Текст книги "Вечные паруса"

Автор книги: Вячеслав Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Последнее заседание Совета, как и все предыдущие, транслировалось по ста восемнадцати каналам международной телесвязи на Земле, передавалось на все орбитальные спутники и космические станции, в академгородки Луны, Марса и Венеры, на постоянные посты за пределами Солнечной системы и корабли, летящие в световом интервале скоростей.

Но на этот раз у домашних телестен и каютных экранов собрались в основном скучающие пенсионеры, свободные от вахты космонавты, "переживающие" за коллег, и просто любители научных скандалов.

Предстоял "похоронный день".

"Похоронные дни" давно уже стали традицией. Разведчики Глубокого космоса привозили с собой не только образцы и факты, но и смутные догадки, неясные ощущения, неожиданные сопоставления. Это были психологические "отходы производства", не входящие в отчеты экспедиций, но ведь когда-то в "отходах производства" урановых фабрик супруги Кюри нашли полоний и радий...

Поэтому Совет очень внимательно рассматривал любое, даже самое фантастическое предположение космонавта, ведь его подсознание могло зафиксировать то, что не понял и не принял мозг, – в толще песка могла сверкнуть золотая крупица открытия.

Надо сказать, однако, что такие крупицы сверкали не слишком часто. Гораздо чаще новоявленной гипотезе совершенно справедливо устраивали пышные "общественные похороны". Обычно разведчики защищались отчаянно, и проходило немало времени, прежде чем все становилось на свои места.

Однако сегодня ничего интересного не предвиделось. Медведев читал докладную космобиолога Савина в полупустом зале. Операторы телекамер откровенно зевали. Штейнкопф, склонив седую львиную голову, следил за чтением по немецкому тексту и время от времени усмехался.

В буфете у стойки бара было шумно и многолюдно.

– А я все-таки понимаю Савина – кристаллопланеты кого хочешь с ума сведут...

– Но послушай, искусственное происхождение – это же черт знает что такое!

– Да что ты привязался к искусственному происхождению? Он же сам пишет: "Допускаю в качестве рабочей гипотезы". Вот смотри здесь: "Моя задача гораздо уже..." так... так... вот: "Доказать возможность жизни на кристаллопланетах... убрать тем самым барьер Штейнкопфа с пути человечества... остальное сделают другие..."

– Ну и что он доказал? Только то, что Штейнкопф прав!

– У него здесь очень серьезные выкладки...

– Выкладки! Нет жизни на кристаллопланетах? Нет!

– Я полностью согласен с Гориным: верх нелепости. Правой рукой Савин подтверждает Штейнкопфа, левой пытается; отрицать. Я просто не понимаю, почему Совет принял к обсуждению эту докладную. Ясно ведь, что докладная плод фантазии переутомленного человека. Даже неудобно как-то за него...

– Товарищи, а почему сам Савин не был ни на одном заседании? И сейчас его нет...

– Стыдно, наверное, за свое произведение...

– Брось, Панчук, как не совестно! Савин болен...

– А что c ним?

– Не знаю...

– Говорят, катар верхних дыхательных путей или бронхит... В общем, что-то в этом роде...

– Никогда не думал, что космонавты боятся простуды...

– Осторожно, "киты" на горизонте!

– Не выдержали...

– Из него никогда не выйдет серьезного ученого, – торопливо, с одышкой говорил директор Института генетики Столыпин, едва поспевая за тяжелой, но стремительной фигурой одного из восьми постоянных председателей МСК, Манука Георгиевича Микаэляна. – Он и раньше метался из института в институт, от одной темы к другой. И ничего не доводил до конца. Его стремление к оригинальничанию и рекламе не знает границ. Планеты-зонды! Планеты-яйца! Бред какой-то...

Микаэлян нетерпеливо раскачивался на носках, ожидая, пока автомат наполнит стакан. Ободренный его молчанием, Столыпин продолжал:

– И потом эта теория "перенасыщенного раствора". Савин отвергает эволюционное перерождение неживых форм материи в органику. Вы только послушайте: "Перенасыщенный раствор соли может бесконечно долго оставаться раствором, но стоит бросить туда хотя бы один кристаллик, как начнется бурная кристаллизация, и за минуту почти весь раствор превратится в твердое тело. Так и в космосе – накопление факторов возникновения жизни может идти бесконечно долго, не давая жизни. Но достаточно легкого толчка, чтобы произошел биологический взрыв..." Это же пресловутый божественный первотолчок! Чистейшей воды деизм!

