Текст книги "Удивительные звери (Повесть, рассказы, очерки)"
Автор книги: Всеволод Сысоев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
РЕКА ЖИВОЙ ВОДЫ
В шестидесяти километрах на восток от Хабаровска течет по заболоченной, непроходимой равнине Немпту, прозванная охотниками Теплой речкой. Вода в Немпту и ее притоках отнюдь не теплая, летом она даже холоднее, чем в Амуре, но зато зимой местами не замерзает, и на ее заливах и ключах, лишенных льда, зимуют оляпки – водяные воробьи. В истоках эта река светлоструйная, стремительная, с перекатами и лесными заломами; в нижнем же течении, при впадении в мелководное Синди некое озеро, – медленная водная равнина.
Много подобных рек на Сихотэ-Алине, но в Немпту скрыта какая-то неповторимая особенность. У нее свой микроклимат, как говорят метеорологи. Я не находил в бассейне Немпту теплых, в полном смысле этого слова, источников, а вот места, на которых стаивает снег, словно под землей проложены горячие трубы, видел.
По берегам Немпту и ее притоков поднимается удивительно пышная растительность. Урожай всевозможных орехов и ягод повторяется здесь чаще, чем в соседних лесах, и бывает столь обильным, что ни люди, ни животные собрать его не в силах.
Особенно же славятся эти леса могучими высокоствольными кедрами. Многовековые темно-зеленые великаны господствуют над всеми деревьями. До сорока метров поднимаются в небо их столообразные вершины, усыпанные в урожайные годы золотистыми крупными шишками. Бывает так, что у самой земли тишина, не шелохнется пожухлая листва на кустарниках, а там, в вышине, мерно покачиваются от ветра мохнатые ветви, издавая невнятный шум, схожий с морским прибоем. Красновато-коричневые стволы трехсотлетних исполинов столь толсты, что иное дерево втроем не обхватишь. По своей девственности и чистоте мухенские кедровники не имеют себе равных во всем Приамурье!
Немпту и ее притоки очень богаты рыбой. Обычны хариус, ленок, краснохвостый таймень, а в нижнем течении – карась, сазан, щука. Осенью сюда ежегодно приходят на нерест из Тихого океана лососи.
Изобилие разнообразной растительности, обширные природные солонцы привлекают к себе изюбров, лосей, косуль, кабанов. А где скопления травоядных – там привольно живется хищникам, и не случайно, что истоки Немпту, особенно ее приток Мухен, облюбовали тигры. Эти лесные владыки живут здесь испокон веков, и хотя невдалеке проходит северная граница их распространения по земному шару, чувствуют они себя в мухенских лесах превосходно, сравнительно многочисленны и нередко попадаются на глаза человеку. Видимо, поэтому и названа причудливая скала, стоящая в истоках Мухена и напоминающая средневековый замок, Тигровым домом.
Сейчас в верховья Немпту попасть нетрудно: летают туда самолеты, можно доехать на поезде. А в пятидесятые годы охотникам приходилось брести десятки километров по топким болотам или по нескольку дней пробираться на моторной лодке извилистой рекой. Заходило туда промысловиков немного, и зверя мало кто тревожил.
Неизгладимое впечатление произвела на меня Теплая речка, и хотя богат и разнообразен был ее животный мир, мне казалось, что в этом обширном и кормном зверином царстве с успехом могут разместиться новые ценные виды животных. В 1953 году решил я выпустить на ее берегу 75 штук американских норок, успешно акклиматизировавшихся на Анюе. До Сидими их доставили по железной дороге, далее везли на огромных санях, которые тащил трактор С-80. На берегу Теплой речки стояла тогда одинокая избушка лесника Морозова, как раз на том месте, где теперь расположен большой поселок лесорубов – Мухен. Около нее мы и остановились.
На следующий день семья лесника охотно приняла участие в разноске норковых клеток по берегу реки. Переселенцы быстро освоились на новом месте: корма всякого здесь было вдоволь, да и укрыться в зарослях от врагов нетрудно.
Морозов был человеком любопытным и, узнав, что норка питается рыбой, забеспокоился.
