Текст книги "Вечные паруса"

Автор книги: Вячеслав Назаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– У-и-с-с!

Но ведь это – единственный шанс...

Когда Уисс вернулся к берегу, там суетилось около десятка земов. Сильный голубоватый свет двух прожекторов заливал площадку над бухточкой, до самого дна пронизывал воду. Метрах в десяти от берега на поверхности покачивался большой красный буй, с которого свисал решетчатый металлический цилиндр.

Уисс уже знал его назначение – это был ультразвуковой передатчик, довольно точно имитирующий естественный сонар животных. Цилиндр доставил немало неприятных минут Уиссу: земы с его помощью то транслировали бессмысленные обрывки чьих-то позывных, сбивая с толку, то ослепляли неожиданными импульсами, заставляя натыкаться на окружающие предметы, то без всякой видимой системы и цели повторяли собственные сигналы дэлона.

Цилиндр появился некстати. Меньше всего расположен был Хранитель Пятого Луча заниматься сейчас игрой. Он ждал действий куда более значительных, чем нехитрые манипуляции с ультразвуком. Но молодая земка, наклонившись к самой воде, без конца повторяла его имя и лопотала, лопотала что-то, и столько отчаянной мольбы было в ее лопотанье и жестах, что Уисс, недовольно фыркнув, подплыл к ЦИЛИНДРУ.

Он едва успел переключиться со светового зрения на звуковидение, как передатчик заработал. Цилиндр превратился в багровое яйцо, потом в малиновый шар, быстро распухающий в огромную розовую сферу – пока звуковой пузырь нарастающего свиста не лопнул, брызнув искрами в оглушительную тишину.

И вдруг через короткую паузу снова зазвучала РЕЧЬ. Теперь она исходила из цилиндра, свободная от искажений и помех, неизбежных при переходе звука из воздуха в воду. Многократно усиленная, она лилась теперь широко и свободно – и все-таки ускользала от понимания, проносилась мимо сознания и терялась где-то за пределами памяти.

Центры Запрета работали безотказно. Как плотина во время паводка, они направляли разрушительный поток чуждых понятий и чувств мимо, мимо – в проторенное русло Забвения.

Обязанностью Хранителя Пятого Луча была разведка. И не больше.

Но Уисс сделал то, на что до сих пор не решался ни один дэлон.

Он отрезал себя от внешнего мира, убрав воспринимающие рецепторы. Сосредоточившись, представил себе свой мозг. Поплыли перед внутренним глазом сложнейшие переплетения нервных волокон, лучистые кратеры нервных центров, миллиарды пульсирующих и мерцающих нейронов, собранных в причудливую вязь бугорков и извилин.

Он скоро нашел то, что искал – небольшой серовато-бурый бугорок мозга у затылка, отороченный пунктиром пурпурно-лиловых звездочек. Это и были центры Запрета.

Уисс мысленно соединил звездочки одну за другой извилистой сплошной линией, трижды опоясавшей подножие бугорка.

Звездочки продолжали мигать.

И тогда, собравшись с духом, Уисс пустил по воображаемой линии сильнейший разряд.

Он услышал свой собственный вопль, уносящийся в пространство, и ощутил, как горячая судорожная боль тысячами молний ударила из мозга по всему телу, корежа и ломая суставы, растягивая сухожилия и мускулы.

Он задыхался...

3. ЗАПРЕТНЫЕ СНЫ

Он все-таки перевел дыхание. Сеть кровеносных сосудов, ветвясь и истончаясь, разнесла живительный кислород во все уголки организма. Судорога медленно отпускала тело, мышцы расслаблялись и оживали. Боль уходила.

Пурпурно-лиловые звездочки уже не мигали.

Уисс сжег центры Запрета.

Вначале он ничего особенного не ощутил. Но когда ушла боль, откуда-то снизу подступила фиолетово-черная бесконечность. Она жила вовне и внутри, и это длилось мгновенно и вечно, потому что не было ни пространства, ни времени.

Уисс впервые в жизни почувствовал страх. Не то подсознательное предчувствие опасности, которое побуждает к мгновенному действию, а первородный леденящий ужас, лишающий сил и воли, – страх бытия.

