Текст книги "Доверие [первый вариант]"

Автор книги: Вячеслав Рыбаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Хотелось выть и биться головой об стену. Такого бессилия, такой горечи Ринальдо не знал никогда.

Долгие годы индустрия планеты работала на переселение. Созданы были гиперсветовые средства коммуникации. Построены корабли, они продолжают создаваться, колоссальные махины, способные перевозить до ста тысяч человек и массу полезного груза. Найдена землеподобная планета. И вот теперь, когда вот уже, вот уже спасение, когда казалось – успели, и душа рвалась служить благодарственные молебны... Что это? Откуда такое? Почему, за что?

Ведь гибель...

Ринальдо наощупь сунул руку в карман и вытащил ампулу с лекарством, приложил к тыльной стороне ладони, нажал на донышко. Лекарство с легким зудом пронизало кожу.

Удушье отпустило. Ринальдо осторожно впустил воздух в легкие. Смог увидеть, что Акимушкин с неподдельной тревогой смотрит на него, перегнувшись через стол.

– Позвать врача? – спросил он.

– Нет, нет, – Ринальдо попытался улыбнуться. – Уже все... спасибо, Валя...

– Придумал? – спросил Чанаргван.

Акимушкин резко повернулся, словно его ужалили.

– Как вы смеете так говорить! – крикнул он. – Попридержите язык, председатель! Разве вы не видите, что ему плохо?

– А ему всегда плохо, – отозвался Чанаргван, с ухмылкой подмигивая Ринальдо. -Кто ж за него думать будет – все равно никто.

– Не горячись, Валя, – слабо шевеля языком, попросил Ринальдо. – Так уж у нас с детства повелось, не вдруг менять...

– Я ведь знаю, что он вот-вот придумает, – сказал Чанаргван и вновь направился к бару. – Он голова.

– Может быть, хватит пить? – спросил его Ринальдо.

– Ты вон сколько высосал, – ответил Чанаргван, поведя рукой в сторону стола, на котором выстроились чашки из-под сока.

Прямо у бара он выплеснул себе в рот сразу два бокала. Передернулся. Вытер губы волосатым кулаком.

Диверсия... Может быть... что за ерунда... кому пришло бы в голову? Тем, кто голосовал когда-то против колонизации Терры во время комедии всепланетного референдума? Кому, кому придет теперь в голову хоть одного человека убить... а ведь тут – сто тысяч.

Хоть об стенку головой бейся, хоть прыгай из окошка... Нет сил.

А у кого они есть? Адмирал вон пьет, ему можно, у него есть старик Ринальдо, который всю жизнь работал на него – в школе, когда знойный мальчик удирал на свидания или дрался с другими знойными мальчиками; в Школе астронавигации, когда знаменитый покоритель сердец убегал на свидания или до одури тренировался на тренажере. Ведь физические нагрузки – это для мужчин... У него есть на кого положиться. И старый друг, настоящий, а не рабовладелец от дружбы, Валя Акимушкин, тоже смотрит выжидательно и с какой-то потусторонней надеждой, будто можно сейчас встать и сказать: "Нет, в радио вкралась ошибка, корабли целы, я знаю". И они поверят, вот что самое страшное. Поверят сущей чепухе, оттого что правда настолько дика и жестока, что нет никакой возможности у человеческого сознания признать ее как правду. Ну а мне-то на кого взирать с надеждой? От кого ждать спасительной лжи? Чтобы вздохнуть потом спокойно и сказать: "Фу ты, а уж испугался... наконец-то всё разьяснилось, этот кошмарный сон таки оказался сном". Ринальдо изо всех своих слабых сил стиснул голову ладонями, но это не помогло. Мыслей не было. Выхода не было. Спасения не было, всё катилось в тартарары, и никому он, так привыкший помогать, помочь не мог на сей раз, оттого что он не бог, он всего лишь правитель этого человечества, а силы и возможности человечества конечны. Исчезающе, пренебрежительно малы по сравнению с той задачей, что бросила ему природа, с той неведомой, непостижимой силой, с которой оно так неожиданно столкнулось.

– Что говорят в Совете? – спросил Акимушкин. Ринальдо отнял ладони от висков и сложил на коленях.

– Совет не знает. – нехотя произнес он. видя, что гигантский Чанаргван, высящийся у бара темной махиной, не собирается отвечать.

– Как не знает? – глаза Акимушкина широко распахнулись. Чанаргван не отвечал, темнел, как скала в ночном тумане.

