Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №02 за 1991 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
– У мавзолея дерева Тенере, пожалуй, самая грустная история из всех экспонатов, – рассказывает Альбер Ферраль. – Росло оно в 238 километрах от Агадеса по дороге в Бильму и было известно всем туарегам-проводникам и караванщикам, служа одним из естественных ориентиров в Тенере.
Южная часть Сахары – Тенере в переводе с языка тарки означает «обособленная зона», она раскинулась на 1300 квадратных километров между массивом Аир на западе и нагорьем Кауар. Дороги огибают суровый край. Только одна, 700-километровая, пересекает Тенере с запада на восток из Агадеса в Бильму. Ее проложили аизалаи – караваны верблюдов, испокон веков перевозивших из Агадеса просо, а из Бильмы, с соляных копей, соль.
В год такие караваны совершали переход дважды: большой зимний – до 10 тысяч верблюдов – ив несколько раз меньше – весенний. Караванщики всегда рисковали жизнью, и не только из-за частых набегов бандитов-грабителей, а из-за невероятно сложных условий пути. По сторонам большака скелеты верблюдов можно отыскать до сих пор. Здесь практически нет воды, растительности никакой. Куда ни кинь взгляд – зыбучие светло-желтые пески...
Встречавшееся на пути единственное дерево прибавляло измученным людям сил, вселяло уверенность в благоприятном конце перехода. «Тафагаг!»– восклицали проводники, что на языке тамашек означало «Акация!». В бескрайнем море песка это слово имело такой же смысл, как и «Вижу землю!» у потерпевших крушение или сбившихся с курса моряков. Раздваивающийся ствол акации с развесистой кроной замечали издалека, а ведь на самом деле «Тафагаг» был не выше трех метров.
Ученые стали исследовать Тенере в конце 1930-х годов. Составили карты. И «Тафагаг» стал, пожалуй, единственным деревом в мире, обозначенным в атласах. Тогда весь мир узнал об удивительно живучей 300-летней акации, ее истории, связанных с ней легендах и былях.
– Многие исследователи задавались вопросом, – говорит Альбер, – как оказалась в Тенере эта одинокая акация, в чем секрет ее живучести и долголетия, почему ни у одного из туарегов не появилось желания срубить дерево, развести костер и обогреться в холодную сахарскую ночь, напиться горячего чая.
Существование акации подтвердило то, что когда-то в Тенере жизнь била ключом. На месте пустыни было озеро, от которого по каналам шла вода на поля. Недалеко протекала Тафассасет, превратившаяся сейчас в уэд – реку с высохшим руслом. По ее берегам прежде росла буйная растительность, разгуливали слоны, жирафы, бегемоты, антилопы. Археологи нашли здесь и каменные орудия труда первобытного человека, обитавшего на берегах озера приблизительно 600 тысяч лет назад: отполированные камни, топоры, наконечники стрел, ступы, жернова, горшки. На скалах первобытные художники изобразили сценки охоты – свидетельство существовавшей древнейшей сахарской цивилизации, исчезнувшей вместе с водой.
История «Тафагаг» в принципе отражает эволюцию края, процесс опустынивания. В 1973 году последнее дерево в Тенере – путеводный маяк караванщиков – погибло. Отчего? Причина точно неизвестна: одни говорят, что в тот год прошел мощный ураган, другие утверждают, что в акацию врезался грузовик.
– Первая версия объяснима, а вот вторую,– разводит руками Альбер, – лично я постигнуть не могу. Туареги оберегали «Тафагаг», на него было наложено священное табу. Сорвавший ветку карался строго, а тут... грузовик – не могу поверить.
В декабре 1973 года военный транспортер перевез останки дерева в Ниа-мей, в музей. Перевозкой руководила специальная комиссия. Через четыре года открыли мавзолей.
– А что сейчас на том месте, где росла акация? – задаю вопрос.