Запотевший стакан жег пальцы. Отдуваясь, кряхтя и морщась, Микаэлян пил ледяной "Боржоми" маленькими глотками и старался не смотреть на Столыпина.

– А эта галиматья об управляемых биосферах? Или о "жизненных инъекциях"? Какие перлы: "Намеренное введение в чужие миры естественных или искусственных организмов может разбудить спящие миллионостолетиями пустыни – кристаллопланет, и кто знает, какие горизонты откроются нам тогда!" Каково, а? А ведь молодежи только свистни – она на рога полезет... Провокация!

Микаэлян посмотрел пустой стакан на свет и поставил его на стойку.

– Слушай, Столыпин, ты на Луне был?

– Был. А...

– В скафандре?

– Смеетесь, Манук Георгиевич? В мои годы – скафандр!

– Вах! Так ведь на Луне нет атмосферы! И жизни нет! Что же ты наделал, Столыпин? Ты уже мертвец!

– Ах, вот вы о чем... Но Луна – это совсем другое дело!

– А у нас в Армении говорят: "Если кончил одно дело – скорей берись за другое, иначе не успеешь сделать третье". Хорошо говорят, да?

– Манук Георгиевич, значит вы...

– Ничего я не я! – разозлился вдруг Микаэлян и зашагал к дверям, раздвигая толпу мощным коротким корпусом.

В буфете снова зашумели.

– Товарищи, а ведь Микаэлян за Савина! Мне показалось...

– Вот именно – показалось! Просто Микаэлян против Столыпина, вот что. Он его терпеть не может...

– Терпят, как видишь.

– Бездарь...

– Не бездарь, а организатор науки. Теперь так называют...

Когда Андрей и Нина тихонько вошли в зал заседаний и, не замеченные никем, присели на крайнюю скамью, Столыпин уже кончал свое выступление. Он вдохновенно и витиевато говорил о пережитках идеализма у отдельных молодых ученых, о пресловутом Верховном Разуме, о волюнтаризме в науке.

– Некоторые молодые ученые в погоне за рекламой и сомнительной известностью в некомпетентных кругах широкой публики время от времени выдвигали, выдвигают и будут выдвигать так называемые "безумные гипотезы", посягать на фундаментальные законы природы, проверенные опытом. Я подчеркиваю – проверенные опытом! К одному из таких фундаментальных законов относится теория жизненного барьера нашего уважаемого Ореста Генриховича Штейнкопфа...

Штейнкопф исподлобья посмотрел на потный голый затылок Столыпина и что-то тихо сказал соседу, брезгливо оттопыривая нижнюю губу. Сосед согласно кивнул.

– Гипотеза Савина заманчива и внешне доказательна. Но это обман, товарищи! Можно выдумать что угодно, изобрести самую что ни на есть сногсшибательную теорию и более или менее логично доказать ее. Но в мире от этого ничего не изменится. У нас есть один критерий – практика, опыт, эксперимент. Экспедиция "Альфа" опытным путем, практически доказала наличие барьера Штейнкопфа и несовместимость жизни с дозвездным веществом. Я подчеркиваю – практически! На каком же основании Савин предлагает нам свои полуграмотные, домыслы? Какую цель он преследует, кроме желания прослыть новатором и оригиналом?

Столыпин тщательно вытер лысину платком, поправил галстук и, отпив глоток из стакана, аккуратно прополоскал рот.

– И еще на одно я хочу обратить ваше внимание, товарищи... Савин выступает с провокационным предложением ввести кристаллопланетам "жизненную инъекцию" из земных организмов, обещая за это целую кучу радужных перспектив. Можем ли мы пойти на такое? Нет, тысячу раз нет! И прежде всего потому, что это противоречит доказанному практически, а следовательно, фундаментальному и незыблемому закону Ореста Генриховича Штейнкопфа. Кто же может решиться на подобный безумный шаг? Кто возьмет на себя ответственность за его последствия? Я спрашиваю – кто?

