Текст книги "«В игре и вне игры»"

Автор книги: Вячеслав Колосков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Вячеслав Колосков
«В игре и вне игры»

Предисловие

Болельщики со стажем, знающие перипетии спортивной жизни за последние четверть века, может быть, будут искать в этой книге только пикантные подробности, остававшиеся за кулисами советского и российского футбола. Действительно, в ней много неизвестных и интересных эпизодов из жизни в большом спорте. Рассказаны они непосредственным участником событий, порой излишне сдержанно, но всегда без тени мстительности или злорадства. Автор представляет свою историю популярных видов спорта в лицах. Вспоминает людей, оказавших большее или меньшее влияние на ход событий, отдает дань друзьям и товарищам, делившим с ним радость побед и горечь поражений.

Я рад, что принадлежу к их числу. Мы встретились с Вячеславом, когда он был на подъеме своей карьеры. Кандидат педагогических наук, автор двух оригинальных изобретений, популярный спортивный функционер, он тогда получил свой первый орден «Знак Почета». Мы быстро обнаружили одинаковые подходы к жизни, событиям, людям, а главное – общую заряженность на достижение серьезных жизненных целей.

Я сам летчик-испытатель и знаю не понаслышке, что такое бешеные перегрузки как в небе, так и на земле. И поэтому всегда ценил в Славе выдержку и самообладание, его умение с достоинством держать удар в самых неожиданных и экстремальных ситуациях.

Вот уже почти тридцать лет жизнь испытывает нашу дружбу. Вячеслав стал профессором, кавалером орденов Дружбы народов, «За заслуги перед Отечеством» III и IV степеней. Ему вручены орден ФИФА «За заслуги» и почетный орден Международного олимпийского комитета. Он избран почетным членом ФИФА, и это единственный, между прочим, случай, когда действующий член Исполкома этой уважаемой международной организации является одновременно и ее почетным членом. У него огромный международный авторитет, благодари которому Москве доверили проведение кубка УЬФА в 1999 году и финала Лиги чемпионов в 2008 году. Я перечисляю эти достижения неслучайно. Слишком неприглядными были обстоятельства его отставки.

Я думаю, что преданность отечественному спорту, стойкость и выдержка, с которыми Вячеслав противостоял разрушительным для футбола действиям, связаны с его укорененностью на родине его предков, в рязанском селе Ибердус. Здесь он построил дом. Но сначала Вячеслав Иванович вместе с сыновьями и другом Александром Тукмановым восстановили сельскую церковь Иоанна Предтечи. Приход благословил митрополит Рязанский и Коломенский. Кстати, по соседству с Вячеславом Колосковым строят дома его друзья. Не столько потому, что места здесь благословенные, прекрасные, сколько для того, чтобы жить, проводить время рядом с интересным и очень надежным человеком. Уверен, что в кругу своих друзей Вячеслав Иванович никогда не будет вне игры.

Валерий Меницкий,

Герои Советского Союза,

заслуженный летчик-испытатель СССР,

лауреат Ленинской премии

От автора

Моей семье и друзьям посвящается

Раньше или позже, но я должен был уйти из футбола. Любой, даже самый хороший вратарь знает, что мяч когда-нибудь все же влетит в его сетку. Чья в этом будет вина – дело второе, однако горечь в душе голкипера остается. Лев Иванович Яшин как-то признался, что память его хранит не только взятые пенальти, но и пропущенные голы, особенно те, которые он просто не в силах был предотвратить. «Понимаешь, я знаю, что нет моей вины, а в душе...»

Вот так случилось и у меня. Уход был прогнозируемый, и все же привкус горечи остался.

Владимир Высоцкий по этому поводу сказал бы так: «Я не люблю, когда стреляют в спину, тем более, когда в нее плюют». Слухи о моей отставке были разнообразными и лживыми. Кому-то я вроде бы обещал уйти сам. Кто-то видел мое заявление. И все это подавалось с непонятным для меня злорадством.