Альбер протягивает фотографию:
– Металлическое дерево – нечто вроде памятника и ориентира одновременно. Должно же что-нибудь указывать караванщикам путь в безводной пустыне Тенере.
Ниамеи Сергей Кондаков Фото автора
Сенегал без баобабов
В еликаны саванны – гордость страны, ее символ. Я был в Сенегале в сухой сезон, когда опали листья и коренастые богатыри-баобабы предстали в своей обнаженной красе. Я любовался короткими, могучими стволами и переплетенными, корявыми, узловатыми ветвями, среди которых виднелись остатки удивительно больших гнезд из сучьев. Тростинками кажутся рядом с баобабом и пальмы, и акации.
В Музее естественной истории в Лондоне я видел срез американской секвойи с датами, соответствовавшими тому или иному кольцу – от эпохи Александра Македонского до наших дней. Подобных срезов баобабов я нигде не видел. Возможно, их и нет, так как сердцевина дерева – хранилище воды в сухой сезон – непрочна и быстро разрушается. Но я подумал: а можно ли найти в сенегальской саванне гиганта, который жил во времена экспедиции финикийцев, что обогнули мыс Доброй Надежды по распоряжению египетского фараона Нехо еще за шесть столетий до нашей эры? Оказалось, что можно: срок жизни баобаба – четыре-пять тысяч лет.
Я спросил сенегальских знакомых, нет ли в саванне какого-нибудь баобаба-деда, самого толстого из всех, не устроили ли из него какой-нибудь достопримечательности? «Нет, у нас и так достаточно больших баобабов»,– ответили мне. Затем я все же нашел в справочнике упоминание о самом большом сенегальском баобабе, который не могут обхватить пятнадцать человек. Он расположен около города Кедугу в восточной части страны. Современник египетских пирамид...
Молодые побеги баобабов едят, как спаржу. В пищу идут свежие и вареные листья. Используют и сухие листья, и молодые корни. Мякоть плодов, так называемый «обезьяний хлеб», растирают в виде муки и пекут лепешки, богатые кальцием и витаминами. Из зерен выжимают масло. Различные части баобаба используют и в качестве медикаментов, и для изготовления амулетов. Новорожденных присыпают порошком, приготовленным из листьев дерева.
В дуплах баобаба хоронят народных сказителей-гриотов – подальше от кладбищ, чтобы не сделать землю навсегда бесплодной. Гриоты – особая каста, из которой выходят трубадуры-певцы, составители генеалогий, советники и шуты при царьках, но также воры и жулики. Их боятся, их презирают, но им платят. Некоторых из них хоронят в баобабах. Для нужд современных антропологов кое-кто из местных жителей крадет из могил-баобабов черепа, где они сохраняются десятилетиями, а может быть, и больше, в то время как скелеты на кладбищах быстро превращаются в прах.
Лет сто назад саванна подходила к реке Сенегал. Сейчас уже и за десятки километров от нее баобабы исчезают, сменяясь чахлыми зонтичными акациями и колючим кустарником. Сахара неумолимо движется на юг. Сумеют ли баобабы выдержать ее натиск?
Дакар
Алексей Васильев Фото автора
Кумба значит лемур
П альмовый краб жил прямо под нашей хижиной, имел там нору и поутру выползал на улицу городка на острове Нуси-Бе; щелкал клешнями, вращал страшноватыми глазами-рогульками, похожими на перископы, словно раздумывая, чем же ему заняться. Головы у него не было видно, была только прочная костяная грудь цвета огня, клешни тоже были раскаленно-красными, очень хваткими, а спина, сам панцирь – квадратный, тяжелый, похожий на щит тевтонского рыцаря – темный. Характер краб имел агрессивный – ни перед чем не остановится, но своего добьется, и кокосовый орех обязательно добудет и расколет – на то краб и зовется пальмовым. Двигается он неохотно, чуть что – тормозит «лаптями», садится на зад, задирает клешни и начинает ими грозно щелкать. Звук – металлический, боевой, клешни такие, что если ухватит кусок кожи – вырвет кусок кожи, если ухватит кусок мяса – вырвет кусок мяса. А если бой, то приемы краб знает не хуже крестоносца – все время старается развернуться так, чтобы клешни оказались перед противником, совершает лихие прыжки, повороты, кульбиты, ловко уходит от ударов, а нырки – ну как у боксера на ринге.
