Текст книги "Полдень, XXI век (март 2011)"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Да нет…

– А ты бы с режиссерами, с продюсерами поговорил, они молодые таланты ищут, а тебе уже за тридцать, сам бог велел пробиваться… Хочешь, я тебе адресочек дам, подъедешь в Рязань, там сейчас у продюсеров какой-то съезд, слет, таланты ищут… Все вместе собрались, глотки друг другу перервать готовы… Хочешь, до Рязани на машине своей подброшу?

– Да нет, – Шаталов смутился, – мне надо поле пахать.

– Чего делать надо?

– Ну… поле пахать, это работа такая, там рожь сеешь, она прорастает, потом на мельнице мелешь, хлеб из нее печешь…

– Интересно… Творческая работа?

– Ну… да, вообще-то, – у Шаталова язык не поворачивался сказать «нет».

– А платят-то хорошо?

– Ну да, закупщики пятьдесят рублей в неделю дают.

– Это за каравай? За килограмм?

– Да нет, просто…

– Ты что? – глаза Игрека распахнулись. – Ты хоть понимаешь, что за спасибо работаешь? Ты у них больше потребовать можешь? Да и вообще… – он посмотрел на мертвую темноту ночи, – говорят, тут в деревне нет перспектив. Так что давай в город перебирайся, ну хоть не сразу в столицу, но… Надо же пробиваться в жизни, давно уже пора, ты, брат, много упустил…

– Да я не могу оставить поле, – смутился Шаталов.

– Не можешь? Тебя что, работодатель не отпустит? Ну да, они в частных фирмах сейчас те еще звери… Кто у тебя начальник-то?

– Да нету у меня начальника, он умер два года назад. Знаешь, как обидно, я же даже имени его не знал, а уж даты рождения и подавно. Просто написал на памятнике – «Дед», как я его звал. Теперь вот сам поле пашу…

– Так и брось ты это поле, что тебе будет-то? Из гроба он, что ли, встанет, накостыляет тебе?

– Да нет, не встанет, но… Я должен на кого-то оставить поле. Кто-то должен его пахать, нельзя же так бросать свою работу…

– Да что нельзя, кто тебе что скажет-то…

– Да никто не скажет, просто нельзя.

Игрек уговаривал, настаивал, требовал, стыдил, угрожал чем-то, прельщал той большой и красивой жизнью, в которой, как в бурлящей реке, купался сам. От него пахло дорогими сигаретами и еще чем-то особенным, столичным, чему и название-то придумать нельзя, он ворошил Интернет, показывал свои сайты и сайты своих знакомых, открывал странички с надписью «Курсы», «Требуется», «Требуется», смотрел сценарии Шаталова двадцатилетней давности, говорил про талантище и обязательный успех. Шаталов слушал, кивал, смотрел на черную ночь, на невидимое в темноте поле – поле притягивало, поле сковывало, поле связывало по рукам и ногам, поле высасывало все силы, и казалось, что это поле – живая тварь, она заманивает человека и крутит им, как хочет. Это проклятье, от которого можно избавиться, только перебросив его на кого-нибудь другого, и старик избавился от этой кары, а я еще нет…

Игрек уехал под утро, смазал маслом свою машину, долго сидел, распахнув дверцу, просил, требовал, потом сплюнул и нажал на газ, и машина зашуршала и метнулась за горизонт, за горизонт, и Шаталов остался наедине с полем, и сам не понял, как бросился за машиной, которая уже исчезла в розовом предрассветном тумане.

Сейчас он чувствовал себя одиноким, как никогда, как будто весь мир отвернулся от него, весь мир повернулся и ушел в мерцающие огни реклам, на разноцветные подиумы и сцены. Шаталов вспомнил, как ребенком боялся оставаться один, и когда отец с матерью уходили на работу, неумелыми ручонками отпирал дверь, мчался за ними в студеный зимний подъезд, оглушительно ревел… Это было давно, сейчас было так же, люди ушли, а Шаталов остался, и это было страшно.

Он остановился, перевел дух – до городов было далеко, до поля было близко, и нужно было идти на поле, потому что поле ждало его, Поле было большое, оно тянулось и тянулось от Крайнего Севера до казахских степей, от сибирской тайги до западных границ, и все это Поле нужно было вспахать, засеять, вырастить зерно, испечь хлеб, накормить кого-то этим душистым хлебом…

Шаталов сидел на земле и бил кулаками в землю, чувствуя, что он не может не вернуться, что он придет, как миленький придет на это окаянное Поле и как миленький будет пахать, сеять, молотить, молоть белую муку, месить липкое тесто, совать в жаркую печь пузатые караваи, – кажется, только сейчас понял, что такое пожизненное заключение. Черт… Он снова бессильно ударил кулаками в землю, чувствуя, как кровоточат пальцы.

Что-то большое и темное показалось на шоссе, медленно приблизилось к Шаталову, ткнулось в него тупой влажной мордой, чмокнуло в макушку мохнатыми губищами.

