Текст книги "Пятерка с хвостиком и другие веселые повести"

Автор книги: Всеволод Нестайко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Глава V
Как Ява стал Робинзоном Кукурузо

Я поехал в Киев.

Ну, что вам сказать? Этот месяц, ясное дело, был очень интересный. Побывал я, конечно, прежде всего в Историческом музее. Был я там с дядькой своим, который много рассказывал мне об истории нашей Украины, об истории Киева. Целый день бродили мы по залам музея.

И вообще побывал я в Киеве везде, где только можно было. Даже катался по Днепру на «Ракете», что на подводных крыльях.

Очень я скучал по Яве этот месяц. Всё время вспоминал Яву и жалел, что его нет рядом со мной. Что бы я ни увидел, всегда думал: «Вот это б Яве понравилось! Вот бы Ява обрадовался, если б увидел!»

Я даже написал ему из Киева письмо, но он не ответил. Может, боялся, что ошибок наделает. Кто его знает. Гордый он хлопец, Ява.

И вот я возвратился домой. Только с мамой, с папой поздоровался и – к Яве. В кармане электрический фонарик лежит «динамический» (рукой нажимаешь, в середине что-то визжит и крутится и загорается лампочка – никаких батареек не нужно). Это подарок Яве из Киева.

Иду я, а у самого сердце стучит, словно колёса поезда, – ту-тук, ту-тук, ту-тук… Волнуюсь. Целый месяц же не виделись. Подхожу – смотрю, а он как сидел перед моим отъездом на завалинке над корытом, так и сидит и картошку чистит. Кино прямо! Будто он целый месяц с завалинки не вставал.

Кашлянул я, он голову поднял, меня увидел. Как бросимся мы друг к другу.

Вот радость!

– Ну! Здоров! – хлопаю я его по спине.

– Здоров! Ну! – толкает он меня в плечо.

Не целоваться же нам.

Вытащил я из кармана фонарик.

– На, – говорю, – это тебе.

Смутился он, растерялся:

– Да зачем! Вот ещё!…

А у самого глаза так и горят. Ещё бы! Такой фонарик! Вечный!

Ява тут же стал пробовать, как он действует. А я начал рассказывать про Киев. Мне не терпелось поделиться с ним своими впечатлениями. Это же закон – если не поделишься впечатлениями, и радости по-настоящему не испытаешь. Я всё время говорил, а он молча кивал головой или поддакивал: «Ага», «Ты смотри», «Да ну?», «Интересно». И это было как-то непривычно. Потому что всегда чаще он говорил, а я слушал. Фантазии у него было больше, чем у меня. Ему больше было что сказать, чем мне. А тут вышло наоборот. Сперва я увлёкся и ничего не замечал. А потом заметил, что он становится всё грустнее и мрачнее.

Я словно споткнулся, оборвал на полуслове и сказал:

– А вообще… а вообще ничего особенного. Ну, а у тебя как? Как тут Кныш? Ты что-нибудь новое выследил?

– Не-а, – Ява махнул рукой, – я его почти не видел.

– Ну, а у тебя у самого как дела?

Он пожал плечами и отвернулся:

– Никак.

– Ну всё-таки? На рыбалку. В футбол. В цурки-палки. Да?

– Нет.

– Что – нет?

– Ни разу я на рыбалке не был. И в футбол не играл. И в цурки-палки.

– Да ну?

– Вот тебе и ну. Не пускает меня мать никуда. Только уроки и только возле свиней да возле коровы вожусь. Настоящим батраком стал крепостным. Как Тарас Шевченко. Впору стихи писать – «Менi тринадцятий минало…»

– Да-а, – как только мог сочувственно, протянул я.

Ява вздохнул:

– Замучился я, Павлуша. Не могу больше. Думаю бежать.

– Куда?

– На какой-нибудь необитаемый остров.

– Тю, дуралей. Где же ты возьмёшь этот необитаемый остров? Теперь таких островов и не бывает.

– Бывает. То ты не знаешь.

– Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой доехать не сумели? Тебя же на первой станции поймают.

– А я и не пойду на станцию. Зачем мне станция.

– А как же?

– В плавни подамся. Знаешь, сколько там островов!

Это я знал. Плавни у нас знаменитые. Начиная от нашего села на много-много километров тянутся они на юг. Как заедешь, куда ни кинь глазом – всюду плавни, от края до края.