Одна из газет написала об этом примерно следующее: «Наконец-то из комитета уходят чиновники от спорта! Есть надежда, что их место займут профессионалы, а не люди, попавшие сюда по знакомству и блату». Не из-за обиды, а ради справедливости захотелось рассказать, как я стал «спортивным» чиновником.

Хотелось написать роман, а получилась, иногда скупая на эмоции, хроника жизни. Я вспоминаю людей, близких и просто оставивших след в памяти. Если кто-то из читателей этой книги задаст вопрос, почему я так много пишу о друзьях и знакомых, отвечу коротко: а что такое жизнь без дорогих сердцу людей? Остальное – суета!

Глава 1

Нужно вспоминать по порядку. И поэтому начинаю с мещерской стороны, родины моих предков, да и моей тоже. Потому что мои первые детские воспоминания связаны с ней.

В конце мая, когда начинались школьные каникулы, мы отправлялись в деревню. Колесный пароходик тащился из столицы до Лашмы, пристани, ближайшей к нашему селу Ибердус. Ехали почти двое суток, в третьем классе, внизу, в трюме. На палубу нас не выпускали, по ней ходили мужчины в белых брюках, а в плетеных креслах, выставленных у бортов, сидели женщины в ярких платьях. И еще наверху за стеклянной стойкой был ресторан. Там – иной мир, недоступный нашему пониманию. На столах салфетки, высокие бокалы, сверкающие вилки и ложки, но главное – заказывай, что душе угодно, и повара тут же все для тебя приготовят. Хочешь – мясо, хочешь – макароны, хочешь – картошку.

Дальше этого наши фантазии не шли, поскольку мы не знали, какие блюда могли подавать в ресторанах. Мы – это я, мой родной брат Илья, двоюродные братья Виктор, Слава, Василий, наши отцы и матери. О каких там ресторанах можно было говорить, если моя мама, начиная с осени, закупала понемногу пшена, гороха, сахара, и вот теперь мы везли это богатство бабушке, чтобы ей было чем нас кормить. На месте нас ждали ягоды, картошка, грибы, рыба, которую еще надо было поймать.

С верхней палубы была слышна музыка – играл патефон. Слов не разобрать, только мелодия! По прошествии многих лет я как-то услышал песню «На теплоходе музыка играет...», показалось: она это, она!

 
Вот опять теплоход убавляет свой ход.
Я того, что не сбудется, жду.
Первый снег в городке, первый лед на реке,
Я к тебе по нему не дойду...
 

Песню пела Оля Зарубина. Во времена моего детства ее конечно же не было на свете, она просто не успела родиться, и сама песня в далекие пятидесятые еще не была написана. Но случается же такое с нашей памятью! Казалось, что эта песня стала частицей моего детства и потому как бы превратилась в мой гимн.

Прибываем в Лашму к вечеру. Но путь наш еще далеко не закончен. Переправляемся на другую сторону реки в лодке, загруженной до самых краев. Таких рейсов надо сделать как минимум три. На берегу нас уже ждет папин брат дядя Петя с телегой, запряженной коровой. В колхозе для встречи родных лошадь выпросить было трудно.

От Лашмы до Ибердуса ехали километров семь по песчаной дороге через поля гречихи, проса, овса. Курс держали на видную издали каменную церковь, построенную в начале века на месте сгоревшей деревянной.

Вот уже выехали к озеру Шомша, огромному, километров пять длиной. Весной оно разливалось, и вода подходила вплотную к огородам и домам, но никогда не заливала их. Мудрые деревенские жители располагали свои постройки и грядки на высотах, недоступных наводнениям.

Ибердус деревня большая, более трехсот домов. К нужному, бабушкиному, мы подъезжали уже в темноте. Тут нас уже ждали. Радостно возбужденные взрослые обнимаются, целуются, рассаживаются за стол, а мы, вымотанные дорогой, падаем с ног и тут же засыпаем.