– Сла-авка… – вздохнул Шаталов, – Славочка… Пришла, милая… Пришла…

Он встал и поплелся за лошадью, все быстрее и быстрее в сторону поля, Славка оглядывалась, прядала ушами, как будто звала, да Шаталов уже и сам понимал, что надо спешить, что Поле ждет…

Шаталов поднялся на холм.

По вечерам он всегда выходил за околицу, поднимался на холм, смотрел в сторону больших городов – на горизонте новогодней мишурой рассыпались огни, огни, огни, они мерцали и вспыхивали, казались холодными, и иногда Шаталову непонятно было, где он находится – на земле или в открытом космосе. Города мерцали, манили, Шаталову казалось, что он слышит музыку, голоса телеведущих, слова популярных песен, шуршание банкнот, видит, как люди заключают договора, строят карьеру, клеят интернетские сайты. Шаталов стоял на холме полчаса, не больше, потом ноги у него начинали подгибаться, глаза закрывались сами собой, Шаталов уходил в избу, ложился на лавку.

Сегодня он тоже поднялся на холм, чтобы посмотреть на далекие города, а заодно поискать, не едет ли по дороге какой-нибудь неудачник, которому не повезло в городах. Такого нужно обязательно увести в дом, рассказать про поле, заманить, очаровать, чтобы человек остался пахать землю – а там можно и оставить на него треклятое поле, податься в города, вон, меня уже два режиссера звали…

Шаталов по привычке посмотрел на запад, где были города, – но ничего не увидел. Городов на горизонте не было, они как будто исчезли – не мерцало ни огонька, не носились всполохи машин, не мерцали артерии трасс. Город как будто вымер… А нет, вот, промелькнули два робких огонька – и тут же погасли… Шаталов посмотрел еще на один город, который виднелся на горизонте между двух рощиц, – города тоже не было, два-три каких-то робких всполоха – и все.

Часы Шаталова запиликали, Шаталов спохватился, бросился в дом, схватил тряпку, засуетился, вытаскивая из печи душистые караваи. Когда хлеба уже стояли на столе, Шаталов спросил себя, что случилось с людьми. Он не понимал, что могло произойти, ведь он не слышал взрывов, не видел всполохов какого-нибудь ядерного побоища, не читал в Сети про какие-нибудь эпидемии или войны. Но города как будто вымерли – те самые города, которые никогда не засыпали раньше двух часов ночи.

Шаталов вспомнил, что давно не заходил в Интернет, включил Сеть, посмотрел на заголовки, присвистнул. Этого он не ожидал, он даже не думал, что будет так, что в заголовках статей высветится такое – внезапное, жуткое, как снег на голову. И все-таки это было, и это был не сон, не бред, все это было наяву и на самом деле – вот оно, на экране, можно протянуть руку…

Продовольственный кризис в центральных районах России…

Сибирь голодает…

Во Владивостоке голодные люди нападают на продуктовые склады, в столице на повестке дня – острый дефицит хлеба…

Обращение мэра Москвы к согражданам с призывом экономить продовольствие… Поставок продуктов в ближайшее время не предвидится…

Нехватка продуктов – чей-то злой умысел?

Самая длинная очередь за хлебом…

В Москве по подозрению в организации дефицита задержан крупный чиновник…

– Ни фига себе, сказал я себе, – прошептал Шаталов. От этой фразы повеяло чем-то забытым, отжившим, столичным, пропахшим дорогим вином и сигаретами.

Шаталов перешел на какой-то православный сайт, просто так, чтобы посмотреть, – но там было то же самое, выступал какой-то архиерей, говорил про продовольственный кризис, про происки антихриста, который уже ходит где-то среди нас, и про то, что конец света не за горами…

Первый ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю, и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела…

Шаталов присвистнул еще раз, вышел на Яндекс, наугад ввел одно-единственное слово – ХЛЕБ, велел искать. Яндекс пошел искать хлеб, нашел семь тыщ с чем-то там страниц с объявлениями, что Такой-То – Такой-То купит хлеб.

Куплю хлеб. Дорого.

Куплю хлеб. Еще дороже.

Куплю хлеб. Дороже всех.

Куплю хлеб. За ценой не постою.

Дальше шли какие-то объявления с фотографиями изможденных людей, как будто сбежавших из концлагеря, – эти люди публично просили хлеба для себя, для других, для своих детей, жен, стариков, родителей…

Шаталов по привычке зашел в раздел «Резюме», чтобы посмотреть, не согласен ли кто-нибудь пахать поле за спасибо и пятьдесят рублей в неделю. На этот раз он увидел одно-единственное объявление, размноженное в тысячах экземпляров под разными фамилиями:

Специальность: Согласен на любую работу.

Оплата: За хлеб.

Как срочно: Немедленно.