Вопрос прозвучал риторически. В зале и за столом Совета переговаривались, ожидая конца затянувшейся речи. Столыпин выдержал эффектную паузу и стукнул костистым кулаком по трибуне:

– Я спрашиваю – кто после всего сказанного решится на подобный преступный эксперимент?

Микаэлян неодобрительно сморщился и постучал пальцами по столу.

– Слушай, Иван Васильевич, здесь не театр и не суд. Все так ясно, и никто пока не собирается...

– Дураков нет! – весело донеслось с галерки.

– Есть!

Телеоператор, еще ничего не поняв, профессиональным рывком развернул камеру на сто восемьдесят градусов, и миллионы глаз увидели лицо Андрея насупленное, скуластое, с набухшими под кожей желваками и подергивающимися губами.

– Вы, Иван Васильевич, много и вполне справедливо говорили о необходимости проверить теорию практикой. Но когда речь зашла об ответственности, желающих провести проверку не оказалось. Печально, но сейчас это уже не имеет значения.

Андрей закашлялся, прикрыв ладонью рот, и пошел к столу Совета, бесшумно и осторожно ступая по ворсистому полу.

Ему показалось, что Медведев чуть заметно кивнул из-за стола.

– Я хочу сделать дополнительное заявление Совету. Находясь на планете ПКК-13СД38, я намеренно нарушил пункт сто второй Всеобщего космического устава...

Зал затих. Тихо стало у домашних телестен и каютных экранов, на спутниках и орбитальных станциях, на Луне, на Марсе, на Венере, на внешних постах, где Солнце светит не ярче, чем Сириус – Земле, и на звездолетах, которым чужие светила сияют в тысячу раз ярче, чем Земле – Солнце.

– Я хочу рассказать все по порядку...

Слова не слушались, они были, как тяжелые скользкие камни, он с трудом пригонял их друг к другу, громоздил одно на другое, тяжело дыша, неуклюжее сооружение вдруг рассыпалось само собой, и приходилось начинать все сначала.

Он рассказывал медленно, путаясь в незначительных подробностях, но постепенно власть пережитого заставила забыть о нацеленных объективах и прожекторах и стало свободнее.

Он остановился, чтобы перевести дыхание, и поднял глаза. Он не увидел зала, не увидел побледневшего, напряженного лица Нины.

Раздвоенная синяя скала повисла над белым озером, как два прямых крыла, застывших в ожидании взмаха.

В ушах тихо, но повелительно стучал метроном: тик-тик, тик-тик.

Комочки хлореллы зябко щекотали щеки.

Солнце уже миновало зенит, и у ног легло темное пятно – сплющенная, раздавленная тень скафандра с изломанными манипуляторами.

Метроном звучал все громче.

Андрей положил пальцы на тугую красную кнопку.

Створки скафандра медленно разошлись, и нездешний зеленый свет ударил в лицо, ослепил.

Чужой плотный воздух забил нос и рот, и нельзя было ни вздохнуть, ни выдохнуть. Почему-то заложило уши, как в падающем самолете, и слышно было только, как хрустят ребра, бесполезно поднимая и опуская грудь.

Ослепленный и оглушенный долгой звериной мыслью без слов, он подумал, что это конец. Свободная правая рука, скребя по металлу ногтями, безвольно поползла вниз. Веки налились свинцом и закрылись сами собой.

И тогда сквозь затихающий шум крови он услышал свое имя.

Это не был далекий тоскующий крик, как бывает при галлюцинации или в сонном кошмаре. Голос донесся со стороны озера гулко, внятно и требовательно:

– Андрей!

Нина всегда будила его так. Подходила к постели и говорила в самое ухо:

– Андрей!

Но сейчас она сказала очень громко, так, что заклокотало тысячекратное эхо:

– Андрей!

Он рывком поднял отяжелевшую голову. Не открывая глаз, нащупал в нише аварийного запаса первый попавшийся биопакет и, разорвав зубами, выбросил наружу. Потом еще один. И еще.

Ямка, вырезанная в лабире лучевой пилой, быстро заполнилась кусками вспучившейся хлореллы, какими-то колбочками, змеевиками, пленками, сетками, в которых жили миллионы колоний невидимых организмов.

