Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №02 за 1991 год"

Рафаэль Сабатини. Колумб

Продолжение. Начало см. в № 1 / 91.

С читая, что все беды позади, приодевшись на деньги королевы, Колон прибыл ко двору их величеств. Вдохновленный напутствием фрея Хуана, Колон не сомневался в успехе. Уж кто-кто, а он умел преподнести себя в лучшем свете. Так что на аудиенцию во дворец Алькасар в белокаменном городе Кордове прибыл не жалкий проситель, а разнаряженный красавец, убежденный в том, что он – хозяин своей судьбы.

Если бы все зависело только от королевы, Колон добился бы своего в тот же день. Пусть благоразумная и хладнокровная, она все же оставалась женщиной и не могла не поддаться обаянию, энтузиазму, магнетическому взгляду Колона. Но рядом с ней находился король Фердинанд, неулыбчивый, суровый, один из самых расчетливых владык Европы. Ему еще не было сорока лет. Среднего роста, широкоплечий, светловолосый, с проницательными глазами, он с явным неодобрением встретил протеже фрея Хуана, который к тому же вел себя так, словно был ровней королевским особам.

Их величества приняли Колона в тронном зале Алькасара. За королевой стояли две ее фрейлины – миловидная юная маркиза Мойя и графиня Эсканола. Короля сопровождали его казначей, Андреас Кабрера, маркиз Мойя, дон Луис де Сантанхель и седобородый канцлер Арагона Эрнандо де Талавера, приор Прадо – высокий аскетичный монах в белой рясе и черной мантии иеронамита.

Большинство ближайших советников правителей Кастилии и Арагона были новыми христианами – евреями, принявшими крещение. Возвышение их порождало зависть, и Святая палата уже начала их преследовать.

Колон, как следовало из его фамилии, был одним из новых христиан и при желании мог бы заметить симпатию в глазах Сантанхеля и Кабреры. Талавера даже не взглянул на просителя. Бескомпромиссно честный, разумеется, в своем понимании честности, к новообращенным евреям он испытывал скорее враждебность, чем симпатию.

А Колон словно и не замечал сановников. Глаза его не отрывались от королевы, соблаговолившей последовать совету фрея Хуана Переса. Он видел перед собой женщину лет сорока, небольшого роста, полноватую, с добрыми синими глазами. В ней не было величественности, несмотря на парадный наряд – алую, отороченную горностаем мантию и платье из золотой парчи, перехваченное белым кожаным поясом с огромным, с кулак, рубином вместо пряжки.

– Я целую ноги вашего величества, – с высоко поднятой головой громким голосом начал Колон. – Я благодарю вас за оказанную мне честь. Я открою земли, по сравнению с которыми все то, что получила Португалия, покажется малым и никчемным.

– Обещания... – фыркнул король, но Колона это не остановило.

– Да, обещания, ваше величество. Но, видит Бог, обещания, которые будут выполнены.

– Говорите, – с усмешкой продолжал король. – Мы готовы вас выслушать.

И Колон приступил к изложению своей космографической теории. Но не успел он углубиться в доказательства, как его вновь прервал хриплый голос Фердинанда.

– Да, да. Все это мы уже слышали от приора Ла Рабиды. Именно его четкое изложение ваших идей послужило причиной того, что ее величество даровало вам аудиенцию в то время, когда все наши помыслы заняты крестовым походом против неверных.

Человек, менее уверенный в себе, испытывающий большое почтение к коронованным особам, несомненно, смутился бы. Колон же решительно ринулся вперед.

– Богатства Индии, которые я положу к вашему трону, – неиссякаемый источник, черпая из которого вы залечите все раны войны и получите средства для ее успешного завершения, даже если она будет продолжаться до вызволения гроба Господня.

Едва ли кто смог бы найти лучший ответ, чтобы завоевать симпатии королевы. Но в лице Фердинанда он столкнулся с серьезным противником. Со скептической улыбкой на полных губах тот заговорил, прежде чем королева успела открыть рот.

– Только не забудьте сказать, что все это мы должны принять на веру.