– Мы не отчитывались перед Советом, – процедил Ринальдо. – Для Совета эвакуация происходит успешно, по плану.

–Диктатура, – с неудовольствием произнес Акимушкин, по-детски округляя губы. Слово не увязывалось с миром, в котором он жил вот уже сорок лет. – Диктатура... – повторил он изумленно и всё еще не веря.

– Да!! – вдруг взорвался вулкан у стены. – Да!! – изо рта председателя брызгала слюна. Ринальдо чуть сморщился. Наверное, на корабле, среди затянутых в ладную черную форму офицеров и матросов, Чанаргван не был идиотом, но оказавшись во главе человечества и пытаясь управлять им, как экипажем корабля, он сломался. – Да!!! Диктатура! Автократия, хунта, фашизм! Тоталитаризм, черт бы вас всех побрал! Мне плевать на те ярлыки, что навесят на нас слюнтяи, которых мы спасем! Мы должны делать дело, поняли вы, там? За эвакуацию отвечаю я, и я буду бить мордой об стол каждого, кто начнет ударяться в лирику вместо того, чтобы думать, думать, думать!!! – он ошалело замолотил себя кулачищами по бескрайнему смуглому лбу, в кабинете раздался смутный гул. – Думать!!!

– Покажи нам пример, – попросил Ринальдо тихо.

– Я уже все придумал! – орал Чанаргван. – Планета работает на меня, а не на Совет! И она будет подчиняться мне, а не Совету, потому что сейчас не до Совета, у нас нет времени объяснять этим слюнтяям и болтунам, зачем мы убили сто тысяч народу и почему мы будем убивать их и дальше!! Поняли, вы? Понял ты, Ринальдо, старый черт? Мы столкнулись с невероятным стечением обстоятельств, или с диверсией, или со стихийным бедствием – мне плевать! У меня нет времени выяснять это! Я, я, вот этими руками, – он затряс в воздухе лапами, сумрак кабинета кроваво проколола вспышка рубина на перстне, – буду гнать и гнать в стихийное бедствие корабль за кораблем, пока хоть десять из тысячи, хоть пять, хоть два не прорвутся к Терре! Корабль за кораблем, поняли?! Корабль за кораблем!!

– Да вы с ума сошли... – потрясенно выдохнул Акимушкин. – Там же люди...

– Люди ждут от нас спасения культуры, а не индивидуумов!! – орал Чанаргван. – Я сына своего не пожалел! Корабль за кораблем!!

Напрасно он это сказал. Ринальдо вновь почувствовал, как воздух комнаты вдруг куда-то пропал и остался твердый вакуум. Ринальдо несколько раз заглотнул ртом – наверное, с хрипом и мокрым взвизгом в горле, но сам он, конечно, не слышал ничего. Потом отпустило, и Ринальдо сразу вспомнил, еще не начал видеть даже, что Земля стала ему совсем чужой. Потому что Дахр не улетел, а погиб.

– Все-таки позвать врача? – спросил Акимушкин испуганно.

– Ну, такты одобряешь мой план?! – спросил Чанаргван яростно.

Ринальдо провел ладонью по лбу. Ладонь стала мокрой и заискрилась в холодном свете настольной лампы.

– Я не слышал никакого плана, – сказал он спокойно и тихо. – Я слышал параноидальный бред в его худшей модификации – модификации вождя. Если ты попробуешь бросить хоть еще один корабль на гибель, я выступлю перед всей планетой.

– Да врешь ты... – пренебрежительно шевельнул рукой Чанаргван.

– А вот посмотришь, – сказал Ринальдо.

Конечно, вру, подумал он. Никогда не решусь, не поставлю на карту всё. Потому что рассказать теперь, когда мы уже сгубили два корабля, и после первого не сообщили, и без выяснения обстоятельств отправили второй... Кто станет слушать о том, что это дьявольская случайность, к которой не имеет пока доступа теория гиперсветовых перемещений? Что мы не можем ждать?

– Сейчас почти час ночи, – сказал Ринальдо. – Немедленно поднять капитана сегодняшнего лайнера, пусть немедленно вылетит на корабль. Туда. Пусть сейчас же, покуда никого нет, прокатает двигатели и запалы на всех режимах. Несколько раз пусть совершит переход.

– И что потом? – спросил Чанаргван тихо.