– Эта тварь всю рыбу теперь пожрет в нашей реке, – с сокрушением сказал он.
– Всю не съест, – утешал я Морозова. – Норка будет поедать прежде всего мелкую рыбу, «сорную»: гальяна, чебака, ну, конечно, мимо ленка и хариуса не пройдет, но ведь эта рыба в свою очередь уничтожает мальков кеты и этим приносит вред разведению морского лосося. Следовательно, норка станет защитником кеты. Да и не только рыбой питается норка. Она, как колонок, ест лягушек, полевок, очень любит раков. Разведем норок – ты же первый на них охотиться будешь.
Эти предположения подтвердились. Успех акклиматизации норки воодушевил меня на новые поиски. Вскоре я пришел к следующему заключению: обследованные места имеют большие запасы излюбленных кормов бобра – ивы и осины, характер берегов позволит ему устраивать норы, а медленное течение не будет помехой при строительстве плотин. Смущало только то обстоятельство, что бобры не привыкли к летне-осенним половодьям, когда вода поднимается на два-три метра, к обмелению рек зимой, относительно большому числу опасных хищников. Но должны же они приспособиться к этим неблагоприятным условиям!
Наконец наступил долгожданный 1964 год. Прибыла первая партия белорусских бобров, и мне довелось участвовать в выпуске их на Немпту. К всеобщей радости, бобры сразу основали устойчивую колонию, и на Дальнем Востоке образовался первый бобровый заказник.
Истоки Немпту и Мухена, впадающие в них реки Пунчи и Альчи, Большая и Малая Садама постоянно привлекают к себе зверовых промысловиков. Места здесь для охоты удобные: увалы пологие, высоких крутых сопок нет, заросли пихтачей, которых так избегают охотники, невелики. К тому же в течение всей зимы нетрудно поймать хариуса и ленка и скрасить свой стол ароматной ухой. А если походить в ноябре, пока еще не замерзли речки, то можно собрать тушки снулой отнерестовавшейся кеты, чтобы затем положить ее куски для приманки в капканы.
Разнообразны здесь и объекты охоты: хочешь – ходи за белкой или ставь кулемки на колонка, лови капканом соболя, норку, выдру. Не хочешь заниматься пушниной – добывай медведя, лови тигров либо отстреливай копытных. Мне доводилось стрелять росомаху и индийскую куницу, лося и изюбра. Знаменитые охотники Хабаровска Иван Богачев, Аверьян Черепанов по многу лет охотились в этих местах. Не один десяток тигров взяли они, и первый документальный фильм о поимке владыки джунглей был заснят на Мухене. И. П. Богачев обычно заезжал на Мухен перед самым ледоставом. Окончив охоту, он дожидался вскрытия реки и, погрузив все охотничьи трофеи на большую лодку, привозил их к своему дому, стоявшему на берегу Амурской протоки.
Желание пополнить зоологические коллекции музея не раз заставляло меня браться за ружье и уезжать в знакомые мухенские леса. Последний раз я посетил Мухен в прошлом году. Сперва я приютился в зимовье на устье Альчи. Раньше оно принадлежало Аверьяну Черепанову, ловившему здесь тигров и молодых кабанов. Сейчас в нем хозяйничал Федор Проскуряков. Жил он в избушке вместе с женой. С утра уходил осматривать капканы на соболей и колонков, а жена ловила мелкую рыбешку, готовила обед, заготавливала дрова. Когда-то она работала на железной дороге, а теперь находилась на пенсии и охотно пошла с мужем в лесные дебри, чтобы хоть чем-то скрасить его тяжелую жизнь промысловика. И эта мужественная женщина не роптала на тяготы лесной жизни, не пугалась зверей.
