Текст книги "Наваждение"

Автор книги: Всеволод Соловьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

VIII

Зачѣмъ они всѣ здѣсь? Что за друзья такіе, откуда эта дружба?!.. Рамзаева Зина ужъ у насъ не застала и познакомилась съ нимъ потомъ, случайно, гдѣ-то на югѣ Россіи. Александра Александровна, которая въ Зинино время оканчивала курсъ въ пансіонѣ, являлась къ намъ только по праздникамъ и на Зину не обращала никакого вниманія, какъ на дѣвочку, а теперь вдругъ оказалась большимъ ея другомъ…

Зачѣмъ эти люди нужны были Зинѣ, я понять не могъ, но мнѣ сразу показалось, что именно они ей нужны и что ихъ постоянное присутствіе не простая случайность. Конечно, если-бы Зина захотѣла, она-бы могла удалить ихъ всѣхъ, могла-бы настроить генерала; но она не хотѣла этого, и сама была съ ними чрезвычайно любезна, и генералъ встрѣчалъ ихъ самымъ радушнымъ образомъ.

Когда-бы я ни пришелъ, я всегда могъ быть увѣренъ, что найду компанію въ полномъ сборѣ. День за днемъ могъ я наблюдать ихъ времяпровожденіе, и мнѣ становилось невыносимо отъ этихъ наблюденій.

Александра Александровна, когда была пансіонеркой, всѣмъ намъ казалось добренькою и хорошенькою барышней; теперь-же она превратилась Богъ знаетъ во что. Она, несмотря на то, что ей еще не было и тридцати лѣтъ, ужъ начала бѣлиться и румяниться, необыкновенно себѣ взбивала волосы, носила самые кричащіе туалеты, казалось, вся цѣль ея жизни состояла только въ томъ, чтобы лежать на диванѣ или кушеткѣ, болтать ножкой и обмахиваться вѣеромъ. Изъ этого положенія она выходила только для ѣды и карточнаго стола; въ карты могла играть по двѣнадцати часовъ сряду.

Мужъ ея представлялъ собою нѣчто совсѣмъ отвратительное. Во-первыхъ, никто иначе и не могъ его себѣ представить, какъ «мужемъ Александры Александровны». Право, откровенно говоря, я и теперь не знаю навѣрное, какъ его звали: Николай Филипповичъ или Филиппъ Николаевичъ. Хотя у него на перстняхъ и брелокахъ и были вырѣзаны фамильные гербы, но я сильно подозрѣваю его происхожденіе; по крайней мѣрѣ, лицо у него было совершенно жидовское: толстое, обрюзглое, съ черными, масляными и заспанными глазами. Вѣчно примазанный, онъ умѣлъ только улыбаться и какъ-то мычать, тряся головой. Какую печальную роль онъ игралъ относительно жены, это сразу бросалось въ глаза каждому: онъ былъ у нея на посылкахъ и жилъ на ея счетъ.

Какъ-то мнѣ пришлось, по порученію Зины, заѣхать къ нимъ; я увидѣлъ обстановку очень безвкусную, но съ большими претензіями на роскошь. Откуда-же взялось все это? Я зналъ, что у Александры Александровны очень маленькія средства и что мужъ ея не служитъ и ровно ничего не дѣлаетъ. Но тутъ былъ «Мими», которому родители оставили тысячъ около двадцати годоваго дохода, и этотъ Мими всюду и неотступно слѣдовалъ за Александрой Александровной. На его-то деньги и была создана и поддерживалась вся эта обстановка.

Потомъ я даже подмѣчалъ, какъ мужъ Александры Александровны иногда что-то шепталъ ему. Тогда Мими дѣлалъ кислую гримасу, но тѣмъ не менѣе отходилъ въ уголъ, вынималъ что-то изъ кармана и передавалъ «мужу». Тотъ самодовольно мычалъ и затѣмъ возвращался къ обществу съ полнымъ сознаніемъ своего достоинства.

Обо всемъ этомъ безобразіи я какъ-то говорилъ съ Зиной. Я замѣтилъ, что ей вовсе не слѣдовало-бы принимать подобныхъ людей, но она только засмѣялась.

– Мнѣ-то какое дѣло! Развѣ это ко мнѣ относится? Напротивъ, все это только смѣшно, и смѣшнѣе всего то, что навѣрно они воображаютъ, будто никто ничего не замѣчаетъ. Ахъ, это ужасно смѣшно! Помнишь, когда я пріѣхала, Мими явился ко мнѣ, былъ у меня два раза одинъ, а затѣмъ вдругъ послѣдовало появленіе Александры Александровны съ супругомъ. И теперь, какъ только Мими здѣсь, такъ и они непремѣнно! Понимаешь, что это значитъ? Она ужасно боится, что я отниму у нея Мими, – ну и, конечно, должна быть тутъ и слѣдить за нимъ по пятамъ. И какъ она меня ненавидитъ, какъ ненавидитъ – это прелесть! Право, я иногда развлекаюсь не мало!..