Сдерживать дыхание больше не было сил. Кто-то изнутри колотил будто молотком в оба виска, грозя проломить череп, под плотно сомкнутыми веками плыл кровавый туман, сквозь который мелькали черные снежинки – все быстрее, быстрее, быстрее...

Но перед тем как окончательно потерять сознание, он все-таки успех захлопнуть створки скафандра и нажать красную кнопку.

Возвращение из небытия было мучительным. Обожженные, отравленные легкие требовали кислорода, а сильно поредевшая хлорелла все еще не могла восстановить нарушенный ритм дыхания.

И тогда Андрей испугался.

Липкий страх полз откуда-то снизу, перебирался в руки, покалывая кончики пальцев, тошнотой подступал к горлу. Андрей открыл глаза. Вокруг ничего не изменилось, но он был уверен, что за секунду до этого окрестные скалы двигались. Двигались прямо на него, чтобы окружить, смять, раздавить. Он боялся моргнуть, потому что скалы за это мгновение могли сделать еще один шаг. Затравленно озираясь, он стал медленно пятиться к дископлану.

Дать тревогу! Немедленно дать тревогу!

Холодный пот стекал со лба, разъедая уголки глаз, мешая следить за скалами. В легких свистело и хрипело. Теплая струйка побежала из носа, расплылась на губах. Свободной рукой он вытер губы, поднес к глазам – на пальцах была кровь.

Дать тревогу! Немедленно дать тревогу!

Сзади звякнул металл. Андрей пригнулся, ожидая удара. Удара не было. Прошла четверть минуты, прежде чем он сообразил, что сзади лесенка дископлана.

Дать тревогу!

Скользя по ступенькам, он пятился вверх по лесенке, спиной пролез в овальный проем, устроился на сиденье. Задраил люк.

Дать тревогу...

Он, видимо, все-таки дал бы сигнал тревоги, если бы не приступ долгого, жестокого, изматывающего кашля.

Дышать стало легче. Сознание прояснялось, но голова трещала, словно после глубокого наркоза.

Сколько прошло времени? Андрея отупело смотрел на солнце. Яркий зеленый диск заметно клонился к горизонту, и вокруг него появилось третье кольцо.

Андрею вдруг показалось, что он пробыл без сознания очень долго, может быть, сутки. Сутки... Если сутки – корабль улетел. Его оставили одного. Его бросили. Его бросили в наказание... Один в лабировом аду... Один!

– "Альфа"! "Альфа"! "Альфа"!

Он взлетел, не набирая высоты, рискуя разбиться о пирамидальные пики туда, к далекому и желанному кораблю, напрямую, судорожно выжимая из моторов предельную мощность.

– "Альфа"!

Спокойный и слегка удивленный голос Медведева прозвучал рядом:

– "Прима", я – "Альфа", в чем дело?

Глаза предательски защипало, но теперь не от пота. Кривя губы, Андрей повернул тумблер автопилота. Несколько секунд бессмысленно смотрел на свободную правую руку, потом потихоньку стал натягивать перчатку биоуправления.

– "Прима", я – "Альфа", вы меня слышите?

– "Альфа", я – "Прима", слышу хорошо, была потеря связи, иду в квадрат О-А, аппаратура – отлично, обстановка без изменений, все в порядке...

Ровный тусклый голос жил отдельно, стандартные фразы радиосообщения рождались не в горле, а где-то между губами и микрофоном, но, как ни странно, именно это успокоило Андрея. Натянутые до звона нервы отпускало толчками, заставляя подергиваться руки и ноги. И все четырнадцать "руконог" скафандра время от времени покорно вскидывались.

Все обошлось. Все позади.

Бешеная, неуемная, истерическая радость овладела им. Он бросал машину вверх и вниз, вправо и влево, хохотал, пел какие-то песни, кричал – и, наконец, затих, обессиленный.