Чистоводье чередуется с топью, покрытой кочками, с островками, заросшими осокой и вербами. Но в основном плавни – это камыши. В тех камышах люди прорезали так называемые «стружки» – узкие извилистые коридоры чистоводья, по которым можно проехать лодкой. Заблудиться в этих стружках – раз плюнуть.

Недаром во время войны плавни наши были партизанским краем. Сотни партизан скрывались здесь, и немцы ничего не могли с ними сделать.

А дичи в плавнях, как мошкары, – темно. И крыжни, и чирки, и лыски, и бекасы, и дикие гуси… Чего только нет!

Для охотников наши плавни – настоящий охотничий рай. «Эльдорадо», как говорит учитель географии Николай Павлович, тоже заядлый охотник.

Да, знаменитые у нас плавни. И, конечно, найти какой-нибудь необитаемый остров там очень просто.

– Но как же ты там жить будешь? Пропадёшь же, как булька на воде, пропадёшь. Помнишь, как Гунька пропал?

…Жил в нашем селе когда-то блаженненький Гунька. Пришелец-бродяжка. Никто не знал, как он в селе появился. Зимой босиком ходил, без шапки. Старые бабы его святым считали. Тихий был, никого не трогал. Ходит себе по селу и смеётся: «Ги-ги… ги-ги». Любил в плавнях бродить. Уйдёт – два дня нету. Потом является – худой, голодный, заросший рыжей щетиной. Даже зимой в плавни ходил, по льду. В трескучий мороз пойдёт, разожжёт на острове большущий костёр; люди уже думают, плавни горят. Приходит. «Ху, – говорит, – натопил. Теперь в селе тепло будет». Два года назад пошёл Гунька в плавни и не вернулся – то ли действительно погиб, утонул где-то в болоте, то ли просто ушёл из села, так никто и не знает. Больше его не видели.

– Неужели хочешь пропасть, как Гунька? – повторил я.

– Не пропаду, – уверенно сказал Ява и вытащил из-под рубашки книгу. – Вот жил же человек на необитаемом острове, и ничего. Не пропал.

– Что за книга? – спрашиваю.

– «Приключения Робинзона Крузо». Читал?

– Нет. Что это за Кукурузо?

– Крузо, а не Кукурузо, чудак. Очень интересная книга.

– Книга книгой, а плавни плавнями. Ты лучше подумай.

– Я уже думал. И решил окончательно. Ты меня знаешь. Я только тебя ждал, чтобы посоветоваться и чтоб ты мне немного помог.

Это меня обезоружило. Раз человек обращается к тебе за помощью, отговаривать его – свинство.

– И надолго ты собираешься на тот остров? – спросил я.

– Робинзон пробыл на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней, – вздохнув, сказал Ява.

– Ого-го! Это же сколько тебе тогда будет? Сорок с хвостиком. Это мы все уже школу закончим и институты. Карафолька академиком станет, Гребенючка агрономом. Я лётчиком… если получится. А ты…

– Что ж поделаешь, – опять вздохнул Ява.

– Слушай, а кто же будет за Кнышом следить? Кто будет его разоблачать, выводить на чистую воду? Может, он и в самом деле опасный шпион и преступник?

Ява смутился. Я уже торжествовал, считая, что он сейчас откажется от своей затеи, но он сказал:

– Нет, ничего я не забыл. Но придётся тебе самому следить за Кнышом и разоблачать его. Ты парень смелый, сам справишься. А я не могу тут больше жить. Не могу.

Я помолчал.

– А может, всё-таки не будешь бежать? Перетерпишь, перемучишься как-то.

– Нет, раз я решил – всё!

– А чтоб он сгорел, тот Кукурузо, что надоумил тебя на остров бежать! Так это мы уже в детстве больше и не увидимся? – с отчаяньем сказал я. – С кем же я в цурки-палки играть буду? С Карафолькой, что ли?

Ява сморщил лоб, посмотрел на меня, что-то соображая. И, помолчав немного, сказал:

– Почему это не увидимся? Ты один будешь знать про остров. И будешь иногда приезжать… Робинзон тоже не совсем один был. Потом он спас дикаря Пятницу и вдвоём с ним жил. Так что…

– Выходит, я буду у тебя дикарём, – нахмурившись, сказал я. – Ты, значит, герой… А я дикарь. Вот Кукурузо!

– Да Крузо, а не Кукурузо. Робинзон Крузо. Понятно?