Вот оно, наследство пращуров – Безумие Суши, – оно спит в каждом дэлоне за тройной оградой пурпурно-лиловых звезд и, случайно разбуженное, заставляет выбрасываться на скалы...

Но разве за этим Уисс переступил Запрет?

Неторопливо, исподволь, опасаясь шока, Уисс возвращал чувствительность органам. Он входил в окружающий мир прежним и перерожденным одновременно. Его мозг был лишен защиты и равно открыт всему – обдуманному и бессмысленному, доброму и злому, явному и тайному.

И когда зрение вернулось, Уисс содрогнулся от неожиданного успеха. Вернее, он ждал успеха, но не настолько быстрого и полного.

РЕЧЬ продолжалась. Но невидимое стекло, разделявшее прежде опыт Уисса и логику чуждых видений, исчезло. Тонкий живой нерв забытого родства – ведь предки дэлонов жили на суше! – протянулся между двумя мирами.

И свободное от Запрета сознание Уисса перелилось по нему в чужую жизнь, в чужие сны...

Уисс был маленьким зверенышем с короткой рыжей шерстью. Он затаился в густой листве огромного дерева, вцепившись в корявые сучья всеми четырьмя лапами. Его мучил голод и страх.

Грязно-коричневые смрадные тучи едва не задевали верхушку дерева. Тяжелым душным покрывалом колыхались они над лесом, и дрожащий свет едва просачивался вниз. Было жарко, воздух, насыщенный испарениями и стойким запахом гнили, был неподвижен, и неокрепшие легкие, казалось, вот-вот лопнут, не выдержав судорожного ритма дыхания.

Вокруг бесновалась зелень. Тысячи растений тянулись из черной, глухо чавкающей трясины к неверному свету дня. Они протыкали, мяли, душили друг друга могучими змееподобными стеблями, и эта беспрерывная, медленная и страшная борьба была почти единственным ощутимым движением вокруг.

Но неподвижность таила угрозу. Уисс каким-то сверхчутьем знал, что везде – вверху, вокруг, внизу – в шуршащей и скрипящей зелени, затаившись, поджидают добычу сильные и беспощадные враги. Уисс боялся пошевельнуться, чтобы не выдать своего убежища.

Встрепенувшееся ухо уловило приближающийся хруст. Через минуту хруст превратился в треск, а еще через минуту скрежет и грохот ломающихся и падающих древесных великанов. Задрожала земля, дерево, на котором сидел Уисс, резко качнуло, но даже это не смогло заставить его покинуть зеленое гнездо. Он только крепче прижался к стволу, окончательно слившись с рыжей, лохматой от плесени корой.

Огромная, колеблющаяся гора мышц проползла рядом, оставив за собой широкий коридор. Внезапно она замерла, и над верхушкой дерева закачалась приплюснутая голова, вся в тягучих потеках желто-зеленой слюны. Широкие ноздри со свистом втянули воздух, и целая туча цветочной пыли поднялась в воздух с раскрытых ядовито-синих соцветий.

Голова раздраженно дернулась и, покачавшись, нерешительно потянулась к соседнему дереву. Оно показалось чудовищу более аппетитным, и от него остался только расщепленный огрызок ствола.

Гора продолжала свой путь, и треск вскоре затих.

Голод туманил сознание Уисса, его била мелкая дрожь. Он попробовал выковыривать из трещин коры липких, радужно переливающихся слизняков, но студенистая масса обожгла рот. Он выплюнул слизняка и тихонько заскулил.

Голод превозмог страх. Прижимаясь к стволу, неслышно проскальзывая сквозь путаницу лиан, оставляя на острых колючках клочки шерсти, Уисс спустился вниз и затих, осматриваясь, принюхиваясь и прислушиваясь.

Его внимание привлек наполовину придавленный упавшим деревом куст, усыпанный какими-то большими матово-сизыми плодами. Их резкий запах кружил голову и сводил спазмой желудок. Уисс осторожно выглянул из укрытия и, не заметив ничего подозрительного, проворно затрусил к соблазнительным плодам.

Его спасла собственная неуклюжесть – у самого куста он поскользнулся на содранной коре и чуть не свалился в топь. В тот же миг у самого горла лязгнули страшные челюсти, и длинное тело пронеслось над ним, едва не царапнув желтыми загнутыми когтями.