– Ну, а Коко, а Рамзаевъ зачѣмъ тебѣ нужны?

– Коко мнѣ нуженъ за его глупость. Знаешь-ли, что я люблю такихъ глупыхъ людей: это не простая глупость, простой глупости много на свѣтѣ, она ходитъ себѣ тихонько, и самая она скучная вещь, какая только можетъ существовать. Но это глупость другого рода, эта глупость съ трескомъ, съ апломбомъ, глупость самонадѣянная, думающая, что все ей по плечу и по карману… Коко за мной ухаживаетъ, – я не знаю, чего онъ хочетъ: жениться на мнѣ что-ли, или такъ просто, это уже его дѣло, только онъ ухаживаетъ отчаянно…

– Зачѣмъ-же ты его не прогонишь?

– Вотъ вздоръ какой – прогонять! Я бы его прогнала, конечно, еслибъ онъ на меня не обратилъ никакого вниманія, потому что тогда-бы онъ былъ скученъ, но теперь онъ забавенъ. Я могу дѣлать изъ него, что хочу, я могу подвигнуть его на всевозможнѣйшія нелѣпости! Знаешь-ли, вчера мы съ Александрой Александровной и съ генераломъ сдѣлали ему визитъ – посмотрѣть какъ онъ живетъ, а главное – посмотрѣть его собакъ, у него три бульдога, необычайной свирѣпости; такъ вотъ пріѣхала я къ нему. Все у него очень мило! Прелестная холостая квартирка. И начинаю я на все дѣлать гримасы. Чтобы онъ ни показалъ мнѣ,– онъ все показываетъ и всѣмъ восхищается и обозначаетъ всему цѣну, – я гримасничаю, все мнѣ не нравится. Я ему и говорю: «Никогда въ жизни не видала я такой противной обстановки; у васъ нѣтъ никакого вкуса, все это никуда не годится». «Господи, говоритъ, да что-же нужно? Какую-же нужно обстановку? Что-же нужно перемѣнить по вашему мнѣнію?» Я ему и начала объяснять, что нужно перемѣнить, то-есть все. «Давайте бумаги, я вамъ запишу» и записала. «Да, но если мнѣ теперь все это сдѣлать, такъ, вѣдь, для такой обстановки моихъ средствъ не хватитъ», печально замѣтилъ Коко (знаешь-ли, онъ, вѣдь, ужасно скупъ, хоть и скрываетъ это)! «Конечно, говорю, каждый долженъ жить по средствамъ, только я вамъ скажу одно: никогда больше вы меня не увидите ни подъ какимъ предлогомъ въ этой вашей скверной квартирѣ. Хоть-бы весь Петербургъ собрался у васъ, а меня не будетъ. А вотъ, если-бы вы сдѣлали все такъ, какъ я вамъ говорю, то я-бы у васъ была на новосельи и обѣдала-бы даже у васъ…» Что-жъ-бы ты думалъ: сегодня пріѣзжаетъ и объявляетъ, что на-дняхъ продаетъ всѣ свои вещи и все дѣлаетъ по моему! Сколько онъ долженъ былъ выстрадать до тѣхъ поръ, пока рѣшился, и сколько ему предстоитъ страданій! Ну, развѣ это не весело?

Отъ этого разговора мнѣ сдѣлалось грустно. Въ это послѣднее время хотя у Зины и прорывались иногда смущающія меня фразы, но все-же я еще полонъ былъ обаянія нашей встрѣчи, а теперь, что-жъ, развѣ это не прежняя Зина?

– Чего ты нахмурился, André? – вдругъ спросила она, подходя ко мнѣ.

– Есть чего хмуриться; тутъ, я замѣчаю, на тебя повѣяло какимъ-то старымъ, сквернымъ воздухомъ. Ты измѣнилась, ты не та была когда пріѣхала.

– А, ты хочешь сказать, что опять во мнѣ обманулся; ты хочешь сказать, что я опять прежняя Зина, – та, ваша, московская?! Да, пожалуй, что такъ, я не скрываюсь, такая какъ есть, вся тутъ, предъ тобою. Нравится тебѣ – очень рада, не нравится – что-жъ мнѣ дѣлать, не могу я измѣниться! Прошу тебя объ одномъ только: пожалуйста не фантазируй, не придавай каждому моему слову важнаго значенія. Право, это гораздо проще, чѣмъ ты думаешь: не всегда-же жить только внутри себя, не всегда-же искать одного только хорошаго и свѣтлаго; нужно и къ жизни возвратиться!

– Къ жизни; да, да, непремѣнно, – перебилъ я:– но развѣ это жизнь?