Ранним утром бежал на реку – это стало традицией. Садился на любимое свое место, откуда хорошо видна Ока. Один ее берег крутой, в норах, где живут ласточки, другой – пологий, переходящий в заливные луга. Далее, за лугами, светлый при утренних лучах солнца лес, озеро Шомша с огромными щуками. Падаю на спину, вдыхаю такой густой аромат трав, что начинает приятно кружиться голова. Перед глазами васильки, бабочки, жуки-бронзовки. Над головой завис жаворонок, а слева, кажется, совсем рядом, кричит перепелка. Вообще-то утро не ее время, пать-падёмкать птаха начинает с заката до полуночи. Сегодня, наверное, это приветствие в честь моего приезда. Эх, сюда бы не в гости приезжать, тут бы жить и жить! Но я уже понимаю, почему папа и его братья после службы в армии перебрались в Москву. Конечно, и в столице нам жить тяжеловато, но тут тяжелей во сто крат. В колхозе, к примеру, расчет лишь по трудодням. Выполни сначала план, вырасти и отдай государству мясо, рожь, гречиху, и уж потом, если что в хозяйстве останется, то семье и пойдет. Часто не оставалось ничего.

– Сла-а-ва!

Это кричит мой двоюродный брат Виктор. Приподнимаюсь, машу рукой. Вижу, что он несет плетеную корзину. Значит, сейчас мы пойдем за рыбой.

– Айда, к завтраку карасей на болоте наловим!

Болото расположено в лугах, солнце прогревает его до дна, и вода почти не студит тело. Мы тащим корзину по тине. Темная, пахнущая муть тут же чернит все вокруг. Поднимаем плетенку – вода стекает, и остаются жирные, широкие в спинках, караси, белые и округлые бронзовые.

– Хороший улов! Давай затянем ближе к берегу!

А тут караси еще крупнее, граммов по триста, самый смак для жарехи!

После нескольких наших заходов вода так замутилась, что рыбе нечем дышать, она поднимается наверх, жадно хватает воздух ртом. И мы берем ее теперь голыми руками! И карасей, и щурят.

Через час возвращаемся. Завтрак обеспечен, а настоящая рыбалка будет немного позже. Мы в ней, правда, участвовать будем лишь как наблюдатели: ставить сети, брать лещей, стерлядь, судака – дело старших.

Солнце еще в зените, а мы уже нетерпеливо крутимся у калитки, не осмеливаясь торопить родителей. Глазенки наши горят при этом так, что взрослые не выдерживают и сдаются: «Ладно, выходим сегодня пораньше».

Держим путь к бакенщику дяде Коле Макарову. В местах, где он зажигает бакены, мужики ловят рыбу на уху. Они безошибочно знают, где можно взять карася, где леща, судака, а где и стерлядка попадется. Настоящую стерлядь будут брать ночью возле острова Дамайского. Ради нее, собственно, и затевалась вся рыбалка. Леши и караси – так, прелюдия.

Взрослые ловят на уху, но мы тоже не сидим сложа руки. Ставим мелкую сеть на ельца. Это вовсе не баловство. Вяленый елец мы повезем домой, в Москву, будем есть зимой.

Вечереет. Догорает костер, на углях дозревает уха. Стерлядка сварена и отложена, в ухе куда больше ценится судак. Наравне со взрослыми мы хлебаем уху, но в разговоры их не встреваем. Отцы наши тогда еще жили войной. Поэтому первый тост оставался неизменным:

– Ну, братушки, поднимем чарки за отца нашего, помянем и Илюшу с Колей. Пусть им земля будет пухом!

Дядя Илья и дядя Коля – папины братья. Всего их было пятеро, все ушли на войну, трое вышли из нее пусть израненные, но живые, а летчик Илья Трофимович и танкист Николай Трофимович Колосковы погибли.

