Текст книги "Деды"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
XVI. «Звезда московска небосвода»
Траур по императрице далеко еще не кончился, и потому блестящие собрания в Дворянском доме, у главнокомандующего и у других первейших вельмож и сановников обходились без танцев. Единственное исключение было допущено только на бале во дворце, в самый день коронации. Дамы являлись на эти вечера, собрания и придворные куртаги не иначе как в черных робах, стараясь избегать роскоши в отделке и убранстве, потому что роскошь была неприятна государю. На самых больших из этих вечеров все дело ограничивалось одним полонезом, звуками которого встречали появление императорской фамилии. Государь с супругою в предшествии двух церемониймейстеров с жезлами и в сопровождении лиц своего семейства, шествовавших за ним попарно – кавалер с дамой, – обходил под звуки полонеза вокруг залы, даря все собрание поклонами и улыбкой, а затем танцы совершенно устранялись. Общество, рассыпавшееся по смежным залам и гостиным, составляло вокруг небольших столов партии в лото, бостон и дофин [284]284
Бостóн и дофи́н– названия карточных игр.
[Закрыть]; молодые люди и девицы играли в фанты, в колечко, в вопросы и ответы, в угадывание желаний и тому подобные игры.
Граф Харитонов-Трофимьев еще заблаговременно, до коронации, отделал заново свой московский дом и задавал в нем теперь вечера и банкеты. Один из этих вечеров был почтён присутствием императорской фамилии, и государь, всегда блиставший в обществе своим остроумием и очаровывающею любезностью, был весьма ласков к хозяину и внимателен к его дочери.
Графиня Елизавета еще с первого выезда в большой свет на всю Москву сделала положительное впечатление. В ней единогласно признала Москва звезду первой величины, ее все замечали, о ней все говорили, некоторые ей завидовали, но все восхищались ее наружностью, о ней даже злословили, и это последнее обстоятельство могло служить ручательством верного и полного успеха. Толпа поклонников, и молодых, и старых, и высокопоставленных, и ординарных, приветствовала ее появление в обществе, и всякий из них наперерыв старался обратить на себя ее благосклонное внимание. Граф Ксаверий Балтазарович Лопачицкий, пользуясь привилегией своей почтенной старости, иногда получал от Лизы на свою долю более снисходительной полушутливой благосклонности, чем молодые и блестящие искатели. По этому поводу Лев Нарышкин частенько напоминал ему в шутку знаменитую фразу его попугая, но старый граф Лопачицкий не смущался этим нимало. Молодой Нелидов, казалось, тоже был весьма заинтересован графиней Елизаветой Ильиничной. Нелединский-Мелецкий посвятил ей и написал в альбом одно небольшое стихотворение, которое все находили прелестным и чувствительным. Даже сам "патриарх российских пиитов", старец Херасков, на склоне дней своих спустился с высот пиндарической [285]285
Пи́ндар(ок. 518–442 или 438 гг. до н. э.) – знаменитый греческий поэт-лирик, сочинял оды, гимны, песнопения.
[Закрыть]оды и нетвердою старческою рукою начертал в этом альбоме четверостишный мадригал [286]286
Мадригáл– короткое хвалебное или любовное стихотворение, посвященное даме (фр.).
[Закрыть]в честь «звезды московска небосвода».
Встречая теперь графиню Елизавету в обществе, Черепов не раз вспоминал ту минуту, когда эта прелестная девушка еще в Петербурге, возвратясь домой после первого представления своего императрице, нежданно пожалованная во фрейлины ее величества и упоенная блеском и счастьем своих впечатлений, восторженно рассказывала ему о приеме, которого была удостоена, о необычайном внимании, оказанном ей придворного знатью… Черепов тогда уже видел, насколько это все льстит ее молодому, чуткому самолюбию, насколько все это начинает ей кружить пылкую голову. Он тогда еще, радуясь вместе с нею ее счастию, смутно и тревожно почувствовал в душе, что эта вольная пташка закружится в вихре большого света, что эта гордость первого успеха впоследствии, быть может, послужит помехою его сближения с нею, которое началось так тихо, так просто, хорошо… Теперь, с болью в душе, он видел, что эти смутные предчувствия начинают сбываться.