Все было, как шесть часов назад – так же висела в воздухе неподвижная тарелка дископлана, и так же бесконечной конвейерной лентой бежал внизу ковер, разрисованный геометрическими головоломками. Солнце садилось за спиной, из-за ребристого окоема пенистыми языками вырывалось зеленое пламя. Впереди уже показалась серебряная дуга облаков. Лабировые ущелья таяли, становились прозрачными, плыли внизу бесплотной дымкой, и только высокие конусы, еще освещенные солнцем, отбрасывали длинные острые тени. Дорожными указателями тянулись они вперед – километровые стрелы, нацеленные в темноту.

А позади...

Андрей оглянулся.

Позади зеленел лес. Тонкие витые стебли, раскачиваясь, ползли из-за горизонта в побуревшее небо, двоились, троились, выбрасывали вихревые сполохи листьев...

Он не сразу сообразил, что это прощальная шутка зеленого солнца.

Прощальная шутка...

Андрей снова закашлялся и виновато улыбнулся, отдышавшись:

– Еще... не совсем... прошло...

Он поискал глазами Нину и не нашел. Амфитеатр зала, час назад полупустой, теперь был набит до отказа. Многим не хватало места, и они стояли в проходах, под выгнутыми металлическими шеями операторских кранов. Голубые зрачки объективов тускло поблескивали со всех сторон, и Андрею снова стало не по себе.

– Вот, собственно, и все. К моменту стыковки я уже окончательно пришел в себя. Автомат поставил дископлан в ангар, а я направился в стерилизатор... В "инкубаторе" меня встретили Кривцов и Свирин. Я боялся, что Кривцов заметит отсутствие аварийного запаса и поэтому сказал Алексею, что мы справимся с "раздеванием" вдвоем. У Кривцова были еще какие-то дела с метеорными пушками, и он сразу ушел. Ну, а Свирин ничего не знал...

– Почему вы скрыли от товарищей свой поступок? Вы боялись последствий?

Это спросил Микаэлян.

– Последствий? В какой-то мере, да. Если бы об этом узнали до вылета, то, во-первых, местность вокруг Белого озера – была бы немедленно стерилизована, и эксперимент...

– А во-вторых?

– А во-вторых... Если бы мне удалось убедить товарищей, нам бы пришлось вместе отвечать за нарушение устава... Я этого не хотел...

Андрей исподлобья взглянул на Медведева, но тот безучастно смотрел куда-то поверх людских голов. Микаэлян сидел красный и мрачный, с хрустом сцепляя и расцепляя на столе короткие толстые пальцы. Штейнкопф, кажется, вообще ничего не слышал – отложив в сторону раковину транзисторного синхропереводчика, он что-то писал, вернее считал – тонкие губы беззвучно шевелились. Джозеф Кларк – тот самый Кларк, который открыл человечеству сверхсветовые скорости – не скрывая восхищения и одобрения, наводил яростный беспорядок в своей уитменовской бороде. Остальные члены президиума Совета старались не глядеть друг на друга, бесцельно перелистывая копии докладной.

Кто-то из зала крикнул:

– Позор! Анархизм! Вон из науки!

Кажется, это был Столыпин.

И мгновенно амфитеатр превратился в клокочущую воронку. На столе запылали целые гирлянды сигнальных ламп: все требовали слова. Андрей стоял в центре этой гудящей воронки и не знал, что делать – оставаться у стола или идти в зал.

Прошло минут пять, прежде чем сквозь тысячеголосый гул пробился звон председательского колокольчика.

– То, что мы сейчас услышали, в корне меняет смысл и направление дискуссии... – Микаэлян медленно подбирал слова. – Совет вынужден... мы должны выяснить обстоятельства и предполагаемые последствия...

Микаэлян замялся, взглянув на Кларка, который, угрожающе набычившись, явно намеревался немедленно ринуться в бой.

– Последствия... необдуманного поступка космобиолога Савина...

– Преступление!

Это опять выкрикнул Столыпин.

Микаэлян еще больше помрачнел и жестко кончил:

– О решении Совета по этому вопросу будет объявлено. Заседание считаю закрытым.

Снова взорвался, загудел, заклокотал амфитеатр, то ли одобряя, то ли угрожая, но когда изо всех пяти проходов к нему устремились люди, Андрей растерянно отступил. Кто-то схватил его за рукав и изо всей силы потянул в боковую дверь.

– Алексей?

