Текст книги "Пути в незнаемое. Том 17"
Автор книги: Вячеслав Пальман
Соавторы: Юрий Давыдов,Борис Володин,Валентин Рич,Вячеслав Иванов,Анатолий Онегов,Юрий Чайковский,Олег Мороз,Наталия Бианки,Вячеслав Демидов,Игорь Дуэль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 42 страниц)
Кривая получилась плавная, только одна точка выскочила за пределы погрешности опыта.
12. Тезис доказан
Большинство московских и ленинградских теоретиков обладают высокими и немужественными голосами. Но мой лучший друг тех лет Аркадий Бенедиктович Мигдал говорит хотя и высоким голосом, но мужественным. Во все времена он увлекался всевозможными видами спорта, благодаря чему был атлетом в истинном смысле слова, и лишь сильная близорукость, заметная по тому, как он постоянно щурился и выдвигал голову вперед, делала его движения не всегда уверенными и точными.
Он работал над созданием теории сверхпроводимости. Впрочем, его научные интересы были очень широки: он занимался и теорией космических лучей, и теорией прохождения заряженных частиц через вещество и связанных с этим ионизационных эффектов, и теорией атомного ядра, и другими проблемами.
Будучи высокоталантливым человеком, Мигдал в то же время не умел принимать в расчет ни широты своих интересов, ни своей неорганизованности, ни трудоемкости той или иной проблемы. Почти ежедневно он вбегал в мою комнату с заявлением: «Элевтер! Можешь меня поздравить. На следующей неделе я уже окончательно решу проблему сверхпроводимости. Мне осталось совсем чуть-чуть, и главное, все трудности уже позади». При этом он ерошил свои непричесываемые волосы, которые делали его родным братом Макса и Морица – персонажей назидательной немецкой книжечки о двух непослушных мальчиках. Впрочем, принадлежность Мигдала к семейству Макса и Морица выдавала не только прическа – в качестве критерия сходства можно было бы избрать и многие другие параметры, например усидчивость.
Генеральная проблема его жизни – сверхпроводимость. Даже после того как эта проблема была решена в работах Николая Николаевича Боголюбова и американцев Бардина, Купера и Шрифера, она осталась для Мигдала главной. В конце концов, совсем недавно, он создал свою теорию сверхпроводимости, но не для металлов, как это делают все, а для атомных ядер. А затем – для звезд, называемых пульсарами.
Он был очень дружен с Вивой и с Ираклием, может быть даже больше, чем со мной, и мы виделись с ним постоянно, то у меня, то у него, то на Арбате, только не в институте, куда он заглядывал редко, как, впрочем, и во все другие учреждения, с которыми был когда-либо связан.
Именно ему первому я позвонил из дому, куда прибежал ошалевший от радости, вызванной тем, что на графике зависимости роэнкро от температуры кривая поползла вниз. Именно Мигдалу надлежало сыграть роль сосуда, в который должна была вылиться моя радость, и он сыграл эту роль великолепно. Через минуту он был у меня. В упоении мы рассматривали мою кривую, которая в общем согласовывалась с теоретической кривой Ландау, хоть и шла все же заметно выше. Но главное, конечно, заключалось не в этом. Главное заключалось в том, что качественно теория Ландау была подтверждена, что гелий в моих экспериментах и стоял и двигался одновременно.
С точки зрения наших обычных представлений, этого просто не может быть. Но гелий – жидкость не обычная, а квантовая. А квантовая механика имеет дело с системами, находящимися одновременно в различных квантовых состояниях. Наложение двух или нескольких состояний, или, как говорят, суперпозиция состояний, для квантовой механики – дело обычное. Правда, понятие о суперпозиции состояний было привычным для физиков, когда они говорили о явлениях микромира. Отныне масштабы применимости этого понятия возросли с размеров атомных орбит до размеров моего прибора.
«Неужели и стоит и движется? – повторял я про себя как помешанный. – Но этого же не может быть!»
Понаслаждавшись видом кривой, Мигдал произнес:
– Надо бы поскорей показать кривую Дау. Он будет очень рад.