– Про потом будем говорить потом, – отрезал Ринальдо, и такая сталь вдруг засверкала в его голосе, что Чанаргван ничего не ответил, а Акимушкин вскочил и опрометью бросился из кабинета – выполнять приказ.

Все-таки опять я, подумал Ринальдо. Но Чанаргван, не Валя, никто другой. К такому ли я готовился тогда... когда решал за Чанаргвана задачи по гравитации?.. Когда ползал по кустам и орал: "Пу! Пу!", целясь пальчиком в синие трусы, мелькающие из-за листьев?., когда мечтал стать космонавтом, молился на фотографии Гагарина, Стаффорда и других...

Оставалось ждать. Три часа, чтобы капитан добрался до лайнера, пара часов на испытания, и еще – пока дойдет сигнал. О взрыве.

Ринальдо не сомневался что сигнал будет – о взрыве. И поступит он не из рубки лайнера, а с патрульной беспилотной ракеты, висящей в ста километрах от старт-зоны... Ринальдо оглядел чашки, но во всех было пусто, только на донышках желтели крупные янтарные капли.

– Что, налить тебе, что ли? – спросил Чанаргван. Голос его чуть осип от крика.

– Налей, – попросил Ринальдо. Чанаргван налил.

Ринальдо стал пить. Он не думал больше ни о чем. Он снова ждал, и секунды текли. Он ждал, хотя знал, что взрыв будет, и тогда станет окончательно жутко и беспросветно, ведь невозможно бороться с потусторонними силами, решившими вконец извести человечество... Когда проводили последний техосмотр? Позавчера.

Всё было в отличном состоянии, как и должно было быть, аварии по вине техники просто невозможны. Но тогда по чьей вине? Диверсия? Слово-то какое замшелое -диверсия... Средневековье.

Взрыв произойдет. Но пока нет рапорта о нем – можно постараться вообразить, что всё вдруг кончилось, что это и впрямь лишь роковое стечение обстоятельств, та вероятность, по которой обезьяна, усевшись за пишущую машинку, может с ходу написать "Войну и мир"... И действительно станет можно вздохнуть, расправить плечи и сказать: "Ф-фу, а я уж испугался..."

– Зачем ты послал Дахра? – тихо спросил Чанаргван.

Ринальдо знал, что этот вопрос будет. Но он не знал, как отвечать на него.

– Зачем ты отпустил его? Ты же чуял, старик, что и второй корабль рванет...

Нет, Ринальдо этого не чуял. Еще вчера трагедия была случайностью, а спасение и счастливый конец – закономерностью, подготовленной всем течением событий, годами напряженного труда, энергией и хитроумием. Награда полагалась по заслугам всему человечеству – ну, хотя бы той части, что ее получит. Первый взрыв был досадной случайностью, болезненной, но не способной остановить эвакуации... И вот за один вечер всё стало наоборот – случайность закономерностью, а закономерность – случайностью, той самой, обезьяньей...

– Я не предполагал, что станет так... Ты ведь и сам не предполагал, что взрыв повторится.

– Так то я...

– Этот взорвется, как ты думаешь? – детски спросил Ринальдо.

– Конечно.

– И что тогда?

– Откуда я знаю... Откуда я-то знаю?!

И я не знаю, подумал Ринальдо. Все равно как пытаться, заплыв к форштевню, остановить ладонями океанский корабль. А собственно, чем мы занимаемся здесь? Комиссия по останавливанию океанского корабля ладонями...

– Пей, чего сидишь?

– Лопну, – усмехнулся Ринальдо половиной лица.

– А клянчил...

Они ждали. Час, другой, третий... Они пили. Они молчали, задыхаясь в запортьеренной духоте кабинета. И когда за окном начало светлеть и солнце, источник жизни, подобралось к горизонту, готовясь вынырнуть из-под него, им принесли ответ. Он был послан из рубки лайнера. Он гласил: "Все системы работают нормально. Проведено восемнадцать переходов на девяти режимах. Готов к старту. Капитан Намье. 04.27 по бортовому (среднеземному) времени".

И, наверно, с полчаса они вчитывались в этот ответ и не могли поверить. А потом Ринальдо уткнулся в стол лицом и стал плакать. А Чанаргван, заплетаясь ногами, побрел к бару.