Взрослые делились воспоминаниями, выпивали, потом двоюродный брат отца, слепой дядя Гриша, растягивал мехи гармошки-«хромки». Вдруг оказывалось, что водка закончилась, а песни еще спеты не все и сети на стерлядь ставить вроде как рано. Дядя Гриша откладывал в сторону гармошку, просил бакенщика:

– Ну-ка, Николай, свози меня на ту сторону.

В лодку напрашивались и мы с Витей. Плыли через Оку, пока дядя Гриша не говорил:

– Прямо у большой ракиты, в которую молния била, высади.

Ночь темная, безлунная, но Макаров, знающий реку как свои пять пальцев, причаливает точно возле обнаженных корней старого, расщепленного, но все еще живого дерева. Дядя Гриша трогает рукой его ствол, удовлетворенно кивает и уверенно шагает во тьму. Растворяется в ней сразу же. Он держит путь в Шульгино, деревню, где всегда можно купить водку.

– Не заблудится? – спрашиваю я.

Бакенщик лишь хмыкает в ответ:

– Это мы, зрячие, заблудиться можем. А ему все одно, что ночь, что день. Ежели каждый камешек на своем пути знаешь, то и солнце не нужно, с маршрута ничего тебя не собьет.

Минут через сорок дядя Гриша появляется, протягивает нам авоську с бутылками. Мы помогаем ему усесться на корму лодки, просим у бакенщика погрести, но тот качает головой:

– Ночью на воде шутить нельзя. Ежели бутылки утопим, нам Колосковы шею намылят!

Он тихонько смеется своей шутке и берет курс точно на костер, тлеющий на другом берегу.

Странное название родной деревни Ибердус, как говорят, принадлежит языку неизвестного народа, населявшего этот край в дославянский период. Мне лично нравится версия местных краеведов, которые трактуют его исходный смысл как «отрадное». В 1960-х годах здесь проводили раскопки археологи Государственного Исторического музея и нашли поселения и могильник, относящиеся ко второму – третьему тысячелетиям до нашей эры, то есть уже в эпоху неолита и бронзы в этих местах жили люди.

В начале 1950-х годов деревня Ибердус насчитывала более трехсот дворов. Местный колхоз был сильным: имел семьсот голов крупного рогатого скота, около трехсот лошадей, шесть тысяч гектаров земли. Почвы здесь малоплодородные, супесчаные. И все же, даже во время войны, бабы, пахавшие на себе и на коровах, выращивали овес, гречиху, рожь. Вернувшиеся с войны мужики впряглись в работу: пахали на совесть, пили мало, детей с малых лет приучали к порядку. И все же жили крайне бедно.

Вокруг Ибердуса на много километров открыты взгляду знаменитые приокские луга, которые тысячу лет кормили русского крестьянина. Наши предки, обкашивая пойму, до дыр стирали ладони, чтобы прокормить себя и детей.

Отец и его братья, хоть и жили теперь в Москве, по духу, укладу, отношению к традициям оставались деревенскими. Колхоз они считали родным и охотно помогали ему во время сенокоса. Каждый год оставляли в лугах свой именной стог. При этом дядя Гриша, как старший из братьев, стоял наверху, а остальные подавали ему сено.

Мы с братьями тоже не были столичными белоручками. Возили копны на лошадях, сбивая до крови зады, зато в конце работы с огромным удовольствием купали в Оке лошадей. Бабка Дарья часто посылала нас в луга за ягодой. Мы считали это трудовой повинностью. Ну посудите сами: каково собирать, к примеру, луговую клубнику при жаре за тридцать в местах, где даже деревца нет, чтобы спрятаться от палящего солнца?!

Были дела и потруднее. По соседству с Ибердусом стояло село Тимохино, в котором жила моя родная тетя Маруся. Трудные военные годы мы с мамой переживали именно у нее.

В Тимохине когда-то стоял завод знаменитого винокура Шемякина, в 1950-х годах еще красовалась на фоне старого сада его усадьба. Производство сохранялось и после революции, но после сплошной коллективизации совсем захирело.