Уисс хотел метнуться назад, но застыл, парализованный ужасом, – дорога была отрезана. С трех сторон протяжно ухала непроходимая топь, а между Уиссом и спасительным гнездом готовился к новому прыжку враг. Он стоял, пружиня на непомерно больших, чуть ли не в полроста, перепончатых задних лапах, а маленькие передние мелко дрожали, готовясь схватить добычу. Зверь был втрое больше Уисса, и драться было бесполезно. Это чувствовали оба, и зверь не спешил. Он медленно приседал, медленно открывал пасть, усеянную пиками треугольных зубов, и красные глазки его наливались тупой радостью.

Уисс взвыл и тоже встал на задние лапы. Отчаяние сковало его мышцы, и он не смог разжать пальцы, вцепившиеся в какой-то сук. Он так и поднялся навстречу врагу – с острой раздвоенной рогатиной в передних лапах.

Зверь прыгнул – и яростный смертный рев огласил джунгли, сорвался на жалкий визг и захлебнулся. Тяжелое тело обрушилось на Уисса. дернулось два раза и замерло. Уисс пошевелился, еще не веря в спасение, но зверь не двинулся. Осмелев, Уисс выполз из-под туши. Враг был мертв. Из развороченного горла черной струёй хлестала кровь.

Уисс недоуменно переводил взгляд с мертвого зверя на рогатину и обратно. Потом лизнул окровавленный сук. Кровь была теплая и соленая. Он лизнул сук еще раз и вдруг, зарычав, припал к ране поверженного врага. Он пил красную жидкость жадно, захлебываясь, урча, и ощущал, как сила возвращается в мышцы.

Потом он встал на четвереньки, довольно облизываясь, и только сейчас заметил, что передние лапы продолжают сжимать раздвоенный сук. Он хотел бросить палку, но что-то остановило бросок. Уисс перевел взгляд с рогатины на зверя и обратно...

Видение потускнело, отхлынуло в темноту, обнажив галечный берег акватории и слепящие зрачки прожекторов, и черные силуэты земов, и отблеск металла на громоздких аппаратах – а Уисс все еще ощущал во рту дразнящий вкус теплой крови, и ласты его неестественно топорщились, словно пытаясь удержать рогатину...

Старый зем сидел у воды, свесив между колен худые руки, и пристально следил за дэлоном.

– И-в-а-н С-е-р-г-е-е-в-и-ч, д-а-в-а-т-ь в-т-о-р-у-ю ч-а-с-т-ь?

Старик промолчал, предостерегающе подняв руку. Он ждал чего-то от Уисса.

И Уисс не без тайной гордости за свое превосходство слегка изогнулся и описал вокруг цилиндра геометрически точный круг, наслаждаясь совершенством и универсальностью своего тела, отшлифованного вдохновенным трудом поколений.

Старик махнул рукой.

– Д-а-в-а-й-т-е!

Цилиндр снова засветился...

Теперь Уисс был не один, и к привычным чувствам голода и страха присоединилось еще одно – чувство холода, в три погибели скрючившего тело. Он кутался в промокшую медвежью шкуру, плотнее прижимался, к таким же скрюченным, закутанным в шкуры, телам – ничего не помогало.

Их осталось немного от большого и сильного стада – остальные погибли сегодня утром в схватке с пещерным медведем, хозяином этой каменной берлоги.

Уисс покосился на клубок тел, бьющихся в ознобе.

Их уже не пугает смерть. Спрятанный под скошенными лбами маленький робкий мозг уже уснул. Каменные топоры валяются в углу пещеры вперемешку с костями, обглоданными до глянца. Завтра в пещере не останется ни одного живого существа. То, что не сумели сделать звери и черные обезьяны, прогнавшие стадо с насиженных теплых гнезд, сделает холод.

Уисс перевел глаза на выход. В широком белом проеме кружились снежинки. Залетая в пещеру, они таяли, превращаясь в капельки голубоватой влаги. Весь оранжево-красный, с черными извилистыми прожилками, неровный свод пещеры светился голубыми каплями. Капли, набухая, падали вниз и ранили воспаленную кожу, как острые шипы.