Но был уже вечер, и Ландау не оказалось дома. Он узнал о новых экспериментальных данных только на следующий день. Расхождение с теорией его обеспокоило мало.
Мигдал оставил меня в одиночестве. Мысли вихрились в голове, все время возвращаясь к различным этапам эксперимента. И хотя предшествующий ход событий вполне подготовил меня к свершившемуся, сейчас снова стало приходить в голову – да уж не удалось ли мне взвесить тепловые возбуждения и тем самым доказать реальность квазичастиц? Из способа описания квазичастицы превратились в реальность. Этого в эксперименте, предложенном Дау, было бы невозможно наблюдать.
– В этой области температур у теории маленькая точность. Но основное, как вы понимаете, не в этом. Важно, что доказана возможность одновременного существования двух видов движения… Черт знает как красиво! Теперь будете знать, кто такой Ландау?!
Он закрутил воображаемые усы и даже топнул ногой.
– Впрочем, ваш эксперимент в известном смысле даже важнее того, который я предлагал вначале. Ведь вам удалось непосредственным образом взвесить нормальную компоненту, неотделимую от сверхтекучей. Так и озаглавьте статью: «Непосредственное наблюдение двух видов движения в гелии-II». Это же фундаментальный факт.
…Семинары были уже не те, что до войны. Во-первых, они теперь происходили не в кабинете директора, а в конференц-зале. Во-вторых, на них теперь ходила чуть не вся Москва. В-третьих, в связи с наплывом слушателей перестали давать чай с бутербродами, что очень чувствительно, в особенности для холостяков. В-четвертых, Капица появлялся на них такой усталый, что иногда выглядел совсем отсутствующим. Впрочем, это ему не мешало ставить ораторов в затруднительное положение своими вопросами.
На доклад мне было дано сорок минут, я пробормотал все за двадцать и умолк в некоторой растерянности.
– Ну что ж! – сказал Петр Леонидович. – Чем лучше работа, тем быстрее ее можно рассказать. Это в вашу пользу. И еще важно, что есть результат, который противоречит теории. Это хорошо: согласие между экспериментом и теорией представляет собой состояние мещанского благополучия в науке. Этим закрывается развитие… Если результаты эксперимента и теории расходятся, то есть над чем думать… Это всегда надо приветствовать… Так и здесь. Видимо, Дау придется заново обдумать некоторые детали. Но, конечно, прежде всего надо поздравить Дау с еще одним неоспоримым подтверждением его блестящей теории. Элевтера тоже надо поздравить. Эксперимент тонкий, и ему пришлось здорово поработать. Основное здесь то, что полученный результат не допускает двойственного толкования. Мы всегда должны стремиться к полной однозначности экспериментального результата. Как правило, теории бывают не очень долговечны. Наши взгляды на вещи часто меняются. Теории или совершенствуются, или отмирают, тогда как однозначно поставленный эксперимент обычно входит в науку, конечно, если его не опровергнут, – произнес Капица свою любимую фразу…
А спустя некоторое время он так решил мою судьбу:
– Конечно, мы могли бы уже свободно присвоить Андроникашвили степень доктора наук. Он поработал хорошо, получил важные результаты. Вне сомнения, вполне достаточные. Но мы ему, конечно, докторской степени сейчас не присудим. Пусть поработает с нами еще. А вы сами как, Элевтер?.. Ну и отлично.
13. Разногласия
Эксперимент, в котором мне удалось доказать возможность одновременного существования двух видов движения в гелии-II – сверхтекучего и нормального, продолжал занимать мои мозги. И не только мои. Об этом же думали Шальников, Пешков. А как выяснилось потом, и профессор Пайерлс в Англии, и профессор Фейнман в США, и в Западной Германии гениальный Гейзенберг. И все думали об одном и том же: «А что будет, если гелий-II не колебать, как это делал Андроникашвили, а наливать в прозрачный стакан и крутить?»
По существу, речь шла об опыте в том первоначальном виде, в каком его предлагал поставить Ландау.
И я все-таки поставил такой опыт.
