Текст книги "Пятерка с хвостиком и другие веселые повести"

Автор книги: Всеволод Нестайко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Упражнения были написаны карандашом – так же, как и дневник. Сомнений не было – всё это писалось уже здесь, на острове.

Так вот оно что!

Робинзон Кукурузо, который собирался прожить на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, готовился к осенней переэкзаменовке.

Ах ты хитрец! Ах ты ужака! Твоя гордость, твоя дьявольская гордость заводилы и атамана не позволила тебе признаться, что ты старательно готовишься к переэкзаменовке, и ты удрал от людей на остров и там зубришь грамматику. Теперь понятно, почему ты именно так назвал свой остров… Ну погоди! Ну смотри! Я тебе!…

А впрочем, что «погоди», что «смотри»? Разве я скажу ему что-нибудь? Разве я ему враг? Разве я хочу, чтобы он провалился, чтобы остался на второй год?

Да нет же! Конечно, нет! И я ничего ему не скажу, ни слова, ни полслова! Пусть думает, что я ни о чём даже не догадываюсь! Пусть думает! Я быстренько положил тетрадь и грамматику на место и прикрыл листьями – вроде и не прикасался.

От моего открытия мне сразу стало легко и весело – будто после дождя солнце засияло. Про стыд и позор свой я и думать перестал. Бодро доштопал трусы и совсем другим человеком выскочил из шалаша. Все заметили перемену в моём настроении и теперь смело начали улыбаться.

А Кукурузо сказал:

– Великое дело трусы! Без трусов – нет человека, а в трусах – есть человек, ещё и улыбается, – и хихикнул, бросив взгляд на Вальку. Ему хотелось быть остроумным сегодня.

И хоть глупое было это его остроумие, я не обиделся. Я благородно ему простил.

– Ну, а теперь «Готовься в дорогу», «Готовься в дорогу», – пропел вожатый.

Пионеры засуетились. Это было для нас так неожиданно, что мы с Кукурузо растерялись.

– Что, вы уже уезжаете? – вырвалось у меня.

– Уезжаем, – сказал вожатый. – Мы и так задержались. Ведь остановка на вашем острове у нас непредвиденная. Мы ночевали на берегу, на лугу возле стогов. А утром туда стадо пригнали. Девчата у нас боевые, но с крупным рогатым скотом не очень дружат. Пришлось поспешно перебазироваться. Даже позавтракать там не успели… А нам сегодня ещё до Андрушевки добраться надо. Засветло доберёмся, как вы думаете?

– А чего… На таких лодках – конечно, – уверенно сказал я.

Кукурузо мрачно молчал.

К нам подошли Игорь, Валька, Сашко-штурман и другие пионеры:

– Прощайте!

– До свидания!

– Будьте здоровы!

Мы всем по очереди пожали руки. И тут Валька, протягивая руку Кукурузо, сказала:

– Ой, как жалко, что мы уже уезжаем… И не узнаем даже, как вы поймали своего браконьера. Это ж так интересно!…

Она сказала это с искренним сожалением, и я заметил, как снова покраснел Кукурузо. И вдруг в глазах у Вальки вспыхнули огоньки:

– А знаете что! А вы напишите нам! Я вам оставлю адрес, а вы напишите – хорошо?

– Напишите!

– Конечно!

– Пусть напишут обязательно.

– Напишите! Напишите! – закричали отовсюду.

– Только так! – отрубил Сашко-штурман.

А Валька уже писала на листике из блокнота адрес.

– На, – сказала она, протягивая бумажку Кукурузо. – Только смотри не потеряй!

Кукурузо ничего не ответил – молча сунул адрес за пазуху.

Они сели в шлюпки.

– Споём им на прощание песню! – крикнула Валька. – Запевай, Сашко!

И они запели.

Мы долго стояли на берегу. Их давно уже не было видно, а песня всё ещё звучала из-за камышей и летела над плавнями.

Песню дружбы запевает молодёжь,

Молодёжь, молодёжь!

Эту песню не задушишь, не убьёшь,

Не убьёшь, не убьёшь!…

…А потом Кукурузо лежал в траве на поляне и молча смотрел в небо. Я тоже лежал и смотрел. Небо – это такая штука, что смотреть в него можно часами. Смотреть и думать. Я не знаю, о чём думал Кукурузо, но я совсем не удивился, когда он вдруг вздохнул и сказал:

– Да, сейчас техника, оно вообще, конечно… будь здоров… Говорят, в пуговице – приёмник, в портсигаре – телевизор. А фотоаппарат – так тот вообще под ноготь спрятать можно.