Вечером, когда воздух начинал стремительно густеть, наливался плотным серым цветом, на мокрую береговую полосу из океана выползли крабы.
Их приносила очередная волна: она плоско уползала назад, и на твердом сыром песке оставались несколько булыжин, которые поначалу действительно казались гладкими, хорошо обкатанными камнями, но потом у них вдруг появлялись крепкие кривые ноги, весьма ловкие, и эти камни начинали проворно двигаться вверх – прочь от очередной волны.
Причем камень часто двигался сам по себе, а тень, которая должна быть неотрывно связана с ним, сама по себе – происходило нечто странное и неведомое. В это время море вновь выкатывало очередную порцию камней.
Море задвигалось, сделалось шумным, каким-то суетливым, прибой не просто выкатывал на берег камни – начал выбрасывать их валом, крабы сами лезли в руки. Видя людей, они не останавливались, а шли прямо на нас, и было сокрыто в этом движении что-то жутковатое, враждебное и одновременно рождающее охотничий восторг.
Шуршали волны, песок играл тенями, поблескивал слабо, радужно, таинственно, отовсюду несся каменный скрежет – отнюдь не таинственный и все-таки загадочный, как, собственно, и сам выход крабов из океана на берег. Из-за горбатой, круто стесанной книзу горы поднялась луна.
Звезды, проступившие в воздухе и заигравшие яростно, погасли, неожиданно сделались серенькими, рядовыми, очень обычными и знакомыми – таких звезд полным-полно и у нас; на макушке одной из пальм заполошно заорал попугай – видать, его испугал проголодавшийся едок в костяном панцире. Отзываясь на крик, луну накрыла большая бесшумная птица, похожая на сову, только крупнее – птица была совершенно черная, под цвет ночи, если бы она не отпечаталась на зеленом лунном диске, мы бы ее не заметили. Потом невдалеке кто-то застонал, к стону примешался жалобный скулеж – ночная жизнь вступила в свои права. Сколько в ней будет съедено, сколько птичьих и звериных душ искалечено, сколько желудков будет набито, а сколько, наоборот, останется пустыми – не сосчитать.
Недалеко от Нуси-Бе есть еще один крохотный, зеленый, отрезанный от мира большой водой островок Нуси-Кумба, по-своему счастливый, по-своему несчастный, с населением, которое можно пересчитать по пальцам – мы видели только одну рыбацкую деревушку, больше на Нуси-Кумба поселений нет, но знают этот остров на Мадагаскаре, по-моему, все без исключения, потому что остров такой в мире только один.
Остров Нуси-Кумба – знаменитый заповедник лемуров. «Кумба» по-мальгашски и есть «лемур». Добраться до острова можно только на катере. Нам выделили новенький, с хорошо отлаженным дизельком катер, укрытый сверху полосатым тентом, и мы спешно погрузились на него, положили сырую рыбу – толстого, с вялым выражением в угасших мертвых глазах капитана метровой длины, полтора десятка алых, грозно ощетинившихся перьями окуней, еще полтора десятка каких-то неведомых серых замухрышек, сильно проигрывавших своими красками ярким окуням, но на вкус оказавшихся очень сладкими и сочными, погрузили ящик с кокой, ящик с минеральной водой, большую связку бананов, сорванную прямо с дерева, и отплыли.
Мы шли из порта, а навстречу нам, в порт, двигались рыбацкие суда, суденышки, лодки, скорлупки, по самые срезы бортов нагруженные добычей. Каждое из них сопровождали акулы, распределившиеся по ранжиру: суденышко побольше сопровождала акула побольше, суденышко поменьше конвоировала акула соответственно поменьше.