– Это он был Крузо, а ты – Кукурузо. Как раз подходящее для тебя имя. Помнишь, как мы в кукурузе… – И я хихикнул.

Так Ява перестал быть Явой, а стал Робинзоном Кукурузо. Видимо, на роду ему было написано носить выдуманные имена.

«Что же случилось в кукурузе?» – спросите вы.

Читайте дальше – и всё узнаете.

Охотно вам расскажу. Слушайте.

Глава VI
Что случилось в кукурузе

Однажды (это было прошлой весной) Ява неожиданно предложил:

– Давай, Павлуша, вырастим новый сорт кукурузы.

Я уставился на него: заболел он, что ли?

А он…

– Кукуруза, – говорит, – очень важный сельскохозяйственный продукт, и выращивание новых её сортов – дело большой государственной важности. И вообще селекционеры-мичуринцы очень уважаемые люди – не меньше космонавтов. Вот моя мать, смотри, и депутат, и в Киев на совещания ездит, и в президиуме всегда сидит.

Слушал я, слушал, а потом не выдержал.

– Тю, – говорю, – на тебя! Такое говоришь – как на собрании. Тоже ещё нашёл весёленькое дельце – кукурузу выращивать. Ею и так все занимаются. И в газетах, и по радио, и где хочешь…

Посмотрел он на меня, скривился презрительно.

– Ты, – говорит, – Павлуша, дубина. Ничего не понимаешь. Да ты знаешь, что бы это для меня значило, если бы я изобрёл новый сорт кукурузы! Какой это был бы выход! И-эх! Никакая грамматика, никакие штаны не были бы страшны для меня. Начала бы меня мама за штаны или грамматику ругать, а я ей только – раз! – новый сорт кукурузы. Она – ах! – и про всё на свете забыла. Кукуруза – это же её жизнь. Освободился бы я от неприятностей навеки.

Кроме грамматики, многие беды Явы были связаны со штанами. Штаны на Яве горели. Любые новые штаны из любого самого прочного материала за полмесяца превращались в отрепье. Потому что такой уж был у Явы характер. Ява не ходил, не бегал, а летал. Если сравнить его характер с авиацией (вы же знаете, я лётчиком хочу стать!), то характер у Явы был реактивный – тысяча километров в час. Прежде всего не выдерживали таких скоростей и перегрузок штанины. Они обтрёпывались внизу, превращаясь в бахрому. Ява сокрушённо вздыхал и подстригал бахрому ножницами. Этим парикмахерским делом ему приходилось заниматься всё чаще и чаще, штаны с каждым разом становились короче. К тому же Ява всё время на что-нибудь напарывался, оставляя на этом «что-нибудь» куски штанов, и в конце концов от Явиных штанов оставались одни шлейки.

Да, выращивание нового сорта кукурузы было для Явы делом очень нужным и полезным.

– Ты понимаешь, – убеждал он меня, – это же интересно. Может, мы настоящими мичуринцами станем. Разве плохо? Про нас вся республика узнает. В газетах вот такими буквами писать будут.

– Нет, – сказал я, – не хочу. Я хочу лётчиком. А лётчиков-мичуринцев не бывает, потому что в небе кукуруза не растёт… Пусть уж что-нибудь одно. Да я и не верю, чтобы мы что-нибудь стоящее вырастили. Это же надо и тут иметь, – я постучал себя пальцем по голове, – и работать много. Нет!

– А ты трепач.

– А ты сонная муха.

– А ты… тьфу на тебя!

– И на тебя тьфу!

Крепко мы тогда поссорились. Правда, через два дня мы помирились, но про кукурузу больше не вспоминали. Сразу после школы я поехал в гости к тёте в другое село, а когда приехал, Яву не застал – он в пионерлагерь уехал. Так мы с ним целое лето почти не виделись. И встретились, только когда начались занятия в школе. Я, конечно, совсем забыл о том разговоре, который был у нас весной. И вдруг он говорит:

– Знаешь, Павлуша, а ведь я новый сорт кукурузы всё-таки посадил.

Я рот разинул от удивления.

– Бре… – говорю. – Где? Как?

