Текст книги "Пятерка с хвостиком и другие веселые повести"

Автор книги: Всеволод Нестайко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Давай перелезем через великую китайскую, а потом на орех, который возле хаты, с него через окно всё будет видно, – шепчу я.

– Айда.

Мы не стали терять время и через какую-то минуту уже сидели в густых ветках ореха и вглядывались через окно в хату Кнышей. В хате было темновато, и мы не сразу разобрали, что там происходит. Наконец увидели, что Кныш и Кнышиха сидят за столом с ложками в руках и, воровато косясь на окна, что-то едят. Мы хорошенько присмотрелись и удивлённо глянули друг на друга. Кныши ели… торт. Обыкновенный бисквитный торт с кремовыми и шоколадными розами и вензелями. Ели торт ложками, как кашу. Ели тайком, спрятавшись от людей, как воры.

– Ну всё, продал! – неожиданно прошептал Ява.

– Что продал? – не понял я.

– Родину продал, иуда! Раз торты ложками уминают, значит, всё! – Ява сказал это так решительно и убеждённо, словно торт был неоспоримым доказательством Кнышовой измены.

Мы были так взволнованы, что даже не заметили, как Кныш вышел из хаты. Увидели мы его лишь тогда, когда он уже стоял на крыльце и, отрыгивая, скручивал себе цигарку. От неожиданности я крутнулся, и ветка подо мной треснула. Этого было достаточно, чтобы Кныш заметил нас.

– А вы что тут делаете?! Ах вы ворюги! Ах вы щенята! По чужим деревьям лазите, стервецы! Вот я вас сейчас! Я вам ноги из штанов повыдёргиваю-повырываю за такое дело! А ну слазьте, злодюги?!

Он стоял под деревом и так размахивал руками, что казалось, от этого поднялся ветер. Слезть – это на верную гибель. И мы закарабкались вверх.

Кныш продолжал бушевать внизу.

– Дядя, детей любить надо, – вдруг жалобно сказал Ява.

– Да-да, нас надо любить, – поддакнул я, со страхом прислушиваясь, как трещит подо мною ветка.

– Все советские люди любят детей, – продолжал Ява. – Об этом и учительница говорила, и во всех газетах написано.

Кныш совсем рассвирепел:

– Я вас полюблю! Я вас так полюблю, что опухнете! Вы разве дети? Бандиты вы, а не дети! Убивать надо таких детей!

И тогда Ява сказал:

– Дядя, а вы знаете, мы вас в Киеве видели. Как вы в парке с каким-то дядей торговались…

И Кныш вдруг умолк. Сразу. Так, как будто бы выключили радио. Потом что-то такое невнятно прошамкал, что мы и не разобрали, и снова умолк. Вид у него был обалделый и даже придурковатый.

Кнышиха, которая на крики своего мужа вышла из хаты и стояла на крыльце, тоже какой-то миг смотрела растерянно. А потом набросилась на Кныша:

– Ну, чего ты прицепился к детям? Чего? Ишь как напугались, бедняжечки, лица на них нет…

– Да я разве что? – уже совсем другим тоном забормотал Кныш. – Я разве бить, я только постращать хотел, чтоб по деревьям не лазили.

– Не бойтесь, мальчики. Слазьте и идите себе, идите, идите, – ласково проговорила Кнышиха.

Нас не надо было долго упрашивать. Вмиг мы слезли с ореха, прошмыгнули мимо Кнышей и выскочили на улицу.

– Ну, что ты скажешь? – спросил Ява.

– Ты смотри! Вот он перепугался, когда ты сказал! Умолк, словно язык проглотил. Значит, дело серьёзное.

– А я тебе что говорил!

– И Кнышиха сразу как всё перекрутила, чтоб замять… От змеюка!

– Короче, за ними надо следить – это факт! Надо их разоблачить! Во что бы то ни стало, любой ценой! Не жалея сил! Надо просто посвятить себя этому!

Впрочем, полностью посвятить себя разоблачению Кнышей мы сейчас, к сожалению, не могли. Через два часа в школу (мы учимся во второй смене), а за уроки мы ещё не садились.

Разом вздохнув, мы поплелись ко мне учить уроки.

Глава III
«Лети за сажей»

Сегодня контрольный диктант. Галина Сидоровна задала повторить правописание суффиксов. Это и на экзамене будет.