Каждое утро Мэлор просыпался теперь со странным, полузабытым смущением детского счастья, словно в давние дни рождения, когда обнаруживал по утрам невесть откуда взявшиеся у изголовья давно желанные мальчишечьи драгоценности. Не открывая глаз, он предвкушал то новое, что вдруг, волшебно войдет в его жизнь и сделает ее еще богаче и радостней... Так и теперь. Еще в наполненной несуразностями полудреме проклевывалось восторженно ожидание и уверенность в том, что отныне существование имеет какой-то высший смысл и что день начнется с великолепного, долгожданного подарка, с упоительного ощущения новой собственности и с благодарности тем, чьи заботы дали Мэлору этот праздник. Тело томительно млело, мозг медленно выпеленывался из наполненного радугой сна...

Бекки спала, повернувшись к Мэлору лицом, легко касаясь теплым подбородком его плеча. Чуть шелестело ее дыхание, и Мэлор сковался и замер, боясь. Он не смел даже взглянуть, не открывал глаз – а вдруг разбудит. Все три недели он просыпался так и боялся взглянуть, ждал, когда чуть меняющийся ритм дыхания возвестит, что Бекки просыпается сама и что можно смотреть – как сонная детскость, туманящая черты ее лица, тает, отступает и наконец прорывается вспышкой первого взгляда... И он вслушивался, всеми нервами, всей кровью уходил в ощущение терпкой нежности, текшей из прильнувшей к нему сказки, хрупкой, мерцающей сказки щеки и колена.

Потом он вновь задремал, потому что совсем, по совести сказать, не выспался, а потом проснулся, услышав осторожный шепот:

– Бом... а Бом...

Он открыл глаза, и она, увидев, что он проснулся, громко заявила:

– А ну, поднимайся! Морду бить буду!.. Мэлор сладко потянулся и сказал барственно:

– Подайте, голубушка, завтрак мне в постель.

– Чего? – возмутилась Бекки.

– Я так утомлен...

– Нетушки, нетушки! Давай поднимайся, тоже мне, граф Вронский... Что, опять всю ночь не спал?

– Ну, в общем... – ответил Мэлор. – Ты не слышала разве, как я лег?

– Не-а. Знаешь же, как я дрыхну... Проснулась один раз, около трех – ты еще сидел...

– Может быть, – Мэлор балансировал на одной ноге, всверливая другую ногу в брючину, – не помню...

– Над чем теперь-то маешься, горемычный?

– Да над тем же... Новый детектор пытаюсь рассчитать. Понимаешь, ласонька, совсем в ином спектре. Где-то, может быть, даже к нейтрино ближе... – он протрусил в ванную, открыл кран и стал увлеченно швырять воду себе в лицо.

– Что за песий бред... – Бекки заглянула в ванную, да так и прислонилась к косяку, глядя Мэлору в голую согнутую спину. Мэлор фыркал, как тюлень, и пускал фонтаны мокрых брызг, они веером рассыпались по всему объему, и если прищуриться, то можно было принять их за некий ореол. Мэлор всегда неаккуратно умывался.

– Ну вот, бред... Моей же ругачкой меня... Мы не то детектируем, понимаешь, не то ловим! – Он качнулся к полотенцу, успев уронить с носа несколько капель, запихал в него лицо и стал ожесточенно вытираться.

– Понимаю... Синий ты стал весь, под глазами мешки трясутся...

– Что ты понимаешь в колбасных обрезках... – Мэлор вылез из полотенца – влажный, всклокоченный, действительно с мешками, но не синий, а умильно розовый. – Я мешочник... Знаешь, кто такие есть мешочники?

– Слышала... какой-то был старый фильм... Володя заходил, просил тебя позвонить, когда проснешься.

– Ой, чего ж ты... А генераторы уже врубили?

– Да, конечно, как всегда. С девяти утра до девяти вечера...

– Зря энергию тратят, псы... Теперь я точно знаю, что зря...

Володя не дождался звонка. Он опять пришел сам, когда Мэлор торопливо допивал остывший кофе, а Бекки сидела напротив и смотрела на мужа, подперев подбородок кулачком.

– Однако, бояре, спать вы горазды, – прогудел Володя.

– А-а! М-м! – ответил Мэлор с набитым ртом и едва не подавился.

– Не торопись, боярин, жуй радостно! – замахал руками Володя. – Я ждать-пождать привыкши... а всё ж, однако, заскучал вельми. Люди бают, взорвал ты в воздух всю энту ихную науку?

Бекки при его словах покраснела и отвернулась.

– Она наболтала? – спросил Мэлор, поспешно доматывая. Володя кивнул.