– А то что-жъ? Это-то, голубчикъ, и есть настоящая жизнь; вся наша теперешняя жизнь такая: вездѣ тутъ, а можетъ быть и на всемъ свѣтѣ, только и есть что Мими да Коко, да Александры Александровны, только подъ разными именами, да съ различнымъ внѣшнимъ видомъ, а въ сущности… ахъ, въ сущности – одно и то-же!.. Постой, погоди, не перебивай меня, я хочу досказать. Вѣдь, ты меня спрашивалъ еще, зачѣмъ мнѣ Рамзаевъ?.. Но развѣ ты не видишь, что Рамзаевъ-то ужъ непремѣнно интереснѣе прочихъ. Въ немъ есть что-то недосказанное, и мнѣ иногда кажется, что отъ него можно ожидать чего-нибудь очень большого, только, конечно, не въ хорошую сторону, а вѣдь такіе люди интересны!

– Отъ такихъ людей нужно подальше, во всякомъ случаѣ,– замѣтилъ я.

Зина встала съ своего мѣста и, покачиваясь, и посмѣиваясь, остановилась предо мною.

– Подальше!.. Тебѣ-бы, конечно, хотѣлось, чтобъ я была подальше отъ всѣхъ, чтобъ я удовольствовалась только однимъ твоимъ обществомъ, и знаешь отчего это? Потому что ты ужасный эгоистъ и деспотъ; ты хочешь всю власть сосредоточить въ рукахъ своихъ… И тебя проучить нужно, проучить нужно для твоего же блага. Да и потомъ, подумай хорошенько, было-ли-бы тебѣ лучше, еслибъ я окружила себя людьми серьезными, достойными и т. д. Ну, да, да, ты скажешь, что лучше было-бы, только я тебѣ не повѣрю. И ты самъ ошибаешься: тебѣ было-бы тогда гораздо хуже, я навѣрное это знаю, гораздо хуже-бы тебѣ было! Слѣдовательно, успокойся и не волнуйся, только радоваться можешь, видя кто и что меня окружаетъ!

Она быстро вышла изъ комнаты и присоединилась къ компаніи…

* * *

Нѣтъ, она ошибалась: я искренно могу сказать теперь, что мнѣ было-бы несравненно лучше видѣть ее окруженную другимъ обществомъ. Не знаю, впрочемъ, можетъ быть мнѣ и тяжело-бы было уступить ее другимъ людямъ, какъ-бы высоки мнѣ не казались эти люди; но уступить ее этимъ, дѣлиться ею съ этими было невыносимо и обидно и за себя и за нее. Къ тому-же я не могъ не видѣть, какое неотвратимое и ужасное вліяніе производитъ на нее каждый новый день, проведенный такимъ образомъ.

Въ первое время я заставалъ ее обыкновенно то за чтеніемъ, то за игрой на рояли, то за какимъ-нибудь рисункомъ; въ нашихъ разговорахъ съ ея стороны постоянно былъ замѣшанъ какой-нибудь серьезный интересъ; я подмѣчалъ въ ней нѣкоторые болѣе или менѣе глубокіе вопросы, приходившіе ей въ голову безъ меня и которые она каждый разъ старалась рѣшать съ моею помощью. Теперь-же не было уже никакихъ вопросовъ, не удавался ни одинъ интересный разговоръ: она, очевидно, совсѣмъ бросила свои книги, свою рояль; на ея этажеркѣ было всегда много пыли; она весь день слонялась изъ угла въ уголъ, какъ и всѣ слонялись…

А что за жизнь была у генерала въ домѣ! Вотъ я помню особенно одно воскресенье, проведенное мною у нихъ съ утра да вечера.

Генералъ утромъ былъ у обѣдни, вернулся и принесъ ей просвирку. Къ завтраку собралась вся компанія. Коко описывалъ прелести новой купленной имъ собаки. Его братецъ Мими и Александра Александровна перебранивались изъ-за какой-то глупости. Рамзаевъ длинно-предлинно разсказывалъ генералу о засѣданіи какого-то общества и, конечно, все вралъ, потому-что не былъ на этомъ засѣданіи. Мужъ Александры Александровны только мычалъ и ѣлъ съ необыкновеннымъ аппетитомъ. Сама Зина вставляла то туда, то сюда незначащія слова и перемигивалась со мной на счетъ компаніи.

Послѣ завтрака ушли въ гостиную. Александра Александровна съ мужемъ и генералъ сѣли за карты; Мими тоже къ нимъ присоединился. Рамзаевъ сталъ перелистывать альбомъ. Зина бродила или, вѣрнѣе, металась изъ комнаты въ комнату, не зная за что приняться. Коко слѣдовалъ по пятамъ за нею, перебѣгалъ то на одну ея сторону, то на другую, нѣсколько разъ наступая на шлейфъ ея платья. И все это продолжалось вплоть до самаго обѣда. Подъ конецъ уже, предъ обѣдомъ, всѣ зѣвали, но снова оживились, войдя въ столовую и приступивъ къ закускѣ.