Как-то, преследуя бурого медведя, не залегшего вовремя в берлогу, я ушел далеко в лес, перевалив многие гряды сопок. Вокруг рос первобытный лес, куда, казалось, не ступала даже нога охотника. И вдруг увидел незнакомый след человека. «По соседству кто-то промышляет. Попробую разыскать его избушку», – думал я, шагая по следу. Вскоре я убедился, что незнакомец принадлежит к опытным охотникам и бывалым таежникам. Его интересовали старые берлоги и звериные следы. Но вот зачем он, казалось, без всякой нужды забирался на обрывистые выступы скалистых сопок и подолгу топтался на одном месте, словно изюбр на отстое? Вскоре я догадался, что попал на Садаму – реку, бегущую параллельно Альчи и впадающую в Мухен. Значит, и зимовье странного незнакомца должно стоять где-то поблизости.
След охотника неожиданно повернул вправо, уходя в сопки. День клонился к вечеру. Отказавшись идти по следу, я решил разыскать зимовье, придерживаясь берега реки. Обычно к охотничьим избушкам ведут затесы на деревьях, но здесь таковых не было. Оставалась надежда на новые следы, которые перед жилищем охотника сливаются в проторенную тропинку. В небе зажглись звезды, а долгожданной тропинки все не было видно. «Придется ночевать под кедром», – мелькнула было неприятная мысль, как вдруг под нависшей черной скалой блеснуло стекло. Я остановился и, внимательно осмотревшись, различил следы. Все они устремлялись к скале. Но где же зимовье? Медленно подхожу ближе. В свете полной луны проступили очертания необычного жилья, слепленного из бревен, земли и обломков скалы. Нащупав маленькую дверь, с трудом открываю ее и, сгибаясь, ползу на коленях внутрь землянки. Пахнуло теплом человеческого жилья. Найдя керосиновую лампу, зажигаю огонь, осматриваюсь. Строитель использовал отвесную скалу, приставив к ней две бревенчатые стены, наполовину вкопав их в землю. Получилась своеобразная землянка, у которой были три стены бревенчатые, а четвертая представляла собой сплошную каменную глыбу. Железная печь, придвинутая вплотную к каменной стене, нагревала ее, и она долго хранила в себе тепло, постепенно отдавая его жилищу. Покрывали землянку наклонно поставленные еловые плахи, присыпанные толстым слоем почвы. Крохотное оконце выходило на юг. Сквозь незамерзшее стекло виднелась покрытая льдом Садама. На узких высоких нарах лежал воздушный резиновый матрац и пуховый спальный мешок. Но больше всего меня поразили химические реактивы на двух полках, бачки для проявления фотопленки и набор дорогих фотообъективов, по длине и форме напоминавших коллекцию подзорных труб. «Кто же хозяин этой таинственной избушки – ученый-исследователь или фотокорреспондент?» – терялся я в догадках.
Было позднее время, и я занялся приготовлением ужина. Избушка быстро наполнилась горячим воздухом, пришлось распахнуть дверь. В это время послышался скрип снега и громкое покашливание. На пороге показалась незнакомая фигура. Скинув с плеч ружье и рюкзак, человек протиснулся внутрь избушки и, глядя мне в лицо, протянул руку как старому знакомому.
– Шотин! – представился он. – А вы кто будете?
Я назвал себя. Шотин улыбнулся:
– Как на Садаму-то попали? – поблизости здесь никто не охотится. – После моего объяснения настороженность Шотина растаяла, он присел к столу и, пока мы ужинали, изредка задавал вопросы, избегая отвечать на мои. Беседа явно не завязывалась. Но когда легли на нары и погасили лампу, Шотин разговорился.
– Вы спрашивали меня, где проживаю, чем занимаюсь. Пенсионер я. Живу с семьей в Подмосковье. Пенсия приличная, в деньгах не нуждаюсь, имею благоустроенную квартиру, все хорошо. Да вот тоска сердце гложет. Невероятная сила влечет меня на Дальний Восток. Не могу простить себе, что уехал отсюда. Ведь четверть века прослужил я здесь в армии, ушел в запас майором. Затем работал охотоведом в военно-охотничьем обществе, полюбил зверовую охоту. А в последнее время увлекся поиском женьшеня. Бывало, неделями бродишь в девственных лесах Сихотэ-Алиня – и вдруг перед тобой таинственный «корень жизни»! В прейскурантах стоимость женьшеня достигает пяти тысяч рублей за один килограмм. Да разве дело в деньгах? Очень полезна для человека настойка этого корня. Я систематически пью ее, поэтому и не старею.