– И-эх! – сказал Мэлор в сердцах и придвинул к себе здоровенную кипу исписанных листов. Володя качнул головой.

– Боярыня-ласонька, я мнением своим полагаю, спятит он у тя вскорости... Посматривай.

– Я посматриваю, – ответила Бекки.

– Так вот, раз уж сам спрашиваешь... Вот глянь. Как я догадался, что декварковые полосы спадаются именно в квадратичный спектр, – я и сам не помню, но потом вышло, что ряд мультипликативных воздействий уходит в нейтринную область, ей-богу! Да что я тебе буду – ты сам смотри, – он стал махать листами перед Володиным взором. Тут Володя поймал Мэлорову руку и, остановив ее, стал смотреть сам, что-то присвистывая едва слышно. На третьем листе он перестал свистеть. Брови его поползли куда-то вверх, затем еще вверх, чуть ли не к макушке, а губы принялись сосредоточенно шевелиться. Мэлор ёрзал, то и дело порывался что-то сказать, показать, ткнуть пальцем, но Бекки его незаметно придерживала, и он лишь увлеченно дышал раскрытым ртом и изощренно выгибал шею, чтобы посмотреть, до чего уже дочитал Володя.

– Это у тебя откуда? – спросил Володя сипловато.

– Ну, как... – ответил Мэлор. – Восьмимерные информативные оболочки...

– Да с какой же стати! – заорал Володя.

– Ты дальше читай, там я, кажется, про это... а, нет, оно ж просто напрашивается, нет разве?..

Володя дочитал до конца и некоторое время молчал. Зачем-то похлопал себя по карманам куртки, бессмысленно озирая при этом стены.

– Тебе бы раньше жениться, дураку... – пробормотал он потом. – А то сколько времени ходил вокруг да около...

– Так? – изнывал Мэлор. – Ну ведь так, скажи?!

– Боярыня, чем ты кормила его последнее время? – спросил Володя, повернувшись к Бекки всем корпусом. От потрясения он даже стал говорить по-человечески, не калеча речь на квазиславянский манер.

– Собой! – заорал Мэлор, и Бекки мгновенно покраснела. – Ее порывы благотворны! – Мэлор сиял, глаза его искрились, словно шампанское. – Что, уел я тебя?

– Мало что уел... – пробормотал Володя и опять зачем-то похлопал себя по карманам. – Ч-черт, впервые за пять лет курить захотел.

– И посему предлагается вот такая схема детектора! – затрубил Мэлор. Схватил чистый лист бумаги и карандаш, стал ожесточенно, кроша грифель, чиркать вдоль и поперек. – Здесь мы отсеем фон... раскваркуем, разделим право– и левоспиральные...

– Знаешь, что у тебя получилось? – засмеялся Володя, вглядываясь в чертеж. -Нейтринный запал для гиперсветового двигателя, только навыворот.

Мэлор перестал чертить, рука его остановила свой орлиный лёт и медленно опала.

– Врешь, – потрясенно сказал он.

– Кто врет, тот помрет, – ответил Володя. Возбуждение Мэлора передалось ему. Он как-то ухитрялся даже приплясывать сидя кресле. – Да чего ты испугался-то, боярин?! Тебе по потолку бегать сейчас положено! Ты голова! Даже приборы новые измышлять не надо, просто попросим прислать запал, перемонтируем чуток, и будет тебе детектор, это дело недели!

Мэлор ожил.

– Так значит... – голос его пресекся. – Ты все-таки думаешь... я правильно это придумал?

– Тебе, дураку, Нобель положен, – Володя поднялся. – Осознал?! Побегу по радио... Нет, к Карелу сначала... Надо послать запрос! Прямо Акимушкину.

– Володя, – позвала Бекки. – И знаешь... Ведь мы Бомкин генератор уж неделю как гоняем на этих самых режимах, так надо запросить, не было ли... чего замечено на кораблях, когда они стартовали вот...

– Во! – закричал восторженный Мэлор. – Во кто у нас голова-то! Во идея! Конечно, они же должны буквально захлебываться нейтринными обломками! Там же надо сначала виртуал раскварковать по осям...

– Да вы с ума сошли, бояре, – пробормотал Володя ошарашенно, медленно пятясь под натиском кричащего, пылающего, размахивающего руками Мэлора. – Сорок миллионов километров... Мы же всего сорок мегаватт фурычим на входе...