Голубая вода пузырится, за кормой шипит – мы плывем ходко.
По пути встречаются зеленые крутобокие горушки, звонкие от пронзительного электрического треска цикад и птичьих криков. Островки эти – райские, такие, ей-богу, можно встретить только в раю или во сне. От птичьего гвалта надо затыкать уши – море сразу делается немым, беззвучным, все кажется нереальным, а на самом деле реальное: и острова, и вода, и наш катерок, и самое реальное из всего реального – акулы.
Нуси-Кумба мало чем отличается от островов-близнецов – только, может быть, тем, что на берегу его стоит маленькая деревня. Каждый дом деревни – торговая точка, где можно купить бананы. Для лемура нет ничего вкуснее, чем зрелый банан.
Около берега стоят несколько длинных узких пирог. Удержаться в такой пироге на плаву невозможно. Ни сидя, ни стоя. Чтобы пирога не переворачивалась, сделан специальный балансир – этакая хорошо обтекаемая деревянная лодочка-рыбка на длинном шесте, приделанная к главному корпусу, но и с противовесом перевернуться легче легкого. Во всяком случае, надо обладать большой сноровкой, чтобы управлять пирогой. Даже если она имеет балансир.
...За последним домиком деревни начинается царство лемуров. Прямо за околицей, на травянистой сырой поляне. Лемуры нас словно сбитые сильным ветром, они падали на плечи, к ногам, залезали в пакеты, которые мы принесли с собой, ловко выуживали из них съестное – воровали форменным образом, но делали это так изящно и мягко, что на них невозможно было обижаться. На них голоса даже нельзя было повысить, не то что обидеться или шлепнуть по попке – рожицы у лемуров были уморительные, смышленые и милые, лемуры хрюкали, кашляли, уговаривали нас своими хрипловатыми голосами, просили не ругаться и без зазрения совести опустошали полиэтиленовые кошелки.
Бананы съедали вместе с кожурой, жесткие кончики выплевывали на землю. Среди лемуров было много мамаш. Папаши все как один были одеты в парадную морскую форму, в одинаково черные аккуратные костюмчики, мамаши выглядели поярче и поцветистее, они были рыжевато-коричневые, походили на огненную осень, были очень проворны и сообразительны – во всяком случае, сообразительнее своих супругов. У многих имелись детишки. Детишки мамаш своих не отпускали – и не отпустят, пока не наступит пора, малыши цеплялись за мамаш как клещи, висели под брюхом, ловко держась четырьмя лапами за спину. Несмотря на такую тесную связь с мамашами, малыши орудовали так же ловко, даже ловчее родительниц: иная лемуриха глазом не успеет моргнуть, а банана уже нет, он из ее лап успел благополучно перекочевать в желудок сыночка. Сыночку неважно, что мамаша останется голодной.
Лапы у лемуров мягкие, без острых когтей, пальцы длинные, изящные, как у пианиста – да простят мне такое сравнение пианисты,– с пухлыми нежными подушечками. Передвигаются лемуры с обезьяньей ловкостью, и, замечу, любопытны они как вороны – все время норовят что-нибудь стащить, прикарманить блестящую железку, деревяшку, окрашенную в яркий цвет, раковину, детскую пластмассовую безделицу – им до всего есть дело, все они хотят попробовать на зуб. Вполне возможно, лемуры совершают набеги и на деревню, но жителей деревушки этот разбой не тревожит – они свыклись с лемурами, считают их своими, может быть, даже родными...
Лемуров было много, тьма, но нам пояснили, что на острове их живет еще больше, просто в этом году хороший урожай манго и лемуры сытые, не выходят к людям, а в неурожайные годы они бы как пить дать сбили с ног.
