всем законам не может и не должно существовать что-то живое, – но неясная тревога, мучащая пилота, стала вдруг мыслью, и прозвучал из красной паутины голос Свэна – последние слова, оборванные взрывом:

– Ого! Тэдди, а здесь полно...

И со скоростью лавины, внезапно сорвавшейся с кручи, понеслись, цепляясь одна за одну, догадки, намеки, предположения, оброненные случайно слова, прочитанные строчки, и случайное становилось закономерным, разрозненное превращалось в общее, и нарастающий грохот разгадки заглушил все остальное.

Солсбери попросил спектрограмму яйца... Синий Дым... Фонтан из красного океана... "Танец тройной спирали"... Яйцо, падающее в океан... И этот ползущий из красных туч росток...

А ведь за теми тремя гловэллами, плывущими над океаном, тянулись хвосты синего дыма – да, Синего Дыма! – и эти хвосты, сплетаясь, затвердевали в яйцо. И яйцо падало в красные волны. А теперь из этих волн ползет росток. Инкубатор, заповедник, аквариум, виварий – все, что угодно, но там зреют яйца гловэлл! И пускать торпеду – все равно, что бросить бомбу в пруд, полный мальков. Или взорвать инкубатор, чтобы приготовить яичницу. Синий Дым надо добывать по-другому. Его дают гловэллы... Как пчелы мед. Надо только научиться...

– Стивен, я не буду бомбить Красное Пятно.

– То есть?

– Мы ошиблись. Все ошиблись. Даже доктор Солсбери. Красное Пятно бомбить нельзя. Я вам сейчас все объясню.

Тэдди объяснял долго и тщательно, путаясь, снова возвращаясь к сказанному – ему надо было доказать этому непонятному человеку невозможность бомбежки, чтобы не было обидно за прошедший впустую нелегкий рейс, и Тэдди старался изо всех сил убедить, заставить Стивена возвратиться.

Стивен слушал с холодным любопытством не перебивая.

– Довольно. Я вас понял. Не считайте меня идиотом, Я кончил в свое время Чикагский университет и разбираюсь немного в научных проблемах. Я все понял – Красное Пятно – это заповедник яиц...

– Или семян гловэллы. А заповедники трогать нельзя.

Стивен был невозмутим. Его рука лежала на контроллере лазерной пушки.

– Пускайте торпеду. Или я отправлю вас к праотцам раньше времени.

Стивен не шутил, и Тэдди понял это без дополнительных пояснений.

– Нет, Роуз. Я не буду стрелять.

– Во-первых, я не Роуз. У вас очень плохая зрительная память, мистер Стоун. Перед вами, как перед потенциальным покойником, мне скрываться нечего. Я напомню вам, где вы могли меня видеть. Вернее, не меня, а мою фотографию. Вспомните газеты. Раздел – "Интерпол" разыскивает". Телевидение – с тем же текстом. Афиши на домах – фас и профиль. Вспомнил? Нет? Напрасно. Я не люблю, когда меня забывают. Короче говоря, я – Питер Нидерхольм, или "Белый Ральф", как зовут меня в народе.

– Белый Ральф... Хорошие друзья у Смитов, однако.

– Кончайте трепаться. Пускайте торпеду. Это облегчит вашу судьбу.

– Вы хотите сказать, что оставите меня в живых?

– Подумаю. Вполне возможно. Мне нужны пилоты. Я хорошо плачу.

Корабль Тэдди висел сбоку и чуть ниже корабля Ральфа. Надо было развернуть космолет носом к противнику и поймать его в перекрестие прицела. Но сделать это так, чтобы Ральф ничего не заметил раньше времени. Его лазерная пушка смотрит прямо в главный визир.

Тэдди подался к экрану, подперев подбородок рукой, поправив верхнее крепежное кольцо скафандра – блестящий титановый ошейник – и приготовился к долгому разговору.

– Слушайте, Стивен... то есть, Ральф, вы отлично водите космолет. Это что у вас, "хобби"?

– Не совсем, дорогой Стоун. Я в молодости был военным летчиком.

– А как же Чикагский университет?

– Одно другому не мешает. Но не заговаривайте мне зубы. Пускайте торпеду! Я приготовил аппарат, чтобы запечатлеть ваш номер.

– Можете не беспокоиться. Спектакль отменяется. Герои устали. Торпеды не будет.