– Чего ты понимаешь в колбасных обрезках! – вопил Мэлор, захлебываясь. – Ведь на то связь и рассчитана, чтоб малой энергией достреливать до других галактик!

– Да ты что? Всерьез рассчитываешь, что уже имеешь связь?

– Господи! Конечно! И это называется, человек читал мой бессмертный труд! Давай... Бекки, ласонька, ты приберись тут, я к Карелу побегу...

– Ты погодь, погодь, – остановил его начавший приходить в себя Володя. – Ты, боярин, таперича невменяемый, так что с челобитьем я пойду. Коли понадобишься, кликнем ужо...

Он вышел, и тогда Мэлор высоко подпрыгнул и издал индейский клич. Потом опустился вдруг на пол и прижался лицом к коленям Бекки, затянутым мягкой ворсистой тканью брюк.

– Ай да я, – сказал он с любовью. – Все-таки взорвал их, псей собачьих... Счастливая Бекки нагнулась и звонко поцеловала его в щеку.

Когда тропинка сделала поворот, обогнув могучие корни седой ели, показался домик, напоминавший сказочную избушку. Бревенчатые стены и дранковая крыша терялась в плотной кружевной пелене листьев, замерших в янтарном предвечернем воздухе. Гомонили, шныряя с ветки на ветку, какие-то пичуги.

У крыльца Ринальдо остановился, не решаясь встать на ступеньку. Когда-то ступени скрипели, и Ринальдо любил их скрип, оттого что это приходила Айрис. Ринальдо сорвал лист – резной, узорчатый, пахучий. Размял в пальцах. На коже остались терпкие, комковатые пятна. Ринальдо улыбнулся. Вот Земля, подумал он и сел на ступеньку. Ступенька молчала. Конечно, подумал Ринальдо. Как деревья выросли... А вон там, на полянке, я оставил орнитоптер, теперь там цветы. Как они называются, интересно, удивительно красивые... Опять хотелось плакать. До чего здесь спокойно...

Потом он увидел девушку, скользившую, что-то мурлыча, сквозь кустарник. На ней не было ничего, кроме набедренной повязки из цветастого полотенца. Он узнал ее сразу, хоть до этого момента никогда не видел иначе как на стереофото, и немощно встал, хватаясь за резные колонны крыльца.

Она увидела его и остановилась, слегка смутившись; съёжилась, сложила руки на груди, неловко закрываясь.

– Здравствуй, Чари, – произнес он.

– Здравствуйте, а я вас не знаю, – ответила она. – Вы к маме?

– Разумеется, – ответил Ринальдо и улыбнулся своей половинчатой улыбкой. – И не стесняйся ты. Я уже старый.

Девушка порозовела и, презрительно фыркнув, встала по-гусарски свободно, отставив одну ногу и уперев кулак в слабенькое, мальчишечье еще бедро.

– Вот еще! – сказала она решительно. – Я только никак не ожидала, что здесь кто-то есть. А что вы в дом не идете? Мама там, я знаю.

– Сидел и смотрел. Я только что пришел, а здесь у вас замечательно. Вы вдвоем живете?

Она кивнула, и волосы влажным клином свесились на ее лоб – черные, смолянистые, непослушные. Она сердито отшвырнула их к затылку.

– Да... Дахр ведь теперь улетел. Ой, я так завидую ему, мне-то еще два года до очереди... Но он клянчил, а я никогда не умею... Тоже хотела попросить отца, но... – она безнадежно шевельнула рукой. – А вы кто?

Ринальдо подумал, кто же он.

– Да так, знаешь... старый знакомый. А что это за цветы?

– Где? – она обернулась. – А... Орхидеи... специальные, для этих широт. Мама сама выводила, вы разве не слышали? Об этом писали...

Ринальдо виновато развел руками.

– Не довелось как-то... Знаешь, за всем не уследишь. Ты не замерзла?

– Вот еще! – возмутилась она и надула губы. – Я зимой купаюсь! С Дахром вместе. Это брат мой, – вдруг спохватилась она, – он руководит Союзом молодежи.

– Это я слышал, – ответил Ринальдо. – Хотя меня трудно заподозрить в принадлежности к Союзу молодежи...

Она чуть сердито еще улыбнулась, на упругих щеках, опушенных, словно бутоны северных орхидей, заиграли ребячьи ямочки.

– Без Дахра здесь совсем стало скучно, – призналась она. – Тихо... Мама тоскует, вы знаете...