– Он самый. Скорей, а то останешься инвалидом.

Кривцов втолкнул его в какую-то узкую комнатушку, где шпалерами стояли роботы-уборщики.

– Посиди здесь. И не высовывай носа. Я найду Нину.

Он немного задержался у выхода, поправил очки.

– Ну и учудил ты, дорогой мой. Так учудил, что...

Кривцов махнул рукой и плотно прикрыл за собой дверь... Они возвращались домой вдвоем. Машину вела Нина.

Андрей сидел рядом, уткнув лицо в поднятый воротник пальто, и время от времени поводил плечами – не мог привыкнуть к штатскому костюму.

Они молчали всю дорогу, до самого дома. Лишь остановив машину у подъезда, Нина спросила тихо:

– Тяжело тебе, Андрюша, да?

Андрей вылез, ничего не ответив. Нина, торопливо разделавшись с программой автоводителю, подошла сзади, прижалась к мужу, обняв за плечи. Электромобиль просигналил и отправился в гараж.

Андрей, закинув голову, смотрел на звезды. Недавний теплый дождь вымыл небо, и тысячи светлячков копошились в бархатной черноте. Изредка между ними вспыхивали длинные иглы метеоров. Текучим дымком бледно светился Млечный путь.

– Вот и все, Нинок. Отлетался я.

– Но, быть может...

– Нет. Исключено. Я бы на их месте поступил так же... Отлетался.

Андрей не оглядывался, и это было очень кстати. В глазах Нины промелькнуло что-то, похожее на радость...

На первый взгляд, все было хорошо. Очень хорошо. Слишком хорошо.

Нина могла теперь спать спокойно. Андрей был рядом. Он любил возиться с сыном, готовил обеды по собственным рецептам, не доверяя кухонным автоматам. Лекции в университете – Андрей читал там курс биологической эволюции Солнечной системы – занимали всего несколько часов в день, остальное время он сидел дома.

Это случилось через неделю после того памятного заседания Совета. Семь дней пролетели в сумасбродной, счастливой суматохе. Андрей перевернул весь дом. Он изобретал какие-то самоходные коляски, универсальную люльку-кровать, побрякушки, реагирующие на голос, рассчитывал оптимальные формы пеленок и совершенствовал методы закаливания словом, энергично входил в роль молодого папы. Он часто и много, может быть, чересчур часто и чересчур много – говорил о том, как соскучился по Земле, о своих будущих "наземных" планах. Похоже, понимая умом неизбежность расплаты, подсознательно он все-таки надеялся на чудо.

В воскресенье рано утром прилетели Артур с Евой. День прошел отлично: они забрались на аквалете далеко вниз по Енисею, мужчины рыбачили, женщины собирали неяркие таежные цветы, сын то сладко спал, то отважно воевал с большими синими стрекозами. Вечер провели за столом. Оба – и Андрей, и Артур – много пили, похваливая домашнее ягодное вино.

И только в прихожей, надевая плащ, Артур сумрачно пробасил:

– Чуть не забыл... Ты это... не расстраивайся... Понимаешь, Совет лишил тебя звания космонавта за нарушение устава... со всеми вытекающими последствиями... Так что... понимаешь...

– Понимаю, – эхом отозвался Андрей и улыбнулся.

Чуда не произошло.

Осталась эта дежурная наклеенная улыбка – точно висячий замок на душе. Что там, за этим замком? Какая тоска? Какие бури? Можно только догадываться. И ничем нельзя помочь...

Первое время она старалась растормошить Андрея, отвлечь – водила по театрам и концертным залам, на лыжные прогулки и в турпоходы. За трехмесячный отпуск они облазили кратеры исландских вулканов и австралийские заповедники, ходили по плитам древних ацтекских храмов и спускались в подводный японский город Дзойя. Андрей был нежен и предупредителен. Он покорно делал все, что она придумывала. Но от этой покорности хотелось плакать.

Он оживал только тогда, когда приходили товарищи по "Альфе". Комната немедленно наполнялась крепким табачным дымом, крепкими шутками и крепкими спорами. Но звездолет "Альфа" два года назад ушел за пределы Галактики, к какому-то квазару, и от него до сих пор нет известий... На "Альфе" новый научный руководитель, потому что Медведев...