– На мамкином участке. Полез я однажды на чердак, искал колёсико, то, что ты мне подарил. А у нас, ты же знаешь, на чердаке всегда валяется кукурузных початков – миллионы. Искал я, искал колёсико и вдруг наткнулся на необычный початок – ну просто как поросёнок. Сроду такого не видел. И стрельнуло мне: да это же, наверное, новый сорт кукурузы сам вырастился случайно, и никто об этом не знает. Должно быть, мамка его среди других початков не заметила, не обратила внимания. Вот это дело! Счастье само в руки лезет… Вышелушил я зёрна. Ох и зёрна! Если бы я тебе одним зёрнышком по лбу саданул – вот такую шишку бы набил… Пошёл я тайком на мамкин участок, самое хорошее место выбрал, повыковыривал то, что было посажено, и целый ряд своим сортом засадил.

– Ну и что? – спрашиваю с нетерпеньем. – Вырос твой сорт?

– Да, наверное. Я не знаю. Я же в лагерь поехал. Давай вдвоём пойдём сегодня, посмотрим. Давай?

– Давай, – говорю, – раз такое дело, надо идти. Тем более, через неделю-полторы кукурузу убирать будут: Соберёт комбайн твой сорт – дудки ты его тогда найдёшь.

Разговор этот происходил на большой перемене. А когда уроки кончились, Ява сказал:

– Пошли.

– Так, может, – говорю, – сначала пообедаем?

– Да чего там обедать, не умрёшь. Мы быстро. Посмотрим только, и назад. И будешь себе хоть до вечера обедать.

Я вижу, что так ему невтерпёж, и согласился. Может, и в самом деле хлопец новый сорт открыл!

Пошли мы.

Вышли за село, на полевую дорогу.

На небе – ни облачка. Солнце светит, нежаркое, ласковое сентябрьское солнце.

По обе стороны дороги сплошной зелёной стеной, словно лес, стоит кукуруза, высоченная, метра три, а то и больше. Хорошо в этом году уродилась.

Идём мы и идём. Уже и села не видно.

– Долго ещё? – спрашиваю.

– Да нет. Ещё малость, и всё.

После этого мы ещё добрых километра два отмахали. Наконец Ява говорит:

– Вот тут. Видишь, табличка?

Действительно, у дороги торчит на колышке фанерная табличка, а на табличке кривыми буквами написано:

Кукуруза.

Сорт Буковинский N 1

участок

Надежды Рень.

Площадь 8,5 га.

– Точно, – говорю, – это оно.

– Пошли, – говорит Ява, – теперь вглубь нужно.

Свернули мы с дороги и – в кукурузу. Ява впереди, я за ним.

И сразу будто в джунгли попали. Ох и густая кукуруза! Руками всё время приходится листья раздвигать, чтобы по носу не ударило. А тут ещё и портфель мешает – цепляется. Яву я сразу из виду потерял. Только по шороху слышу, куда идти.

Через некоторое время спрашиваю:

– Ну как? Скоро уже твой сорт?

– Скоро-скоро, – слышу далеко впереди бодрый Явин голос. Вот реактивщик!

– Погоди, не спеши так, – кричу, – а то я не вижу, куда идти!

У меня уже дважды портфель из рук выпадал, и щёку я поцарапал о жёсткие, как из жести, кукурузные листья.

Наконец снова спрашиваю:

– Ну как? Нашёл?

– Нет ещё. Густо очень. – И в голосе, слышу, нет уже той бодрости.

– Слушай, – говорю, – ты становись на четвереньки и ползи. Потому что так никогда тех колышков не увидишь.

Сказал и сам стал на четвереньки, портфель в зубы, чтоб не мешал, и пополз, как собака в цирке.

Ползу и молчу – с портфелем в зубах много не наговоришь. Во все стороны гляжу, колышки ищу. С разгона прямо носом в Явины штаны ткнулся. Смотрю – он тоже с портфелем в зубах. Сели мы, портфели изо ртов повыпускали, дух еле-еле переводим.

– Ну что? – спрашиваю.

– Да знаешь, – говорит растерянно, – очень трудно в этих зарослях искать. Где-то тут должно быть, а не могу найти.

– Знаешь, – говорю, – давай действовать планомерно. Прочешем этот участок по всем правилам. Ты в одну сторону ползи, я в другую, а потом сползёмся. Кукуруза ведь квадратно-гнездовым посажена, по квадратам и будем прочёсывать. Это очень просто.

Ява сразу повеселел:

– Правильно. Я давно говорил, что ты гений, Павлуша. Только давай портфели тут оставим, а то очень трудно их в зубах таскать.

Положили мы портфели и расползлись – я в одну сторону, Ява в другую.