– А вы представляете себе финал?

– У меня есть подозрение, что финал будет одинаковым во всех случаях. Если Смитам было угодно послать меня в паре с Ральфом, то не надо быть провидцем, чтобы разгадать их намерения.

Это было очень трудно – разворачивать корабль, не глядя на приборы, и пальцы пилота, небрежно брошенные на пульт, онемели от напряжения. Он поворачивал огромную машину, способную сожрать сто тысяч миль в минуту, медленно, предельно медленно, интуитивно чувствуя каждый отвоеванный у пространства сантиметр.

– Вы догадливы, Тэдди. И храбры. Я тоже не люблю сантиментов. А потому иногда со спокойной совестью нарушаю обязательства. Вы мне нравитесь. Поэтому у вас есть шанс.

– Сомневаюсь. Если он даже и есть, то совсем не тот, о котором вы думаете...

Его выдал неосторожный взгляд – глаза непроизвольно скользнули на панель прицела. Белое пятно было точно в скрещении черных паутинок, и в следующую долю мгновения они уже смотрели в глаза друг другу – два вооруженных врага, готовые к поединку, но Ральф среагировал быстрее, и пока рука Тэдди прошла длинный путь от ручки управления к полосатой – синее с белым! – рукоятке, по глазам ударил пылающий жгут, и сначала стало черно, а потом нестерпимо больно, и Тэдди рванул рукоятку, крича от боли, и ушедшая торпеда толкнула космолет набок.

Он ничего не видел, а только почувствовал пляску красных огней на приборной доске и догадался, что лазер Ральфа пробил бак, что до взрыва корабля остались считанные секунды, и, закусив губу, ни на что не надеясь, нащупал у сиденья рычажок катапульты.

Последнее, что мелькнуло перед его глазами – большая пестрая бабочка на влажном цветке белой магнолии и тонкие смуглые пальцы, коснувшиеся сомкнутых крыльев. Бабочка дрогнула, встрепенулась, крылья слились в радужную вспышку, и среди ночи наступила ночь.

Он не очнулся даже тогда, когда прозрачную капсулу, в которой лежал он, как в сгустке янтаря, через восемнадцать часов бережно приняли тралы спецпатруля МСК.

– Как он погиб?

– Не знаю, дядя Клаус... прости, отец, но я... Я никак не привыкну...

– Не смущайся, дочка. Я понимаю. Мне тоже не легко было называть тебя "мисс Джой".

Было раннее, светлое утро, розовое, как на рекламных открытках. Оконные стекла в баре, матовые от росы, вобрали в себя зарю, и медленными широкими мазками раскрашивали стены в цвет огня. Клаус смотрел на кружку и в синевато-розовой пене ему мерещились облака.

– Я не знаю, отец. Все произошло так стремительно... Дядя Чарли поднял ружье, но не выстрелил...

– Почему? Почему он не выстрелил?

– Разве он ответит теперь? Я могу только догадываться. Солсбери без конца твердил, что магнитная черепаха в его виварии – последний экземпляр венерианской фауны.

– Ты думаешь, что из-за этой гадины...

– Не знаю. Я очнулась уже в бункере.

– А Синий Дым?

Джой катала из хлебных крошек шарики – один, три, пять, десять – и складывала их вокруг кружки дядюшки Клауса.

– Синий Дым восстанавливает тело по чертежам, заложенным в организме. Но ему нужен строительный материал. После магнитной черепахи в том, что было доктором Солсбери, не осталось ни одной молекулы железа...

За розовыми стеклами громко загудело. Клаус отставил кружку, сломав ограждение Джой.

– Это Дик. Он сдержал слово... Не волнуй Тэдди. Ему и так досталось. Ты его любишь, дочка?

– Да, папа.

– Хорошо. Врачи говорят, что ему осталось лежать не больше месяца, а потом... Ты правда любишь его, Джой?

– Да, папа.

– Ты отвечаешь, как Лили... Впрочем, долой старое, пусть будет новое... Однако Дик ждет тебя.

Они вышли в это розовое утро, в это теплое молоко тумана, когда земля, еще не привыкшая к металлу и пластику, дарит людям свою свежесть – и даже разрисованный "Ягуар" Дика, омытый росой, выглядел сейчас почти прилично и Дик сказал:

– Прошу, мисс Джой. Эдвард Стоун очень хочет вас видеть.