– Что же ты хочешь – на транзисторах, на полупроводниках, – сказал я и покраснел.

Убейте меня, если я хоть понятие имею, что это такое: транзисторы, полупроводники. Да и Кукурузо, конечно, тоже. Ничего мы не знали. Ничегошеньки… А Игорь знал. Конечно, знал, раз сам делал приёмники на этих самых транзисторах…

Кукурузо ещё раз вздохнул и вдруг проговорил:

– Эх, как здорово было бы сделать что-нибудь такое… на транзисторах. Что-нибудь особенное. Интересное и необыкновенное… Например… Например, управление коровой на расстоянии. По радио. Между рогами натянута антенна. В ухо вставлен маленький приёмничек (на транзисторах, конечно)… Пасти такую корову – одно удовольствие. Сидишь себе на баштане у деда Саливона, ух, и арбузы же там! Сидишь, ешь, значит, арбуз. Потом глянул на карманный телевизор, видишь – твоя Манька в колхозном просе. Вот негодница! Но ты не подымаешь паники, не вскакиваешь и не бежишь туда сломя голову. Ты спокойненько нажимаешь кнопку и в микрофон: «Манька-а! А ну назад, убоище! Га-ля-ля-ля!» И Манька, будто ее кто кнутом вдоль спины, – назад. А ты продолжаешь сидеть и наворачивать арбуз. Красотища! Скажи.

– Ещё бы! Если бы такое сделать, то вообще!… – говорю я, не находя слов от восторга.

Кукурузо сокрушённо вздыхает:

– Да разве на этом острове что-нибудь сделаешь. Фигу с маком… на транзисторах… И то не сделаешь. Потому что маку нет.

Я подхватился:

– Ну да! Конечно, ты прав! И кому нужен этот дурацкий остров. Поехали домой. А? Поехали!

Кукурузо сразу нахмурился, взглянул на меня исподлобья:

– Думаешь, что я слабак?! Да? Купить хочешь? Не купишь!

– Ты же сам сказал, – обиженно ответил я.

– Ничего я не сказал… Раз я решил жить на острове – всё! И не говори мне…

Воцарилось напряжённое молчание, которое бывает, когда друзья чувствуют, что между ними есть что-то неискреннее…

Наконец Кукурузо сказал:

– Ты бы лучше подумал, как мы будем Кныша задерживать.

Я удивлённо посмотрел на него. Когда он говорил юным следопытам про задержание браконьера, всё было правильно: нельзя же было, в самом деле, рассказать им правду об острове Переэкзаменовки. Но теперь… неужели он серьёзно?

– Ты что – действительно думаешь его задерживать?

– А ты что – хочешь, чтобы этому долгоносику всё так гладко сошло?

– Да ты что – сдурел? Он же нас потопит, как цуциков. Мы и пикнуть не успеем. Раз – и поминай как звали.

– Потопит? Нанося! А ружьё зачем? Ты думаешь, что для этого дела обязательно нужен взвод солдат? Ружьё – это, брат, не шутка. Это, брат, оружие. Огнестрельное. Бац – и будь здоров, не кашляй! Чуешь?

– Ты что, думаешь в него стрелять? – со страхом спросил я.

– Ну вот ещё – сразу стрелять! Не стрелять, но… если… да вообще ружья кто хочешь испугается. И будет, как миленький…

– Конечно, конечно, – поспешно согласился я и тут же сказал: – Но, знаешь, мне сейчас домой надо. Видишь, солнце уже садится. Боюсь, как бы мать не заругала.

– А я что – удерживаю? Езжай, – недовольно сказал Кукурузо. – Только завтра же будет Кныш. И… я не знаю… ты как хочешь… я могу, конечно, и сам… раз ты боишься… Пожалуйста.

– Да нет, что ты, – спохватился я, – завтра я приеду. А как же!

– Было бы хорошо, если бы под вечер и переночевать чтобы смог, – уже примирительно сказал Кукурузо. – Он ведь завтра ночью будет ставить, а рано утречком выбирать приедет.

– Трудно, конечно, с ночёвкой. Но я что-нибудь придумаю. Сбегу, в крайнем случае. Лишь бы не уснуть случайно.

– Полено под голову положи или репейников под сорочку.

– Не волнуйся, всё будет в порядке.