– А что есть вера, сир? – позволил себе воспросить Колон и, отвечая, дал понять, что вопрос чисто риторический. – Учение видеть то, что дадено по наитию, без осязаемых доказательств.

– Это уже больше похоже на теологию, чем на космографию, – Фердинанд обернулся к Талавере. – Это скорее по вашей части, дорогой приор.

Монах поднял склоненную голову. Голос его звучал сурово.

– Я не стану спорить с подобным определением веры.

– Конечно, я не теолог, – вмешалась королева, – но не слышала более понятной формулировки.

– Однако, – Фердинанд взглянул ей в глаза, – в подобных делах унция фактов перевешивает фунт веры. Чем практическим может подтвердить сеньор Колон свои рассуждения?

Колон опустил глаза.

– Опять я могу лишь спросить, что есть опыт, и ответить, что опыт – не более как основание, на котором строит здание тот, кто наделен божественным даром воображения. И, используя дар воображения, представляя себе неизвестное на основе известного, испытанного, человек поднимается все выше и выше от невежества.

Фердинанд начал выказывать раздражение: у Колона на все находился ответ.

– Вы уводите нас от реалий в мир грез, – бросил он.

– Грезы! – Колон вскинул голову, словно его оскорбили. Глаза его зажглись фанатичным огнем. – Нет на свете такого, что не пригрезилось кому-либо, прежде чем стать реальностью. Даже господь Бог перед тем, как создать наш мир, увидел его своим мысленным взором.

Король был поражен. Талавера нахмурился. Но на лицах других, включая королеву, Колон прочитал одобрение, а Сантанхель даже кивнул ему.

Король заговорил вновь, тщательно подбирая слова:

– Я надеюсь, сеньор, в пылу спора вы не впали в ересь, – и повернулся к Талавере, предлагая тому высказаться.

Приор Прадо покачал головой, лицо его закаменело.

– Ереси я не нахожу. Нет. Но все же... – теперь он обращался непосредственно к Колону: – Вы зашли на опасную глубину, сеньор.

– Таков уж я есть, ваше преподобие.

– Опасность вас не страшит? – сурово спросил монах.

Приору Колон мог отвечать более резко, чем монарху.

– Будь я пуглив, святой отец, я бы не предлагал плыть в неведомое, не боясь всего того, что может встретиться на пути.

Фердинанд, похоже, решил подвести черту.

– Мы не сомневаемся в вашей отваге, сеньор. Если бы дело было только в этом, мы, наверное, с радостью воспользовались бы вашими услугами. Но... такой уж я человек, что не могу сразу принять решение, исходя только из того, что мне предлагают.

– Я тоже не сторонница скоропалительных решений, – добавила королева. – Но это не значит, что мы отвергаем ваше предложение, сеньор Колон. Просто сейчас мы не готовы оценить его по достоинству. Его величество и я создадим комиссию из ученых мужей, чтобы те изучили ваши материалы и посоветовали нам, как поступить.

Вскоре Колон увидел, что многие сановники при дворе относятся к нему более чем благосклонно. И в первую очередь Кинтанилья, в доме которого он поселился по распоряжению королевы. Не только внешность и хорошие манеры обеспечивали ему теплый прием. Война с маврами донельзя истощила ресурсы обоих королевств, и казначей Кастилии постоянно терзался мыслями о том, где взять денег. Государственный корабль удавалось удерживать на плаву, лишь притесняя евреев. Святой палате развязали руки в поисках тех, кто, приняв христианство, продолжал тайно исповедовать иудаизм. Виновные лишались жизни, а их имущество конфисковывалось. Кое-кто даже уговаривал короля и королеву издать указ об изгнании всех евреев из Испании с полной конфискацией их имущества, обещая, что полученные таким образом богатства с лихвой перекроют все военные расходы. Пока же деньги добывались с большим скрипом, и казначей Кастилии едва ли не более всех хотел познакомиться с тем, кто предлагал Испании открыть сокровищницу Востока. Вот тут Колон мог рассчитывать и на кредит, и на поддержку.