Ползу я и смотрю. Однако хоть и говорил я, что это очень просто, по квадратам, но, оказывается, не очень просто. Если голову у самой земли держать – то ещё немного видно эти квадраты-ряды, а если подымешь голову – никаких тебе квадратов, сплошные листья. Не будешь же всё время щекой по земле тереться.

Ползал я, ползал и прямо, и зигзагами, колени уже все ободрал – колышков нет.

– Ява-а! – кричу.

– Ay! – издалека отзывается.

– Давай, – кричу, – назад!

– Давай!

Пополз я назад. Показалось мне, что назад полз я значительно дольше, чем вперёд. Уже давно должен был бы я встретиться с Явой, а его всё не видать. И не слыхать даже.

– Ява! – зову наконец.

– Ау! – слышится где-то далеко справа.

– Ява! – кричу я. – Куда ты пополз, чтоб тебе! Не туда ты ползёшь.

– Это ты, – кричит он, – это ты не туда ползёшь! Я ползу правильно!

– Да ну тебя! Ползи сюда.

– Это ты сюда ползи!

Вот так, перекликаясь, мы начали подползать друг к другу. Долго подползали. Наконец подползли. Злые оба как черти.

– Ну, – спрашиваю, – нашёл?

– «Нашёл, нашёл»! – передразнивает он. – Если бы я нашёл, разве я полз бы к тебе? Я бы тебя звал, нуда несчастная!

– Ну, – говорю, – хватит. Мне твоё мичуринство надоело. Я пошёл домой. Я есть хочу. Где мой портфель?

– Там, где ты его положил.

Лёг я на землю, стал осматриваться. Пыли наглотался, а портфеля не вижу.

– Это ты, – говорю, – ты виноват. Пополз куда-то. Из-за тебя мы портфели потеряли. Попробуй их теперь найти в таких джунглях.

– Это не я, это ты, как тот слепой щенок, пополз по-дурацки и всё запутал.

– Ну ладно, – говорю, – ссориться потом будем, давай сначала портфели найдём.

Поползли мы искать портфели.

Теперь мы не расползались, а ползли вместе, я даже для верности держался за Явину штанину. Через полчаса мы поняли, что найти портфели в этом дремучем кукурузном лесу не легче, чем те колышки. Колени жгло огнём. И когда мы наконец поднялись, то чуть не упали – ноги онемели и подгибались, не хотели нас держать.

– Ява, – сказал я, – давай плюнем на портфели и пойдём домой. Пообедаем, а тогда придём за портфелями. А то я так есть хочу, что даже голова не работает. Какое-то гууу-гууу в голове, и больше ничего.

– Давай, – сразу согласился Ява, – а то у меня тоже живот к хребту прилип. Это, наверное, потому мы и найти не можем, что голодные. А вот пообедаем, так сразу и портфели найдём, и колышки тоже. Пошли.

И Ява бодро рванулся вперёд. Я за ним. Несмотря на боль в коленях, мы шли очень быстро, почти бежали. Кукурузные листья били нас по щекам, лезли в глаза, царапали руки. Но мы не обращали внимания. Мы хотели есть.

Идти становилось всё труднее.

– Ява, – сказал я, тяжело дыша, – что-то мы очень долго идём.

Ява молчал.

– Ява, – сказал я, дыша ещё тяжелее, – где дорога?

Ява молчал.

– Ява, – крикнул я, почти задыхаясь, – мы не туда идём!

Ява остановился:

– А куда? Ты знаешь куда?

– Нет, – говорю я, едва держась на ногах, – это ты меня сюда завёл, ты и выводи!

Ява бессильно опустился на землю.

– Я бы вывел, – сказал он, переводя дух, и лёг навзничь. – Я бы вывел, если бы ты не начал ползать кто его знает куда и не запутал меня. А теперь я не знаю.

– Что ты не знаешь? Что ты не знаешь, диверсант?

– Не знаю, куда идти. Вот что. Тебе же известно, какие это кукурузные массивы, на сколько они километров тянутся. Если не туда пойти, можно два дня идти и не выйдешь. Совсем заблудиться можно.

– Что-о! Что ты мелешь? Кукуруза – не лес и не плавни, в кукурузе нельзя заблудиться. Вставай и выводи меня сейчас же! Я есть хочу. Слышишь? Я хочу есть!

– Ты выходи сам, раз считаешь, что нельзя заблудиться.