С этими бодрыми словами я сел в лодку. Лицо у Кукурузо было мрачное и грустное. Видно, ему очень не хотелось снова оставаться на острове одному. Он долго ходил по колени в воде вокруг лодки и ощупывал борта, приговаривая:

– Вот тут надо бы зашпаклевать, а тут подсмолить, а эту доску вообще заменить…

Ему хотелось ещё что-то сказать, он почесал за ухом, шмыгнул носом и наконец сказал:

– Ты знаешь… Ты бы привёз мне скрипача хоть одного… Захотелось, как перед смертью… А то всё рыба да рыба…

«Скрипачами» называли у нас пряники, которые продавались в сельмаге. Пересохшие и твёрдые, как дрова, они скрипели, когда ты вгрызался в них зубами.

Один скрипач можно было есть целый день. Может, за это мы и любили их так.

– Ладно, привезу, а как же, – сказал я и оттолкнулся от берега.

Глава XIII
Во сне и наяву

– Где это ты весь день бегаешь не евши? Смотри, глаза запали, – укоризненными словами встретила меня мать.

– Да что вы, мама! Я ухи вот так наелся. Ох, и вкусная! Там один Сашко таким мастаком оказался – лучше любого повара… – Это вырвалось у меня так неожиданно, что я едва успел схватить себя за рот, чтоб вовсе не проговориться.

Мать заметила мой жест и, подозрительно взглянув на меня, спросила:

– Это ты про которого Сашка?

– Да про… про Юрчишина, – начал выпутываться я, как вьюн из сетки. – Тот, знаете, что возле мельницы живёт, дяди Михайла сын.

А сам думаю: «А что, если мать его сегодня днём в селе видела. Пропал тогда!…» Нет, пронесло! Мать ничего не сказала. Значит, не видела.

– Так что – хорошо клевало?… – ласково улыбнувшись, спросила мать.

– У-у! Со страшной силой! Вот такие – во ловились, – не краснея, врал я. – Хотел вам принести, так всю сварили. Вот жалко. Ну я ещё принесу… Мы завтра на ночь хотим поехать. На плёсы. Пустите?

– Посмотрим, посмотрим. Иди-ка наколи дров, а то у меня все вышли.

И я, довольный, что всё так хорошо обошлось, побежал колоть дрова.

До самого вечера я волчком вертелся около матери – то воды принесу, то в хате подмету… Такой хороший, хоть к болячке прикладывай. А что ж сделаешь – надо же, чтоб завтра на ночь отпустили. Кукурузе ведь ждать будет…

Набегался я так, что когда вечером лёг, то сразу же провалился в сон, как топор в прорубь.

И приснилось мне что-то невообразимое. Не сои, а кино прямо. Я его на всю жизнь запомнил.

Стою я на берегу острова Переэкзаменовки. Стою и вижу: выплывает на плёс корабль, огромный белый океанский корабль (я такие только в кино видел), трёхпалубный, с бассейнами, с ресторанами, с волейбольной площадкой. А труба величиной с нашу хату. Я смотрю и удивляюсь: как это он через узенькие стружки в камышах проехал? Но не успел я как следует наудивляться, как с корабля спускают трап и по трапу сходит на берег… Гребенючка.

Подходит ко мне и говорит:

«Здравствуйте вам. На остров приехала немецкая делегация пионеров. Вы будете переводчиком».

Я обалдело смотрю на неё, и мне хочется сказать: «Чего это ты, дурья голова, меня на «вы» называешь», – но вместо этого я почему-то вежливо отвечаю:

«С превеликим моим удовольствием. Однако хочу вам напомнить, что в школе я, как вам известно, изучаю английский язык и по-немецки поэтому говорю не очень свободно. По-немецки я знаю всего три слова: дер Тыш (то есть стол), дер Штуль (то есть стул) и дер Бляйштифт (то есть карандаш)».

«Ничего, – говорит Гребенючка, – этого вполне достаточно. Принимайте гостей. Вот они, пожалуйста».

Я смотрю и вижу, что по трапу спускаются Игорь, Сашко-штурман и Валька.

«Вот оно что! Так они, значит, немецкие пионеры, а не наши».

Мы идём по острову и подходим к шалашу. Возле шалаша стоит Кукурузо и независимо ковыряет в носу.

«Знакомьтесь. Губернатор острова Переэкзаменовки Робинзон Васильевич Кукурузо, – говорю я, как мне кажется, на чистейшем немецком языке, а сам думаю: «Тю! Чего это я его губернатором окрестил? Что он, капиталист, что ли? Он же наш, советский Робинзон. Надо было, наверное, сказать: «Председатель сельсовета». Но какой же тут сельсовет, если это необитаемый остров и Кукурузо здесь один!»