Немалый интерес проявил к нему и Луис де Сантанхель, канцлер Арагона. И у него были мотивы, весьма сходные с порывами Кинтанильи. Увидев в Колоне потенциального спасителя евреев Испании, он сразу же уверовал, что тот – посланник божий. (Собственно, и сам Колон придерживался того же мнения.) Ибо, хотя Сантанхель крестился и теперь исповедовал христианство, сердцем он оставался со своим народом. И столь плохо скрывал свои чувства, что однажды ему пришлось ощутить на себе мертвую хватку Святой палаты Сарагосы. Тогда все обошлось публичным покаянием. Лишь должность канцлера и любовь к нему правителей Испании спасли Сантанхеля от худшего.

Сантанхель посетил Колона в доме Кинтанильи.

– Спешу объявить себя вашим другом до того, как ваши деяния позволят вам приобрести столько друзей, что я затеряюсь среди них, – сказал он, заглядывая Колону в глаза.

– Иными словами, дон Луис, по доброте вашей души вы хотите придать мне мужества.

– Не только. Я верю, что вас ждут великие дела, которыми вы прославите Испанию.

Колон криво улыбнулся.

– Если б и король придерживался того же мнения...

– Король осторожен. Никогда не спешит с принятием решений.

– А мне показалось, он уже решил, что я – шарлатан.

Дон Луис отшатнулся.

– Откуда у вас такие мысли! Скептицизм короля – лишь проверка, и вы выдержали ее с честью. Это – слова королевы, мой друг. Так что наберитесь терпения, и, поверьте мне, ожидание не будет долгим. Сегодня вы отужинаете со мной. А завтра вас приглашает маркиза Мойя. Она желает получше узнать вас. И не ошибусь, если скажу, что ни к кому не прислушивается королева столь внимательно, как к ней, так что постарайтесь произвести на нее наилучшее впечатление.

И на следующий день, когда дон Луис привел его в особняк на Ронде, Колон разоделся, как на прием к королеве. Глаза его светились такой уверенностью, будто он уже достиг желаемого и все препоны позади. И Беатрис де Бобадилья, маркиза Мойя, встретила его одобрительной улыбкой.

Это была юная красавица, высокая, одетая по последней моде. Ее черные волосы обрамляли белоснежное лицо, шелковый чепец сверкал драгоценностями. Влажные алые губы, бездонные черные глаза. Платье из желтого шелка с синей каймой, высокой талией и низким вырезом подчеркивало великолепие грациозной шеи.

Сантанхель представил Колона.

– Маркиза, я привел нашего первооткрывателя поцеловать ваши ручки.

Маркиза восприняла эту фразу буквально и протянула руку, белее которой видеть Колону не доводилось, а кожа показалась ему нежнее атласа. И губы Колона не отрывались от ее руки дольше, чем того требовали приличия.

– Могу я предсказать вам будущее? – улыбнулась маркиза. – Испания так же не захочет освобождаться от вашей руки, как вы не хотите отпустить мою.

– Вы пьяните меня своим пророчеством, сеньора. И когда вино сладкое и крепкое, я за себя не ручаюсь. Но готов рискнуть.

– Уверенности в себе вам не занимать. Вчера мы в этом убедились.

– Вчера, сеньора, вы видели перед собой мореплавателя, демонстрирующего профессиональные знания.

– О! – ее брови изогнулись. – А сегодня?

– Сегодня я – смиреннейший проситель, ищущий вашего благоволения.

– Вот смирения я в вас что-то не приметила... В королеве вы нашли верного друга, на поддержку которого можете всегда рассчитывать.

– Мои самые смелые надежды не простирались столь далеко.

– Но почему? – глаза маркизы вспыхнули. – В конце концов, королева – женщина, и в мужчинах ей нравится отвага.

– Королева не ошибется, если поддержит меня. Я выполню все, что обещал.

– Ну вот, – рассмеялась она, – теперь я слышу того же человека, что и вчера, сеньор Колон.

Так проговорили они не менее часа, а при расставании, когда Колон вновь поцеловал руку маркизы, она сказала: «Считайте нас своими друзьями и пользуйтесь нашим домом, как своим собственным».