В моем новом приборе, представлявшем собой стакан из оргстекла, помещенный внутри дьюара с гелием-II, стакан мог равномерно вращаться в довольно широком интервале скоростей.
Опыт был очень прост. И даже странно, что я в свое время предпочел ему сложный эксперимент со стопкой дисков. И тем не менее рука не поднималась начать этот простой опыт. А вдруг гелий поведет себя не так, как ему предписано теорией Ландау, и «мой» эффект, который уже завоевал себе известность, полетит к черту?
– Что вы еще затеяли? – говорил Ландау. – Ведь вы уже доказали своим прежним опытом, что теория верна!
Наконец, набравшись храбрости, приступил к эксперименту. О ужас! Гелий-II вращается, как самая обыкновенная жидкость, глубина мениска не отличается от глубины мениска воды, масла, ртути… Разве только образуется маленький конус у оси вращения под поверхностью мениска. Но все решает глубина, а глубина мениска неизменна. Никаких признаков того, чтобы в гелии-II – как полагалось бы по моим выкладкам – вращалась только нормальная компонента, и в помине не было.
В таких чрезвычайных обстоятельствах у меня сразу появилось много добровольных консультантов. Каждый из них находил, что мой прибор далек от совершенства. Одни – что стакан имеет эксцентриситет, другие – что прибор на больших оборотах вибрирует, третьи – что нужен агатовый подшипник с агатовой иглой.
Появился Дау. Его, очень высокого, с приподнятыми локтями и сцепленными вместе пальцами правой и левой руки, сопровождал Шальников, низкий, с руками, глубоко засунутыми в карманы брюк.
– Ну что, домерился? – ехидно спросил Дау. – Покажи, как это выглядит.
Он стал смотреть в дьюар и так долго присматривался, что на минуту у меня возникло сомнение: «Да видел ли он когда-нибудь жидкий гелий?»
– Ничего не вижу! – сознался он, немного сконфузившись. – Объясните мне: где здесь гелий? Все говорят «визуальное наблюдение», а на самом деле ни черта не видно.
Качая, болтая и колыхая дьюар, ему показали гелий, стакан и снова гелий, зачерпнутый в этот стакан. Потом повращали прибор и показали, как выглядит мениск.
– Ты наблюдаешь что-то не то, – заключил Дау. – Это, наверное, какие-то нестационарности режима вращения.
– Да что вы, Дау, помилуйте! Вы же видите, что прибор вращается идеально! – взмолился я.
– Ну хоть чем-то должен мениск гелия-II отличаться от мениска обыкновенной жидкости?
– Он и отличается: при больших скоростях у него на верхушке параболоида образуется небольшое коническое углубление.
– Эге! – обрадовался Ландау. – Этим ты меня только убеждаешь в том, что наблюдаешь какие-то нестационарности. Ну посуди сам: откуда бы на параболоиде образоваться еще и конусу? Этот опыт никуда не годится, и, что главное, он ровно ни о чем не говорит. Как по-твоему, Шурочка?
Шальников подтвердил, что опыт и правда не годится.
Через четыре года тот же Дау встретит меня в коридоре института и бросит фразу: «А твой опыт с вращением повторил в Кембридже некто Осборн и, представь себе, получил такие же результаты, хотя я продолжаю не верить им».
Еще через три года он и Лифшиц напишут статью, в которой они постараются построить теорию вращения гелия-II на основе поруганных ими экспериментов. Но будет поздно: теорию уже построит Фейнман…
14. Последний штрих
Первого января 1948 года с момента начала моей работы над проблемой сверхтекучести исполнилось три года. Хотя за это время и были закончены одно теоретическое исследование и шесть экспериментальных, к диссертации я еще не приступал.
Да и как приступать, когда одними экспериментами я подтвердил теорию Ландау, а другими, пожалуй, опроверг ее: гелий-II крутится, как обычная жидкость, – это раз; незатухающее кольцевое вращение сверхтекучей компоненты в моей стопке при неподвижной нормальной компоненте не получается – это два.