– Что – сам? Что – сам? Это же твоя мать кукурузовод. А моя мать доярка. Из коровника я с закрытыми глазами выведу.

– Дай отдохнуть немного. Распустил нюни. А ещё лётчиком хочешь быть! Какой ты лётчик! Слюнтяй ты! Мамалыга ты недоваренная. Знал бы твой тёзка, космонавт Попович, что у него такой земляк… Э! Только имя хорошее портишь.

Наверное, мы бы подрались, если бы не такая усталость и не такое отчаянное положение. Мы не имели права тратить силы и энергию на междоусобную войну.

Вздохнув, я лёг рядом с Явой.

И вдруг у меня возникла идея.

– Ява, – говорю, – а что, если влезть и посмотреть, куда идти!

– Влезть? Что это тебе – дерево? Это же кукуруза. Злак. Не слыхал я, чтоб люди на злаки лазили.

– Ну так что, – говорю. – Видишь, какое толстое! Как бамбук! Может, и выдержит.

– Ну так лезь.

– Нет, ты лезь. Ты легче – у тебя штаны короче и пуговиц меньше. А я подсажу.

Ява вначале не хотел. Наверное, ему досадно было, что это не он придумал. Он привык, что все идеи принадлежат ему. Потом махнул рукой:

– Ну, давай попробуем.

Мы выбрали наиболее высокую и толстую кукурузину, я прислонился к ней спиной, сплёл пальцы рук, чтоб держать Яву, когда он на них ногой станет, и сказал:

– Ты больше на меня опирайся, а за кукурузу только держись.

– Ладно-ладно, – сказал Ява и, кряхтя, стал вскарабкиваться на меня. Вот уже коленом на плечо стал, опёрся руками о голову…

Ой! Ботинком по носу зацепил. Но я пока что молчу, терплю… Ботинок вдавливается мне в плечо, каблуком ключицу мне проламывает. Я начинаю шататься, колени дрожат, подгибаются, подгибаются…

– Ява, – кричу, – скорее смотри, я падаю!

И… что-то затрещало, зашумело, завизжало – словно бомба в кукурузу ударила.

Я лежу, зарывшись носом в землю. Во рту песок, в ушах песок, глаза запорошены.

Отфыркиваюсь, отплёвываюсь, протираю глаза и кричу:

– Ява, где ты? Ты живой?

– Жи… апчхи!… вой. – И из кучи поломанной кукурузы высовывается Явина голова.

– Ну что, – спрашиваю, – видел?

– Дулю, – говорит, – я видел. Сплошные метёлки перед носом.

Ява вздохнул.

Я посмотрел на небо.

«Смехота, – подумал я. – Космонавты летают в бескрайнем небе, среди звёзд, за сотни километров от земли, и ничего. А мы в кукурузе пропадаем».

– Ява! – подхватился я. – Это ерунда какая-то. Этого не может быть, потому что это невозможно. Ещё никто в мире не плутал в кукурузе. Мы просто пошли не в ту сторону. Я хорошо помню, что, когда мы шли, солнце было нам в спину. Пошли назад.

Сперва Ява недоверчиво смотрел на меня. Но я говорил, наверное, так убеждённо, что он поднялся.

– Кто его знает, может, и правда. Пошли.

И мы поплелись назад.

Ох, как тяжело было идти! Батюшки, как тяжело было идти! Мы не чувствовали ног под собою. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем это мы ползали на коленях!

Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два, – и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но я, наконец, не выдержал:

– Ява, – говорю, – я больше не могу! Я сейчас упаду. Давай отдохнём.

Мы снова легли на землю.

Долго мы лежали.

Было тихо. Только жёсткие кукурузные листья шуршали над нами.

Где-то далеко прокричал перепел, и опять стало тихо. Даже кузнечиков и то не слыхать.

– А что, если мы совсем не выберемся отсюда, – тихо сказал Ява. – И никто же не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберёт наши косточки.

– Надо было, – говорю, – хоть пообедать. Всё-таки дольше бы продержались. А так к утру и поумираем.

При воспоминании об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал.

– У нас сегодня на обед борщ и вареники с мясом, – грустно сказал Ява.

– А у нас суп с галушками и жареная курица, – сказал я, еле сдерживая слёзы.

Нет, больше терпеть я не мог.

– Ява, – говорю, – давай людей звать. Давай людей звать, Ява.

Но Ява был более мужественным, чем я.

– Ты что, – говорит, – чтоб смеялись! Здоровые ребята средь бела дня в колхозной кукурузе караул кричат.