На улице, в лучах весеннего солнца, Сантанхель взял Колона за руку.

– Вы – иностранец, сеньор Колон, и можете допустить ошибку, приняв слова, которые мы, испанцы, произносим из вежливости, за чистую монету.

Колон рассмеялся.

– Вы хотите сказать, что испанская вежливость предлагает все, рассчитывая, что собеседник, будучи таким же вежливым, от всего откажется.

– Понимая, что к чему, вы не станете переоценивать слова маркизы.

– Так же, как и недооценивать ее доброту.

– И ее благоразумие, – добавил дон Луис, – Донья Беатрис де Бобадилья – ближайшая подруга королевы, у нее немалое влияние при дворе, ей доверяются тайны, недоступные другим. Однако королева Изабелла весьма сурова в вопросах чести и не потерпит ни малейшей фривольности в поведении даже ближайшей подруги. Пожалуйста, имейте это в виду. Далее, есть еще и Кабрера,– Сантанхель помолчал, искоса поглядывая на Колона, затем добавил: – Он – один из нас.

Колон ничего не понял.

– Один из нас?

– Новый христианин, – объяснил дон Луис. – Пусть он маркиз Мойя, но остается сыном рабби Давида из Куэнки.

Теперь многое стало ясно Колону. Во-первых, как он и догадывался, Сантанхель был маранном (Маран – крещеный еврей.), во-вторых, из-за этого жена другого марана была для него священна. Колон же, несмотря на испанизированную фамилию и характерную внешность, мараном не был. Но решил в этом не признаваться, поскольку подобный ответ мог изменить доброе отношение к нему человека, играющего важную роль в государственных делах.

– Понятно, – коротко кивнул он.

– Я не вдавался бы в такие подробности, если бы не полагал, что говорю для вашей же пользы.

Потянулись дни ожидания. Проходя по залам Алькасара, Колон постоянно ловил на себе заинтересованные взгляды придворных. Он прошел долгий путь от маленького домика в Вико Дритто ди Пентиселло в Генуе, где родился, до Алькасара и искренне полагал, что достоин того внимания. Гордые гранды, идальго, известные воители и государственные мужи искали повода познакомиться с ним. И не одна красавица забывала в его присутствии о кастильской сдержанности, чтобы выразить взглядам свое восхищение. Его окружал ореол загадочности. Никто не мог сказать с определенностью, кто он такой и откуда появился при дворе. Кое-кто считал его португальцем, другие – лигурийским дворянином. Некоторые говорили, что он учился в Павии и по праву считался гордостью университета. Упоминалось и о том, что он – знаменитый морской волк, гроза сарацинов на Средиземном море. А самые догадливые утверждали, что он плавал в морях, которые еще не бороздили другие корабли.

Но всему хорошему приходит конец. Окружающее его сияние меркло по мере того, как неделя сменялась неделей безо всяких изменений для Колона. Подруга королевы, маркиза Мойя, могла обратиться к нему на публике, не скрывая своего расположения, Кабрера и Сантанхель могли превозносить его достоинства, но Колон не мог не почувствовать, как падает интерес к его персоне. И тогда он решил обратиться к маркизе Мойя, рассчитывая использовать ее влияние и близость к королеве.

И Колон отправился во дворец на Ронде, где его встретили более чем благожелательно, упрекнув лишь в том, что так долго не видели у себя.

– Мне стыдно, что я пришел к вам, чтобы досаждать своими заботами.

– Вам надо стыдиться только того, что у вас не нашлось иной причины для визита.

– Я могу лишь вознести молитву, что вы помните о моих делах.

– Молитву? О господи, сеньор, я не святая, чтобы мне молились.

Но глаза маркизы затуманились. В их черных глубинах что-то мелькнуло, возможно, вызванное его жарко вспыхнувшей страстью.

Голос ее упал до шепота.

– Сеньор Кристобаль, стоит ли нам совершать глупость, в которой потом придется раскаиваться. Ваши надежды получить согласие королевы...

– Сейчас пришел черед других надежд! – горячо возразил Колон.