– Провались они пропадом, эти суффиксы, вместе с префиксами и самой грамматикой! И вообще она не нужна! Не всё равно, как писать – грамотно или неграмотно. Лишь бы понятно было, – раздражённо говорит Ява.

Но это всё разговорчики. От них легче не становится. Я раскрываю учебник и начинаю читать:

– «Если основа слова заканчивается на дэ, тэ, зэ, сэ, жэ, то для образования существительных, обозначающих названия людей по их профессии, занятиям, употребляется суффикс «чик», а не «щик». «Щик» во всех остальных случаях. Примеры: переводчик, переплётчик, извозчик, разносчик, перебежчик. Но – обойщик, стекольщик».

Закрываю учебник и говорю Яве:

– А ну повтори!

Ява смотрит в небо и начинает:

– Суффикс «чик», а не «щик», который обозначает профессию, пишется после дэ, тэ… зэ… зэ… – И по глазам видно, что мысли его где-то далеко-далеко, в лесу или на реке, среди шумливых камышей, где плещется рыба и кахкает в зарослях дикая утка. – Зэ… зэ… дэ, тэ… зэ… тьфу! Вот зараза! А ну давай ты!

Я тоже закатываю глаза под лоб и начинаю бубнить:

– Суффикс «чик», а не «щик» пишется, когда основа оканчивается на зэ, дэ, тэ, сэ… сэ… сэ… – Дальше почему-то не идёт.

Я начинаю сначала, но опять не выходит. Тогда я чуть приоткрываю учебник (палец мой предусмотрительно заложен на нужной странице) и пытаюсь заглянуть.

Но Ява не даёт:

– Нет, нет, не подглядывай. Ты на память.

На память у меня не получается. Раскрываем учебник и снова читаем. Пока читаем – всё в голове. Закроем – как ветром выдуло.

– Вот заноза! – сердится Ява. – Каких-то пять букв – и никак не запомнишь. Когда пишется «щик», легко – во всех остальных случаях, хотя таких случаев миллион. А тут всего пять буквочек, после которых «чик», – и хоть ты тресни… Слушай, знаешь что – давай придумаем на эти пять букв слово. Слово большое – его сразу видать, а буквочки, как букашки, маленькие, разве их запомнишь.

Мне эта идея понравилась, и мы начинаем сочинять слово.

– «Же-ле-зо», – говорит Ява.

Прекрасное слово, но «л» мешает (никому оно не нужно), и нету «д», «т», «с» – большей половины букв.

– «Ди-вер-сант», – говорю я.

– Замечательное слово, ещё лучше, чем «железо», но куда ты денешь буквы «в», «р», «н» и как ты вместо них вставишь «ж» и «з»?

Долго мучимся мы. Какие только слова мы не брали! И «дот», и «динамит», и «желток», и «зонтик», и даже «дизентерия». Все они были неподходящие.

– «Же-же… жест»… – задумчиво тяну я.

– А зэ и дэ куда прикажешь всунуть?

– «До-о-лжность», – бормочет Ява.

– Зэ нету в твоей «должности». И лы здесь, и ны. Не проходит такая «должность».

– А ну его в болото! – сердится Ява.

– «Бо-ло-то», – бормочу я. – Тьфу! Так и с ума сойти можно!

– Слушай, – раздражённо говорит Ява, – а кто сказал, что обязательно нужно только одно слово? А если два коротеньких? А ну, какие там буквы?… Дэ, тэ, зэ, сэ, жэ… Значит, так… Дэ, тэ… дэ, тэ… Ну, так о чём разговор? Дэ, тэ – это «дети». Ясно. Дальше что там? Зэ, сэ, жэ… сэ… сэ… жэ. «Са… жа»… «Сажа»… «Дети», «сажа»… Остаётся зэ… зэ… за… «Дети за сажей». Всё… Готово.

– Что готово? Ерунда какая-то! «Дети за сажей»… Никакого смысла!

– А какого тебе ещё смысла? Что ты – стихи сочиняешь, что ли? Тебе правило надо запомнить. Чтоб знать, что после чего пишется. А он – смысл, смысл!… «Дети за сажей». Я, например, уже запомнил. «Дети за сажей» – «чик», всё остальное – «щик». Здорово! Почти как стихи.