– Знаю. Как твоя мама любит и умеет тосковать, это я знаю... Она чуть удивленно качнула головой.

– Ну вот, знаете... Когда же хоть на Терру...

– Не торопи время. Чари.

– Да я не тороплю, просто... Ой, а сколько времени сейчас?

– Начало девятого.

– Ух ты, мама уж, наверно, и ужин без меня сьела... И третий корабль улетел, да? – жадно спросила она.

– Улетел, – тихо ответил Ринальдо.

В кармане его, рядом с первыми двумя, лежала третья шифровка из центра. Она жгла кожу груди, Ринальдо постоянно чувствовал ее, ни на миг не в силах забыть.

– Счастливые... – вздохнула Чари. Встрепенулась. – Вы с нами поужинаете?

– Разумеется... Если не стесню. Приплясывая, Чари двинулась к крыльцу.

– Этакий домина на двоих... Каждый гость на вес... я уж даже не знаю чего. Горючего для гиперсветовых кораблей, вот чего. Маме-то никто не нужен, а я... она так хочет, чтобы я всегда при ней была. Наверно, и есть без меня не стала. А вы со мной разделите трапезу, а? – важно сказала она. – Окажете честь бедной девушке, живущей в сладком для ее матери уединении... а? – Она просительно взглянула на Ринальдо сквозь длинную, вороньи блестящую челку, опять свесившуюся на глаза. Глаза, огромные, черные, яркие, как сливины, – отцовские глаза...

– Окажу, – сказал Ринальдо, а потом спохватился: – Почту за счастье.

Она легко, как рысь, вспрыгнула на крыльцо, минуя все четыре ступеньки, и чуть влажное плечо ее пронеслось мимо лица Ринальдо – круглое и коричневое, с выпирающими ключицами, блестящее от влаги. Ринальдо улыбнулся половиной рта и на миг прикрыл глаза. Плечи от матери.

– Ма-ам! – звонко крикнула Чари и ударом ноги распахнула дощатую дверь. Изнутри густо пахнуло дачей – сеном и стряпней. – Ма-ам! Тут к тебе! Ужинать пришли!

Ринальдо осторожно двинулся вслед за девушкой. Она залихватски раскачивала бедрами, стараясь казаться взрослее. Она отдыхала, она развлекалась.

– Не споткнитесь, тут доска из пола оттопырилась, – предупредила Чари, и тут же Ринальдо споткнулся и затопал как слон, стараясь сохранить равновесие. Чари небрежно поддержала его.

– Я же предупреждала! – укоризненно сказала она.

Рука ее была прохладной, тонкой, но крепкой и жилистой. Отцовская рука. Она открыла еще какую-то дверь – на этот раз на себя, изящно потянув мизинцем и безымянным, – и стало светло.

– Я уже изголодалась тут без тебя, – сказала Айрис, поднимая голову. И подняла. И перестала говорить, и провела ладонью по задрожавшим губам.

– Здравствуй, – сказал Ринальдо и поспешно подал ей руку – он очень боялся, что она захочет чмокнуть его в щеку. Раньше она со всеми здоровалась и прощалась так. Она секунду помедлила, а потом ответила на рукопожатие и произнесла:

– Здравствуй, Ринальдо... – глотнула. – Ты давно здесь не был. Садись.

– Давно. Всё, знаешь ли, недосуг...

– Вас можно поздравить? – спросила она. – Чари, девочка, закажи нам что-нибудь на свой вкус...

Она сильно изменилась, подумал Ринальдо, садясь. Нервы расслабились в глуши. Раньше она ни за что не обнаружила бы волнения... Да раньше она и не стала бы волноваться. Подумаешь...

– С чем поздравить? – спросил Ринальдо, жадно рассматривая ее лицо. Она настолько изменилась, что смутилась, отвела взгляд, оправила воротник, подняла его, чтобы не видны были плечи. Чари стояла сзади и наблюдала, не дыша.

– Ну как же, – произнесла Айрис. – Дело запущено. Третий корабль пошел.

– А, – сказал Ринальдо, – ты об этом... – На стене висело стереофото молодого Чанаргвана, времен Школы. Ослепительная улыбка, блестящий комбинезон в обтяжку, в руках – охапка полевых цветов, на заднем плане – небо с кучевыми облачками. – Да, мы не зря потрудились. Теперь можем позволить себе ежедневные старты, а в будущем – до трех-четырех стартов в день.