Очень увлекаюсь фотографией живой природы. Мечтаю тигра сфотографировать в естественной обстановке. Я убежден, что один удачный снимок живого медведя дороже сотни убитых. У меня уже сейчас накопился огромный фонд негативов, кое-что опубликовано в книгах, журналах. Но эти увлечения не разделяют семья и близкие друзья. «Нельзя жить человеку одному в лесу – это опасно», – говорят они. А мне думается, что в современном городе опасностей еще больше. Здесь все просто и естественно. Меня окружают девственные леса, и душа наполняется радостью и спокойствием. По натуре я лесной бродяга. Отберут у меня ружье – пойду в лес с палочкой, но пойду обязательно. Не могу я жить без дальневосточной тайги, не могу…
Он умолк.
Мы долго лежали, прислушиваясь к монотонному шипению сырых дров, думая каждый о своем, пока сон не погасил наши мысли.
На следующий день я возвратился на Мухен.
В русских сказках волшебники воскрешают убитых богатырей, окропляя их тела живой водой. Я всегда вспоминаю эти сказки, когда иду к источнику нарзана, выбивающемуся на поверхность земли недалеко от Мухена. Узкая тропинка, проложенная охотниками и лесоустроителями, вьется по сумрачному пойменному ельнику и приводит к небольшой впадине, устланной крупной и мелкой галькой и наполненной бурно кипящей водой. Нагибаешься, чтобы зачерпнуть кружкой живительной влаги. Лицо обдает газ. В носу легкое покалывание, набегают слезы. Вода холодная, острая, приятная на вкус, как из шмаковского источника. Прекраснейший нарзан! Невозможно залпом выпить даже четверть кружки – так высока степень насыщения воды углекислым газом. Булькание воды в ключе столь сильно, что кажется, будто она кипит, подогреваемая скрытым огнем.
По утверждению геологов, мухенский нарзан по качеству не уступает шмаковскому. Запасы его велики. Какой дивный дар природы, и невдалеке от Хабаровска! Пока этот нарзан пьют охотники и лесники, но завтра его будут пить хабаровчане и все те, кому он будет полезен. От него резко повышается аппетит, а нарзанная ванна придает организму столько свежести, бодрости и силы, что поневоле начинаешь верить в живую воду, воспетую в сказках. На таких источниках следует возводить санатории, водолечебницы. Здесь же, на Мухене, человека будет врачевать не только вода, но и пропитанный кедровой смолой чистый горный воздух. Нет, нельзя вырубать кедровники в окрестностях нарзанных источников! По рекам Альчи и Пунчи они украсят и обогатят будущие здесь курортные поселки и санатории. Они будут лечить и радовать глаз человека. Люди будут стремиться к ним так же, как стремятся увидеть море.
Наш кедр – это «розовая сосна», а воздух сосновых боров всегда целебен. Издавна известно, что леса – хранители вод и подземных источников. Мухенские кедровники охраняют и сберегают минеральные источники этих мест, и поэтому охрана их – дело государственной важности, дело всех нас, дальневосточников. Так думалось мне, когда я покидал живительные источники и прощался с кедрачами Мухена до следующего сезона.
Недавно мне позвонил главный геолог съемочной экспедиции Ефим Борисович Бельтенев:
– Хочешь слетать на Мухен, посмотреть, как бьют нарзанные фонтаны?
Предложение Бельтенева привело меня в восторг. Забыв прихватить с собой даже флягу, я через несколько минут был в геологоуправлении. Здесь собрались все те, кому предстояло ознакомиться с фонтанирующими свежими скважинами, заложенными экспедицией в порядке поиска минеральных источников.