Дядюшка Клаус остался один. Он что-то бормотал, возвратясь за стойку, и плечи его колыхались, как крылья подбитой птицы.

Потом он подошел к диораме.

Он долго возился с проводами, а когда кончил, на зеленом шарике Земли загорелся красный огонек.

– Это – по тебе, Чарли. Ты тоже был астронавтом.

ДВОЙНОЕ ЗЕРКАЛО

сыну Юлию

1. ВТОРОЕ ТАКСИ

Будильник пропел вовремя, и Нина отчетливо слышала его голос, но когда она наконец нашла в себе силы открыть глаза, за окном уже стояла сиреневая бледность, а светящиеся часы на потолке показывали без пятнадцати четыре.

Номер гостиницы бережно хранил всю сумятицу вчерашнего заселения: два огромных чемодана парили над полом прямо посреди комнаты – конечно, она забыла выключить антигравы! – этюдник примостился в кресле, а тарелки так и остались после ужина неубранными.

Юрка спал, свернувшись калачиком, и из-под большого пледа торчал только сладко посапывающий нос.

"Пусть спит", – решила Нина и, стараясь не шуметь, начала торопливо собираться. Она поймала самый большой чемодан, который неуклюже пытался увернуться, и щелкнула застежкой антиграва. Чемодан, обретя вес – а в нем было не меньше центнера – плюхнулся на пол так, что тарелки на столе звякнули.

Юрка сразу проснулся.

– Уже утро, мам?

– Утро, Юрочка, утро. Вставай.

В чемодане все было не так, как она укладывала перед полетом. Нужные вещи куда-то исчезли, а под руки лезла разная дребедень. Скоро все содержимое оказалось на полу, и только тогда Нина вспомнила, что Юркина амуниция – в другом чемодане.

А часы насмешливо зажигали все новые и новые цифры.

Об аккуратности нечего было и думать. Выложив самое необходимое, Нина кое-как затолкала в отделения остальное и закрыла замки. Чемоданы весело подпрыгнули и закачались над полом.

– Сынок, ты меня не будешь провожать. Я опаздываю.

Юрка сидел на кровати и таращил сонные глаза, пытаясь вспомнить, куда он поставил ботинки. Слова матери не сразу дошли до него, и он переспросил:

– Мы опаздываем?

– Да, Юрочка, я поеду в порт одна. Будь умницей. Папа прилетит завтра утром. Кушай хорошо. Гуляй только около гостиницы, никуда сам не езди. Не балуйся с автоматами.

Наставлений было много, а времени не оставалось, поэтому Нина чмокнула сына в щеку, стараясь не замечать, как закипают в его глазах слезы обиды.

– Это... Это нечестно, мам. Ты же обещала.

– Я опаздываю, милый. Ты же большой мальчик. Ну не надо. Прости свою маму. До свидания. Я скоро вернусь. Что тебе привезти?

Юрка мгновенно оценил ситуацию и примирительно пробурчал:

– Дельфиненка. Живого. Я научу его говорить.

Спорить было бесполезно, и Нина только махнула рукой.

На часах было ровно четыре.

Такси летело по Курортному проспекту так, что сосало под ложечкой, а цветы магнолий вспыхивали в темной зелени неожиданными выстрелами.

Нина, выдвинув из переднего сидения столик и зеркало, наскоро причесывалась. В зеркало была видна бледно-желтая лента дороги, стремительно несущаяся назад, плотная самшитовая изгородь по обе стороны, а за нею темные шпалеры островерхих кипарисов. Дорога в этот час была пустынна, за зеленью не видно было домов и казалось, что машина летит не по центру огромного курортного города, а по дикому субтропическому лесу, который каким-то чудом пересекла широкая пластиковая тропа.

За деревьями блеснул шпиль морского вокзала. Нина критически оглядела себя, поправила прядь и, уже убирая зеркало, заметила сзади еще одно такси, идущее на такой же сумасшедшей скорости.

Описав лихой полукруг по площади, машина вклинилась в плотное каре электромобилей, выстроившихся у причала. Второе такси остановилось неподалеку.

Причалом владела шумная толпа.