Лиза действительно закружилась в этой упоительной атмосфере придворного блеска, светских успехов, похвал, поклонений и обожания. Тут все и повсюду льстило ее самолюбию, приятно щекотало гордость, будило дремавшее чувство сознания своей красоты, своего положения, своего превосходства… Черепову казалось, что это была уже не та графинюшка Лизутка, какою еще так недавно знал он ее в глухой опальной деревне. Не то чтобы она вся мелочно погрузилась в радужную суетность окружавшей ее жизни, не то чтобы для ее души не существовало уже ничего вне ее светских успехов, – нет, душа-то у нее все-таки была хорошая, чистая, высокая и, в сущности, оставалась такою же, как и прежде, но… одурманенная на первое время фимиамом всех этих похвал и поклонений, она, не думая, не анализируя и даже как бы не понимая вовсе, зачем это надо думать и анализировать, когда все так хорошо, отдалась охватившему ее потоку, отдалась радостно и доверчиво, полная жизни, свежей и благоухающей молодости и жажды новых, светлых впечатлений. Она доверчиво и любопытно, как бабочка на огонь, вспорхнула в этот очаровательный блестящий свет из темной безвестности своей деревенской жизни. «О чем тут думать! Здесь так хорошо, так светло, тепло и радостно, здесь все так меня любят, так хвалят… И все они, право же, такие прекрасные, чудесные люди – и мужчины и женщины – все без исключения, и мне так хорошо с ними, и я сама так люблю их… Пусть всем будет хорошо и весело жить на свете!» – так думала Лиза и беззаветно отдавалась уносившему ее потоку. Она искренно и глубоко была убеждена, что и всем так же хорошо, как и ей, что и все так же думают, как она, и так же чувствуют.
В отношении Черепова она не то чтобы переменилась, но стала как-то рассеяннее. Мысль ее, постоянно отвлекаемая все новыми и новыми заманчивыми сторонами еще незнакомой и неизведанной ею жизни, менее сосредоточивалась, менее имела теперь случаев и поводов останавливаться на Черепове, чем прежде, в первое время в Петербурге, когда Лиза никого еще почти не знала и не видела вокруг себя, когда подле нее был один только он, да отец, да старая нянька. Теперь же в Москве какими-то судьбами вдруг отыскались и родственники, и друзья, и знакомые; пять кузин наперебой заискивали у нее дружбы, две двоюродные тетки – почтенные московские барыни, что называется, барыни с весом и с голосом, – соперничали между собою в нежных родственных чувствах к племяннице, стремились взять ее под свое авторитетное покровительство и поговаривали о достойной партии. Но о последнем Лиза пока еще вовсе не думала.
Между тем Василий Черепов страдал и мучился втайне. Он ревновал ее ко всем ее светским успехам и испытывал порой нечто очень похожее на чувство совершенно беспричинной ненависти ко всем ее поклонникам. "Странное дело! – размышлял он иногда сам с собой. – И что это со мной вдруг сталося! Ведь надеялся же я не плошать, ведь хотел же брать ее с бою! С чего ж это теперь опускаются руки!.. Малый, кажись, не робкого десятка, и повели только она, так хоть на черта ради нее полезу, все сделаю, все превозмогу!.. И ведь было время, одно бы только слово сказать, признанье сделать прямо и просто, и… Почем знать, быть может, о сю пору была бы уже моей… Одно лишь слово… Одно!.. Но почему ж оно, это слово заветное, почему не выговаривается?… Ведь был же я доселе не только смел, но иногда и предерзок даже с иными женщинами; и удавалось, все удавалось… Почему же пред этой чувствую, что и ум мутится невольно, и язык немеет, и руки опускаются… Одни лишь глаза говорят, но она в глазах прочесть того не умеет или не может… А как знать? Быть может, и не хочет прочесть… Отчего это так со мной? Уж не оттого ли, что тех, иных женщин, я только обхаживал, волочился за ними, а эту люблю… люблю впервые истинной и большой любовью…"
Но от всех этих мучительных вопросов, дум и размышлений ему все же было не легче, и дело его ни шагу не подвигалось ближе к желанной цели. Напротив, теперь он стал гораздо далее от Лизы, чем в Петербурге. С тех пор как император внезапно осчастливил его в несколько чинов разом до подполковника включительно, он в силу своего штаб-офицерского ранга не мог уже оставаться личным адъютантом при графе Харитонове-Трофимьеве и на другой же день был отчислен парольным приказанием государя в свой лейб-гвардии Конный полк. Хотя по новым штатам в старой гвардии этого чина и не полагалось, но на сей раз такова была воля императора. С отчислением в полк уже не было причины по-прежнему бывать ежедневно в доме графа и проводить там почти все время; пришлось поневоле сделать свои посещения более редкими и менее продолжительными, да и случаи к разговорам с графиней Елизаветой выдавались теперь гораздо реже, и все эти препятствия служили только к тому, чтобы все больше бередить сердце влюбленного Черепова.