Машина подвозит нас к самому вертолету. Мы легко размещаемся в обширном чреве МИ-4. Ревет мотор – и огромная железная «стрекоза» проносится над городом, затем пересекает «дачный пояс», окружающий отроги Хехцира. Крохотные домишки, расставленные рядками, как улейки на пасеке, не ассоциируются с понятием дачи. И тем не менее многие хабаровчане гордятся ими. Затем плывут курчавые зеленые увалы Хехцирского заповедника, сменяемые обширной болотистой равниной, и не проходит пятидесяти минут, как мы уже стоим на бревенчатой площадке, приткнувшейся к речке Пунчи, в семи километрах от Мухена. Невдалеке виднеются два крохотных домишка геологов. Вооружившись бутылками и канистрами, вместе с летчиками идем к скважинам, расположенным ниже по течению реки. Впереди старший гидрогеолог экспедиции Бучинский. Заболоченная тропа пролегает по смешанному кедрово-широколиственному лесу. По пути Бучинский рассказывает:
– Пока еще наши работы в стадии поиска, но уже то, с чем мы столкнулись, говорит о больших запасах чудесной минеральной воды. Первую скважину мы заложили вот здесь. Нарзан пошел с глубины шестьдесят пять метров. Вторая скважина, как видите, мощнее.
Мы подошли к железной трубе, выходящей из-под земли и согнутой на конце. Светлая вода непрерывной струей била из нее на землю. И на всем протяжении, пока она текла к реке, почву покрывал слой яркой желтой ржавчины.
– Пойдемте сразу к третьей.
Пройдя сотню метров по лесной тропинке, мы подошли почти к самому берегу реки.
– Вот и скважина номер три. Вода из нее поступает с двух горизонтов. По этой широкой трубе – с глубины шестьдесят метров, а из верхней тонкой – с глубины сто сорок метров. Пробуйте! – и протянул мне эмалированную кружку. Я сперва набрал воды из широкой трубы. Она прозрачна, с голубоватым оттенком, холодная, приятно покалывающая во рту, слабо минерализованная.
Подставляю кружку к верхней трубе. Вкус другой. Вода острее, солоноватее, с легким запахом сероводорода. Выход воды из глубинного пласта пульсирующий. Через равные промежутки времени труба то изрыгает воду, то из нее выходит газ вместе с мельчайшими брызгами, напоминающими пар. При этом слышится тяжелое сопение, будто рядом работает локомотив. Даже видавшие виды геологи замерли в созерцании необычного зрелища. Перед нами была вскрыта одна из артерий самой Земли. Человек проник в нее, преодолев толстый слой защитных базальтов, и вот брызнула прозрачная кровь Земли, живительная и целебная. Ее жадно будут пить люди, и могучая сила вольется в их жилы, и продлит им жизнь, и принесет радость…
Выход газа чередуется с выбросом воды и порождает таинственные тяжелые вздохи. Земля стонет, как огромный зверь, раненный в грудь.
Молчание нарушает Бучинский:
– Начали мы поиск в конце семидесятого года. За четыре месяца пробурили 300 метров. Такое бурение труднее, чем на поиске твердых ископаемых: людей заливает водой, они теряют сознание, когда обильно выделяется углекислый газ, от газа глохнут моторы. Зато какие радостные и обнадеживающие результаты! Уже сейчас наши скважины дают в сутки около сотни кубометров высокоминерализованного нарзана и триста кубометров более слабого, но не уступающего шмаковскому. Хоть сейчас открывай курорт на тысячу мест. Химический анализ дает право отнести наш нарзан к типу «Боржоми».
Я не сомневаюсь, что в скором времени здесь будет курорт. Многолика и богата природа Мухена! Осваивали ее охотники и лесорубы, рыбаки и пчеловоды, но вот пришли геологи и открыли бесценный дар земли – живую воду, и она сделает эту землю еще более благословенной!
ТРИ ДНЯ НА ХЕХЦИРЕ
После кратковременного дождя духота исчезла. Я вышел на пасеку. Теперь можно было безбоязненно прогуляться между ульев. В воздухе сверкнула голубоватая искорка, за ней вторая, третья. Всматриваюсь в почерневший лес, он весь пронизывается множеством блуждающих огоньков, которые то вспыхивают, то угасают. Эта своеобразная «пляска» светляков – небольших жучков, приобретающих способность светиться во время непродолжительного полета, наполняет лес таинственностью. Залюбовавшись живыми огоньками, я и не заметил, как подошел Подгурский. В темноте трудно было рассмотреть его лицо. Но походка, сухощавая фигура и спокойный рассудительный тон изобличали в нем хозяина заповедного леса. Назойливые комары не давали нам беседовать под открытым небом.