За обѣдомъ была опять собака, засѣданіе и т. д., а вечеромъ снова карты, метанье по комнатѣ… Вотъ Зина открываетъ рояль, беретъ нѣсколько аккордовъ и отходитъ. Рамзаевъ подсаживается къ рояли, затягиваетъ фальшивымъ голосомъ шансонетку, но не кончаетъ ея, подходитъ къ Зинѣ и начинаетъ разсказывать ей какую-то исторію, въ которой вретъ все отъ перваго до послѣдняго слова и которая ни ее, ни его самого никакимъ образомъ интересовать не можетъ… И всѣ курятъ папиросу за папиросой, сигару за сигарой, такъ что наконецъ дымъ начинаетъ ходить по большимъ комнатамъ и всѣ ждутъ ужина.

Но ужина я ужъ не дождался. Я простился часовъ въ одиннадцать и вернулся къ себѣ съ такою головою, какъ будто весь день только и дѣлалъ, что качался на качеляхъ.

Такъ проходилъ день за днемъ, недѣля за недѣлей; прошелъ мѣсяцъ, другой, третій – и сами собою рушились всѣ наши планы съ Зиной. Мы должны были подробно осматривать Эрмитажъ, Публичную Библіотеку, музей – и ровно ничего не осмотрѣли. Каждый разъ, когда я заговаривалъ объ этомъ, оказывалось все неудобно. Иногда я думалъ даже хоть бы въ театръ ее вытащить, все же лучше, но и въ театръ она рѣдко рѣшалась выѣхать, да и опять-таки если и ѣхала, то въ ложу, съ компаніей. И во время представленія продолжалась та же жизнь: никто ничего не слышалъ и не видѣлъ, – передавались только скандалезныя сплетни о томъ или другомъ изъ бывшихъ въ театрѣ знакомыхъ и полузнакомыхъ… Но, что всего ужаснѣе и отвратительнѣе – это то, что я самъ начиналъ незамѣтно для себя все больше и больше погружаться въ эту тину. Меня тянуло чуть не каждый день къ Зинѣ, а попадалъ туда – мысли останавливались, что-то давило, что-то вертѣлось предо мною и въ конецъ затуманивало мнѣ голову.

Возвращаясь домой, я хотѣлъ было уйти въ свою собственную жизнь и не могъ: все валилось изъ рукъ, все переставало интересовать, – думалось только о той безобразной жизни. Но изъ этой мучительной мысли не выходило никакого результата. Тутъ нечего было думать, тутъ нужно было дѣйствовать или ждать, когда все это кончится само собою. И вотъ я начиналъ задавать себѣ вопросы: когда оно кончится? и какимъ образомъ кончится? Повидимому, ничто не предвѣщало близкой и благополучной развязки; повидимому, вся компанія вполнѣ наслаждалась, всѣмъ легко дышалось, всѣ благодушествовали, и особенно благодушествовалъ генералъ.

Онъ самъ не разъ говорилъ мнѣ, что съ пріѣздомъ Зины освѣтилась его одинокая жизнь, что онъ никогда себя такъ хорошо не чувствовалъ, какъ все это время. Не будь Зины, можетъ быть, онъ говорилъ бы иначе, но все, что творилось въ ея присутствіи, должно было ему казаться превосходнымъ; я знаю, что для нея онъ жилъ даже нѣсколько иначе чѣмъ прежде, и отказался отъ многихъ своихъ привычекъ.

Генералъ былъ человѣкъ совершенно одинокій: у него не было близкихъ родственниковъ, не было ни одного дорогого человѣка. Почти съ дѣтства онъ выброшенъ былъ судьбою изъ семейства: родные его рано умерли, оставивъ ему значительное состояніе. Онъ былъ тогда въ корпусѣ, потомъ вышелъ въ офицеры. Способностями и быстрымъ соображеніемъ природа его не надѣлила, но за то взамѣнъ всего этого дала ему очень красивую, симпатичную наружность и пріятныя манеры. Онъ всегда былъ, что называется, добрымъ малымъ, способнымъ на всякія мелкія услуги ближнему, лишь бы только эти услуги не очень его тревожили. Еще въ корпусѣ товарищи любили его и исполняли за него всѣ работы; они знали, что ихъ трудъ не останется безъ награды: богатый товарищъ всегда радъ былъ угостить ихъ на славу, сдѣлать имъ кое-какіе подарочки.

То-же самое продолжалось и по выходѣ изъ корпуса: явились новые товарищи, новые пріятели; явилось знакомство со всевозможными милыми, но легкомысленными дамами. Для того, чтобы получить благосклонность этихъ дамъ и всѣхъ этихъ новыхъ пріятелей, опять-таки требовалось только добродушіе и деньги, а того и другого у Алексѣя Петровича, какъ тогда еще звали генерала, было достаточно.