Сочи в эти месяцы напоминает сказочные города Александра Грина. Когда-то, в середине двадцатого века, это удивительное место чуть не превратили в гигантскую оранжерею. Обсуждали даже проект огромного пластикового колпака, который предохранил бы чуткие субтропики от погодных причуд соседнего умеренного пояса. Уже вздыбились над поникшими кипарисами прямоугольные хребты высотных гостиниц, уже выстроились пальмы в унылый солдатский строй вдоль однообразных раскаленных улиц, вокруг сиротливых, постриженных и побритых скверов...

К счастью, победили противники "околпачивания". Вспучились под яростным напором трав разграфленные асфальтовые дорожки и рассыпались в прах. Утонули в буйном цветении похожие на утюги здания санаториев. И старый город, пахнущий нагретой солнцем галькой, рыбой и морем, остался диковатым и гостеприимным.

Может быть, именно поэтому тянуло сюда туристов со всех концов света. Не комфортабельные ванны Мацесты, не проржавевшие эскалаторы, вмонтированные в острые профили скал, – влажное дыхание дикой и щедрой природы влекло сюда. Люди ехали за тридевять земель не в благоустроенную больницу под открытым небом, а к самой жизни, взлохмаченной и непокорной.

И если суждено родиться единому международному языку – он, пожалуй, родился именно в Сочи, в августе, под шелест волн и шорох платанов. Потому что любой лингвист станет в тупик перед тем неповторимым экстрактом из всех языков и наречий, на котором объясняется летом многонациональный "город Солнца".

Пестрота цветов кожи, пестрота одежд, пестрота улыбок...

И вот сегодня весь этот пестрый поток хлынул ранним утром на причал, оттеснив репортеров с хитроумной аппаратурой. Невозможно было понять, кто отплывает, кто провожает, кто, узнав о предстоящей экспедиции, просто пришел посмотреть, послушать, потолкаться в прощальной суете.

Это было похоже на огромный веселый праздник под бледным продрогшим за ночь небом, которое уже начало золотиться с востока, со стороны старого, давно заброшенного маяка. Два чопорных англичанина в белых бедуинских накидках пытались по очереди приподнять друг друга, чтобы оглядеться. Рослый седой негр по-мальчишески подпрыгивал, опираясь на плечи рыжего скандинава. Молоденький телерепортер, потерявший всякую надежду пробиться сквозь толпу, обреченно опустил в землю объективы своей камеры и плачущим голосом повторял: "Пресса, пресса". Пружинные антенны на его шлеме качались печально, как кисточки шутовского колпака.

И надо всем этим – ровный гул с неожиданными всплесками смеха. Гул, когда полушепотом на всех языках говорят несколько тысяч человек сразу.

– Разрешите... Товарищи, ну пропустите же, я опаздываю! Внушительные чемоданы Нины действовали безотказнее любого пропуска – люди сразу догадывались, что это один из членов экспедиции. Опечаленный репортер оживился и застрекотал камерой, а несколько "добровольцев" начали расчищать дорогу, пробуя перекричать толпу, по крайней мере, на восьми языках. Но толпа была бесконечна, и ей стало казаться, что вообще не существует ни моря, ни пирса, ни белого борта "Дельфина", а только спины и лица, спины и лица, и этот ровный, закладывающий уши гул. И трудно сказать, чем бы все кончилось, если бы рядом каким-то чудом не оказался сам профессор Панфилов.

– Ну где же вы, Ниночка? Уисс волнуется. Я тоже. Уисс не выносит всего этого шума. Я, кстати, тоже...

Он подхватил чемоданы, но было уже поздно: вокруг сомкнулось плотное кольцо. Профессора узнали.

Молоденький телерепортер, едва веря в негаданную удачу, прицелился голубыми линзами:

– Товарищ профессор... Иван Сергеевич, не могли бы вы сказать несколько слов о конкретной цели...

Он краснел и заикался, девятнадцатилетний демон в рогатом шлеме, но упорно не давал дороги:

– О конкретных задачах вашей экспедиции...

Профессор потерянно топтался и оглядывался, но выхода не было: кольцо с каждой секундой становилось плотнее.

– Но, право, здесь не место... Мы должны попасть на корабль... В официальном сообщении сказано...

Почувствовав слабинку, телерепортер становился все увереннее и настойчивее:

– Но, Иван Сергеевич, в официальном сообщении очень расплывчато "изучение проблемы общения с дельфинами в естественных условиях...". Ходят слухи...