Тетя Маруся, хотя и была замужем за счетоводом колхоза, в коллективное хозяйство вступать категорически отказывалась. Жила ее семья бедновато. Мыс двоюродным братом Сашей впрягались в телегу и ехали корчевать смоляные пни, чтобы ей было чем топить печь. На один пень уходило часа два как минимум: обкопать, подрубить корни, поддеть вагой... К вечеру казалось, что сил не осталось, и все же затевали какие-нибудь активные игры: в вышибалу, лапту, чижик.

Время летело быстро, подходил к концу отпуск родителей, и наши каникулы в деревне тоже заканчивались, начинались сборы. Паковали соленья-варенья, вяленую рыбу, банки с медом, купленным у соседа-пасечника.

Накануне отъезда накрывали во дворе столы для отъезжающих, соседей и знакомых. Ибердус долго помнил (да и сейчас при встрече старожилы вспоминают), как гуляли Колосковы, какие песни пели!

В конце вечеринки отец обязательно затягивал свою любимую:

 
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага...
 

Глава 2

Отец застолья любил, но пил в меру. Даже так скажу: за всю жизнь пьяным я его ни разу не видел.

В дни получки, правда, мама, глядя на часы-ходики, тикавшие на стене, говорила мне:

– Ну вот, уже давно прийти должен, а нету. Пойди, сынок, поищи.

Мама беспокоилась не о том, что отец где-то загуляет– закуролесит: тут она была спокойна, он никогда не давал поводов сомневаться в себе. Но здоровье папы серьезно подорвала война – были и ранения, и контузия. Вот поэтому мама, отправляя меня на его поиски, добавляла:

– Вдруг ему плохо станет!

Отца долго искать не приходилось. Они с друзьями собирались обычно в деревянной пивной, расположенной в нашем Измайлове рядом с трамвайной остановкой «Продмаг». К пиву тут можно было взять и черную икру, и каспийский залом, и копченого леща. Мужики, собравшиеся за столиками, пили мало, больше говорили. Им просто надо было время от времени выговариваться: так лете было нести в себе груз, накопленный войной.

Папа ушел на войну с первых ее дней. Был водителем легендарных установок «катюша», победу встретил под Белградом. Прошел столько фронтовых дорог, что всегда находились те, кому он мог сказать: «А помнишь?..»

Обычно я замечал его с порога пивной, внутрь не входил, но старался сделать так, чтобы и отец меня увидел. Поймав его взгляд, продолжал ждать на улице. Потом мы шли домой, его тяжелая рука лежала на моем плече. С папой здоровался почти каждый встречный: здесь, в Измайлове, он был, можно сказать, старожилом. С середины тридцатых годов работал водителем – профессия по тем временам весьма почетная. Не изменил он ей и после войны: совершал на своем студебеккере дальние поездки аж до Узбекистана. Как же я ждал его возвращений! Ведь тогда на нашем столе появлялись самые настоящие яства: виноград, урюк, копченая треска.

Не знаю, пробовали ли их родители или все это доставалось только нам с братом? Помню только, что мама всегда говорила: «Ешьте, ешьте, мы с папой уже...» Какой там уже!

Мама приехала в столицу по всесоюзному набору на Метрострой. До этого жила в Юхновском районе Калужской области и не понаслышке знала, что такое Великий Голод. Рассказывать об этом не любила, но как-то у нее вырвалось: «Самое страшное – видеть, как мрут от голода дети». Поэтому главной своей заботой всегда считала накормить нас.

Мама работала дворником. В ее обязанности входило не только следить за порядком у подъезда и во дворе, но и расчищать определенный участок дороги у дома. Зимой я вставал в пять утра и до школы помогал убирать снег в огромный короб на санях.