И такимъ образомъ вся жизнь проходила какъ праздникъ. Всюду, гдѣ-бы ни появлялся Алексѣй Петровичъ, его встрѣчали съ распростертыми, объятіями. Онъ былъ удобенъ во всѣхъ отношеніяхъ: онъ не превозносился, не хвастался, держалъ себя скромно, ничѣмъ не мучилъ ни себя, ни другихъ. Онъ любилъ подчасъ и кутнуть, и поиграть въ карты, но часто мнѣ съ гордостью признавался, что ни разу въ жизни не проигралъ большого куша и не увлекся никакой женщиной до глупости.

«Все должно быть въ мѣру, все понемножку, голубчикъ, говорилъ онъ мнѣ: только такъ и прожить можно хорошо на свѣтѣ».

И всего у него было въ мѣру и понемножку. Главный его принципъ былъ: не тревожить себя и не задавать себѣ трудно рѣшаемыхъ вопросовъ.

Поразмысливъ о томъ, сколько всякихъ несчастій бываетъ въ семействахъ, онъ рѣшилъ, что женитьба создана не для него, потому-что грозитъ вывести его изъ праздничной жизни, которую онъ такъ любилъ, и поэтому онъ никогда не женился. Ему гораздо пріятнѣе было входить въ чужое семейство и самымъ приличнымъ, скромнымъ и незамѣтнымъ образомъ занимать въ немъ, на время, чужое мѣсто. Но я думаю, что онъ дѣлалъ это только въ томъ случаѣ, если видѣлъ, что онъ не особенно разстраиваетъ чужое счастье, что изъ его вмѣшательства не выйдетъ никакой семейной драмы. Онъ ставилъ рога мужьямъ только положительно убѣдившись, что они ничуть не прочь отъ этого украшенія и что онъ, во всякомъ случаѣ, можетъ за него вознаградить ихъ тѣмъ или другимъ способомъ.

Затѣмъ у него было весьма практичное правило: никогда не вести интригу слишкомъ долго, иначе опять-таки все это грозило спокойствію. Онъ обыкновенно уходилъ во время и тутъ оказывалъ даже нѣкоторыя особенныя способности: онъ постоянно все умѣлъ устроить такъ, что оставался въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ и со своею прежнею возлюбленной, съ ея мужемъ.

Что же касается до его службы, то и она шла необыкновенно удачно: за скромность и добродушіе начальники его любили; товарищи видѣли въ немъ добраго и щедраго человѣка, къ которому, въ случаѣ нужды, всегда можно было обратиться, не ожидая отказа; подчиненнымъ нравилось его неизмѣнно ласковое обращеніе. И ровно ничего не понимая въ своемъ дѣлѣ, ни разу не принявъ участія ни въ какой кампаніи, можетъ быть, дѣйствительно не зная какъ пахнетъ порохъ, онъ дослужился до генерала лѣтъ въ сорокъ пять, имѣлъ многочисленные знаки отличія и со спокойнымъ сердцемъ вышелъ въ отставку для того чтобъ отдохнуть, какъ онъ выражался.

Со времени отставки еще тише, еще безмятежнѣе потекла жизнь его. Если еще прежде, на службѣ, кто-нибудь и могъ ему завидовать, если въ обществѣ кто-нибудь и могъ ревновать къ нему, теперь для этого совсѣмъ не представлялось возможности: онъ былъ въ отставкѣ, онъ былъ пожилымъ человѣкомъ. Онъ не заглядывался больше на чужихъ женъ, довольствовался какою-то таинственною особой, которой нанялъ квартиру на Пескахъ, и къ которой, втихомолку, ѣздилъ въ каретѣ съ опущенными шторами.

Но видно не суждено было генералу безмятежно докончить свою жизнь; видно за все то безоблачное счастье и спокойствіе, которымъ онъ постоянно пользовался, нужно было заплатить дорогою цѣной. Онъ, вѣчно благоразумный и спокойный, умѣвшій во время удаляться отъ непріятностей, умѣвшій сдерживать біеніе своего сердца одною мыслью о томъ, что біеніе можетъ повредить его здоровью, онъ вдругъ попалъ въ страшную драму, которая сначала показалась ему счастіемъ и свѣтомъ.

IX

Я не моту понять какимъ образомъ Зина такъ сдѣлала, что несмотря на частыя и продолжительныя наши свиданія, на нашу близость, я все еще никакъ не рѣшался прямо говорить съ ней. Но, конечно, она ужъ отлично все понимала и знала навѣрное теперь, что я въ ея рукахъ, что она можетъ дѣлать со мной все что угодно.