Ну что ж, надо включить в диссертацию то, в чем эксперимент сходится с теорией. А то, что расходится, со временем должно разъясниться. Видно, теория Ландау имеет свои границы, и мне было суждено выйти за них. Об этих «непокорных» опытах в диссертации следует только упомянуть как о перспективе. Делаю, мол, и такие эксперименты. А теперь все! Никаких дел! Сажусь за стол и пишу докторскую.
Так постановляю, лежа новогодним утром в постели и размышляя над своим будущим. По правде говоря, я не торопился с защитой. Хотя диссертацию и надо иметь наготове, но для ее подачи следует выбрать подходящий момент – когда есть наибольший шанс остаться хотя бы еще на некоторое время в Институте физических проблем. Срок пребывания в Москве подходил к концу, а моя тотальная программа изучения сверхтекучести только-только начала осуществляться.
С этими мыслями сбрасываю ноги с кровати, выпиваю чашку холодного кофе, сажусь за пишущую машинку и бойко отстукиваю: «Глава I. Введение».
Проработав весь день, выхожу на крыльцо и встречаю Васю Пешкова.
– С Новым годом, Элевтер!
– С Новым годом!
– Ты что такой очумелый? Вчера выпил лишнего, что ли?
– Нет, выпил я немного. Сидел сегодня за столом целый день.
– А что делал?
– Диссертацию начал писать.
– Пора, пора. Если хочешь остаться в Москве, то тебе надо поскорее стать доктором.
Как только Вася вошел к себе в квартиру, я поднялся в мою комнату, сел за стол и опять застрочил на машинке.
Уж если Вася сказал, что надо скорее, значит, так оно и есть. Он теперь в Президиуме Академии наук большая персона, и с его высокого поста одного из ученых секретарей ему все видно. Сам он уже год с лишним как доктор и с тех пор быстро идет в гору.
За первым января потянулись остальные дни этого месяца, и все эти дни я не выходил из-за стола – считал, пересчитывал, выводил формулы, проверял формулы, решал дифференциальные уравнения, интегрировал и писал, писал, писал, то есть стучал, стучал, стучал на машинке.
В феврале разогнулся и пошел в лабораторию кое-что проверить.
Потом снова машинка, один лист бумаги сменяет другой.
К концу марта диссертация была готова.
А 30 июня состоялась защита. На мой взгляд, я выступил довольно складно, но Ландау моя речь не понравилась.
– Наш златоуст, наш признанный оратор Элевтер Луарсабович сегодня явно сплоховал и рассказал об интереснейших работах, которые он провел в этом институте в течение трех лет, так скудно, что я, по правде говоря, чуть не заснул. На самом деле Элевтер Луарсабович открыл настоящий парадокс…
Все 15 членов ученого совета проголосовали дружно.
Через несколько дней новоиспеченный доктор был зачислен в штат Института физических проблем.
Но еще через несколько дней меня пригласил в гостиницу «Москва» ректор Тбилисского университета Николай Николаевич Кецховели. Когда я вошел, Кецховели сидел по-турецки на кровати и обеими руками нянчил свою ногу.
– А, это ты! – воскликнул он гостеприимно и кровожадно. – Когда защищаешь диссертацию? Уже? А когда возвращаешься в Тбилиси?
Я промолчал.
Кецховели вытянулся во весь свой большой рост, поправил правой рукой сломанную во время гражданской войны левую руку и сказал очень интимно и интригующе:
– Циклотрон покупаю.
– На сколько миллионов? – спросил я.
– Десять миллионов рублей.
– На сколько миллионов электрон-вольт? – переспросил я.
– Какие еще электрон-вольты? – рассердился ректор. – Я ботаник, а не физик. Про электрон-вольты сам должен знать!
– А зачем вам циклотрон? – осведомился я индифферентно, всем своим видом показывая, что циклотрон меня не касается.
– Не мне он нужен, а тебе. Неужели не понимаешь?
– Совершенно не понимаю, потому что он мне абсолютно не нужен.
Тут Николай Николаевич совсем рассвирепел:
– Что же, по-твоему, я его для ботаников покупаю или для юристов? Я его для тебя покупаю и для Вагана!