Странный человек этот Медведев. В последнее время он часто прилетал в Красноярск и встречался с Андреем. Встречался где угодно – в университете, в отделении Академии, в гостинице, просто на улице – только не дома. Тайные переговоры? Вряд ли. Ведь свои видеофонные беседы они не скрывали. Даже наоборот. Однажды в отсутствие Андрея шеф долго расспрашивал о его делах и занятиях. Просил помочь Андрею победить "сплин".

– Ему надо работать. Сжать зубы и работать. Трудно даже представить, что будет, если его гипотеза подтвердится... Но домой так ни разу и не зашел.

А не так давно стартовал "Королев". Медведев улетел.

С тех пор Андрей совсем окаменел. Почти не выходит из дому. Вздрагивает от каждого стука, от каждого звонка. И молчит. Молчит и читает. Или смотрит телевизор. Когда она приходит поздно, он торопливо открывает дверь, словно давно ждет кого-то... Изо всех сил старается не показать разочарования. Крепко – слишком крепко! – целует. Громко – слишком громко! – расспрашивает о делах. Весело – слишком весело! – рассказывает об очередных проказах сына. Но она-то видит его полные непонятного ожидания глаза.

Впрочем, все понятно. Дело в Медведеве. Вернее, в этой самой проклятой кристаллопланете. Ведь от "Королева" тоже четвертый месяц нет вестей...

Нелепая ситуация – ревновать к чужой планете...

А в остальном жизнь течет размеренно и ровно. Очень ровно. Слишком ровно.

Вот и сегодняшний вечер проходит, похожий на десятки, сотни длинных молчаливых вечеров.

Трехлетний Юра, восседая на полу, строит из лабировых кубиков какое-то немыслимое сооружение: то ли ракетный ангар, то ли Вавилонскую башню. Как ему только не надоест возиться с этими противными камешками? Будь ее воля она бы выбросила весь потусторонний мусор куда-нибудь подальше. Они какие-то неприятные, эти камни, какие-то нечеловеческие, неправдоподобные. Теплые и скользкие на ощупь, они прилипают к рукам, словно железо к магниту. Ни к чему другому не прилипают, а к живому телу прилипают. И еще это нездешнее гипнотическое свечение...

Но Юрка от камешков без ума. Попробуй спрячь – рев на весь день.

Зато Андрей блаженствует, когда сын играет с лабиром.

Андрей закрыл книгу, разгладил строгую синюю обложку: "Алексей Кривцов. К вопросу о квазиатомной структуре дозвездного вещества в лабировых образованиях". Молодец Алешка. Может быть, многовато фактов и маловато выводов... Но это даже хорошо. Бунтарская мысль об искусственной природе лабира сквозит между строк, напрашивается сама собой. Молодец.

Алешка... Два года – ни слуху, ни духу... Первая разведка за пределами Галактики...

Там, в неизмеренной дали,

за солнцем солнце открывая...

– Андрей, выключи ты это старье или сделай потише! Слушать тошно!

Нина поправила плед на коленях и раздраженно отвернулась от телестены.

– Тетя нехорошая, – констатировал Юрка, не отрываясь от своих дел.

Андрей безропотно зажал звук. Низкий печальный голос певицы теперь почти шептал:

Увидят люди край земли

и остановятся у края...

Может быть, у него дурной вкус, но ему нравится Селена Суона. Нравится простая старая песня, белое лицо и бледная рука в бессильном взмахе:

Перед стеною вечной тьмы

замрут лучи радиотоков...

– Вы не представляете; что вы натворили, – говорил Медведев, расшвыривая носком ботинка ворохи палых листьев. Вы не физик... Если бы не ваш крамольный эксперимент, ни один земной звездолет близко не подошел бы к кристаллопланете... В ближайшем столетье, по крайней мере...

– Почему?

Они шли по дикому сосновому парку Академгородка.

Шеф вертел в пальцах хвойную лапку и колюче усмехался.

– Вы не физик, и до вас не дойдет весь размах ученой паники... Оказалось, что в молекулах лабира нет атомов. Молекулы есть, а атомов нет. Смешно?