– А вообще ничего, запомнить можно, – согласился я.

– Не «ничего», а просто здорово! – радовался Ява. – Вот если бы на все правила такое попридумывать! Сразу отличниками можно стать. Вот мы молодцы! Гении!

Никогда мы не шли на диктант в таком весёлом настроении. Пели. «Нам не страшен серый волк…» – пели.

– Чего это вы распелись? Наверное, забыли, что сегодня контрольная диктовка? – спросила нас возле школы Ганя Гребенюк, наша одноклассница.

– Ничего мы, Гребенючка, не забыли, – ответили мы. И снова запели: – «Нам не страшен серый волк…»

Когда мы вошли в класс, то заметили, что все очень волнуются. Особенно наш первый отличник Стёпа Карафолька. Карафолька сидел за партой белый как сметана и его била мелкая лихорадочная дрожь.

Лучше сроду не получать пятёрок, чем так портить здоровье.

В класс вошла Галина Сидоровна.

Все положили перед собой чистые листы бумаги, взяли ручки и вытянули шеи, как гусаки, – приготовились.

Галина Сидоровна начала диктовать:

– «Старый извозчик привёз в штаб белогвардейского перебежчика».

Я вмиг представил себе старого извозчика, похожего на деда Саливона, такого же добродушно-лукавого и беззубого, который везёт на пролётке в штаб растерянного, похожего на Карафольку белогвардейского перебежчика.

«Хороший диктант, – подумал я, – совершенно лёгкий и понятный».

– «Старый… извозчик»… – чётко, по словам, диктовала Галина Сидоровна, прохаживаясь между партами.

Высунув язык и склонив голову набок, мы старательно скрипели перьями.

– «…извозчик…»

Я на секунду замер.

«О! «Дети за сажей»… точно! Так что же после этих «детей»? «Чик» или «щик»? «Чик» или «щик»?

Этого я не помнил, хоть убей. Слышалось «щик», безусловное, стопроцентное «щик», и не «чик».

– «…привёз… в штаб…» – продолжала диктовать Галина Сидоровна.

Больше думать было некогда, и я аккуратно вывел: «извощик».

Перебежчика я за компанию (раз они ехали на одной пролётке) тоже написал через «щ»…

– Ну как? – спросил меня Ява после диктанта.

– Порядок, – уверенно сказал я. – А у тебя?

– Будь здоров! – подмигнул Ява.

Мы чувствовали себя именинниками.

На следующий день Галина Сидоровна вернула диктанты.

– Гребенюк – четыре, – оглашала она отметки. – Карафолька – пять. Ну а Завгородний (это я то есть) – три с минусом. Рень (это Ява) – два!

Нас будто кто мокрой тряпкой по шее шлёпнул.

– Допелись! – хмыкнула Гребенючка.

Я показал ей кулак.

– А с тобой, Рень, я просто не знаю, что делать, – вздохнула Галина Сидоровна. – Через две недели экзамен, а ты ровно ничего не знаешь. Ведь суффиксы – это материал первой четверти.

Мы возвращались из школы мрачные и молчаливые. Вот тебе и «дети за сажей»! Мне было неудобно перед Явой за свою тройку с минусом. Так, словно я провинился перед ним. Вместе же учили, вместе придумывали этих дурацких «детей». А какие-то пол-отметки – и уже нет единства. Эх! Лучше бы и я получил двойку!

– Хочешь, я пойду и скажу, чтоб она и мне поставила двойку? Что это нечестно, что мы одинаково знаем.

– Тю, ненормальный! Думаешь, я переживаю? Двойка! Плевать!

Мне вообще почему-то всегда больше везло на диктантах, чем Яве. То ли он был такой невнимательный, то ли ещё что-то, но диктанты для него всегда кончались бедой. Устно он ещё мог иногда ответить грамматику на тройку, а было несколько раз, что и на четвёрку. А в диктантах – двойка за двойкой. И я знал, что Ява очень переживает свои неудачи. Но он был гордый.

– Может, давай всерьёз засядем за повторение? – несмело предлагаю я.

– Засаживайся, если тебе нужно, – не глядя на меня, говорит Ява, – а мне оно ни к чему.

– Да оно же знаешь как!… Всё-таки же экзамен, – осторожно начинаю я. – А что, если и на экзамене двойка! Могут же не перевести.