XVII. В Английском клубе
Двор готовился к отъезду в Петербург, а император к путешествию по России в сопровождении Безбородки, Аракчеева и некоторых других лиц из ближайшей своей свиты. Его величество прежде всего намеревался посетить литовские губернии и вообще западную окраину своего государства. Гвардия тоже приготовлялась к походу в Петербург, на свои постоянные квартиры, и на днях уже должна была выступить.
Идучи однажды по Тверской, Черепов вдруг услышал, что кто-то сзади окликнул его по имени. Он обернулся и увидел Прохора Поплюева, который в это время спрыгивал с дрожек, запряженных красивым рысаком собственного поплюевского завода.
– Ба-а! Вот оно кто! – удивленно воскликнул Черепов. – Эге, да что я вижу!.. Вы в офицерском мундире!.. Поздравляю! Давно ли это?
– А помните, в тот раз, как вы с его величеством в Чекуши приезжали, – сюсюкал Прохор самодовольным тоном. – Я было думал, что он меня тогда в гарнизу куда-нибудь в Сибирь, а он, батюшка, на-ко! За изрядное знание службы в обер-офицерский чин пожаловал. Справку самолично обо мне навел в полку, ну, великий князь [287]287
Великий князь Константин Павлович был тогда командиром лейб-гвардии Измайловского полка.
[Закрыть], спасибо ему, отзыв дал, что я ништо себе, не гнусен, и вскорости за то самое вдруг читаю в приказе… Так-то-с!.. Только – не в гвардию! – вздохнул Поплюев. – Написать изволил чином подпоручика в армию… Это, конечно, лучше, чем ничего, но… при матушке-императрице мы, гвардии сержанты, армии капитанами себя полагали, а ныне… Ну да и то слава богу!.. Куда шествовать изволите?
– Да вот думаю в какой-нибудь трактир зайти пообедать, – сказал Черепов.
– Самое настоящее дело! И я за тем же! – подхватил Прохор. – Я в Английский клуб еду, и буде вам то не в противность и все равно, где ни обедать, то поедемте вместе. Я ведь старый член, запишу вас гостем, а ныне там новому повару вторительная проба делается. Преотменный повар, я вам скажу! Поедемте!
Черепов согласился, и поплюевский рысак помчал обоих знакомцев к Английскому клубу.
Повар действительно был преотменный и показал себя на славу, так что Прохор с чувством самоуслаждения отдал всю достодолжную дань справедливости его искусству и объедался до отвала. Здесь была вся московская знать, заштатные деятели Семилетней войны и вообще Елизаветинской эпохи, пред которыми люди "времен очаковских и покоренья Крыма" почитались в некотором роде как бы молокососами. Тут были и сенаторы, и генералы не у дел, и дипломаты Бестужевской школы, и экс-губернаторы, и вообще все то, что давало Москве особый тон и цвет несколько брюзгливой и недовольной, но благодушной и патриархальной оппозиции новым людям и новым порядкам. Мнения здесь высказывались громко и независимо. Тут же присутствовало в качестве гостей и несколько петербургских стариков, некогда сослуживцев и старых приятелей московским старцам.
И те и другие встретились здесь за обедом радостно, как родные после долгой разлуки, и от удовольствия, казалось, помолодели. Застольная беседа оживлялась воспоминаниями: кто рассказывал про службу в Оренбургском крае еще при Татищеве [288]288
Тати́щевВасилий Никитич (1686–1750) – русский историк, государственный деятель.
[Закрыть], кто про Пугача [289]289
Пугáч– Пугачев Емельян Иванович (1740–1775) – предводитель Крестьянской войны 1773–1775 гг.