– Но не для нас, Кристобаль. Будем же благоразумны, друг мой.

Однако спокойствие ее тона не смогло сдержать Колона.

– Благоразумны! Что тогда подразумевается под благоразумием? – Чувствовалось, что он сам готов ответить на свой же вопрос, но маркиза опередила его:

– Быть благоразумным – значит, не ставить под удар то, чего можно добиться ради возможности получить нечто большее, но, увы, недостижимое, – она как бы просила Колона помочь ей устоять перед его чувством. – Что-то я могу дать вам, и дать без ограничений. Удовлетворитесь этим. Требуя большего, мы можем потерять все. И вы, и я.

Колон склонил голову.

– Все будет так, как вы скажете. Мое единственное желание – служить вам.

Ответом был ее нежный взгляд. Но появление Кабреры полностью привело их в чувство.

Низкорослый, с кривыми ногами, с улыбающимися чуть выпученными глазами, он тепло поздоровался с Колоном и не менее тепло попрощался, когда четверть часа спустя тот покинул дворец.

– Определенно я должен приложить все силы, чтобы мечты этого мореплавателя стали явью, – воскликнул Кабрера после ухода Колона. – Он знает, как поддерживать мой интерес к его делам.

– Рада это слышать.

– И тебя не удивляет, что я готов лезть из кожи вон, лишь бы побыстрее спровадить его на корабль, отплывающий в Индию или в ад?

– О, Андрее! Ты собрался ревновать меня?

– Нет,– засмеялся Кабрера.– Именно для того, чтобы избавить себя от этого мерзкого чувства, я и хочу помочь только что вышедшему отсюда господину побыстрее поднять якорь.

Рассмеялась и маркиза.

– Я не пошевелю и пальцем, чтобы помешать тебе. Он мечтает о море, а раз я желаю ему добра, то сделаю все, чтобы он вышел в море. К этому мы и будем стремиться вместе.

Разговор этот не пропал даром, ибо через два или три дня спустя Сантанхель подошел к Колону на одной из галерей Алькасара.

– Выясняется, у вас больше друзей, чем вы могли ожидать. Кабрера чуть не поссорился с королем, убеждая его принять решение в вашу пользу. Теперь можете оценить мудрость моего совета – быть осмотрительнее с очаровательной маркизой. Отсюда и результат – участие Кабреры в вашем проекте.

– Он просто хочет побыстрее избавиться от меня, – саркастично заметил Колон. – Но если он лишь рассердил его величество, то какой мне от этого прок?

– Меня прислала к вам королева. Кабрера говорил с ними обоими, и ее величество сегодня утром просила меня заверить вас, что дело скоро сдвинется с места. Столь долгая задержка вызвана лишь тем, что война в самом разгаре, да тут еще король Франции добавил

нам забот.

– Дьявол его побери!

– Это еще не все, – лицо канцлера посуровело. – Торквемада (Торквемада (1420—1498), с 80-х годов – великий инквизитор. Инициатор изгнания евреев из Испании в 1492 г.) требует принятия закона об изгнании всех евреев из Испании.

– Пусть Сатана лично изжарит его на костре! Сантанхель сжался в комок.

– Ш-ш-ш! Ради Бога! Людей сейчас сжигают и не за такие слова. Страстью тут не поможешь. Терпение. Терпение – наше единственное оружие.

– Терпением я сыт по горло. Сколько же можно еще терпеть!

Но потерпеть пришлось. Король и королева покинули Кордову, держа путь в Гранаду. Двор последовал за ними, Колон – за двором. Сначала в Севилью, потом – на зиму – в Саламанку, где Колон приобрел нового и очень влиятельного друга – доминиканца Диего Десу, приора монастыря святого Эстебана, наставника юного принца Хуана. Своим авторитетом Десу поддержал тех друзей Колона, что по-прежнему уговаривали их величества дать согласие на экспедицию в Индию. И возможно, добились бы своего, но вспыхнувший в Галисии мятеж заставил правителей Испании забыть обо всем другом.