– Что-о?… Эх ты! Ничего ты не понимаешь… Думаешь, это так легко! У них же свой план по пятёркам и даже по тройкам. А за каждую двойку знаешь какие неприятности! От них же знаешь как требуют эти самые… как его… инстанции. Я слышал, Галина Сидоровна моей маме жаловалась. Так что не бойся – тройку как-нибудь поставят. К тому же моя мама депутат. Это тоже что-нибудь да значит.

– Ну, раз так, тогда, конечно…

– А что ж ты думал!

Явина уверенность передалась мне, и настроение у меня сразу исправилось.

Утром мы уже забыли и думать про диктант, про грамматику, про экзамены и возились на реке возле старой полузатопленной плоскодонки. Мы решили сделать из неё подводную лодку. Конечно, это была опять Явина идея.

– Воду вычерпать, дырки заткнуть, просмолить, верх забить досками. Тут перископ. Вот здесь люк. На дно балласт, – озабоченно говорил Ява.

– А двигатель?

– На вёслах будет. Нам же не надо, чтоб очень быстроходная. Лишь бы подводная.

– А дышать как?

– Через перископ.

– А на поверхность как всплывать?

– Балласт выбросим и всплывём.

– А если водой зальёт и затопит?

– Ты что – плавать не умеешь? Вот ещё!

Глава IV
Экзамен

Как быстро летят дни! Мы едва успели зашпаклевать и просмолить свою «подводную» лодку (ещё и верх не покрывали, и перископ не устанавливали), а уже и экзамен. Завтра.

Мы сидим на берегу и варим на костре вонючую смолу – досмаливаем лодку. Смола кипит и булькает, как манная каша. И в груди у нас булькает тревожное предчувствие завтрашней беды.

– А чего мне переживать? – словно отвечая какому-то внутреннему голосу, говорит Ява. – Я всё равно не успел бы выучить всю грамматику. За две недели! Кто же её за две недели выучит! Люди её веками выдумывали, головы себе сушили. Сколько учёных полысело на этой грамматике. А хотят, чтобы я её выучил за две недели. Кино!

«А кто тебе не давал целый год учить?» – хочу сказать я, но не говорю: поздно уже говорить, да и чего это я такой умный – я и сам не очень учил и тоже могу получить завтра двойку. Запросто! Экзамен – это экзамен, и кто там знает, что оно будет – удача или неудача.

– Давай, может, всё-таки что-нибудь повторим, на всякий случай, – говорю я.

– Перед смертью не надышишься. Только в голове всё перепутается.

– А Карафолька, я видел, повторяет, и Гребенючка тоже.

– Пускай. Они всё знают, им можно повторять. А мы ничего не знаем. Нам и повторять нечего. Нам учить нужно. А всё сразу не выучишь.

Как хорошо, что Ява говорит «мы», «нам», что он не отделяет меня от себя. Он знает, что мне всегда хочется всё делить с ним поровну – и радости и печали.

До позднего вечера пробыли мы с Явой на реке возле лодки…

И вот наступил день, великий день первого в нашей жизни экзамена.

В школе празднично и торжественно, как во время выборов (у нас и агитпункт и избирательный участок всегда в школе). В коридорах постелены дорожки, на окнах цветы, стол в классе накрыт красной скатертью. Даже плакат висит в вестибюле: «Добро пожаловать!» Только не играет гармошка и не работает буфет с пивом, как во время выборов.

Девочки в белых передничках, хлопцы непривычно умытые и причёсанные.

Входим в класс. В груди холодно, как перед прыжком с вербы в реку. Садимся. Каждый за отдельную парту. Списать – и думать нечего. Звенит звонок.

Заходит Галина Сидоровна, с красивой причёской, в шёлковом платье. За ней движется Николай Павлович, учитель географии. Он у нас на экзамене ассистент.

Галина Сидоровна становится у доски, сжимает руки, словно сейчас петь будет (она, видно, тоже волнуется), и говорит:

– На первой странице каждый напишите: «Экзаменационный диктант по русскому языку ученика, ученицы пятого «Б» класса Васюковской средней школы» – и свою фамилию.

Мы задерживаем дыхание, склоняем головы, пишем.

Экзамен начался.

Ученики сопят, перья скрипят.