Только я так подумал, как с дерева на меня спрыгнуло сразу четыре лемура – я только охнул от неожиданности и прикусил язык: уж слишком разбойным и неожиданным было это нападение. Один из лемуров – наглый щекастый самец прохрюкал мне что-то в ухо, оставил на чистой, только утром вынутой из чемодана рубашке желтое вонючее пятно мочи – видать, этот парень перепутал меня, не с тем рассчитался за чужой грех, потом уперся грязными лапами в плечо и по-птичьи ловко взвился на дерево. Качнулся на ветке, захрюкал довольно.
Из желтых глаз лемура сочился то плач, то смех, то тоска, то радость. Но мне показалось, что из мягких гибких пальчиков лемура вот-вот покажутся острые коготки.
Сверху на меня спрыгнул еще один лемур, бойкий самец – свято место пусто не бывает,– испятнал рубаху жирной грязью, с ходу нырнул в полиэтиленовый мешок, зашуровал там, зашуршал, завозился проворно, зачавкал. На поверхности остался лишь хвост – длинный, черный, словно бы побитый молью – этот лемур линял,– хвост крутился кишкой – не трубой, как принято говорить и писать, а противной волосатой кишкой, хлестал по лицу, пованивал чем-то острым и противным.
Я схватил наглеца за хвост и выдернул из мешка. Разбойная рожа лемура вдруг расплылась в улыбке, словно у человека. Я даже опешил – быть того не может, чтобы лемур улыбался.
Возвращались в деревню мы чуть ли не бегом, обчищенные до нитки.
На берегу моря развели костерчик, разложили уголья, привезенные с собой в картонной коробке, установили железную решетку и минут за двадцать зажарили метрового, аппетитно подрумянившегося капитана – мясо его оказалось суховатым, жестким, волокнистым. А вот окуньки и зеленухи были в самый раз – сочны и нежны.
Когда уезжали, проводить нас вышла вся деревня. Лемуры тоже покинули свой лес и выстроились на берегу рыже-черной любопытствующей и очень ровной шеренгой...
Нуси-Бе – Нуси-Кумба – Антананариву Валерий Поволяев, действительный член Географического общества СССР
Рай Ндедема
В от уже два часа продолжается подъем на Драконовы горы, и цивилизованный мир остается где-то далеко позади, а наша экспедиция, организованная южноафриканскими антропологами, вдруг оказывается у истоков человеческой цивилизации – перед нами базальтовый амфитеатр, над которым выгибается купол голубого неба. Высота Драконовых гор небольшая – 3500 метров над уровнем моря. Светит яркое утреннее солнце, но на склонах дует сильный пронизывающий ветер.
– Бушмены рассказывали, – обернувшись к Джанкарло, сказала Роберта Симонис, описывавшая впоследствии это путешествие в журнале «Атланте», – что солнце когда-то было человеком. У него из подмышек шел яркий свет, поэтому, когда он поднимал руки, наступал день, опускал – приходила ночь. Но вот Человек-Солнце состарился, и все больше спал, и днем было темно, как и ночью. Люди стали мерзнуть и сказали тогда: «Нам надо подбросить Человека-Солнце повыше, чтобы всем сразу погреться, а его подмышки опять осветили бы землю». И поручили они это детям. И дети подбросили Хи Человека-Солнце высоко-высоко. С тех пор Солнце осталось на небе и стало всегда светло...
Это одна из многочисленных сказок бушменов, которыми они пытались объяснить окружающий их мир. В подтверждение тому – рисунки на склонах гор в Южной Африке. Собственно, в поисках рисунков бушменов, живущих здесь, экспедиция и проделала четырехдневный путь к самым вершинам гор. Ущелье Ндедема с пещерой Ривербери находится на полпути к вершине. Замаскированная зеленью утесов, эта пещера служила последним убежищем бушменов. Наружные стены древних жилищ и украшают загадочные рисунки.