Жили мы тогда в коммуналке, состоящей из трех комнат на три семьи. В нашей комнате на четырнадцати квадратных метрах помещались мамин отец дед Илья, я с братом, родители, сестра мамы с мужем. Тесноту приходилось терпеть, в соседних бараках все жили так же. Уроки, правда, приходилось учить на коленках. Но снисхождения по этому поводу учителя не делали, оценки за почерк снижали.

Четыре года я учился в тесной деревянной школе. Потом пленные немцы выстроили добротное просторное здание, в которое тем не менее, как мне кажется, не переселился родной дух крохотных наших былых классов. Задерживаться тут не хотелось ни минуты.

А может, всему виной просто возраст? И вправду, кому хочется сидеть за партой, когда рядом речка Серебрянка, где клюют пескари, а по ее заросшим кустарником берегам в самодельную клетку-ловушку можно было поймать и варакушку, и зяблика, и щегла, а потом продать их на «Птичке»?

Это самые безобидные забавы, которыми занимались мы, измайловские оторвы, шпана послевоенная. Законы жизни наших улиц были жестки и суровы. По воскресным дням здесь «забивали козла» жившие дверь в дверь участковый дядя Вася Скворцов и рецидивист Санька Перо.

– Сдается мне, Перо, это ты вчера седьмую квартиру у продмага брал?

– Ну что вы, Василий Семеныч! Я в своем районе не работаю... Спасибо, отдуплиться дали.

– Пожалуйста. Только ты учти, я все равно узнаю, кто инженера грабанул. И пойдет он у меня по этапам... Рыба!

Днем они могли даже пива вместе выпить, а ночью стояли по разные стороны баррикад, один убегал, другой преследовал. Такое было время. Бурьяном росла сплошная безотцовщина. В деревнях патриархальный, общинный уклад жизни все же как-то хранил тех, чьи отцы не вернулись с войны. За ними был глаз со стороны дедушек, бабушек, теток, соседей. На городских окраинах пацанов воспитывала улица. Редко кто из двадцатилетних не сидел. А из сидевших редко кто брался за ум. Ходить с ножом и кастетом было модно.

В нашей школе учился Лобан, то есть Володя Лобанов. Он был не намного, года на три, старше меня. Ему было четырнадцать, может, пятнадцать лет, когда водной из драк его ударили финкой. Дело для той поры в общем-то обычное. Мы бегали смотреть на плохо отстиранную от крови рубашку, висевшую в его дворе на бельевой веревке. Матери Лобан не разрешил штопать дырку, а поправившись, так и надел ее, со следом от лезвия. Это называлось шиком. Мы почитали за счастье притронуться ладонью к пробитой ткани. Так жили. Такие были кумиры.

Конечно же от влияния улицы нас пробовали отвлекать. В выходные, когда отец был дома, мы устраивали семейные походы в лес или на речку. К нам присоединялись папины братья с детьми и женами. Жгли костры, пели песни, затевали игры. Дядя Гриша играл на гармони, дядя Вася – на гитаре. Мне все это нравилось.

Но вечером, едва вернувшись домой, я спешил к голубятне, чтобы посмотреть на новых птиц, которыми разжился Санька Перо, и услышать его истории о своих похождениях. Потом Санька уходил по делам, и нашим вниманием завладевал Володя Лобан. Он уже пил вино, научился ходить вразвалку, цикать слюной через зубы и совсем не обращать внимания на упреки матери:

– Чего с детями водишься? Помог бы по дому-то... Ох, был бы жив отец, он бы тебе показал, ирод ты этакий.

Когда мать уходила, он ворчал:

– И чего ей надо? Я ей кукурузы с поля принес, два арбуза со склада стащил... Хотите, научу, как можно арбузы тырить? Айда за мной!

Мне нравилось ходить семьей в лес и слушать песни взрослых. Но общаться с Санькой и Лобаном нравилось тоже. Не знаю, как сложилась бы моя судьба, но однажды отец из дальней своей поездки привез не виноград, не урюк или копченую рыбу, а кожаный, со шнуровкой, футбольный мяч.