[Закрыть]и Шамхала [290]290
Шамхáл– титул феодальных владетелей Дагестана. Упразднен в 1867 г.
[Закрыть]Тарханского, и про Остермана [291]291
ОстермáнАндрей Иванович (1686–1747) – русский государственный деятель при императрице Анне Иоанновне.
[Закрыть], и про Миниха [292]292
Ми́нихБýрхард Кристóф (1683–1767) – русский военный и государственный деятель при императрице Анне Иоанновне.
[Закрыть], кто о переформировании Берг-коллегии [293]293
Берг-коллéгия– центральный орган по руководству горнозаводской промышленностью Российской империи в 1719–1807 гг. ( нем.).
[Закрыть]и московского архива что-то доказывал, кто про панинскую ревизию, а кто и кёнигсбергскую фрейлен Летхен вспоминал, и варшавскую панну Цецилию… К общей потехе каждый прилагал свое, не стесняясь; анекдот шел за анекдотом. Доставалось, кстати, и современным порядкам и нововведениям… Старички будировали [294]294
Буди́ровать– проявлять недовольство, дуться ( фр.).
[Закрыть]и высказывали вместе с тем свое старинное, отменно тонкое умение вести в обществе умные и вместе приятнейшие беседы. А седовласые откормленные лакеи меж тем разносили по разным концам столов то изумительную кулебяку, то чудовищных стерлядей на серебряных блюдах, и старший клубный метрдотель [295]295
Метрдотéль– здесь: главный официант в ресторане, заведующий столом ( фр.).
[Закрыть]с гордым сознанием собственного достоинства предлагал состольникам «манзанеллы, каркавеллы или франконского» и иные самые тонкие вина. Встав от стола с раскрасневшимися щеками и взвеселившимся от воспоминаний сердцем и проходя мимо бюста императрицы Екатерины, старики вдруг словно опомнились, остановились, молча посмотрели на нее, как на живую, молча взглянули друг на друга, отерли глаза и отошли со вздохом.
Черепов, окончив обед, прошел покурить и отдохнуть в диванную. В мягком полусвете этой уютной комнаты как-то особенно хорошо дремалось под тихий говорок клубных старожилов, которые искони удалялись сюда для послеобеденной дремы и послеобеденной беседы.
Вдруг ему показалось, что кто-то произнес имя графини Елизаветы Ильиничны. Очнувшись тотчас же от легкого полузабытья, Черепов кинул взгляд в ту сторону, откуда послышалось это имя, и увидел в углу на диване графа Ксаверия Балтазаровича, подле которого сидел Нарышкин.
– Сколь она прелестна! – старчески восторженно восклицал Лопачицкий. – Сколь прелестна! В особливости на последнем куртаге…
– "Стыдно, брат, на старости влюбляться!" – слегка похлопывая его по колену, подтрунивал Нарышкин.
– Ба-а!.. Но разве я столь стар, черт возьми!
– Однако!
– Однако я желал бы иметь потомка – вот что!
– Зачем это, милый ментор моей юности?
– Затем… затем… Ну, хоть затем, дабы род не угас, имя передать и состояние.
– Поздно хватился, брат.
– Для чего так? Для чего же поздно?
– Да для того, что потомка у тебя не будет.
– На каком основании не будет?
– Фу, боже мой! Да тебе сколько лет?
– Мне… Мне всего только семьдесят два года.
– А-а! Ну, это дело инакого рода! – согласился Нарышкин. – Коли так, то женись смело: в семьдесят два года дети всегда бывают, и непременно!
– Ты таково думаешь?
– Уверен в том, ибо таков закон натуры. Вот видишь ли, – продолжал Нарышкин, – в пятьдесят они еще иногда могут быть, но с трудом; в шестьдесят их совсем не бывает, но в семьдесят два – наверное и непременно! Надлежит только взять за себя молоденькую!
– Вот-вот!.. Я так и думаю, так и намерен! – подхватил плешивый селадон [296]296
Селадóн– воздыхатель, волокита ( фр.).
[Закрыть], потирая руки.
– Только гляди, брат, опасайся знатного риваля [297]297
Соперника (от фр.rival).
[Закрыть]! – шутя предостерег Нарышкин.
– Кого это?… Кто таков риваль мой? – прищурясь на собеседника, пренебрежительно двинул губой Лопачицкий.