А за проемом был мир. Недобрый холодный мир. Мир искромсанного, вздыбленного, вспененного камня – гигантские каменные волны с белыми шапками на острых гребнях, они обступили беглецов со всех сторон. Скрытое горами солнце опускалось все ниже, и причудливые утесы, похожие на морды зверей, окрасила кровь. Небо синело, а внизу, в глубокой расщелине, клубился плотный багрово-фиолетовый туман. Изредка вспышки прорезали его, и тогда земля вздрагивала, и с утесов срывались камни. Там, внизу, тоже была смерть непонятная и от того еще более страшная.

Привычная спазма свела желудок. Тело, наперекор всему, требовало пищи. Оно не хотело мириться со смертью. Оно хотело жить.

Уисс пошевелился, попробовал подняться. Онемевшие ноги пронзила тупая боль. Уисс сел, ворча, но потом все-таки встал.

– Надо! Еды!

Гортань плохо повиновалась ему, и немногие понятные слова звучали, как звериные крики. Клубок тел не пошевелился, и Уисс повторил требовательно:

– Надо! Еды!

Мужчины словно не слышали, и ярость охватила Уисса. Он схватил каменный топор и замахнулся на ближайшего.

– Надо! Еды!

Тот покорно закрыл глаза, ожидая удара. Холод был сильнее голода и страха. Сородич готов был умереть, но не отдать свой кусочек тепла. Глаза Уисса по очереди встретились с глазами остальных – они смотрели затравленно и равнодушно, в них не было даже мольбы, их уже застилала пелена неизбежного. Уисс опустил топор. Потом поудобнее перехватил шершавую рукоятку и шагнул в проем.

После смрада пещеры на свежем морозном воздухе слегка закружилась голова. Уисс сжался, ослепленный. Горы переливались всеми цветами, искрились, щетинились серыми полосами колючего кустарника. И оглушительная тишина стояла над ними.

Уисс и сам не понимал, зачем он покинул пещеру. Какую добычу сможет он взять в одиночку? Здесь, в горах, звери свирепы и огромны, а на чахлом кустарнике нет плодов. Он не сможет добыть еды – ни для себя, ни для тех, кто остался.

Но что-то тянуло Уисса в долину, туда, где клубился темный туман и плясали бесшумные вспышки. Цепляясь за камни, он стал спускаться.

Уисс прошел половину пути до кромки тумана, когда ноздри уловили тревожный запах – пахло гарью. Он сделал еще несколько неуверенных шагов и остановился. Инстинкт подсказывал – вернись, там опасность, там великий Красный Зверь, пожирающий все живое. Уисс глянул вверх. Пещера отсюда виднелась маленькой точкой. Вернуться? Ждать ночи – когда его убьет холод или, беспомощного, загрызет нетерпеливый шакал?

Негодующее рычание вырвалось из горла Уисса. Он взмахнул топором, ободряя себя, и решительно двинулся туда, где пряталось неведомое.

Ему не пришлось идти долго. Вскоре путь преградил ручей. Его торопливое бормотание было слышно издалека, но когда Уисс вышел к нему, раздвинув кусты, его снова сковал страх.

Там, за ручьем, совсем недавно пировал Красный Зверь.

На пепельно-серой земле валялись кучи обугленных черных костей кустарника. А еще ниже – стлался багрово-синий дым, доносился далекий треск и тянуло теплом.

Уисс зачерпнул волосатой ладонью полную пригоршню воды и попробовал языком. От холода заломило зубы.

Рядом раздался стон. Уисс одним прыжком отскочил в кусты и замер. Стон повторился, но на этот раз тише. В нем не было угрозы, а только боль и жалоба. Ноздри Уисса раздулись. Припадая к земле, он пополз на звук.

Длинноногое животное с тремя парами витых рогов на голове уже ничего не видело и не слышало. От него пахло паленым. Кожа на боках обуглилась и лопнула, обнажив розовое мясо. Видимо, рогач в предсмертном усилии вырвался из объятий Красного Зверя и перемахнул на этот берег, но смерть догнала его.