И вотъ, мало-по-малу, начала она прежнюю игру. Она начала ее съ прежними уловками: она продолжала выражать мнѣ необыкновенную нѣжность, умѣла каждый разъ довести меня почти до признанія, и тутъ непремѣнно являлось какъ будто само собою такое обстоятельство, которое дѣлало это признаніе невозможнымъ. Я съ каждымъ днемъ все больше погружался въ этотъ старый мракъ и терялъ власть надъ собою…

Бывали минуты, когда я хотѣлъ остановиться: тогда я запирался у себя, жадно принимался за работу, не выходилъ дня два изъ комнаты. Но къ вечеру второго дня всегда являлась или записка отъ Зины, или ока сама. Она приходила какъ нѣжный другъ, какъ любящая сестра, съ участіемъ освѣдомлялась что со мною и увлекала меня. Я шелъ за ней безъ силы и безъ воли. Она заставляла меня появляться въ своемъ обществѣ, зная до чего мнѣ не по душѣ это общество. И тутъ каждый день было новое. Иной разъ ей почему-то нужно было показывать мнѣ предпочтеніе предъ всѣми, она нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что всѣ это замѣчаютъ, оставляла всѣхъ, занималась исключительно мною. Другой разъ я какъ будто не существовалъ для нея.

Наконецъ я рѣшился было выдержать, не показывался ей два дня и оставилъ безъ отвѣта даже ея записку. Я рѣшилъ, что если она сама пріѣдетъ за мною, то все-таки-же я отговорюсь занятіями и не пойду къ ней.

Она, конечно, явилась, явилась такая взволнованная, обиженная, съ упреками.

– Если ты хочешь совсѣмъ разойтись со мною, – сказала она:– такъ объяви мнѣ это прямо, а такъ невозможно! Понимаешь-ли, что ты здѣсь одинъ у меня другъ, и что я не могу безъ тебя быть! Неужели ты не видишь, что ничего общаго нѣтъ у меня съ этими людьми? Я выношу ихъ присутствіе потому, что такъ нужно, потому, что этого не избѣгнешь; но, вѣдь, должна-же я отдыхать, а отдыхаю я только съ тобою…

– Я не знаю, зачѣмъ ты мнѣ говоришь это, – отвѣтилъ я:– въ послѣдній разъ я очень хорошо замѣтилъ, что тебѣ вовсе не нужно моего присутствія, ты даже забыла обо мнѣ.

– Ахъ, Боже мой, прежній мнительный характеръ!.. Да перестань-же, André, что за вздоръ такой выдумывать разныя несообразности! Послушай, если завтра такая-же будетъ хорошая погода, мы намѣрены устроить поѣздку въ Петергофъ, провести тамъ цѣлый день. Теперь ужъ начали ходить пароходы, поѣдемъ на пароходѣ, подышемъ весеннимъ воздухомъ, а то, вѣдь, здѣсь задохнуться можно, пообѣдаемъ тамъ гдѣ-нибудь, можетъ быть хорошо проведемъ день. Но, вѣдь, я могу хорошо провести день только, если ты будешь съ нами…

Снова обезсиленный, я забылъ свое рѣшеніе и далъ ей слово пріѣхать на слѣдующее утро къ пароходной пристани. День удался; было тепло и ясно. Все Зинино общество собралось уже на палубѣ парохода, когда я пріѣхалъ. Тутъ былъ, конечно, и генералъ, и Рамзаевъ, и Александра Александровна съ мужемъ, и оба братца.

Только что вошелъ я на палубу, какъ Зина встала со своего мѣста и подошла ко мнѣ съ протянутыми руками.

– Ну, вотъ, спасибо, спасибо, а я ужъ думала, что ты обманешь. Какъ хорошо сегодня! Я такъ рада вырваться изъ города: мы отлично проведемъ день!

Со всѣхъ сторонъ ко мнѣ протянулись руки, всѣ мнѣ улыбались, выражали неестественную радость по поводу того, что въ такую погоду я рѣшился оторваться отъ занятій и подышать воздухомъ. И тутъ-же я замѣтилъ, какъ всѣ они переглянулись между собою и подмигнули другъ другу. Я по обыкновенію не сталъ съ ними распространяться и сейчасъ-же забылъ про нихъ; я замѣтилъ только, что на генералѣ новое съ иголочки платье и удивительно расчесанныя бакенбарды; а на Александрѣ Александровнѣ какая-то яркая шляпка, чуть-ли не съ цѣлой птицей на макушкѣ. Черезъ минуту мы всѣ усѣлись. Рамзаевъ передавалъ сплетни изъ министерства генералу и Александрѣ Александровнѣ. Коко подсѣлъ было къ Зинѣ, но та ловко сумѣла сейчасъ-же отогнать его, и онъ присоединился къ своему брату и мужу Александры Александровны.

Пароходъ тронулся; поднялся вѣтерокъ.

– Пойдемъ въ каюту, – шепнула мнѣ Зина.

Мы сошли внизъ.