Между тем Кукурузо говорит:

«Пожалуйста!»

И мы входим в шалаш. Входим в шалаш и оказываемся в большой светлой комнате, где всё белое, как в больнице. Посередине на белом столе стоит блестящая никелированная кастрюля.

«Кастрюля, – объясняет Кукурузо. – На транзисторах. Сама варит. Без огня».

«Ты смотри. Вот чёртов Кукурузо. Всё-таки понавыдумывал это самое… На транзисторах. А говорил, что на острове нельзя выдумать».

«Дер Штуль?» – спрашивает вдруг Валька.

«Дер Бляйштифт», – отвечаю я и сам удивляюсь, как складно выходит. Ведь она спросила: «Слушайте, а вы браконьера своего поймали?» – а я ответил: «Конечно, поймали. Всё в порядке. Не волнуйтесь».

Какой хороший немецкий язык: одно слово скажешь – и всё понятно. Надо будет на следующий год попроситься в школе в немецкую группу. Обязательно. Отличником в ней стать – раз плюнуть. Теперь я понимаю, почему все они – и Валька, и Игорь, и Сашко – отличники.

Тут вдруг ко мне подходит Гребенючка и говорит:

«Даме всегда надо уступать место!» – и изо всей силы толкает меня в грудь.

«Только так!» – слышится голос Сашка-штурмана.

И я лечу, лечу, лечу – куда-то в пропасть. Геп – и просыпаюсь. Лежу на полу. Болит плечо. Это я во сне свалился с кровати.

Вот ведь какая ерунда приснилась.

Было уже поздно. Мама и папа ушли на работу. На столе, прикрытый салфеткой, стоял завтрак и лежала записка, в которой мать наказывала сделать то-то и то-то по хозяйству. Очевидно, по моему вчерашнему поведению она заключила, что это доставляет мне большое удовольствие. Я поморщился. Не очень-то легко быть хорошим.

Провозился я до полудня. Потом полез на великую китайскую на наблюдательный пункт – посмотреть, что там делается у тех браконьеров.

Во дворе у Кнышей было тихо. Кнышиха, наверное, на базаре, а Кныш… Кныш лежал под грушей и спал. Вероятно, всю ночь чинил сети и теперь отсыпался.

Он лежал на спине, прикрыв лицо от солнца рукой. И когда я взглянул на его волосатую руку с растопыренными пальцами, мне даже показалось, что на этих пальцах когти. Как это мы будем задерживать его – такого длинного, волосатого и страшного, – у меня не укладывалось в голове. Слез я и пошёл на улицу, прогуляться. По дороге я заглянул во двор к Реням. Дед Варава сидел на завалинке и точил мантачкой косу.

«Эх, ничего вы, диду, не знаете, где сейчас ваш дорогой внучек, – подумал я. – Если бы знали, не сидели бы так спокойно. А ночью сегодня вообще неизвестно, что его ждёт! Настоящая военная операция. Может, и стрелять придётся!»

Но дед Варава не прочитал моих мыслей, даже головы не поднял. Крадучись, чтобы он меня не заметил (а то, чего доброго, ещё спрашивать что-нибудь начнёт), я проскользнул мимо открытой калитки и пошёл дальше. На душе у меня было неспокойно. Всё-таки задерживать браконьера – это не шутки. Это не какая-нибудь там мальчишеская выдумка, а настоящее серьёзное дело, которое тюрьмой пахнет. А значит – опасное дело. Может, лучше было бы всё-таки рассказать взрослым и уже с ними… Но это значит – раскрыть тайну острова, предать Кукурузо. Это – измена, предательство. А на предательство я не пойду. Ни за что! Нет! Всё, что угодно, любая опасность, но не предательство.

– Чего это ты нос снова повесил? Опять что-то натворил и мать ремня дала? – услышал я вдруг. Поднял голову. У колодца с вёдрами и коромыслом стояла Гребенючка и смотрела на меня с улыбкой. – И чего это ты один? А где же твой переэкзаменовщик? Поссорились, что ли?

Наверное, надо было ей сказать что-нибудь резкое и презрительное: «Не твоё свинячье дело», – но мне не хотелось так говорить, и я просто сказал:

– Он в Песках, у тётки.

– А ты, бедненький, ходишь и плачешь.

И опять я удержался от обязательного в таких случаях: «Сама ты плачешь. Вытри у себя под носом», – а честно признался:

– Не плачу, но скучаю.