– Я циклотроном никогда не занимался и ядерной физикой не собирался, откровенно говоря, интересоваться. У меня есть своя специальность – низкие температуры, и я хочу продолжать заниматься этой областью науки. Вагану Мамасахлисову, хоть он и ядерщик, циклотрон тоже не нужен – Ваган теоретик.
– Когда приедешь, тогда и разберемся. Раз ты уже защитил, тебе в Москве делать нечего. Я приехал забрать тебя.
– Не поеду, – угрюмо сказал я.
– Поедешь! – властно закончил беседу ректор.
Я тут же понял, что битва проиграна и что не скоро мне удастся снова увидеть жидкий гелий.
15. Кавказский пленник
Мы шли по ночному Тбилиси с ней, а я рычал. Я то бежал как сумасшедший вперед, то останавливался как вкопанный, потрясая кулаками.
В соответствии с неравномерностью моей походки ее каблучки стучали то быстро-быстро (точки), то медленно (тире).
«Морзянка, – подумал я. – Жаль, что я не знаю морзянки, интересно было бы расшифровать; может, получился бы какой-нибудь смысл».
Эта безумная идея отвлекла меня от рычания, и уже спокойнее я сказал:
– Мне здесь делать нечего. Нет ни людей, ни приборов, ни денег. Можешь ты себе представить пианиста, у которого нет рояля?
– Можно учить других…
– Учить других – это не то что работать самому. Это совершенно разные творческие процессы. Хочу работать сам, сам хочу работать, а не чужими руками, и потом, на чем учить, на электрическом чайнике? Студент измеряет потраченную электроэнергию и определяет количество выкипевшей воды!
– Откуда я знаю? Может быть, это как раз и нужно студенту.
– Это все равно что Гилельса пригласить в город, где в музыкальной школе вместо рояля бренчат на балалайках!
– Ну если так, то поговори с президентом Академии…
– Я и так уже уговариваю его каждый день.
И все-таки назавтра я снова явился к президенту Академии наук Грузии.
– Николай Иванович, к вам можно?
– Заходите, здравствуйте, во-первых.
– Здравствуйте, Николай Иванович. Еще раз заявляю вам: во мне вы имеете пианиста без рояля. Зачем вы меня заманили сюда?
– Считайте себя кавказским пленником. Ему было хуже, он сидел в яме, а вы ходите по городу. Может быть, вас, как лермонтовского пленника, спасет какая-нибудь девушка?
– Спасает, но что она может сделать хотя бы против вас?
– Элевтер Луарсабович! Давайте серьезно. Вы нужны в Грузии. Мы вас с удовольствием отпустим на время в Москву, но только после того, как получим известие о том, что вы освобождены там от работы и выписаны из города.
– В Грузии я не нужен, физики здесь все равно не сделаешь. Просто обезумевший ректор вообразил, что один человек может создать в университете новый физико-технический факультет. В Москве этим занимались семь академиков и тридцать докторов наук!
Вошел помощник президента и внес какие-то бумаги.
– Ну вот и хорошо, – сказал президент, сдвинул очки со лба на нос и посмотрел на меня. – Получено распоряжение Президиума Академии наук СССР за подписью академика Вавилова, отменяющее приказ о вашем зачислении в Институт физических проблем. Теперь вы уже окончательно кавказский пленник.
…Так начался новый, длящийся и по сей день этап моей жизни.
Циклотрон оказался мифом, но зато вскоре возник ядерный реактор. Были в моей жизни и физика элементарных частиц, и физика твердого тела, и биофизика. Снова застучали в лабораториях насосы, откачивая пары жидкого гелия. Было то, что хотела иметь научная молодежь Грузии, было то, что требовало от меня общество, было то, из-за чего руководители республики так резко изменили мою судьбу.
О. Мороз
Проблема ЭС-И-ТИ-АЙ[55]55
ЭС-И-ТИ-АЙ (БЕТУ) – буквенное сокращение английских слов – Sourch for Extraterrestrial Intelligence (поиск внеземного разума).