Идея снарядить экспедицию в Драконовы горы возникла под влиянием исследователей древней истории Уилкокса, Винникомбе, Вудхауза и особенно Гаральда Паджера, который два года скрупулезно изучал наскальную живопись в ущелье Ндедема.
Название народа «бушмены» произошло от английского слова, означающего – «лесной человек». Маленькие, быстроногие, с кожей абрикосового цвета, с азиатскими чертами лица бушмены издавна жили на территории Южной Африки. Объединяясь в маленькие группы человек по тридцать, они занимались охотой на диких животных и сбором плодов. Варварское уничтожение и преследование бушменов началось с появлением племен банту, пришедших с севера. Эстафету угнетения подхватили белые колонисты. Последние группы охотников укрылись в труднодоступных районах гор и полупустыни. Постепенно места обитания «лесных людей» были заняты под фермы; склоны гор, богатые растительностью, становились пастбищами для скота, а над дикими животными колонизаторы учинили настоящую бойню. Бушмены не имели домашнего скота, они занимались охотой и часто угоняли скот у фермеров: им не было знакомо понятие частной собственности. Белые владельцы ферм под предлогом защиты сельскохозяйственных угодий истребляли диких животных десятками тысяч. Да и немногим бушменам, в основном женщинам и детям, удалось спастись от гибели: они становились слугами у банту и белых, лишались традиционных условий жизни. Рвались родственные связи, забывались язык и культура...
В наше время несколько групп бушменов еще сохранились в песках Калахари по той простой причине, что обширные пустынные территории Южной Африки, где они проживают до сих пор, располагаются вдали от «охотничьих троп» белого человека.
Так и получилось, что «лесные люди» потеряли контакт с прошлым, и как результат – их дети уже не ведают секретов охоты, языка зверей, не знают родных мест, не помнят мифов и легенд предков. О рисунках в пещерах, сделанных их древними соплеменниками, бушмены говорят, что они существовали там вечно.
...Вскоре экспедиция добирается до загадочных ущелий Драконовых гор, где на многие километры тишину нарушают лишь шуршание ветра и жалобные крики антилоп. Неожиданно доносится едкий, проникающий в легкие запах горелого леса. Несколько минут ходьбы по тропинке – и перед нами совсем другой пейзаж. И тут же слышится хриплый громкий голос бабуина – рядом на обгоревшем стволе дерева возникает обезьяна и с угрожающим видом смотрит на путешественников. Однако исследователям не до нее, у всех теперь одно страстное желание – попасть в райскую долину Ндедема.
Некоторые историки считают, что в 1802 году, когда в округе свирепствовал голод, мирные племена зизи и другие банту, обитавшие до XVII века вместе с бушменами в Драконовых горах, стали практиковать каннибализм. Стало даже обычаем обмениваться «съедобными подарками»: глава племени посылал соседям человека, который, естественно, и не подозревал о своей участи – быть съеденным. Спустя какое-то время в знак благодарности вождь племени получал ответный «подарок». В 1830 году положение значительно ухудшилось, случалось, что люди из племени зизи стали нападать даже друг на друга... (Голод и запустение в первой четверти XIX века, захватившие Южную Африку, связаны с периодом «Мфекане»– длительных миграций и этнических конфликтов между местными племенами. Это происходило при известном правителе зулусов – Чаке. Прим. ред.)
...Резкий колючий ветер. Внезапный снегопад в конце августа в Южной Африке – это признак наступления весны. Снег покрывает вершины Драконовых гор.
Экспедиция снова в пути, и через час путешествия открывается ущелье Ндедема. Его вид превосходит все ожидания: глубокая горловина словно разрезала могучую гору пополам.