– Пускай, – говорю, – лишь бы было кому смеяться.

– Нет, – говорит Ява, – если уж так, давай лучше петь.

– Ну что ж, – говорю, – давай петь.

И мы затянули первое, что в голову пришло. А первой почему-то пришла нам в голову песня космонавтов.

– «На пыльных тропинках далёких планет…» – жалобно-жалобно выводил Ява.

– «…останутся наши следы», – ещё жалобнее подтягивал я.

Долго мы пели. Все песни, которые знали, почти все пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, которые начинались на «ой». «Ой, в поле могила», «Ой, я несчастный», «Ой, не свети, мисяченьку», «Ой, не шуми, луже», «Ой, одна я, одна», «Ой, в поле жито»…

Это «ой» мы рявкали так, будто нас кто-то в бок пинал.

Хорошо пошла у нас также песня «Раскинулось море широко». Особенно получался куплет «Напрасно старушка ждёт сына домой». Трижды пели мы эту песню, и трижды, когда доходило до этого «напрасно», у меня начинало щемить в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение.

Мы лежали, обессиленные от голода, от песен, от безнадёжных мыслей.

Я почему-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твёрдое. Вытянул и даже ахнул: да это же конфета, которую я ещё вчера забыл съесть! Да к тому же мятная! Это же и пить меньше хотеться будет.

– Ява, – хриплю, – смотри!

Ява глянул и вздохнул:

– Одна?

– Одна.

Конфета слежалась в кармане, растаяла, обёртка прилипла так, что и зубами не отдерёшь. В хорошие времена я бы её, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ёй-ёй!

Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно: одна половинка вышла больше, вторая – меньше. А ещё кусать – только раскрошишь.

Я вздохнул и протянул Яве бо?льшую.

– Чего это? Давай мне ту.

– Нет, – говорю, – бери. Ты больше есть хочешь.

– Почему?

– Потому что, – говорю, – я хорошо позавтракал: яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.

– А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты голоднее, а не я. Бери.

– Нет. Я ещё пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Бери ты.

– А я два пирога, и целый кувшин молока, и стакан сметаны, и творога полтарелки, и…

– А я ещё блинчики, и груши-гнилушки, и…

Наши завтраки всё увеличивались и увеличивались. Состязание в благородстве кончилось тем, что Ява от большей половины очень ловко откусил маленький кусочек, и таким образом порции сравнялись.

Мы старались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут во рту даже вкуса не осталось. Есть захотелось ещё сильнее. И есть и пить. Особенно пить. Вскоре о голоде мы даже забыли. Пить, только пить! Лишь теперь почувствовали мы себя по-настоящему несчастными. Еле шевелили мы пересохшими губами. Солнце начинало садиться, приближался вечер.

Впереди была ночь. Доживём ли мы до утра?

– Прости меня, Павлуша, если что не так было, – неожиданно очень тихим и проникновенным голосом сказал Ява.

И я понял, что это он прощается со мной.

– И ты прости, дорогой Ява, – сдавленно прохрипел я.

Все расплылось у меня перед глазами от щемящей мысли о том, как глупо гибнут наши молодые, цветущие жизни. Мы отвернулись друг от друга и зашмыгали носами, роняя на пыльную землю горючие слёзы в ожидании последнего часа. У меня занемела левая нога (должно быть, оттого, что я неудобно лежал). «О, уже одна нога отнимается! Значит, уже скоро!» – подумал я и ещё отчаяннее зашмыгал носом.

И вдруг с неба, где-то близко, кто-то громко сказал:

«Говорит Киев. Восемнадцать часов. Передаём последние известия».

Нас словно кто-то подбросил.

– Ява, – кричу, – это же радио в селе говорит! Мы спасены!

А он:

– Павлуша, побежали, пока говорит! А то замолчит, опять заблудимся.

И мы рванули. Ох и рванули! В ушах зашумело.

Но не успели мы пробежать и нескольких шагов, как Ява обо что-то споткнулся и ляпнулся на землю. Я с разгона – на него.

Опомнились, сели, смотрим – а это наши портфели. Ну как в сказке прямо. Мы засмеялись глупым счастливым смехом.

Когда мы были уже в селе, Ява задумчиво сказал:

– Да, радио всё-таки это вещь!…

– И кукуруза – тоже сила. Особенно колхозная. В единоличной дудки мы заблудились бы.