В отчаянии от этой новой задержки Колон заявил, что все легионы ада ополчились на него, чтобы не дать выполнить волю Господню.

И вот более года спустя после первой аудиенции у королевы, на которую он возлагал столько надежд, Колон вновь прибыл со двором в Кордову, все еще ожидая решения своей судьбы. Все забыли о нем. И скоро придворные делились друг с другом стишками, где намерение Колона достичь востока через запад сравнивалось с возможностью попасть в рай через ад.

Один из таких стишков достиг ушей мессера Федерико Мочениго, венецианского посла при дворе их величеств, королевы Кастильской и короля Арагонского. И хотя в Испании о Колоне и думать забыли, в другом дворце сама мысль о возможности достичь востока через запад вызвала немалый переполох.

Глава 5. Дож

Венеция того времени – в зените славы и богатства – недавно добавила к своим владениям Кипр, приобретя главный перевалочный пункт, а, следовательно, монопольное право торговли между Востоком и Западом. Правил Венецией Агостино Барбариго – элегантный, веселый, в чем-то даже легкомысленный. Но как правителя его отличали трезвый, расчетливый ум и обостренное чувство патриотизма. Барбариго шел на любые жертвы, по крайней мере, если жертвовать приходилось кем-то еще ради сохранения могущества Республики. С этой целью он внимательно следил за всем, что происходило при различных королевских дворах Европы, благо его агенты поставляли ему обширную и многообразную информацию.

Сообщение из Испании, полученное от мессера Мочениго, встревожило его светлость, поскольку перед ним вновь возникла проблема, которую однажды ему уже приходилось разрешать. Об этом-то он и думал, сидя со своим шурином, Сильвестро Саразином, возглавлявшим Совет трех, наводящий на всех ужас инквизиции Республики Венеция.

Они находились в одной из комнат Дворца дожей, которую Барбариго превратил в личную гостиную, роскошно обставленную, с любовно подобранными произведениями искусства, на которых мог отдохнуть глаз после многотрудного дня.

Вот и сейчас Саразин, низкий толстячок с желтым, как у турка, лицом и двойным подбородком, разглядывал последнее приобретение Барбариго – картину, изображавшую купающуюся Диану.

– Если ты ищешь себе невесту с такими формами, я, пожалуй, начну завидовать тому, что ты – дож. Леда, я полагаю, – он вздохнул, – а Богу, естественно, придется превратиться в лебедя.

– Это не Леда. Это – Диана. Возжелав ее, ты рискуешь стать вторым Актеоном. И даже если Диана пощадит тебя, тебе не избежать мести моей сестры.

– Ты переоцениваешь влияние вашей семьи, – насупился Саразин. – Виргиния – женщина благоразумная. Она не видит того, чего не следует.

Практически одногодки – лет сорока с небольшим, – внешне они разительно отличались: толстяк Саразин выглядел на свой возраст, а светловолосый стройный высокий дож, разодетый в небесно-синий атлас, сохранял очарование юности.

Дож поднялся, постоял, засунув большие пальцы рук за золотой пояс, на его губах заиграла саркастическая улыбка.

– Интересно, как далеко заведет тебя сладострастие? Мне тут сказали, что тебя видели в новом театре на Санти Джованни. Пристало ли это государственному инквизитору?

Синие, вылезающие из орбит глаза Саразина впились в дожа.

– Тебе сказали? Кто же? Наверное, твои шпионы? Больше никто не мог узнать меня. Да, я не могу отказать себе в удовольствии ходить в этот театр. Но не могу и допустить, чтобы меня там видели. Поэтому появляюсь в плаще и маске. И не стоит меня в этом упрекать. Я хожу туда по долгу службы.

Саразин не лгал. Театр, который открыл Анджело Рудзанте, привлекал зрителей необычностью пьес и постановок. Назывался он Зал Лошади, Ла Сала дель Ковальо, вероятно, потому, что располагался на маленькой площади, украшенной громадной конной статуей.

– Тебе не занимать усердия, когда работу можно совместить с удовольствием, – усмехнулся дож. – И что ты там увидел?