Одна его часть покрыта глухим и труднопроходимым лесом – деревья стоят плотно, как солдаты, плечом к плечу, в то время как противоположная сторона абсолютно голая. Внизу течет небольшая речка, в которую со склонов впадают тысячи ручьев. Отсюда и название – «рай» Ндедема. Глядя на эти места, кажется невероятным, что все бушмены покинули сей забытый Богом уголок Африки, настолько подходит он для уединения и скрытой от постороннего глаза жизни. Но факт остается фактом – последнюю группу бушменов Драконовых гор видели в этих местах в 1878 году, с тех пор следов жизни бушменов здесь не обнаруживали. Однако в 1925 году два пастуха нашли в пещере Эланд полную экипировку бушмена-охотника: лук и колчан с 22 стрелами (несколько из них ядовиты), а вблизи на траве – ложе предполагаемого охотника, может, все же кто-то остался?
Наиболее интересной показалась путешественникам скала у реки. Ее склоны покрыты изображениями фигур (их около тридцати) в длинных плащах, они резвятся, видимо, празднуя победу: люди-антилопы, мифические существа с телом человека, голова и ноги которых принадлежат явно антилопе или быку. Антилопа присутствует почти во всех сюжетах древних художников, ведь она – священное животное, символ могущества и разума человека. Чаще всего на рисунках представлен эланд – крупная антилопа, которую еще называют канной. В древности в этих местах существовал обычай игры с эландом, сходный с европейской корридой.
Нет, все-таки авторы этих шедевров давно исчезли из этих мест, и вряд ли когда будет до конца разгадан смысл наскальных рисунков. Об их содержании люди сегодня могут только догадываться. Известно лишь, что бушмены из Калахари до сих пор отдают особое предпочтение быку. В пещере Сабаажи имеется более тысячи различных изображений – маленьких эпизодов из жизни древних охотников, настигающих животных, танцующих ритуальные танцы или стреляющих из лука. В давние времена эта теперь мертвая пещера, очевидно, была заселена. Но сейчас только ветер хозяйничает в заброшенном жилище. Многие рисунки здесь выцвели, но все равно вызывают восхищение. Нетрудно определить, что роспись на стенах относится к различным периодам. Да и цель древние художники преследовали не эстетическую, хотя едва ли можно предполагать, что пещерная роспись служила частью религиозных или обрядовых действий, ведь картинками усыпаны стены всех расщелин, и нередко одни нанесены поверх других, более давних.
На ночь все устраиваются в мрачной пещере, которая служила жилищем древнему человеку. В темноте ограниченного подземного пространства мироощущение в корне меняется, любой шум снаружи приобретает иное значение – обитатели пещеры становятся как бы более чувствительными и проницательными. Путешественники, стараясь отогнать от себя дурные мысли и чувства, устраивают себе постели из соломы. Перед глазами неотрывно проплывают сюжеты из жизни бушменов, оставленные на скалах безвестными художниками. Многие эти рисунки предстали взорам белых людей впервые: на вновь открытых «полотнах» часто присутствуют сцены охоты с луком, и бушмены на них отличаются огромным ростом, видимо, художники льстили сами себе. Они пользуются палками, которыми выкапывают корнеплоды, танцуют, играют на музыкальных инструментах, один из которых – все тот же лук.
У бушменов до сих пор существует интересный обычай: юноша, который хочет жениться на девушке, посылает из лука стрелу к ее ногам. Если девушка поднимет стрелу, значит, она согласна, чтобы он за ней ухаживал...
За четыре дня участники экспедиции побывали в нескольких пещерах, открыли десятки новых наскальных рисунков. Есть среди них и загадочные, такие, как странная пятиглавая медуза. (Может быть, это туча, из которой капает на землю дождь? А может – НЛО?) Или крылатые животные с головою антилопы и телом человека, которые летают как ангелы.
Экспедиция спускается в лагерь. Издали виден столб дыма, который выходит из-под крыш хижин банту. Здесь уже другой мир и свои законы.
Но теперь навсегда исчезнувший из этих мест народ кажется не таким уж далеким и даже более понятным. Это странное ощущение – испытывать ностальгию и добрые чувства к тем, кого никогда в жизни не видел...
По материалам журнала «Атланте» подготовил Сайд Яхиев