– А Нелидов-то? Ты что себе думаешь?
– Oh, mon cher! Се n'est qu un, damoiseau! [298]298
Мой милый! Это всего лишь дамский угодник!
(фр.)
[Закрыть]– самоуверенно махнул рукой граф Ксаверий Балтазарович. – Какой это риваль мне! Помилуй!
– Однако, говорят, что не ныне-завтра он сделает формальное предложение, и это мною из наивернейших источников почерпнуто.
– Пф! Ему откажут!
– Едва ли. За него ратуют пять кузин и две тетки. Да и самой-то ей, кажись, он вовсе не претит.
– Н-ну, mon cher, то мне лучше знать!
– Твое дело, конечно… А все-таки повторяю вслед за твоим попугаем: "Стыдно, брат, на старости влюбляться!"
– Alons donc, farceur! [299]299
Ну ты и шутник! (фр.)
[Закрыть]– с некоторой досадой мотнул головой влюбленный селадон и поднялся с места.
Этот разговор произвел на Черепова неприятное впечатление. Ему больно было слушать, что к той, кого он чтил столь высоко, люди относятся так легко, так шутливо, что этому поеденному молью, облезлому старцу может же вдруг прийти оскорбительная мысль сделать ей предложение. Но больнее всего кольнуло его в сердце известие о намерениях юного генерал-адъютанта. Нарышкин, по-видимому, говорил совершенно серьезно и столь утвердительно, что с этой стороны Черепов почувствовал серьезную опасность. Нелидов молод, красив, умен, образован; один из первейших любимцев государя; пред ним впереди еще более блистательная карьера – при таких условиях что препятствует ей отдать ему руку и сердце?
С пылающей головой и щемящим, тоскливым чувством в душе вышел Черепов из Английского клуба и быстрыми шагами бесцельно пошел по тускло освещенным московским улицам. Он шел, не глядя, куда идет, и ничего не замечая ни пред собой, ни около себя. В голове его вертелась в каких-то туманных обрывках все одна назойливая мысль, центром которой была графиня Елизавета и рядом с нею этот ненавистный, но прелестный Нелидов; в сердце подымались то злоба, то горечь и слезы, и казалось ему порой, будто земля ускользает из-под его ног и вместе с нею ускользало все его счастие и дымом разлетались мечты и надежды.
XVIII. Масонская ложа
Двор и гвардия вернулись в Петербург, где обыденная жизнь того и другой вошла в свои колеи, резко и твердо обозначенные для них императором еще с первых дней его воцарения. Черепов надеялся, что после московских торжеств и праздников графиня Елизавета Ильинична, почувствовав себя опять среди своей мирной и тихой домашней обстановки, захочет несколько отдохнуть от светского рассеяния, более сосредоточиться в самой себе и тогда «авось-либо и про нас, грешных, вспомнит, авось-либо станет по-старому уделять долю своей дружелюбной внимательности и – как знать! – быть может, теперь-то и заметит, что она весьма не чужая моим сердечным чувствованиям». Так думал и надеялся Черепов, но – увы! – мечты его пока еще не оправдывались на деле: графиня Елизавета при встречах была с ним и приветлива, и любезна, но под этой любезностью как-то не чувствовалось той простоты и задушевности, какая была в ней прежде. Ему казалось, будто она в отношении его все еще находится в тумане той рассеянности, в которой находилась все время московских празднеств, и он с болью в душе сознавался себе, что эта рассеянность чуть ли не выражает полнейшего равнодушия к нему, – так казалось Черепову, и потому состояние внутренней затаенной тоски почти не покидало его. Все товарищи и приятели не без сожаления замечали промеж себя, что, положительно, он изменился.
Однажды как-то после вахт-парада заехал к нему по дороге один из его добрых знакомцев, некто гвардии-капитан Гвоздеев, человек пожилой и солидный.
Черепов приказал подать закуску, после которой приятели разговорились, и беседа их незаметно приняла характер задушевности.
– Скажите, государь мой, – говорил Гвоздеев, прохаживаясь с ним по комнате, – все мы, ваши друзья-приятели, примечаем, что вы досконально преобразовались как-то, стали вовсе не тот, что прежде, словно у вас докука некая в сердце… Ежели то с моей стороны не назойно и вам не претит, скажите, как другу… Быть может, у нас явится возможность помочь, облегчить или, по крайности, хотя посоветоваться вместе.