– Повода для неодобрения я не нашел. Они играют несколько комедий, не похотливее тех, что я видел во дворце патриарха. Есть у них канатоходец, от выступления которого замирает душа, восточный жонглер, пожиратель огня и девушка, совсем как райская дева в представлении мусульман.

– Бедная моя сестра! И что делает она, эта дева из Рая?

– Танцует сарабанду, заморский сарацинский танец, аккомпанируя себе какими-то трещотками, называемыми кастаньетами. Тоже, наверное, завезенными от мавров. Еще она поет под гитару, как соловей или одна из сирен, что завлекали Улисса.

Барбариго рассмеялся.

– Райская дева, соловей, сирена... Откуда взялось такое чудо?

– Мне сказали, из Испании. Песни у нее испанские, андалузские, кровь от них начинает быстрее бежать по жилам.

Веселость дожа сняло, как рукой.

– Из Испании? Ха! Как раз об Испании я и хотел с тобой поговорить. Я получил оттуда тревожные новости.

Саразин сразу подобрался.

– Насчет Неаполя?

– Нет, нет, речь пойдет о другом. Угроза эта еще неопределенная, но однажды она уже возникала. Шляется по свету один лигурийский авантюрист, который утверждает, что может добраться до Индии западным путем.

– Сумасшедший, – на лице Саразина облегчение сменилось презрительной ухмылкой. – Сказки все это.

– Лигуриец утверждает, что у него есть карта, вычерченная самим Тосканелли из Флоренции.

– Тосканелли? – удивился Саразин. – Ба! Неужели Тосканелли на старости лет выжил из ума?

– О, нет. Лучшего математика еще не рождала земля. Он действительно нарисовал карту, основываясь на открытиях нашего Марко Поло и собственных математических расчетах. Карту эту вместе с письмом с обоснованиями он послал этому бродяге-лигурийцу, Коломбо, Кристоферо Коломбо, в Португалию.

– Как ты это все узнал? И с какой стати Тосканелли якшаться с бродягами?

– Этот Коломбо немало плавал по морям и преуспел в составлении карт. Как я понял из полученных мною донесений, Коломбо вбил себе в голову, что Индии можно достичь, плывя на запад, и обратился за советом к Тосканелли. Так уж вышло, что мечты лигурийца совпали с выкладками флорентийского математика. И Тосканелли снабдил лигурийца картой, гордый тем, что открытия можно делать не выходя из кабинета, нисколько не задумываясь, сколько бед могут принести они в реальной жизни.

С этой картой Коломбо отправился к королю Португалии. Имя и слава Тосканелли открыли ему двери королевского дворца. Король Жуан, покровительствующий мореплавателям, так как они принесли ему несметные богатства, создал комиссию из людей, которым доверял. К счастью, как и все комиссии, эта тоже не спешила с выводами. И мои агенты, державшие меня в курсе событий, успели в точности выполнить данные им указания. Мы подкупили двух членов комиссии. Третьего, еврея, подкупить не удалось. Может, этот Коломбо тоже еврей. Не знаю. Во всяком случае, двумя голосами против одного предложение Коломбо отвергли, карту и письмо Тосканелли предали забвению.

Но недавно мне сообщили из Испании, что этот молодчик объявился вновь, изменил свою фамилию на испанский манер и теперь называет себя Колон. Теперь он пытается добиться своего у владык Испании. Пока его успехи весьма ничтожны, потому что война с маврами отнимает время и деньги их величеств. Но едва падет Гранада, Колон получит свой шанс. Многие влиятельные сановники с ним заодно, и Испания, возможно, предпримет попытку обогатиться за счет заморских владений, как поступила ранее Португалия.

Дож замолчал, а Саразин все не мог взять в толк, к чему тот клонит.

– Ну и что? Какое нам дело до обогащения Испании?

– То ли ты меня не понял, то ли уже забыл, с чего я начал. Коломбо предлагает открыть западный путь в Индию. Если ему это удастся, что станет с богатством и могуществом Венеции, созданными и сохраняемыми нашей монополией за счет торговли с Востоком, которая идет через наши рынки?

Саразина аж передернуло.