– Пошли, что ли, на сеновал? – предложил я.
Нет лучше постели, устроенной на свежем сене! С запахом сена у меня связаны воспоминания о беззаботном детстве, о далекой смоленской деревне.
Еще в Хабаровске мне было сообщено, что Подгурский – лучший егерь Хехцирского заповедника, и я попросил его рассказать о своей работе.
– Да что вам сказать о себе? Работа наша, егерская, – нелегкая, но она и невидная, учесть ее трудно. За другим браконьером неделями гоняешься, а поймать не удается. В прошлом году одолели волки. Месяц выслеживал волчью стаю, до того измотался, что еле на ногах стоял. Наконец выследил. Взяли волки отраву, казалось бы, радоваться надо, что вывел изюбриных врагов, а тут новая директива пришла: охранять волков. Пропали мои труды напрасно.
– А вы-то как к волку относитесь?
– Там, где охотники есть, волк не нужен, а в заповедном лесу он вроде и к месту – старых да больных зверей в первую очередь изничтожит.
– А кто вашу работу контролирует?
– Известно, администрация. Да кому охота по тайге мотаться, комаров кормить, мерзнуть, вот и составляются отчеты больше с наших слов, что скажешь, то и пишут. Не веришь – иди проверь в лес!
– В какое время года больше всего работы у егеря? – не унимался я с вопросами.
– Да, почитай, во все сезоны работы – только успевай. Вот, к примеру, сейчас, летом, каждому егерю нужно более тонны сена накосить, посолить его и расставить на своем участке кормовые стожки. Изюбр и косуля хорошо такое сено едят. Березовых веников насушить и развесить по лесу, солонцы подновить. Хоть летом браконьеров меньше, да больно опасны они. Особливо ежели на солонцы либо в заливы кормовые повадятся ходить. Осень подошла – в лес народ валом валит: кто за ягодой, грибом, кто за орехами, а кто с ружьишкой за зверем, птицей. Тут уж гляди в оба. Могут пал пустить либо кедры начнут валить, чтобы за шишками не лазить. Как заслышишь выстрелы, так и мчишься туда. Зимой браконьер в заповедник боится идти – следы на снегу его выдадут. Боится, а все же приходит. Старается под метель угодить, чтобы след замело. Ну да и мы не дремлем – знаем, где они любят укрываться. В прошлом году одиннадцать нарушителей в заповеднике задержали, прокурору дела на них передали. Наш старший охотовед все беспокоится об изюбрах. Был я в соседнем лесу. Встретил трех человек с карабинами – словом, охрана. Один охраняет лес, другой – зверей, которые водятся в этом лесу, а третий – рыбу. Охраняют-то они разное, а ходят по одной тропе и друг другу не доверяют. Мне думается, что всю природу должен охранять один человек, как у нас в заповеднике.
Близится полночь. Смолкает беседа. Издали доносится монотонный, навевающий сон крик маленькой южной совки – сплюшки…
Чуть забрезжил рассвет, а мы уже на ногах: сумеем ли за один день подняться на самую высокую точку Хехцира? Нашу небольшую группу ведет Подгурский. На нем форма лесника, кирзовые сапоги, за плечами рюкзак и карабин.
– Я за один день переваливал Хехцир, – говорит он, улыбаясь одними глазами из-под черных нависших бровей. – Выхожу с Чирков рано утром и поздно вечером прибываю на Бычиху.
Мы бредем по густой, высокой, доходящей до плеч траве, обильно смоченной росой. Переходим через ключ Золотой по свалившемуся дереву. Быстро мчит свои холодные прозрачные воды этот лесной ключ, в нем водятся радужные хариусы и проворные ленки. Лес богат насекомыми, попадающими в воду и являющимися их основной пищей. Разреженный дубовый лес густо порос ажурными папоротниками. Особенно красивым зеленым узором выделяется страусопер.