Уисс вытащил длинный нож, выточенный из острого обломка берцовой кости, и хищно оскалил зубы.

После обильной еды захотелось пить. Уисс лакал воду жадно, отфыркиваясь и урча от удовольствия, отрывался, осматривался и снова лакал.

И тогда он заметил Красного Зверя.

Это был совсем крошечный зверек и непонятно было, как он перепрыгнул через ручей. Он съел всю палку, оставив от нее только угли, и теперь подыхал, дрожа и дымясь.

Уисс хотел было сбросить опасного зверька в воду, но сытый желудок настроил его на благодушный лад. Ему захотелось поиграть. Он отломил от ближайшего куста сухую ветку и сунул зверьку. Зверек жадно набросился на нее и сразу стал больше и веселее.

Уисс играл с красным зверьком долго, то давая ему пищу, то отбирая ее. И зверек покорно подчинялся желаниям Уисса, то вырастая в рычащего тигра, то сжимаясь в рыжую мышь.

И. тогда Уисс почувствовал, что холод отступил. Блаженным теплом веяло от камня, нагретого лапами покорного зверя.

Уисс встал и направился к рогачу. Дотащить всю тушу до пещеры было не под силу, и он отрезал самое вкусное – обе задних ноги. Потом выломал большой сук и сунул его в алую пасть костра.

Когда, обессиленный тяжелой ношей, он дотащился до пещеры, уже опустилась ночь. Уисс шагнул в пещеру, высоко держа над головой горящий сук. Красный свет метнулся по стенам. Живой клубок дрогнул, распался, эхо гулко повторило вопль ужаса. Подвывая, сородичи расползались подальше, забивались в темные углы. Только один остался у его ног. Он был мертв.

Уисс бросил на пол ноги рогача.

Остекленевшие глаза жадно уставились на пищу, но страх.

перед Красным Зверем заставлял глубже забиваться в свои углы.

Уисс повернулся спиной к сородичам и вышел из пещеры.

Он слышал, как в темноте началась драка за мясо. Уисс направился к ближним кустам, освещая себе дорогу.

Когда он вернулся в пещеру с охапкой хвороста, исчезло не только мясо, но и кости. Сородичи снова расползлись по углам, но уже не так поспешно, как прежде. Глаза их приобрели осмысленное выражение и смотрели теперь настороженно и выжидающе.

Уисс бросил на пол догорающий сук и показал на хворост:

– Еда! Ему!

Он подложил веток, и пламя мгновенно выросло, заплясало, рассыпая искры. По пещере заструилось тепло.

Наконец самый смелый подполз поближе. Он с любопытством смотрел, как Уисс кормит веселого зверя, потом сказал неуверенно:

– Красный Зверь! Враг!

Уисс сунул еще одну ветку в костер, и рыжий язык метнулся к самому потолку.

– Нет! Огонь! Друг!

Осмелевшие мужчины подползали все ближе к костру, блаженно ворчали, подставляя теплу окоченевшие тела, радостно повизгивали.

– Огонь! – повторил Уисс новое слово. Он протянул к жаркому костру волосатую руку:

– Огонь! Друг!

Речь продолжалась, но Уисс очнулся, словно вынырнул из зловонной сероводородной лагуны на поверхность – близость огненной стихии, хотя и призрачная, была нестерпима. Он ничего не мог поделать с голосом крови, с трагическим опытом Третьего Круга, навечно отпечатанным в генах, – все естество противилось союзу с Гибелью.

Он мог только, – напрягая внимание, чтобы не упустить ничего существенного, – следить извне за странным чужим миром.

Он видел, как в считанные тысячелетия земы расплодились и расселились чуть ли не по всей суше. Рогатина в лапе и пламя костра сделали земов сильнее и выносливее других зверей.

Он видел, как земы начали уничтожать друг друга – один на один, орда на орду, племя на племя. Сначала из-за еды, потом – из-за территории, потом – непонятно из-за чего.

Красный Зверь оказался двуликим – с равным покорством и равной силой служил он врагу и другу, злу и добру. Он давал тепло и сжигал жилища, плавил руду и опустошал посевы. Самоубийственный огненный смерч гулял по горам и долинам. Глаз Гибели горел все ярче и беспощаднее. Во всем этом еще была логика, понятная Уиссу, – когда-то по сходным причинам предки дэлонов покинули сушу и ушли в море, спасая свой род и остатки Знания.