– Да как вам сказать!.. Просто скверно живется на свете, – пожал плечами Черепов.
– Вам ли то молвить!.. Вы, который лично известны государю и он до вас столь милостив, служебная карьера вам улыбается, состояньишка, слава богу, хватает, из себя молодец и добрый малый, любим и уважаем товарищами, – чего вам более?…
– Все это так, да здесь-то вот непокойно, – сказал Черепов, указав на сердце.
– Аль зазнобушка?… Ну что ж!.. Это в натуре вещей: годы ваши такие, и коли любите, то эта неспокойность и тем паче на благо вам, сударь.
– Да, хорошо любить, коли и вас взаимно любят… Но не в том сила… Отчасти, коли хотите, есть и это, а отчасти и другое нечто… Сумненья и мало ли что…
– Сумненья? – серьезно повел бровью Гвоздеев. – В чем же сумненья-то? В себе ли, в жизни или в верованиях?
– Всего бывает порой, – проговорил Черепов, как бы вдумываясь и вглядываясь внутрь самого себя. – Но опять-таки не в этом главная сила, – продолжал он, – а в том, что просто скука давит, пустота вокруг какая-то, неудовлетворенность моральная… Чувствую, что не хватает чего-то, и живо чувствую, а чего – и сам не знаю, уяснить не могу себе. Но порой такие минуты находят, что, кажись, на всякую отчаянность, на всякое сумасбродство пошел бы со всей охотой, очертя голову, лишь бы забыться!
– На эту болезнь есть лекарство, – серьезно и с чувством внутреннего убеждения сказал Гвоздеев. – Лекарство сие – самоуглубление, размышление; надо познать себя в испытании естества своего и своей внутренней природы, и тогда вы обрящете в жизни духа такие утешения и сладости, каковых никогда не даст вам вся эта юдольная [300]300
Юдóльная– суетная ( церк. – сл.).
[Закрыть]суетность со всем ее блеском, со всеми ее благами и почестьми.
Гвоздеев замолк на минуту и продолжал раздумчиво ходить по комнате.
– Известно ли вам, сударь, что-либо о "Великом Востоке" [301]301
" Великий Восток" – так назывались масонские ордена в европейских странах и в России.
[Закрыть]? – остановился он вдруг перед Череповым. – Слыхали ли вы нечто о братстве «вольных каменщиков»?
– Случалось, – отвечал тот, – и не раз, и от людей весьма досточтимых, которые к нему относились со всем почитанием.
– Мудрый и не может отнестись инако, – заметил собеседник.
– Да, но правительство наше, кажись, не совсем-то…
– То есть покойная императрица, сказать вы желаете? – перебил Гвоздеев. – Да, это так, но не нынешнее правительство. Ныне, напротив, – продолжал он, – сам император весьма сочувственен ко франкмасонству и всегда таковым оставался. Ныне в здешней ложе [302]302
Лóжа– отделение масонской организации, место собраний масонов ( фр.).
[Закрыть]можно встретить людей и знатных, и высокопоставленных. Стремление ко всеобщему благу не есть и не может быть преступно.
– Вы франкмасон? – открыто и прямо спросил Черепов.
Гвоздеев потупился в легком смущении и ответил не сразу.
– Хотя уставы братства, – сказал он, – и воспрещают открываться профанам, но вы человек честный и мой приятель, и я вам откроюсь. Да, я франкмасон, и счастлив тем внутренно, ибо только с тех пор, как оным соделался, мои горизонты расширились и я уразумел, что в жизни, помимо суетного себялюбства, есть еще жизнь духа, есть иные, более высокие задачи и мечты… Вот где, сударь мой, можно обрести целительный бальзам от тех духовных недугов, которые вас снедают! – с жаром глубокого убеждения заключил Гвоздеев.
Черепов с любопытством стал было расспрашивать о сущности общества, о его задачах и стремлениях, но собеседник объявил наотрез, что не имеет права открывать их непосвященному, что в этом отношении его связывает добровольно данная клятва, что идея и задачи братства имеют несколько степеней и даже посвященным открываются не сразу, а постепенно, по мере убеждения высших членов в их духовном совершенствовании.