Мои непривычно смиренные ответы, должно быть, удивили и тронули Гребенючку. Она посмотрела на меня с сочувствием и сказала:

– Так чего же ты к школе не приходишь, на площадку? Мы там всегда в волейбол играем и в другое всякое.

– Да-а… – неопределённо протянул я.

И вдруг мне очень захотелось рассказать ей и про остров, и про браконьера Кныша, и про юных следопытов, и даже про сон, который приснился мне сегодня. Я еле удержался. Если бы это была только моя тайна, я бы, наверное, рассказал. Но Кукурузо!… Он бы никогда не простил мне этого. Как трудно порой быть верным другом! И ещё я неожиданно подумал: «А умеет ли Гребенючка танцевать козачок?» И хоть я не знал, но почему-то решил, что, наверное, умеет…

Пока мы говорили, она опустила ведро в колодец и теперь начала вытаскивать, крутя обеими руками ручку ворота. Я сперва смотрел, потом в душе махнул рукой: «А! Кукурузо не видит!» – и сказал:

– Давай помогу!

Она ничего не ответила, я взялся за ручку, и мы стали крутить вдвоём. Мы крутили так энергично, что ведро качалось там в глубине, ударялось о стенки сруба, и слышалось беспрерывное хлюпанье – будто водопад. Когда мы вытащили, воды было всего полведра. Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Давай ещё.

Мне было очень весело вот так, вдвоём, крутить ворот. Наши руки соприкасались, мы толкали друг друга, а один раз даже стукнулись лбами. И всё время смеялись. Стало жаль, когда вёдра были уже полными.

Она нацепила их на коромысло, взяла на плечо и пошла, покачиваясь. Где-то в глубине у меня шевельнулась мысль: надо бы помочь ей, донести хоть до ворот… Но на это у меня уже не хватило пороху. Я только молча смотрел ей вслед. И думал, что на необитаемом острове я бы не жил ни за что на свете. Даже если бы мне давали велосипед «Орлёнок»…

«Ой! – вспомнил я вдруг. – Кукурузо же просил скрипачей привезти. А сельмаг скоро закроется».

И тут, как палкой по голове, стукнула меня мысль: «Батюшки! Да у меня же денег ни копейки! А скрипачи – девять копеек сто граммов. Что делать? Пока мать или отец придут, сельмаг будет уже закрыт».

Гребенючка входила уже в свою калитку.

– Гр… Ганя! – крикнул я, чуть ли не впервые в жизни называя её по имени.

Она качнулась и даже пролила воду от неожиданности.

– Ганя, – подбежал я к ней, – погоди!… Знаешь что, одолжи мне девять копеек. Мать с фермы придёт, я сразу отдам.

– Зачем? – лукаво взглянула она на меня. – На папиросы?

– Да какие там папиросы! Очень нужно… Я на рыбалку на ночь еду. Крючков купить, а то сельмаг закроется. Чес-слово отдам. Одолжи.

– Только у меня девяти нету, у меня целых пятьдесят. Монеткой. Мать на книжку дала. Ох, и хорошая книжка продаётся: «Путешествие на «Кон-Тики». Про то, как на плоту океан переплывали…

– Я сдачу принесу. Я быстро.

– Подожди, я вынесу.

Короче говоря, скрипачей я купил, Гребенючке сдачу отнёс, а когда мать пришла, и долг вернул. Всё вышло хорошо. Даже не пришлось долго просить у матери девять копеек. Сразу дала. И на ночь отпустила. Вот что значит быть хорошим и выполнять всё, что тебе наказывает мать!

Ещё и харчей напаковала полную торбу – будто я на месяц путешествовать еду.

И когда зашло солнце, я отправился в плавни. По дороге в сенях захватил ещё длинную толстую верёвку, которой мать когда-то телёнка привязывала. «Кто его знает, может, придётся связывать, так чтоб было чем…» – подумал я, ощущая при этом неприятный холодок в животе.

Глава XIV
«Руки вверх!»

Кукурузо с удочкой в руках торчал по пояс из воды у берега. Торчал, должно быть, давно, потому что уже посинел, как бузина, и клацал зубами.

– Я уже думал, что ты вовсе не приедешь, – сердито пробормотал Кукурузо, но я видел, что он прячет радостную улыбку.

Видимо, он боялся, что я не приеду, и обрадовался, когда увидел меня.