Но дальше начиналось нечто, лишенное аналогий.

Уисс не сумел заметить, когда и как это случилось. Может быть, потому, что еще искал следы внеземного вмешательства и не обратил внимания на пальцы седого зема, бесцельно мнущие сырую глину, которая превратилась вдруг в подобие фигуры; на благоговейный восторг подростка, который дул в сухой тростник и случайно соединил беспорядочные вопли в мелодию; на упорство, с которым собирала коренастая земка бесполезные яркие камни, а потом раскладывала перед собой, каждый раз меняя сочетания.

Но когда появились дворцы и многокрасочные фрески на стенах, гигантские каменные изваяния и причудливая ритмика ритуальных танцев, Уисс узнал в них искаженные, перепутанные линии просыпающегося Разума. Собственного Разума земов!

Вторую неделю грабили Священный город дикие орды готов. Ошалевшие от крови и дыма грязные рыжебородые воины смеялись бессмысленным смехом, поджигая дома, разбивая тяжелыми молотами прекрасные барельефы, разгрызая гнилыми зубами корешки рукописных книг, разрубая мечами инкрустированные рубинами и жемчугом музыкальные инструменты. На площадях горели страшные костры, и все, что могло гореть, превращалось в пепел, а то, что не горело, – в горы исковерканного хлама.

Вот два полуголых гота накинули веревку на шею мраморной статуи. Белоснежная женская фигура с гордо поднятой головой покачнулась и под утробный гогот упала на шлифованный розовый базальт пола. Печальный стеклянный звук повис на площадке храма, и то, что секунду назад было Афродитой, стало грудой бесформенных обломков.

Мраморная голова Афродиты со звоном откатилась в угол.

Один из варваров замахнулся кованой медной палицей, чтобы раздробить упрямый мрамор, но вдруг замер. На него смотрело прекрасное лицо, не искаженное страхом. Что-то кольнуло в грудь, – слева, где сердце.

Он выбросил из кожаного мешка драгоценные золотые слитки и яркие украшения в россыпях разноцветных кристаллов и положил туда улыбку, которая делает беспомощными руки разрушителя.

Не обращая внимания на насмешки, он тащил тяжелый кусок мрамора через леса и болота, по сыпучим горным тропам и по обугленным мертвым долинам.

Он падал от усталости и умирал от жажды, метался в простудной лихорадке и лечил гноящиеся раны жабьей слизью, мешок побурел и потрескался, а он шел и шел – пока не дошел до родных мест со своим нелегким грузом.

Он часто всматривался по ночам в твердые и нежные черты, а когда догорал жир в плошке, он выходил из хижины, мучимый незнакомой сладкой болью. Он всматривался и вслушивался в ночные отсветы и шорохи. И высокое небо начинало едва слышно звенеть над ним...

Как дождевые пузыри, возникали, раздувались и лопались царства, унося в забвение имена сумасшедших царей и безымянные племена рабов, но под слоем пепла и гнили оставалась неистребимой священная искра, она разгоралась в сердцах и глазах одержимых одиночек.

Они, затравленные, были еще далеко от Знания, они еще подражали природе и нуждались в материализации своих поисков, не умея мыслить абстрактными образами цветов и форм, – но время шло.

Уисс увидел бездну – вернее, не бездну, а воронку крутящейся тьмы, затягивающую в свою черную пасть все – живое и неживое. Слепые ураганы и смрадные смерчи клокотали вокруг. Но оттуда, из этого клокочущего ада, тянулась ввысь хрупкая светящаяся лестница, отчаянно смелые земы с неистовыми глазами, скользя и падая на дрожащих ступенях, поднимались по ней. Их жизни хватало на одну-две ступеньки, но они упорно ползли вверх, их становилось все больше. Они протягивали друг другу руки и переставали быть одиночками, и слитному движению уже не могли помешать ураганы, и все тверже становилась поступь...