[Закрыть]
Помню, как я впервые заинтересовался этим вопросом, лет десять назад это было. Прочел я тогда в статье академика В. Г. Фесенкова, что в общем-то разумная жизнь – штука маловероятная, что, может быть, кроме как на Земле, нигде ее больше нет. Статья так и называлась «Разум – исключительное явление во Вселенной».
Не скажу, чтобы известие это меня поразило, но вскоре, я почувствовал, во мне началась какая-то подспудная работа, засело и стало расти какое-то смутное беспокойство. В конце концов я понял, в чем тут дело: как большинство людей, я привык считать само собой разумеющимся, что таких планет, как Земля, – населенных разумными существами – во Вселенной бесконечное множество; пусть эти существа безумно далеко, пусть они совсем непохожи на нас, но они все-таки есть – вот что главное.
Попробовал было потолковать кое с кем из знакомых – как они относятся к такой новости – о нашем вселенском одиночестве? Никакого впечатления. Пожимают плечами иронически. «Есть ли жизнь во Вселенной, нет ли жизни во Вселенной, – науке это неизвестно. Охота тебе всякой мурой заниматься!»
В конце концов я задумался: а действительно ли я так уж всерьез отношусь к этой проблеме? Может, просто что-то вбил себе в голову… У меня так бывает.
Но нет: после читал другие статьи – члена-корреспондента Академии наук СССР И. С. Шкловского, кандидата физико-математических наук Б. Н. Пановкина, американского ученого С. фон Хорнера (в них излагалась примерно такая же точка зрения) – и всякий раз те же чувства испытывал. Стало ясно: интерес мой к проблеме космического одиночества – всамделишный.
Что касается реакции окружающих… Оказалось, и этот вопрос сложнее, чем почудилось вначале.
* * *
Мартовский вечер среди шумящих деревьев, под весенним звездным небом. Я нагоняю соседа по даче (мы оба приехали с восьмичасовой электричкой).
Затевается привычный разговор о преимуществах сельской жизни, то бишь жизни «около земли».
Чудеса на свете творятся. Я вот рос в Подмосковье, в детстве мы смертельно завидовали московским ребятам: этакие счастливчики, все у них под боком – и кино, и цирк. Теперь мой сын так же, если не сильнее, завидует своим сельским сверстникам. Не удивительно, что тянет к земле взрослого, – я сам, когда переехал жить в Москву, понял, что я потерял, – но чтоб такую сильную тягу мог ощущать ребенок…
– Что вы хотите, – говорит сосед, – это и есть то, что мы называем дезурбанизацией. Раньше человечество завороженно смотрело из села в город, а теперь оно взор обратно поворачивает. И то, что даже дети чувствуют такое веяние, как раз и свидетельствует: процесс этот не поверхностный – глубинный… Давайте погуляем, подышим, – продолжает он. – Смотрите, ночь-то какая… Звезды какие…
Я думаю: сколько раз за историю Земли один землянин вот так вот приглашал другого полюбоваться звездным небосводом. Миллионы? Миллиарды? Отчего же это не стало банальностью? Оттого, по-видимому, что банальность рождается не из простого повторения давно известного. Что-то еще для этого необходимо, более существенное…
Звезды это уже по моей части. Разговор как раз подошел к той точке, когда его можно перевести на интересующий меня предмет.
– Как вы думаете, есть там кто-нибудь, среди звезд?
Перепрыгивание с одного на другое, как известно, русских людей не смущает. Для них в разговоре важно не единство темы, а единство настроения.