– Но если дух ваш точно жаждет новых сфер и достойного поприща, – сказал Гвоздеев, – то я могу предложить вас в члены и ввести в ложу; тогда, по мере удостоения вашего, вам все откроется, все станет ясно, и вы познаете на земле истинное благополучие.
То состояние духа, какое за все это время испытывал Черепов, как нельзя более располагало его в пользу сделанного ему предложения. Тоска любви, исключительно наполнявшая его душу, неудовлетворенные стремления к счастию, не дававшемуся в руки, внутреннее одиночество среди товарищей – все это делало в его глазах пустой и непривлекательной ту жизнь, которая повседневно его окружала. Он смутно, но верно почувствовал, что ему необходим какой-нибудь исход, какое-нибудь отвлечение в иную сторону, во что-либо новое, еще неизведанное им в жизни, и потому-то с радостным и благодарным чувством ухватился он за предложение Гвоздеева.
– Углубитесь в себя, – сказал ему тот на прощанье, – подумайте хорошенько над самим собою, поразмыслите наперед, и если убедитесь, что хотение ваше не есть минутный порыв, а истинная воля души, жаждущей просветления, тогда решайтесь. Через два дня я заеду к вам, и коль скоро решимость ваша не ослабнет, а еще тем паче укрепится, – я буду к вашим услугам, сударь, и мы поедем тогда.
В назначенный срок Гвоздеев явился к Черепову.
– Ну что, не раздумали? – спросил он.
– Везите! – было ему решительным ответом.
– Коли так, то ожидайте меня завтра в шесть часов вечера.
На другой день в условленное время они сели в карету и поехали. Экипаж остановился вскоре на набережной Фонтанки, пред одним каменным домом солидной барской постройки, наружные окна которого были замазаны белилами, что как бы указывало на отсутствие хозяев, а в сущности, быть может, служило к тому, чтобы не привлекать праздное любопытство прохожих или внимание уличных соглядатаев. Вообще все внешнее устройство этого дома показывало, что он никак не предназначался для отдачи внаймы разным жильцам. В нем не помещалось ни лавок, ни ремесленных заведений, и видно было, что весь он составляет одну квартиру, одно широкое помещение, как бы нарочно приноровленное для барского богатого семейства. Двор был чист и безлюден.
Оба приятеля, отпустив наемный экипаж, вошли в широкие полутемные сени с колоннами и лепным потолком и поднялись по широкой лестнице в приемную комнату.
Здесь Гвоздеев оставил Черепова и, предварив, что ему придется несколько обождать, скрылся за внутреннею дверью, которая за ним наглухо захлопнулась.
Минут через десять из этой самой двери вышел какой-то неизвестный человек, одетый в черный фрак, и приблизился к Черепову.
– Если желаете последовать за мною, вы должны дозволить мне завязать вам глаза, – сказал он тихо и вежливо, приподняв к лицу его белую повязку.
– Это необходимо? – спросил Черепов.
– Это необходимо! – утвердил неизвестный самым решительным тоном.
Черепов в знак согласия подставил ему свою голову. Плотно завязав глаза, незнакомец взял его за руку и повел чрез большой ряд покоев. Вдруг он остановился, и Черепов услышал гром тяжелых железных запоров, вслед за которым заскрипели массивные двери.
Оба переступили высокий порог и вошли в комнату, где провожатый посадил Черепова на стул.
– Когда я удалюсь отсюда, – сказал он все тем же вежливым тоном, – вы скиньте повязку и углубитесь в книгу, которая разверста перед вами.
Новый скрип двери и гром запоров возвестили об его удалении.
Черепов снял повязку и в недоумении огляделся вокруг. Его окружали совершенно черные стены какой-то мрачной пещеры. При слабом свете лампады, которая, тихо покачиваясь, висела над его головой, глаза его встретили человеческий череп и близ него разверстую Библию на бархатной голубой подушке, обшитой золотым галуном [303]303
Галýн– золотая или серебряная тесьма ( фр.).
[Закрыть]. Все это помещалось на небольшом квадратном столе, который был покрыт тяжелой черной пеленой, со всех сторон падавшей до самого пола. Этот пол был тоже черный, затянутый сукном или войлоком.