Перейдя долину ключа, мы поднимаемся по южному склону Хехцира. Щебенистая почва сменяется небольшими участками каменных россыпей, поросших лишайниками. Лес состоит из лиственных пород: ясеня, березы, осины, дуба. Полсотни лет тому назад здесь прошел пожар, уничтоживший кедрово-широколиственный бор. На земле догнивают огромные стволы могучих кедров. То тут, то там виднеются толстые замшевелые пни. На смену хвойному восстановился широколиственный лес, но под его пологом уже зеленеют маленькие кедры, пихты. Пройдет два столетия – и на этой земле снова поднимутся пышные кедрово-широколиственные леса, а пока хвойные деревья нуждаются в защите от палящего солнца. Даже зимой этот лес более оживлен птичьими голосами, а сейчас он молчалив, глух. Может, туманная погода причиной этому? Нет! Июль – время выкармливания детенышей. Оперившиеся желторотые птенцы чрезмерно прожорливы. Ведь подумать только! Они съедают за день гусениц и насекомых столько, сколько весят сами. Бедные родители: они вынуждены с утра до вечера таскать им пищу, тут уж не до песен! Туман развеялся. День выдался облачный, знойный. Пятилепестковые цветы калины спорили своей белизной с соцветиями окатника. На сырых полянах ласкали взор фиолетовые ирисы, оранжевые саранки, красодневы. Комары угомонились, но на смену им появились мошка, слепни. И до чего же отравляет настроение и притупляет восприятие природы гнус! Поистине летом в лесу «ни сна, ни отдыха». Чего же медлят ученые, химики, почему так мало создано средств, отпугивающих проклятый гнус?! Ох, и в большом долгу ученые перед людьми нашего лесного края…
Пытаюсь сфотографировать иссиня-черного, с зеленым отливом махаона Маака, севшего на чертополох. Бабочка раскрывает десятисантиметровые крылья, словно желая ослепить своей тропической красотой.
– Поберегите пленку для съемки кабанов, – советует Подгурский.
Поднявшись по косогору, мы спустились в горный распадок, на дне которого гремел ключ, густо заросший по берегам ольхой и вейником. На его берегу приютилась крохотная избушка – приют некогда жившего здесь браконьера. Теперь она используется в качестве егерского кордона, строительство которых, несмотря на тридцатилетнее существование заповедника, пока не налажено. Здесь решено сделать привал.
– А что, есть на Хехцире женьшень? – спросил я Подгурского.
– Раньше рос. Мы заломы и затесы женьшеньщиков находили, даже лунки местами уцелели, где корень копали, а самого женьшеня пока не удалось обнаружить. Мне известно, что некоторые корневщики высадили на Хехцире по нескольку молодых корней. Но кроме их самих никто места эти не знает. Есть у меня большое желание создать на Хехцире государственную плантацию женьшеня, пусть хотя бы туристы любовались этим легендарным растением.
После копченого ленка чай пьется с особым наслаждением, и даже гнус не может омрачить моего восторженного настроения, вызванного созерцанием девственной природы Хехцира.
Как все-таки хорош этот уцелевший от топора уголок! Семнадцать лет тому назад я завез сюда 43 буреинских соболя. Они хорошо прижились. Выпустить бы на Хехцире пятнистого оленя, енота-полоскуна и, может быть, горала. Ведь Хехцир со временем станут охранять еще больше, чем сейчас. На его территории должны быть собраны почти все представители фауны и флоры Приамурья и Приморья, кроме тигра и леопарда.
После краткого отдыха двигаемся дальше. Кончается старая гарь, мы вступаем под покров не тронутого человеком и огнем древнего леса. В нем царствует полумрак. Почва захламлена повалившимися старыми деревьями. Травянистый покров развит слабо, его заменяют стелющиеся по земле лианы. Высоко в небо уходят темно-зеленые кроны вековых кедров, толщина стволов которых превышает зачастую два обхвата. Мы подходим к старой липе, на ее коре царапины от когтей гималайского медведя, а вот и огромное дупло: в него вместе с карабином проворно залезает Подгурский и сообщает нам, что при нужде здесь можно с успехом укрыться от непогоды. Я фотографирую егеря. В этом лесу – как в джунглях: темно, сыро, душно. Растут колючие кустарники: аралия и дикий перец. Крупные, ярко раскрашенные насекомые копошатся в соцветиях лабазника. Тропические птицы – широкорот, желтая мухоловка – перепархивают в кронах деревьев.