Кукурузо вышел из воды и стал приседать и в обнимку хлопать себя руками по спине, как извозчик на морозе, – согревался. Потом спросил:

– Ну как там?… Что нового?… Как мой дед? Ещё в милицию не заявил?

– Да что ты! Сидит себе спокойненько и косу точит. Про тебя и не думает.

Кукурузо нахмурился, и я понял, что ему неприятно это слышать. Ему, наверное, казалось, что он уже так давно-давно на этом острове, а, оказывается, никто даже не заметил его отсутствия.

– Ну и правильно. Хорошо. Скоро вообще все забудут, что был такой я… И всё будет в порядке, – бодро говорил он, но в голосе слышалась грусть и тоска. Кому же хочется, чтоб его все забыли!

Я вынул из кармана кулёк со скрипачами и протянул ему.

– О, привёз! Вот спасибо! Ох, я соскучился! – И он тут же со скрипом впился зубами в пряник.

– Ну, а ты что же делал? Вчера и сегодня весь день? – спросил я.

– Да что – рыбу удил и просто так…

– Ну, а дневник свой ты хоть пишешь?

– He-а, не пишу, – легкомысленно произнёс он, грызя скрипач. – Бросил. Это же всё равно что уроки готовить. Для того ли я на необитаемый остров запроторился!…

Я ничего не ответил: я ведь знал, что там, в дневнике.

– Слушай, давай в цурки-палки сыграем. Я так давно не играл! – предложил вдруг Кукурузо.

– А что – можно, – согласился я.

И старые стреляные селезни-крыжаки, и пучеглазые жабы, и шустрые камышовки, и другие обитатели плавней впервые, наверное, в своей жизни услышали отчаянное и протяжное:

– Цурки-палки-накувалки накую-у-у-у…

Дотемна играли мы с Кукурузо. Прекратили только тогда, когда уже не только цурки, но и палки не стало видно.

Ещё во время игры чем больше темнело, тем сильнее беспокойство охватывало меня. Я, конечно, старался не показывать этого Кукурузо, но с каждой минутой что-то всё противнее щемило у меня в середине. А когда совсем стемнело, я уже был, что называется, готов: едва сдерживался, чтоб не стучать зубами…

– Ну, теперь тихо, теперь – ни звука. Скоро он приедет, поставит сети, и тогда… – прошептал Кукурузо.

Именно это «тогда» больше всего меня и страшило…

Ночь, как назло, опять была облачная, беззвёздная – будто кто-то накрыл землю чёрной дерюгой.

– Значит, план такой, – шептал Кукурузо. – Задерживаем с лодки. Я сижу на корме с ружьём, ты на носу с фонариком. Я говорю: «Р-руки вверх!» – ты в это время светишь фонариком и кричишь: «Товарищ Валигура, заходите справа, Николай Павлович, заходите слева». Чтоб он думал, что нас много. Так даже настоящие пограничники делают, когда задерживают шпиона…

– А… а что мы потом будем делать, когда задержим его? – поинтересовался я.

– Как – что?… Передадим в милицию. Товарищу Валигуре передадим.

– Так, значит, ты свой остров оставишь и не будешь больше Робинзоном? Рассекретится же всё…

Ох, и зачем я это сказал!

– Нет, ни в коем случае! – категорически прошептал Кукурузо. – Я останусь на острове. А ты повезёшь его в милицию.

Мне стало совсем плохо.

– Да что… да как… да ну… – залепетал я.

– Подумаешь! Отведёшь к милиционеру товарищу Валигуре, и всё.

– Да Валигура же ещё спать будет, – чуть не заплакал я. – Что же я с этим бандюгой сам ночью буду делать? Он же меня задушит.

– Не бойся. Я дам тебе ружьё. Потом привезёшь.

– Н-не надо! Н-не давай! – теперь уже категорически прошептал я. – Я б-боюсь. Я ружья боюсь ещё больше, чем Кныша. Стрельну нечаянно, убью его, и меня расстреляют…

Я уже окончательно понял, что у Кукурузо никакого плана не было. Он всё продумал только до того момента, когда скажет: «Руки вверх!» – и Кныш станет, шатаясь, в лодке с поднятыми руками. А дальше, выходит, всё должен делать я. Дудки!

– Не! Так не будет! Я сам Кныша не повезу, как хочешь…

– Да ладно уж! Чего слюни распустил! До села вдвоём довезём, а потом я вернусь. Не знал я, что ты такой трус!

Мне стало стыдно. Кукурузо был намного храбрее меня. Ишь как уверенно держится! Я решил взять себя в руки.