Нестерпимая вспышка ударила в глаза – это взвилось алое полотнище. Еще клокотала темная бездна, еще ревели ураганы, еще метались смерчи, но пылающий флаг зажигал звезды, созвездия, галактики. Последнее, что видел Уисс – горящие красные миры обновленной Вселенной. И тогда внутренний глаз отключил воспринимающие рецепторы и погасил перенапряженное сознание, спасая мозг от непоправимой травмы, и Уисс уже не слышал испуганного крика молодой земки, торопливо выключившей звукозапись.

Впрочем, финал, уже прозвучал...

Больше года прошло с той памятной ночи, но Уисс до сих пор помнил каждое мгновение нежданного открытия, и часто во время ночного дремотного отдыха возвращались к нему тревожные сны суши.

Они приходили и требовали действия, будоражили и настаивали, и Уисс шел к цели собранный, как дэлон, и неистовый, как зем.

Ему не верили свои, его не понимали чужие, в нем копилась незнаемая прежде горечь одиночества, но он не отступал от своего дерзкого плана.

Он уже добился многого – железный кор земов покорно идет за ним.

Но главное – впереди...

Наступал новый день. Тучи, бегущие над морем, истончались и бледнели, и кое-где уже проступали золотые пятна. Метеоклетки не ошиблись, сегодня будет солнце...

Пора.

Уисс повторил призыв.

И такой же свист, словно отраженный от белого кора, вернулся к Уиссу.

Земы ответили.

4. СУЕТА СУЕТ

– Вот, собственно, со Скрябина все и началось. Нам сейчас почти ясно, почему именно Скрябин и почему именно "Поэма огня" произвели, такое впечатление на Уисса...

– Что вы имеете в виду?

– Вы, конечно, знаете, что скрябинская "Поэма огня", или "Прометей", как ее еще называют, – первая попытка цветомузыки...

– Простите, Иван Сергеевич, вы меня не поняли. Я хотел спросить, что вы имеете в виду под словом "началось". Что же именно началось, по-вашему?

– Контакт...

Пан осекся, потому что в голосе Карагодского звучала откровенная ирония. Профессор покраснел и неуверенно поправился:

– Вернее, появилась надежда на контакт...

Карагодский наслаждался. Он сидел в низком кресле, уперев дряблый двойной подбородок в набалдашник своей знаменитой трости, и даже глаза прикрыл от удовольствия.

А в открытые иллюминаторы каюты попеременно заглядывали то серое небо, то серое море. С утра штормило, но сейчас волнение почти улеглось. Изредка легкий ветерок вздувал неплотно задернутую штору, и тогда в каюте повисала зябкая морось.

Глухое раздражение овладело профессором. Он разозлился не на Карагодского – на себя. Неужели он надеялся на понимание? Конечно, нет. Просто увлекся, сболтнул лишнее.

Но теперь отступать некуда. Да и почему он должен отступать? В конце концов пора поднять забрало. И даже хорошо, что Карагодский на "Дельфине". Пусть увидит своими глазами. Иначе ничего не докажешь потом. Хоть и не из карагодских состоит наука, но без драки не обойтись.

И Пан повторил тихо, но твердо:

– Да, надежда на контакт. Уисса словно подменили. Мы уже вместе искали способы связи... Было трудно, очень трудно. Все равно, что рыть тоннель сквозь гору с двух сторон одновременно. Вся беда в том, что никто не знал точки встречи. Шли на ощупь. На звук – буквально. И если бы не Уисс...

Он вел себя великолепно, как...

– Что же вы замолчали? Как вел себя ваш дельфин-меломан?

– Он вел себя, как разумное существо. Даже, если хотите, – как настоящий ученый...

Карагодский насторожился. Явная шпилька Пана его не задела. Пусть пока резвится, цыплят по осени считают... Но Пан говорит о трудностях в прошедшем времени. Неужели ему опять повезло, этому сумасброду – даже в такой безумной затее?

Академик откинулся в кресле, снял очки, тщательно протер их и, снова водрузив на нос, забасил отечески увещевающе.

– Ну, полноте, Иван Сергеевич. Вы человек увлекающийся, я бы сказал, экстравагантный – ваше право! Но давайте оставим домыслы дилетантам, сочиняющим фантастические романы. Нам, серьезным ученым, мальчишество не пристало. Я вас очень уважаю и потому я здесь. Я искренне хочу помочь вам, а главное, уберечь от напрасной траты сил и средств...