– Я поздравляю, – сказала Айрис. – Чан тебе здорово мешает?

– Нет, что ты... Я привык.

– Чари, я же просила сделать нам ужин.

– А... А что вы любите? – нерешительно спросила Чари из-за спины Ринальдо. Ринальдо всем корпусом повернулся к ней.

– Я всеядный.

– А больше-больше всего?

– Да как сказать... – он покосился на Айрис. Он забыл, что он любит. Ему некогда было колдовать над меню. Как правило, он что-то доказывал кому-то и во время ужинов, и во время обедов, и во время завтраков тоже...

– Ты не помнишь, что я любил больше-больше всего? – спросил он.

Айрис пожала плечами. Вот эти плечи... Он попытался вспомнить, но не смог-только здоровенные коричневые пальцы Чанаргвана померещились ни с того ни с сего на белой, слегка украшенной веснушками коже.

– В такую жару ты даже на ужин запросил бы окрошку или свекольник, бокал грейпфрутого сока и кусок буженины. Не знаю, как теперь, у тебя всегда были странные вкусы, и они так часто менялись...

– Ты так считаешь? – искренно удивился Ринальдо. – Мне казалось, что у меня вовсе не было вкусов, а уж если бы и нашелся один-два, так на века.

– Тебе только казалось. На самом деле ты был очень привередлив, – она улыбнулась. Ее губы уже перестали дрожать.

Вот эти губы...

– Я поняла, – сказала Чари робко. – Я пошла, да? Так оставите?

– Разумеется, – ответил Ринальдо, снова повернувшись к Айрис. Айрис тщательно изучала платье у себя на коленях. Принялась разглаживать его ладонью. Чари вышла.

– Ты зачем приехал? – спросила Айрис, не поднимая глаз.

– Просто так, – ответил Ринальдо и половинчато улыбнулся. – Захотел увидеться, а теперь есть свободное время...

Это была неправда. Он приехал не просто так. Третий корабль погиб, несмотря на ночную проверку, взорвался, как и первые два, и на нем были убиты еще сто тысяч человек, тщательно отобранных переселенцев. Он приехал сюда, оттого что у него не было больше ни грамма сил. Он приехал вспомнить. Воскресить. И вновь полюбить, и вновь возненавидеть. Он давно уже не любил и не ненавидел, а только спасал. И теперь спасать, не любя, не хватало сил.

Она чувствовала его взгляд, но вскинула глаза, чтобы удостовериться, и опять сразу же опустила. Вот эти глаза...

– Как ты смотришь...

– Как? – спросил он.

– Сама не знаю... Ты ведь так и остался один?

– Это не совсем верно. Просто я даже не помню, как там кого звали. Это было давно, в первые годы после госпиталей.

Она медленно покивала.

– И то слава богу... Детей нет?

– Нет.

– Потому ты и украл у нас Дахра?

– Я никогда ничего не крал, Ай... даже безделушек. Тем более того, что мне было дорого.

–Что?

– Ну... я говорю, украсть то. что любишь, куда труднее, чем то, что безразлично... ты так не считаешь?

Она покачала головой. Волосы ее мягко заколебались, вьясь вокруг головы, ластясь к маленьким тугим ушам – вот эти уши...

– Что за вздор! Я просто не могу понять твоих истин, Ринальдо. Сколько же мы не виделись?

– Двадцать три.

– Двадцать три... С ума сойти. Отослал Дахра черт-те куда и пришел за Чари?

– Разумеется, нет. Она не слышала.

– Как ты мстишь. Сколько злобы, сколько ненависти, боже мой... Неужели можно так – двадцать три года любить и желать зла издалека?

– Не знаю, – честно сказал он. – Про зло – это, разумеется, ерунда, а любить... Просто мне без тебя как-то скудно, понимаешь?

– Скудно, – задумчиво повторила она. – Понимаю...

Она не понимает, подумал Ринальдо. Она знает лишь свое "скудно" – Чан в Совете, Чан в коорцентре, Чан в рейсе, Чан с друзьями, Чан у любовниц... потом налетит вдруг – топот, смех, крик, грай, жестокая ночь; хриплый, нечеловеческий клекот и корчащаяся истома смертельно сладких судорог, а поутру – следы зубов за ушами, на груди, алые пятна его исступленных поцелуев и теряющаяся в голубом сиянии неба точка улетающего орнитоптера. И снова – Чан в Совете... Разве это скудно? Это просто смешно.