– Посмотрите, – шепчет Подгурский, – никак живая лиана!
Я поднимаю глаза кверху, пытаясь лучше разглядеть ветвь бархата, перевитую какой-то необычайно узорчатой лианой, но она движется. Да ведь это же большая змея! И зачем она так высоко лезет?
– Гнездо чует, – поясняет Подгурский. – Полоз – охотник до птичьих яиц и птенцов. А что там мелькнуло в стороне? Никак непальская куница.
Шедший впереди Подгурский остановился, подав рукой знак молчания. Вскоре я понял причину его настороженности: в нескольких десятках метров от нас под перистолистным маньчжурским орехом стояла самка изюбра с теленком, черными выпуклыми глазами всматриваясь в пришельцев. Своим телом она прикрывала детеныша, видимо, соображая, в какую сторону ей броситься. Мы разглядывали ланку несколько минут, прежде чем она решилась на первый прыжок, беззвучно исчезнув в зеленой густой заросли лещины. Подгурский был нескрываемо рад, что сумел так близко подойти к сторожким оленям.
Подъем становился все круче и круче. По опушкам росла амурская сирень, усыпанная белыми гроздями душистых цветов, ярко выделяющихся на фоне елового лапника. Травы на лужайках были густы и разнообразны. Особенной высотой отличались какалия копьевидная – самая высокая трава Приамурья и дудник с белыми зонтичными соцветиями на верхушках. Пышные альпийские лужайки сменялись каменными россыпями, среди которых сновали сеноставки – мелкие грызуны из семейства заячьих. На одной из полян у самой вершины сопки с заболоченной почвой мы обнаружили дикую свинью с выводком маленьких полосатых поросят. Видно было по всему, что свинья давно облюбовала это место, не посещаемое летом медведями и волком. Мы нашли пять ее «гнезд» – гайн, сделанных из травы и мелкого кустарника, имеющих крышу и два входа внутрь. В таких гнездах поросята могли с успехом укрыться от непогоды, нападения гнуса и пернатых хищников. Сочные корни и побеги росли в изобилии, вода – рядом.
– А у меня раньше было представление, что кабан – житель низменных, заболоченных мест, – замечает на ходу Подгурский.
Прельстившись одной из живописных альпийских полян, на которой легкий ветерок отгонял гнус, мы опустились на траву.
До чего же здесь красиво, торжественно!
– Да, места здесь живописные, – согласился Подгурский.
Хехцир всегда привлекал к себе художников. Лучшие пейзажи Высоцкого, Зорина и Шишкина написаны на Хехцире. Кинокартины «Хабаровский край» и «Тигроловы» снимались на Хехцире.
– Ну что, пошли дальше? – предлагает Подгурский.
Солнце уже клонилось к горизонту. Громадные кучевые облака высоко уходили в голубое небо своими конусовидными белоснежными вершинами, предвещая хорошую погоду. Мы торопились засветло добраться до перевала. У подошвы Хехцира нам казалось, что хребет имеет только один склон, но вот уж несколько часов мы то карабкаемся на вершину, то спускаемся в распадок, а центральный водораздел все еще маячит впереди грядой заросших сопок. Изредка нам встречаются следы изюбров и кабанов, следов медведя нет, его привлекают в это время ягодники, растущие в низинах. В горы зверь придет тогда, когда поспеют желуди и кедровые орехи, кстати, урожай их в этом году ожидается хороший. Идущий впереди Подгурский останавливается и сворачивает к старому толстому дереву. Подхожу к нему. Перед нами ребристая береза. На ее коре множество медвежьих царапин. Вместо сука зияет черное отверстие, идущее внутрь дерева.