Пот течёт мне за воротник праздничной рубашки. Ох, и мука адская этот экзамен!…

Наконец – всё!

В полном молчании мы выходим из класса. Идут все вяло, еле ноги тянут – как после двухдневного пионерского похода.

Я подхожу к Яве:

– Ну как?

Он только рукой махнул. По всему видно, что дела у него плохи. Все надежды теперь на маму-депутата и на те инстанции, которые требуют от учителей план по пятёркам.

Давно уже можно идти домой, но все толпятся возле школы и не расходятся. Каждому не терпится узнать, как же оно там, как написалось. Галина Сидоровна закрылась в классе с Николаем Павловичем – проверяют.

И даже школьный пёс Собакевич, который всегда носится по двору вместе с нами, сейчас присмирел и сидит у дверей – вроде тоже переживает.

Уже дважды Николай Павлович выходил на крыльцо покурить и говорил:

– Чего вы? Идите домой. Всё равно сегодня ничего не скажем. Завтра утром приходите.

Потопчемся мы немножко, двинемся к воротам. Потом глядь – кто-то остался.

«Ага, – думает каждый, – он останется и узнает, а я как дурак дома сидеть буду. Нет!»

И назад. Сперва тихо было, потом девочки «классы» на земле понарисовали, запрыгали на одной ноге, хлопцы в пятнашки завелись. Всё-таки время не так долго тянется.

И вот наконец двери отворились, и на крыльцо вышла Галина Сидоровна. Все – сразу к ней. Хлопцы молчат, а девочки, как сороки:

– Галина Сидоровна, ну скажите! Галина Сидоровна, ну пожалуйста! Галина Сидоровна, дорогая!

Галина Сидоровна отрицательно головой мотает: «Завтра, завтра», да разве отцепишься.

– Галина Сидоровна, ну хоть намекните!

Улыбнулась учительница:

– Хватит уже, хватит вам. Успокойтесь. Отметки огласим завтра на родительском собрании. А вообще все перешли в шестой класс… Все, кроме…

И на Яве взглядом остановилась:

– Все, кроме Реня. Тебе, Рень, придётся ещё раз писать. Осенью. Переэкзаменовка у тебя. Написал ты диктант даже не на двойку, а на единицу. Сам виноват – сколько раз я тебе говорила…

Мне больно было смотреть на Яву. Он стоял бледный, с опущенной головой.

Эх ты, мама-депутат! Эх вы, инстанции, которые требуют пятёрок!

Я никогда не видел Яву, всегда независимого и насмешливого, таким униженным, жалким и одиноким. Были все – весёлые и счастливые, что перешли в шестой класс. И был он – один со своей переэкзаменовкой. Я боялся, что он вот-вот заплачет. Должно быть, он сам этого боялся. Потому что крутнулся вдруг на одной ноге, рванулся и побежал прочь. Никто не стал его догонять. Даже я. Что я мог ему сказать, чем успокоить? Я перешёл себе в шестой класс, а у него переэкзаменовка.

Впервые в жизни разные у нас судьбы. И ничто, ничто до самой осени, до переэкзаменовки, не сделает нас равными, как когда-то. Да ещё и неизвестно, что будет осенью.

С тяжёлым сердцем возвращался я домой. И радости, что я сдал первый в своей жизни экзамен, не было ни на столечко.

В тот день я больше Яву не видел. И не знаю, как встретили у него дома эту грустную новость. Да, уж конечно, пирогов не пекли и патефон не заводили… Знаю только, что на следующий день на родительское собрание Явина мама не пришла. Ей, наверное, было очень стыдно. Кстати, за экзаменационный диктант я получил даже не тройку, а четвёрку. Меня даже в жар бросило, когда я узнал об этом.

Годовую мне, конечно, вывели тройку, но всё равно получить мне на экзамене четвёрку было… ну, как… ну, как выиграть, например, в денежно-вещевую лотерею автомобиль «Москвич». Я даже не мечтал!

Это, наверное, с перепугу, от нервного напряжения.

Когда прошло первое удивление, я сразу подумал: «Яве, наверное, будет неприятно, как узнает». И стало мне досадно, будто я поступил не по-товарищески. Да разве я хотел!…

Грустно было на сердце. Хотя лично у меня, казалось бы, все основания были для радости: и экзамен я сдал в шестой класс перешёл, и в Киев послезавтра еду, в гости к дядьке своему, на целый месяц.