Несколько минут мы молчали. И вдруг услыхали тихий шелест. Потом – плюх!… А затем – ляп-ляп-ляп!… Мы замерли. Сомнений не оставалось – Кныш забрасывал сети.

Мы напряжённо ждали. Наконец воцарилась абсолютная тишина. Кныш уехал. Мы подождали ещё немного. Тишина. Ни звука. Кныша нет.

– Ну, теперь на лодку и в засаду, – шепнул Кукурузо.

Он зарядил ружьё, дал мне фонарик, мы сели в лодку и тихо поплыли под берегом.

– О! Есть! – шепнул я. Я сидел на носу и первый увидел поплавки рыбачьей сети, которые белели на воде.

Мы зажали лодку в камыши как раз против поплавков. Замаскировались. Теперь нам осталось одно – ждать, долго ждать, может быть, даже всю ночь, до самого рассвета, пока не приедет Кныш выбирать рыбу.

– Спать нельзя. Ни минуты. А то начнём клевать носом, разморит – будем как мокрые курицы, и ничего не выйдет, – сказал Кукурузо.

– Ты прав, – вздохнул я. Мне уже сейчас хотелось спать.

Я широко раскрывал глаза, всматриваясь в темноту, в которой еле-еле можно было различить на фоне неба очертания камышей, но глаза сами собой слипались, и приходилось время от времени окунать руку в воду и протирать их.

Наверное, нет ничего труднее, чем не спать, когда хочется спать. И, наверное, нет более длинных минут, чем те томительные минуты полусонного ожидания в темноте…

– Не спи, потому что прозеваем, – шипит с кормы невидимый Кукурузо.

Если бы он знал, как мне хочется именно прозевать! Да разве с ним прозеваешь, с таким заядлым! Неужели он в самом деле не боится?

Фантазия рисует мне страшные картины: Кныш, хищно оскалившись, бьёт меня веслом по голове, я падаю с лодки, глотаю воду, задыхаюсь, водоросли опутывают меня и… Мне даже вправду становится тяжело дышать. И зачем мы влезли в это дело! Действительно, кто знает, что может быть! А что, если случится то, о чём я только что думал… Это ещё хорошо, если найдут наши тела. Тогда будут торжественные похороны, с музыкой, с речами и выступлениями. Хоронить будет вся школа, всё село. И все будут плакать. И Гребенючка, размазывая по щекам слёзы, будет говорить: «А я же видела его накануне. Он был такой хороший, такой вежливый – помогал мне вытаскивать ведро из колодца. И Ганей называл. Я ещё ему девять копеек одалживала. Знала – я бы пятьдесят отдала ему насовсем. Какой был хлопец!»

Мне становится так жалко себя, так жалко, и я сам кажусь себе таким несчастным, что начинает щемить в горле.

Но Кукурузо ничего этого не понимает. Он опять шипит с кормы:

– Не спи!

И я трагическим шёпотом отвечаю:

– Да не сплю я, не сплю, чего ты!

Время идёт.

То ли глаза привыкли к темноте, то ли становится светлее, но уже лучше видны камыши, и вода блестит, и клубятся в небе тучи. А может, это уже светает?… У меня такое впечатление, что мы сидим целую вечность.

И вдруг – словно кто пырнул меня чем-то острым в грудь. Из темноты вынырнула лодка. Она плыла прямо на нас. Ближе, ближе, ближе. В лодке грозная фигура гребёт веслом. Кныш!

Сердце повисло у меня на тоненькой ниточке – вот-вот оборвётся. Я обхватил руками нос лодки, не шевельнусь.

И тут на корме звонко щёлкнул курком Кукурузо и срывающимся басовитым голосом изо всех сил крикнул:

– Р-руки вверрх!

Я забыл про фонарик, забыл, что мне надо кричать, и панически взвизгнул:

– Дядя милиционер, сюда!… Дядя милиционер, туда!

И замер, испугавшись собственного голоса.

– Руки вверх! Руки вверх! – скороговоркой и уже не так басовито повторил Кукурузо и тоже растерянно умолк.

Какое-то мгновение было тихо, потом…

– Га? – будто недослышав, спросила «грозная фигура».

И… что-то глухо ударилось о дно нашей лодки – это выпало из Кукурузовых рук ружьё. А я на всё небо разинул от неожиданности рот. И, только сейчас вспомнив о фонарике, нажал на рычаг, выдавливая из него свет.

Перед нами был… дед Варава.

– Диду, это вы? – плаксивым растерянным голосом спросил наконец Кукурузо.