Въ дамской каютѣ никого не было. Зина прошла туда, пропустила меня и задвинула за собою дверцу.

Пароходъ покачивало; въ открытое круглое окошечко по временамъ плескала вода. Зина встала на колѣни на диванъ и заперла окошко.

– Поди сюда, – сказала она мнѣ: – посмотри, сколько на стеклѣ надписей.

Я подошелъ. Она обняла меня одной рукой за шею и стала читать надписи.

Это были разныя имена и числа, вырѣзанныя на стеклѣ.

– Давай придумывать, когда и при какихъ обстоятельствахъ все это было написано, – сказала Зина:– разсказывай мнѣ!

Я сталъ разсказывать. Тутъ были разныя исторіи и, конечно, все любовныя. Тутъ были только что выпущенныя на свѣтъ Божій институтки и пансіонерки, пажики, правовѣдики, лицеисты, обманутые мужья и жены, старые опытные ловеласы, наивная невинность, робко входящая въ дверь познанія добра и зла, расчетливый цинизмъ, скрывающійся подъ маской невинности. Я фантазировалъ на разныя темы. Зина слушала внимательно, все сильнѣе прижимая плечо мое своею рукою и не спуская съ меня глазъ. Потомъ все также внимательно слушая, она сняла свое брилліантовое кольцо и начертила: «А» и «З» и «29 апрѣля».

– Ну, а тутъ какая исторія? – сказала она мнѣ, снова надѣвая кольцо на палецъ:– что значитъ это: 29 апрѣля и А и З?

– На это я не могу отвѣчать, тутъ моя фантазія мнѣ совсѣмъ измѣняетъ. Я знаю только, что это какая-то особенная исторія…

– И непремѣнно опять страшная, – перебила меня Зина съ громкимъ смѣхомъ:– ахъ André, André… А я именно хочу, чтобы ты разсказалъ мнѣ эту исторію. Ну, разсказывай, разсказывай!..

Она порывисто приблизила ко мнѣ свое лицо и крѣпко меня поцѣловала.

Я хотѣлъ уже начать говорить, хотѣлъ наконецъ сказать все, чтобы покончить такъ или иначе, но еще не успѣлъ произнести ни одного слова, какъ ручка дверцы зашевелилась и въ каюту просунулась голова Рамзаева.

Зина быстро отъ меня отшатнулась, и, конечно, онъ замѣтилъ это, но на лицѣ его ничего не выразилось. Онъ взглянулъ, на насъ самымъ серьезнымъ образомъ и только немного закрылъ какъ-то свои зеленоватые глаза.

– Благую часть избрали вы, дѣти мои, – сказалъ онъ:– наверху ужасно вѣтрено стало. Его превосходительство ужъ пледомъ закутался, а все сидитъ. Подите, приведите его сюда, – обратился онъ къ Зинѣ:– вѣдь, простудится, такъ мы всѣ будемъ виноваты.

Зина вышла, а, онъ стоялъ предо мною, молча смотрѣлъ на меня и чуть-чуть улыбался.

Но вдругъ онъ подошелъ ко мнѣ ближе, вызвалъ на своемъ лицѣ выраженіе необыкновеннаго достоинства и грустнымъ голосомъ произнесъ:

– Я право не знаю, André, зачѣмъ тебѣ нужно ее компрометировать! Неужели ты думаешь, что никто ничего не замѣчаетъ и что все это въ порядкѣ вещей и очень прилично? Я право не знаю, что съ тобой? Подумай, мой милый, что все-таки она молодая и неопытная дѣвушка, и одинокая дѣвушка, главное; ее поберечь нужно!..

Онъ говорилъ эти слова, когда-то произнесенныя моею матерью, говорилъ ихъ такимъ грустно-благороднымъ тономъ! И эти слова, въ его устахъ, были до такой степени отвратительны, что я почувствовалъ тоску и злобу. Я хотѣлъ было отвѣчать ему, но сейчасъ-же раздумалъ, и только съ изумленіемъ взглянулъ на него.

Онъ пожалъ плечами.

* * *

Скоро вся компанія была въ каютѣ, за исключеніемъ Зины и Коко. Прошло еще нѣсколько минутъ, и вотъ явился Коко и объявилъ, что Зина меня требуетъ къ себѣ.

Всѣ опять таинственно переглянулись. Я хотѣлъ было остаться, но сейчасъ-же отправился на палубу.

Зина встрѣтила меня нѣжною улыбкой, ласкающими глазами, но до самаго Петергофа болтала всякій вздоръ, не давала мнѣ сказать ни слова, и при каждой моей попыткѣ заговорить, только еще усиленнѣе, еще нѣжнѣе мнѣ улыбалась.