– Вы знаете, – говорит сосед, – может быть, потому, что я гуманитарий и по профессии, и по складу характера, я верю, что существует множество таких планет, как Земля, – населенных разумными обитателями. И существа эти, мне кажется, весьма похожи на людей. Ну, есть, наверное, какая-нибудь там разница, ведь и на Земле люди не все одинаковые – есть белые, есть черные, есть повыше, есть пониже… Конечно, вы, с научной точки зрения, можете меня опровергнуть… (Почему-то он считает меня ученым: должно быть, потому, что я пишу о науке – ему это, видимо, известно.) Наверное, уже имеются какие-то более точные данные на этот счет – я специально не интересовался. Но если говорить откровенно, что бы я в жизни ни делал, я всегда ощущаю каким-то краешком даже не сознания, а подсознания их незримое присутствие – там, в отдалении, на огромном расстоянии. Должно быть, сходное чувство испытывает актер, играющий на сцене: пусть даже зрители в полумраке зала ему не видны, но он знает – они есть, они присутствуют…
– Видите ли, – сказал я, – главное для меня в другом: каково вы почувствовали бы себя, если бы выяснилось, что нигде больше населенной «Земли» нет? Понимаете – нигде. Нигде больше нет разумных существ…
Он засмеялся:
– А что, наука уже к этому подошла?
– Не подошла, но некоторые ученые утверждают…
– Знаете, – сказал он, улыбаясь, – может быть, это покажется странным, но я, человек ненаучный – будем говорить так, – имею некоторые преимущества перед вами. Я ведь совсем не обязан верить всему, что утверждает наука. Или отдельные ее представители. Я, конечно, понимаю, что в век НТР это звучит как ересь, но ничего с собой поделать не могу. Так вот, сколько бы мне ни говорили, что разумных существ, кроме как на Земле, нигде больше нет, – я этому никогда не поверю. Вот ведь какой собеседник вам попался необразованный, – он снова засмеялся.
– Мне кажется, вы со мной хитрите, – сказал я. – Вы прекрасно знаете, что пока у науки нет решающих аргументов за или против внеземных цивилизаций. Но, допустим, вам выложили бы на блюдечке неоспоримое доказательство… Что бы вы почувствовали в этом случае?
Некоторое время мы шли молча. Он, должно быть, напрягал свое воображение, а я не хотел ему мешать.
– Нет, не могу, – рассмеялся он наконец. – Хоть убейте. Что другое могу, тьфу, тьфу, тьфу, а это нет. Ненаучный я человек!
…По домам мы с ним разошлись во втором часу ночи. А в шесть я уже поднялся, побежал на электричку. Все под теми же загадочными мартовскими звездами.
* * *
Спустя некоторое время газета, в которой я работаю, напечатала обращенную к читателям анкету. Не стану скрывать, я руку приложил к ее публикации, давая выход собственному интересу. Так сказать, использовал служебное положение в личных целях. Всего в анкете было вопросов шесть или семь. Первым шел такой: «Как вы полагаете, есть ли разумная жизнь где-либо за пределами Земли?»
Своим чередом, после того как пришли ответы, был напечатан короткий отчет: столько-то процентов считают так-то, столько-то – так-то… Тем дело и ограничилось. Но для меня тут не в процентах дело. Жаль, что в том многоголосом хоре потерялись отдельные голоса. Работая с присланными ответами, я вел записи. Так, для себя. Не надеясь когда-либо их опубликовать. Сейчас подумалось: может быть, все-таки выбрать из них кое-что для публикации? Психологически это небезынтересно…
Этих ответов был целый мешок. Надо было как-то сгруппировать их – и по мыслям, и по человеческим типам. Всего на анкету ответило около тысячи читателей. Причем абсолютным большинством – тут не может быть никаких сомнений – двигал искренний и горячий интерес к теме. (Вот они, родственные души! В отличие от моих знакомых-скептиков.) Лишь небольшая доля – может быть, десяток-другой наберется – взялись за перо просто так, как говорится, от нечего делать. Встретилось еще несколько ответов, авторы которых решили попенять газете за то, что занимается черт знает чем… Но большинство, повторяю, абсолютное большинство откликнулось на анкету, движимое искренним интересом к нашим «братьям по разуму». (Нелепое, признаться, выражение, но как сказать по-другому? Инопланетяне? Фантастикой отдает. Разумные существа на других планетах? Длинно, наукообразно… В общем, братья и братья – понятно, о чем речь.)