Я так мечтал поехать в Киев вместе с Явой, пойти с ним в Исторический музей и осмотреть хорошенько и казацкое оружие, и личные вещи Ковпака, Руднева, Кузнецова и других героев… И вообще всё осмотреть. Разве во время той двухдневной экскурсии мы могли успеть что-нибудь? А целый месяц в Киеве – это же здорово! Я уж и с отцом договорился, и дядька киевский не возражал против Явы. А теперь… Разве пустит теперь мама Яву в Киев! Вряд ли. А может… Надо всё-таки попробовать.

Я пошёл к Яве.

Он сидел на завалинке и чистил в деревянное корыто картошку и свёклу для свиньи Манюни. Это была препротивная работа, которую всегда избегал Ява. А теперь он, по-стариковски сгорбившись, покорно резал тупым ножом бугристые картофелины и свёклу с крысиными хвостами. И лицо у него было такое… такое было лицо…

Ява молча кивнул мне, продолжая резать свёклу.

– Ява, – дрожащим голосом сказал я. – Ну чего ты, Ява?

– А что? Ничего, – тихо сказал он, не поднимая головы.

Я не знал, что говорить дальше. Я стоял и молчал. Он тоже молчал. Потом, всё так же не глядя на меня, вдруг спросил:

– Едешь в Киев?

– Послезавтра. А ты?

– А я… – криво улыбнулся он. – В Париж. А потом в Рио-де-Жанейро.

…Зря я спросил – конечно же, он никуда не едет. Никуда он не едет, бедный Ява. А люди едут. Вон Карафолька сегодня утром в пионерлагерь поехал, к морю. Никогда мы с Явой не были на море. Только в кино видели. А как нам хотелось к морю!… Синие дали, белые корабли, чайки стонут над волнами, реют альбатросы, в дымке мигает огонь маяка… «Курс норд-ост!» – кричит капитан…

Море…

В прошлом году мы дважды пробовали бежать к морю. И дважды нас ловили на станции.

Карафолька же никуда не бежал, а официально поехал к морю. В плацкартном вагоне. У открытого окна. Ещё и мороженое пломбир по девятнадцать копеек на перроне, чертяка, ел. Я сам видел…

– Так послезавтра, говоришь, – вздохнул Ява. – Ну что же. Приедешь – расскажешь.

И такая покорность неумолимой судьбе звучала в этих словах, что у меня защемило в горле. Неужели это он, мой храбрый и мужественный друг Ява!

Эх, что сделали с человеком! И с каким человеком!

Да знаете вы, как он играет в цурки-палки, как бьёт пенальти, как прыгает он вниз головой с самой верхушки старой вербы в реку! (А ну, пусть прыгнут так ваши отличники, пусть попробуют!)

Эх, люди! Ничего вы не понимаете!

Из хаты вышел дед Варава. Не глядя на нас, сердито направился к колодцу, который был у них возле перелаза. И только дед загремел цепью, спуская вниз ведро, как с улицы подошёл к колодцу… Кныш.

– День добрый, диду, – вежливо поздоровался, стал и на нас искоса посматривает. И вдруг говорит: – Я слыхал, у вас неприятность, можно сказать, большая. Хлопчик вашенький на экзаменах в школе провалился. Один на всё село. Ай-яй-яй!

Дед нахмурился и молчит. А Кныш своё:

– Ну и бюрократы в той школе. Так, как всюду теперь. Жалко им было, чтоб хлопец перешёл в шестой класс. И это, должно быть, нарочно. Знают, что мама депутат, так чтоб насолить. И вообще только здоровье отнимают у детей в той школе. И кому оно нужно… Один, знаете, выучился на инженера и без штанов ходит, а другой расписаться не умеет, а имеет и хлеб, и даже с маслом… так что…

Дед как раз вытянул ведро.

– Извините, некогда мне, – сказал он и, не взглянув даже на Кныша, пошёл в хату.

Кныш скривился, плюнул на землю, вытер ладонью мокрые губы и пошёл прочь.

Как жаль, что нам не до него, что у нас переэкзаменовка, что не можем мы сейчас вывести его на чистую воду. Но берегись! Мы ещё доберёмся до тебя, Кныш! Мы всё раскроем!