Пан вскинулся было, но Карагодский остановил его величаво-плавным жестом:

– Хорошо, хорошо, коллега, я не буду. Только давайте вернемся на реальную почву. Я не претендую на столь глубокое, как у вас, знание этих интересных животных. Но я тоже не терял времени даром, поверьте мне. До сих пор, как вы, вероятно, заметили, я покидал каюту лишь для вечернего моциона. Я намеренно не принимал участия в исследованиях, которые вы, несомненно, вели все это время...

Академик цепко глянул на Пана поверх очков, ласково погладил набалдашник трости и продолжил:

– Но сегодня без ложной скромности я могу сказать, что мы найдем общий язык, если не на равных, то на вполне солидном научном уровне. За эти три недели я тщательно изучил все существенное и фундаментальное в дельфинологии – в том числе и ваши статьи, Иван Сергеевич, – и позволил себе сделать некоторые общие выводы. По крайней мере, основная картина мне ясна. И поэтому я теперь считаю вправе оказать вам посильную помощь и более активно участвовать в исследованиях... На совершенно дружеских началах, разумеется.

Пан затосковал, глядя в иллюминатор. Дождь кончился, в сплошных тучах появились бледно-голубые просветы, есть надежда на солнце, самое время работать, а на душе слякоть, нет настроения. Можно себе представить помощь Карагодского...

Карагодский легко угадал его мысли:

– Конечно, мы с вами в некотором роде противники, но согласитесь, от наших споров выигрывает только истина. Во имя истины вам необходим достойный оппонент, не правда ли? Так сказать, для самопроверки...

Пан прервал академика не очень вежливо:

– К чему это дипломатическое суесловие, Вениамин Лазаревич? Если я не опротестовал перед секретариатом Академии ваше присутствие на "Дельфине", значит, я не делаю тайны из работы. Сознаюсь сразу – я намеренно дал Академии заявку довольно туманную, хотя и решительную. Я не хотел предварительной рекламы, и меня, кажется, поняли правильно. Но кое-кому из чересчур бдительных товарищей, видимо, показалось опрометчивым доверие большинства столь туманной заявке, составленной "эксцентриком и фантазером". И вот на "Дельфине" появились вы в качестве... допустим, "научного инспектора". Я правильно понял ваши обязанности?

– Да... то есть... вы...

Олимпийское спокойствие чуть было не изменило Карагодскому. Сквозь стекла очков выглянул некто, начисто лишенный академического благодушия.

– Вы довольно верно догадались о сути моих обязанностей, дорогой коллега. Но кроме них, у меня есть кое-какие права, данные секретариатом Академии...

– Ну, о правах потом. Ваш друг – милейший Иван Васильевич Столыпин еще не секретариат...

Всего несколько мгновений продолжалась эта безмолвная дуэль – взгляд на взгляд.

Кстати, Карагодский вовсе не страдал слабостью зрения: очки свои носил он как вериги. Большие увеличительные линзы в черепаховой оправе скрывали досадный природный изъян – глазки, слишком маленькие и невыразительные для крупного руководящего научного работника. В очках академик был близорук, как еж.

Пан знал об этом.

Карагодский сдался.

– Ладно. Давайте без дипломатии и без ненужных обострений. Мне... у меня действительно есть некоторые поручения... по некоторой коррекции ваших исследований, так сказать, в практическое русло. Но поверьте мне, Иван Сергеевич, в основе моего интереса лежит чисто научная любознательность. Слишком необычна проблема дельфинов, чтобы остаться к ней равнодушным. Хотя за последнюю сотню лет всякого рода лжесенсации на эту тему набили оскомину, не говоря уже о бешеном потоке популярной и фантастической литературы. Но, судя по вашей заявке, у вас наметился совершенно новый подход к проблеме... я бы сказал, сверхфантастический. По крайней мере, в ваших статьях есть некоторые мысли...

– Которые вас не устраивают, не так ли?

– Может быть, и так, дорогой Иван Сергеевич, но ей-богу не надо горячиться. Ведь истинная наука...