– Да я же, я, – сказал дед, подплывая к нам. – Не узнали?… Так как же это вас понимать? В разбойники, внучек, пошли, значит? Ружьё на людей наставляешь? С наукой ничего не вышло, так в разбойники?…

– Да что вы, диду? – визгнул Кукурузо. – Такое скажете! Какие там разбойники! Вот гляньте только! А ну присвети, Павлуша.

Я зажикал фонариком. Я готов был всю ночь жикать, так я был рад, что это дед Варава. Я просто готов был его целовать. Страх мой – как корова языком слизала. Раз это дед Варава, я уже не боялся ничего на свете. Я направил свет фонарика на поплавки.

– Ага, – сказал дед, – вижу. Сети. Значит, не разбойники, а браконьеры вы… Обрадовал, называется… Те самые штаны, только назад пуговицей.

– Да что вы, диду! Это же не мы, это же не наше. Это Кныш. Мы выследили его и хотим задержать.

– Вот оно что! Кныш? А вы не ошибаетесь?

– Да мы своими глазами видели! – теперь уже не удержался я. – И как ставил, и как выбирать один раз приезжал… Вдвоём с Кнышихой.

– Ну, тогда другое дело. Тогда вы молодцы. Только рано вы его ждёте. Он приедет под утро, часа в три-четыре. А сейчас ещё двенадцати нет.

– Да ну! – удивился я.

– А вам показалось, что уже и ночь прошла? Давно ждёте?

– С самых сумерек.

– Вот бедняги. И не заснули. Ну так ложитесь, а я подежурю, раз так. А потом разбужу.

– Да что вы – мне вовсе не хочется спать, – хорохорился Кукурузо.

– И мне, – вынужден был сказать и я.

– Ну смотрите, – равнодушно сказал дед и осторожно стал загонять свой челнок в камыши рядом с нашим.

Мы молчали. Кукурузо, видно, ждал и боялся дедовых расспросов. Но дед молча маскировал свой челнок камышами. В таких случаях всегда лучше самому что-то спрашивать. И Кукурузо наконец несмело спросил:

– Диду, а вы как здесь очутились?

– Топиться ехал. С горя. Что у меня внук такой непутёвый.

– Да не шутите, диду.

– Вот, интересно мне с тобою шутить!

– Ну, скажите, диду, – канючил Кукурузо.

– Ты же мне соврал, чего же я должен правду тебе говорить.

– Да я… – запнулся Кукурузо. Что же тут скажешь?

– Эх-хе-хе, – печально вздохнул дед. – Куда же я мог ехать!… Тебя, дурачка, искал… Взялся это я сегодня днём ружьё своё чистить. В воскресенье же открытие охоты. Решил и твоё почистить. Думаю, хоть и двоечник ты, а жалко – всё равно надо же из тебя охотника сделать. Гляжу – нет твоего ружья. Туда-сюда, всю хату перерыл – нету. Неужели, думаю, украл кто-то? Потом глядь – патронов почти половины нет (они же у меня, дурачок, на счету). Стал догадываться. Тем более, вижу, и стёганки нет, в которой ты со мной на охоту ходил… Но всё-таки решил проверить. И потащился аж в Пески к тётке Ганне… Вот так ты мои старые ноги жалеешь! Туда семь километров, назад семь. Там тебя, ясное дело, не нашёл…: Ганне не стал ничего говорить, чтоб не волновалась. Ну, думаю, не иначе, как в плавни хлопец махнул, чёртова душа. Я и сам туда пацаном когда-то удирал… Пришёл из Песков – уже вечерело. Надо бы на утро поиски отложить, да на душе неспокойно. Всё-таки плавни – это не шутка. Не один фашист могилу тут себе нашёл. Чем дома сидеть, дай, думаю, поеду поищу. И поехал. Вот так-то…

Мы всего могли ожидать – и того, что дед будет сильно ругаться, и даже уши надерёт, как бывало. Но что дед будет говорить так просто и откровенно, мы, конечно, не думали. Мы притихли и молчали.

– Эх, неужели я помру и не увижу, выйдет из тебя человек или нет? – с болью сказал дед.

– Не говорите так, диду, не помрёте вы, – испуганно пискнул Кукурузо.

– А ты что думал – дед вечный?… На девяносто уже повернуло! Ещё немного – и бултых в могилу вниз головой. Недолго ждать уже…

– Я, может, ещё даже раньше вас помру. Помните, как у меня чиряк на ноге был и температура сорок… Так что не говорите.