С каждым ответом едва ли не час возился – высматривал, вынюхивал так и эдак, разглядывал, кто автор, какого возраста, где живет, на почерк обращал внимание (если не на машинке ответ), в каком конверте письмо прислано… Зачем мне все это было? Я и сам толком не знал.
* * *
Вот четырнадцатилетняя девочка пишет. Ольга Сущик из Новосибирска. На листке с цветочком (листок аккуратно разлинован карандашом):
«Я думаю, что разумная жизнь во Вселенной есть. Я не могу поверить, что из миллиардов планет только на одной планете – Земле – существует разумная жизнь».
«Не могу поверить!» Это первое, о чем кричит пробуждающийся здравый смысл. Разница между мной и этой девочкой лишь одна – я знаю то, чего не знает она: пока ничего достоверного науке не известно не только о существовании миллиардов планет или планетных систем, но хотя бы еще одной, кроме Солнечной. Открыли было одну – возле звезды Барнарда, – но и ту «закрыли». Во всяком случае, под вопрос поставили открытие. Есть, конечно, всякие предположения, подсчеты вероятностей. Американский футуролог Стефан Доул, например, пишет в своей книге «Планеты для людей», что в одной только нашей Галактике, по его расчетам, около шестисот миллионов планет, пригодных для жизни. А таких галактик, как наша, во Вселенной – несметное количество, и у каждой своя квота (наверное, такая же огромная) планет с подходящими для жизни условиями. Это – просто для жизни. А для жизни разумной иная бухгалтерия. Доул считает, что ее вероятность ничтожно мала. Так что вряд ли где-либо еще в Галактике (помимо Земли) разум возник и развивается…
Правда, автор послесловия к русскому переводу книги С. Доула доктор физико-математических наук С. А. Каплан спорит с ним по этому поводу. У него другие расчеты. Он полагает, что в нашей Галактике, по крайней мере, сто тысяч планет, где имеется разумная жизнь…
Но это все подсчеты и умозрения. А достоверно планетных систем не открыто до сих пор ни одной.
Вот так обстоит дело с миллиардами планет, дорогая девочка.
…Аккуратно отстуканная на машинке страничка (а некоторые присылали целые тетради). Пишет офицер флота в отставке из Одессы. Сергей Сергеевич Зимин. Скромно пишет, сдержанно, как и подобает интеллигентному военному человеку:
«Когда говорят об исключительности нашей цивилизации во Вселенной – в это тяжело поверить. Мне кажется, разумная жизнь вне Земли существует, но она может столь отличаться от нашего понятия „разумная жизнь“, что будет узнана нами не сразу – возможно, только при непосредственном контакте и изучении…»
Вот насчет непосредственных контактов с ВЦ, уважаемый товарищ моряк, дела у нас обстоят, как вы знаете, совсем неважно. Я имею в виду – даже перспективы на будущее. Ученые, авторитетные люди, считают, что если и есть где-нибудь ВЦ, то это «где-нибудь» – в сотнях световых лет от нас. (Это еще оптимистическая точка зрения. Ее, например, держится американский ученый Карл Саган. Он полагает, что в нашей Галактике – миллион технически развитых цивилизаций. Если принять, что они распределены случайным образом, тогда и выходит: расстояние до ближайшей – несколько сотен световых лет.) Человеку слетать туда можно было бы при том условии, что будут построены ракеты, мчащиеся почти со скоростью света: тогда человеческого века еще хватит для такого полета – на Земле пройдут нужные сотни лет, а в кабине ракеты – лишь годы. Но те же ученые говорят: вряд ли когда-нибудь удастся построить такую ракету (впрочем, это не всеобщая точка зрения; И. С. Шкловский, например, несмотря на свой «пессимизм» в других вопросах, считает, что межзвездные перелеты с почти световой скоростью возможны). Конечно, прекрасно было бы прилететь на какую-то обитаемую планету, посмотреть, что там и как, погостить и – домой. Сколько фантастики об этом написано! Однако вы сами, дорогой товарищ, высказываете в своем ответе прекрасную мысль: «фантастика без науки оскорбительна». Именно так: не просто недостоверна и неубедительна, а – оскорбительна. Согласен.