– Помилуй нас, Боже! – воскликнул он.

Барбариго встал.

– Ситуация тебе, стало быть, ясна. Каким будет наше решение? Взятки на этот раз не помогут.

Глаза Саразина сузились.

– Есть простое решение. Люди, слава Богу, смертны. В подобных случаях цель оправдывает средства.

Однако дож покачал головой.

– Все не так просто. Иначе бы я не стал колебаться. Человек этот – пустое место. Важны карта и письмо. Не попав к нам, они будут висеть над нами постоянной угрозой, в руках Коломбо или кого-либо еще. Венеция будет в опасности, пока мы не заполучим их. В Португалии я попробовал разделаться с ним. Мои агенты устроили засаду, но Коломбо сумел отразить первые удары, а потом к нему подоспела поддержка. После этого он передал документы на хранение канцлеру. Я полагал, там они и остались, когда комиссия отвергла его предложение. Но каким-то образом Коломбо вновь заполучил их. И едва ли мы сможем отнять их у него насильно.

Саразин задумался.

– Вынесем вопрос на Большой Совет, – наконец изрек он.

– Если я бессилен, то чем поможет Большой Совет?

– Республика может купить Коломбо. У каждого человека есть цена.

– Предпринималось и такое. Коломбо выгнал моего человека. Этого и следовало ожидать. Если у тебя есть возможность открыть империю, этим можно поступиться, лишь получив империю взамен. Так что этот мерзавец знает себе цену.

– Ну, тогда я сдаюсь. Больше мне нечего предложить.

– Мне, к сожалению, тоже. Однако мы должны найти выход и растоптать этого авантюриста. Подумай над этим. А пока... – дож приложил палец к губам. – Никому ни слова!

Глава 6. Ла Хитанилья

Театр, основанный Анджело Рудзанте в Сала дель Ковальо, процветал. Растущая популярность постепенно привела к тому, что чернь, поначалу заполнявшая театр, все более уступала место аристократии, и скоро уже днем на скамьях восседал цвет общества Венеции.

Верным поклонником театра стал и дон Рамон де Агидар, граф Арияс, посол Кастилии и Арагона в Венецианской республике. Пренебрегая мнением окружающих, гордый кастилец, презиравший всех, кроме испанцев, в отличие от Саразина ходил в театр открыто, не делал секрета из того, что Ла Хитанилья все более притягивала его к себе. После завершения ее выступления он обычно уходил, и кое-кто стал поговаривать, что дона Рамона влекла в театр возможность услышать родные испанские песни, но не сама певица. По правде говоря, у дона Рамона не было музыкального слуха, в красоте же он разбирался и мог представить себе, какое блаженство сулят жаркие очи Ла Хитанильи.

Пользуясь своим положением, он добился у Рудзанте права видеться с певицей между выступлениями, но был принят сдержанно и холодно.

Неправильно истолковав скованность Ла Хитанильи, дон Рамон воскликнул: «Дитя, забудьте о переполняющем вас почтении ко мне».

– А почему оно должно переполнять меня? – сухо спросила певица. – Вы – известный идальго, я это понимаю. Но вы же не Бог, а я чту только его.

Певица оставалась неприступной, чем в немалой степени раздражала тщеславие графа, привыкшего к легким победам.

Однако ей приходилось снова и снова принимать дона Рамона в своей гримерной, поскольку Рудзанте прямо заявил ей, что испанский посол – слишком важная персона, чтобы отказать ему в такой малости.

Но ничто не могло растопить сердце красавицы.

Дон Рамон начал выказывать нетерпение. Можно, конечно, прикидываться скромницей, но до каких же пор? Вот и тем утром, когда ему доложили, что женщина, назвавшаяся Ла Хитанилья, умоляет его высочество принять ее, он размышлял, как положить конец этому затянувшемуся сопротивлению.

Еще раз взглянув на себя в зеркало и оставшись довольным увиденным, он поспешил к неожиданной гостье. Она ждала его в длинной комнате, балкон которой выходил на Большой Канал. Она метнулась ему навстречу, от былой скромности не осталось и следа.