– Как нет атомов? Из чего же состоят молекулы? Ведь во всех химических реакциях...

– Совершенно верно, во всех химических реакциях лабир ведет себя, как обычное, вещество... Но атомов в нашем понимании в нем нет. Есть... как бы это вам объяснить... стабильные энергетические сгустки, что ли... Словом, имитация атомов, квазиатомы...

И вот тогда проснемся мы

в крови неведомых потомков...

– Теперь вы представляете ситуацию? С одной стороны, как будто еще одно подтверждение "барьера Штейнкопфа" – безатомная структура. С другой стороны, ваш "посев" – а что, если он "взойдет"? Ведь тогда придется пересматривать не только биологические каноны, не только отменять "жизненный барьер", но и, вообще, все начинать сначала! Вот какие дела, дорогой мой нарушитель спокойствия...

Мы распрямимся в их телах

и сузим яростные веки...

В последний раз они встретились в номере гостиницы. Медведев поднялся навстречу, непривычно сияющий и возбужденный.

– Танцуй, ученик чародея! Совет решил, наконец, послать экспедицию на ПКК-13СД38А... Кстати, планете дано имя "Прометей"... Неплохо? Так вот, звездолет "Королев" летит к "Прометею" через две недели. Цель – проверка результатов эксперимента космобиолога Савина. Научный руководитель академик Медведев. Ну, что же ты не танцуешь? Твоя взяла!

– Наша взяла, – тихо поправил Андрей. – Наша, Петр Егорыч...

И хрустнут в сомкнутых руках

предохранительные вехи...

– И знаешь, кто яростнее всех настаивал на экспедиции? Штейнкопф! Да... Старик еще хоть куда. С таким и воевать приятно...

И прозвучит сигналом к бою

неукротимость древних снов.

И снова вспыхнут за спиною

крутые крылья парусов...

– Пойдемте ко мне, – предложил Андрей. – Такое событие надо отметить...

Медведев сразу потускнел, замялся, отвел глаза в сторону.

– Понимаешь, после одного... Понимаешь, не могу видеть детей. Сын у меня... Четыре года... Сразу – жена и сын. Я до сих пор... Не могу, Андрей, извини. Посидим лучше в кафе. Если ты не против. На добрый путь...

И снова вспыхнут за спиною

крутые крылья парусов...

Певица раскланивалась под аплодисменты, кокетливо улыбалась и приседала. Это было уже неприятно и как-то обидно.

Андрей выключил телевизионную программу, и экран, погаснув, превратился в обыкновенную стену, не отличающуюся ничем от трех остальных.

Очень хотелось курить, но курение разрешалось только на кухне, а уходить в одиночество не хотелось.

– Послушай, Нинок, может быть, нам немного пройтись.

Нина отложила книгу, спустила ноги с тахты, нащупывая тапочки.

– Наконец-то, я слышу речь не мальчика, а мужа...

Башня рухнула со стеклянным звоном. Юрка, испустив победный клич, помчался в свою комнату одеваться. В его личном перечне радостей жизни семейные прогулки были на первом месте.

Они шли втроем по вечерней улице, в бесшумной метели огней. Юрка, сосредоточенный и самостоятельный, в центре, Нина чуть впереди, Андрей на полшага сзади, изредка посматривая на прохожих из-за поднятого воротника.

Привычка поднимать воротник на улице появилась у него недавно. Он стал мнителен, почему-то панически боялся, что его узнают, будут приставать с разговорами, с обвинениями или сочувствием.

Как-то Нина, высмеивая этот нелепый страх, предложила ему носить маску. Но Андрей отнесся к предложению серьезно и, подумав, покачал головой:

– Человек в маске будет бросаться в глаза...

У Нины сразу пропала охота шутить...

Улица в эти часы была полна народу, но на них никто не обращал внимания. Многоголовый и многоголосый людской поток упруго тек по тротуару, разделяясь на ручейки и речки. Начинали работу театры и кинозалы, клубы и вечерние кафе, спортивные комплексы и центры самообразования, общественные лаборатории и университетские лектории. Ручейки и речки текли в беспрерывно вращающиеся двери, но поток на улице не ослабевал: домоседов за последнее время заметно поубавилось.