Вся эта мрачная обстановка делала впечатление могилы, которое усилилось еще более, когда Черепов заметил вверху сводчатого потолка, как раз над своей головой, какое-то темное мерцание. Вглядевшись пристальнее, он увидел, что это было круглое матовое стекло, на котором нарисован красками человеческий череп со скрещенными костями и с надписью вокруг: "Memento mori" [304]304
«Помни о смерти» (лат.).
[Закрыть].
Черепов придвинул к себе Библию и внимательно стал читать.
Через несколько времени в глубине пещеры беззвучно раскрылась совершенно незаметная потайная дверь, и в комнату вошел новый незнакомец, одетый в черное. Голубая лента обвивалась вокруг его шеи, опускаясь на грудь, и на ней висел золотой треугольник. Тот же эмблематический знак, но только меньших размеров, на ленте алого цвета с серебряными каймами, украшал левую сторону его груди. В правой руке незнакомца сверкал темным стальным блеском обнаженный меч.
Человек медленными шагами приблизился к столу и с важным видом спросил:
– Какое намерение ваше, вступая в собратство "вольных каменщиков"?
– Открыть вернейший путь к познанию истины, – отвечал Черепов.
– Что есть истина?
– Свойство той первоначальной причины, которая сообщает движение всей вселенной.
– По силе возможности дастся вам понятие о тех путях. Но теперь, – продолжал незнакомец, – следует вам знать, что послушание, терпение и скромность суть главнейшие качества, коих требует от вас вначале общество, в которое вы вступить намереваетесь. Чувствуете ли себя способным облечься сими первоначальными добродетелями?
– Употреблю к тому все свои силы. Но знайте также, – поспешил прибавить Черепов, – что меня привлекает не любопытство к наружным обрядам общества; я хочу увериться в том, что жаждет, но не достигает дух мой; хочу иметь средства утвердиться в добродетели и знать, бессмертна ли душа моя?
– Льзя [305]305
Льзя– можно.
[Закрыть]ли сумневаться в том! Ничто не исчезает в мире.
– Но, будучи частью предвечной души мира сего, каким образом душа, оскверненная пороками, соединится с чистейшим источником своим?
– "Ищите – и обрящете, толците – и отверзется", но начните повиновением, – отвечал незнакомец с несколько торжественною строгостию и, позвав вслед за тем брата прислужника, приказал ему снять с Черепова все вещи, какие были при нем, – шпагу, часы, кошелек, форменный кафтан, камзол и один сапог – именно с левой ноги. Исполнив, что требовалось, брат прислужник накрепко и в узел перетянул ему разутую ногу платком выше колена, снова наложил на его глаза тугую повязку и обнажил грудь, спустив с левого плеча сорочку. Вслед за тем Черепов почувствовал, что к обнаженной груди его, как раз против самого сердца, приставлен меч, острие которого касалось его тела.
– Следуйте за мною, – все с тою же важностью приказал незнакомец и, взяв Черепова за руку, повел его из пещеры.
Долго в таком положении делал он с ним различные круги и обороты по комнатам, не отводя стального острия от его груди, но наконец остановился и наложил его руку на какое-то массивное кольцо.
– Ударьте сим кольцом три раза в вертикальную плоскость, – приказал он, и Черепов исполнил его веление.
Через минуту за дверями послышался голос:
– Кто нарушает спокойствие беседы братской?
– Профан, – отвечал путеводитель. – Он желает вступить в члены священного братства.
– Не тщетное ли любопытство влечет его к тому? – продолжал голос за дверями.
– Нет! Он жаждет озариться светом истины.
– Какое имя его? Звание? Лета? Место рождения? Занятий род?
Черепов через путеводителя должен был с точностью ответить на все эти вопросы, после чего дверь отворилась, и его ввели в большую залу и поставили, как показалось ему, должно быть, посередине нее. Повязка все еще оставалась на глазах его, и холодное острие касалось груди.
Через минуту среди глубокой тишины услышал он издали важный и тихий голос, который его спрашивал:
– Профан! Настоятельно ли желаешь ты вступить в священное сословие?
– Да! – отвечал Черепов.
– Имеешь ли довольно твердости, чтобы перенесть испытания, тебе предлежащие?
– Да, – повторил он с внутренним убеждением.
– Брат учредитель порядка! – торжественно воззвал тот же голос. – Начни испытания и сверши с профаном путь продолжительный и трудный!