Все это утро Зина вела себя совершенно неприлично. Она не обращала ни малѣйшаго вниманія на компанію; на вопросы отвѣчала только «да» или «нѣтъ»; обдавала всѣхъ холодными и презрительными взглядами; не отпускала моей руки и на прогулкѣ увлекала меня подальше это всѣхъ. И вмѣстѣ съ этимъ все-таки настойчиво противилась всякому объясненію съ моей стороны.

Подъ конецъ я и самъ пересталъ думать о необходимости объясненія; оно показалось мнѣ даже и ненужнымъ теперь: я видѣлъ, что Зина все понимаетъ и своимъ сегодняшнимъ отношеніемъ ко мнѣ она молча отвѣчала мнѣ на всѣ мои вопросы.

Но съ той минуты, какъ мы вернулись въ петергофскій ресторанъ и расположились въ парусинной бесѣдкѣ, у самаго берега моря, обѣдать, все это измѣнилось: вдругъ, въ одно мгновеніе, я исчезъ въ глазахъ Зины.

Она подсѣла къ генералу, по другую сторону помѣстила Рамзаева, улыбалась имъ и кончила тѣмъ, что стала накладывать кушанье на тарелку Коко.

Теперь мнѣ, въ свою очередь, пришлось получать на мои вопросы отвѣты «да» и «нѣтъ» и презрительную усмѣшку.

Къ концу обѣда я ужъ не былъ въ состояніи владѣть собою, а Зина съ каждою минутой разыгрывалась больше и больше. Теперь она сдѣлалась центромъ нашего маленькаго общества: она оживилась, болтала, смѣялась, разсказывала, обращалась ко всѣмъ, за исключеніемъ только меня… Конечно, въ ея разсчетѣ было довести эту игру до конца. Я долженъ былъ испить всю чашу. Но я не могъ выносить больше. Я воспользовался первою удобною минутой и исчезъ, – въ это время мы были въ Англійскомъ паркѣ, недалеко отъ станціи желѣзной дороги. Я поспѣлъ какъ разъ къ поѣзду и чрезъ полтора часа былъ ужъ у себя.

Я чувствовалъ себя возмущеннымъ до послѣдней степени. Зина съ презрѣніемъ глядитъ на меня! Но развѣ я не заслуживаю этого презрѣнія, если способенъ играть такую роль? Если нельзя ничего измѣнить, если все такъ опять безобразно и безнадежно, то всегда остается по крайней мѣрѣ одинъ способъ: уѣхать.

И, конечно, я уѣду на этихъ-же дняхъ въ деревню.

Къ концу вечера мнѣ удалось себя достаточно успокоить: рѣшеніе уѣхать было принято неизмѣнно.

Но, какъ всегда это бывало, едва я успокоился, раздался звонокъ, и вошла Зина. Былъ ужъ часъ двѣнадцатый вечера; очевидно, они только что вернулись изъ Петергофа.

– Я тебя убѣдительно прошу сейчасъ-же уѣхать! – сказалъ я ей. – Пожалуйста и не снимай пальто, уѣзжай поскорѣе, потому что это совершенно неприлично.

Она не сняла пальто, но вошла въ кабинетъ, тихо и робко приблизилась ко мнѣ, обняла меня и вдругъ заплакала.

– André, я тебя ужасно измучила сегодня, – сказала она сквозь слезы. – Когда ты убѣжалъ отъ насъ, мнѣ стало такъ больно, что я едва доѣхала. Я-бы не могла ни на одну минуту заснуть этою ночью, не повидавшись съ тобою. Прости меня, и я сейчасъ-же уйду, будь спокоенъ.

Что было мнѣ отвѣчать на это?

– Господи, да кончимъ-же, наконецъ, эту комедію! – проговорилъ я:– вѣдь, ты знаешь какого слова я жду отъ тебя; рѣши-же…

Она порывисто меня поцѣловала и, ничего не отвѣтивъ, почти выбѣжала въ переднюю, гдѣ былъ, мой Иванъ и гдѣ мнѣ, конечно, невозможно было требовать отъ нея отвѣта.

– Завтра увидимся, – уже выходя изъ двери, проговорила она.

* * *

А завтра было вотъ что.

Вечеромъ, почти въ сумерки, она заѣхала за мною и объявила мнѣ, что генерала нѣтъ дома, что она одна весь вечеръ и что мы можемъ свободно говорить.

Я отправился съ нею. Ее дожидалась наемная карета. Вотъ мы выѣхали на Морскую.

– Отчего ты мнѣ вчера ничего не отвѣтила? – конечно, спросилъ я ее.

– Не будемъ говорить объ этомъ, – тихо произнесла она.

– Какъ не будемъ говорить, да развѣ это возможно? Только объ этомъ мы и можемъ теперь говорить, въ этомъ заключается все, и ты сама отлично это знаешь!

– Но я не могу… не могу!

– Такъ зачѣмъ-же ты зовешь меня къ себѣ? О чемъ намъ говорить о другомъ? Теперь ничто другое не имѣетъ смысла!