Шаталов просиял – кажется, настал его звездный час, кажется, теперь он отдаст свое поле, – даже жалко будет расставаться с полем. Пожалуй, я поработаю здесь еще лет пять, поучу молодых, а там видно будет… Странно, всю жизнь рвался отсюда, как бешеный, а когда можно уйти с поля, уходить не хочется. Шаталов хотел войти в вакансии и написать, что зовет людей пахать поле, – и вдруг испуганно замер. Что-то насторожило его, он только сейчас понял, что в мире случилось что-то странное и страшное, чему еще не было названия, что надвигалось со всех сторон, по селам и городам, казалось – по странам и континентам. Оно шло, росло и ширилось, охватывало землю: какой-то мор, какой-то вселенский голод.

Шаталов задумался – он не понимал, откуда голод, если есть пахари, если они пашут поле, растят зерно и пекут хлеб. Пахари… Интересно, где они, пахари? Шаталов вспомнил, что никогда – ни во сне, ни наяву – не видел другого пахаря, который ходит за плугом или за бороной.

Были директора и менеджеры, были продюсеры, режиссеры, были писатели и артисты, – но пахарей не было.

Что-то запищало под рукой, Шаталов посмотрел на будильник, как будто видел его впервые, спохватился, понял, что уже настало утро, что пора вставать и идти на Поле, что Поле ждет, когда его будут пахать, и Славка ждет, когда ее запрягут в соху, и хлеб ждет, когда его будут печь, а завтра приедут закупщики, повезут хлеб в какой-то там не то Чебаркуль, не то Челябинск – в единственный город, в котором не было и нет голодной паники. Шаталов вышел на улицу, выпустил Славку, подхватил соху, соха показалась неожиданно тяжелой, еще бы, всю ночь куролесил в Интернете, никогда такого себе не позволял…

Шаталов вышел в поле, запряг лошадь, с наслаждением впился зубьями сохи в сырую комкастую землю, с наслаждением вдохнул терпкий земляной дух, и черные грачи горохом сорвались с рощиц, ринулись на поле, волочить из земли розовых червяков. Шаталов почувствовал, что ночные тревоги понемногу начали отступать, светлый день успокаивал, как будто лечил кровоточащие раны души, и Шаталову казалось, что ничего этого и не было, что это только очередная утка в Сети, а завтра расскажут про конец света и нашествие марсиан.

Шаталов дошел до конца поля, выпрямился – и тут он увидел их.

Ему показалось, что их были миллионы, миллиарды, и они наступали со всех сторон, и чудилось, что не будет конца этим процессиям. Люди – миллионы людей, изможденных, истощенных, прятавших свои тощие кости под пиджаками от Версаче и костюмами от Кардена… Вытянутые бескровные лица, глубоко запавшие глаза, руки, похожие на руки мумий, и эти руки сжимали пулеметы, автоматы, ружья, винтовки, кто-то шел с простым кухонным ножом. Мужчины, женщины, дети, старики – люди, оторванные от своих офисов, контор, подиумов, павильонов, съемочных площадок и светских тусовок. Кто-то помешал им реализовать себя и сделать карьеру, кто-то выгнал их из городов, кто-то вложил в их руки оружие и погнал по бездорожью в глубь страны, и Шаталов знал, что этого кого-то звали Голод.

Шаталов остановился, огляделся, – отступать было некуда, обороняться тоже было нечем, и некуда было отвернуться от кровожадных горящих глаз. Людей явно заинтересовало поле, они никогда не видели, как пашут поле, и теперь столпились вокруг, смотрели на странного человека с сохой, пытались понять, что он делает. Впрочем, их привлекал не только человек, но и дом, из которого доносился запах свежего хлеба.

А потом все люди как по команде ринулись на Шаталова, бросились к нему, расталкивая друг друга, не держались на ногах, падали на колени, смотрели на Шаталова горящими глазами, теребили стволы, пытались что-то сказать, но не могли.

– Ну, с чем пожаловали? – спросил Шаталов, делая вид, что ничего не происходит.

– Хлеба… – хрипло прошептал человек, который был ближе всех, – хлеба дай, сил нет, мы там все в городах пропадаем…

– А ты-то что вылез, ты один, что ли, есть хочешь? – прошипел еще один человек, от которого остался один костяк, – думаешь, другие есть не хотят?

– Так я же не для себя прошу, я же для москвичей…

– Для москвичей… Тут, кроме москвичей, и другие города есть, а москвичи как были выскочками, так выскочками и остались… Говорит Москва, работают… все остальные… – заверещал кто-то, пародируя диктора.

– Ты полегче, – человек сжал оружие, в нем что-то щелкнуло, – выражения-то подбирай… Хлеба у него на всех не хватит, кто-то ни с чем дальше пойдет, лучше уж сразу решить, кто…

– Пойдем отсюда, – шепнул изможденный человек бесцветной женщине, кажется, жене, – они же сейчас сцепятся, тут вообще пух и перья полетят, ни хлеба не получат, ни… – он вздохнул, – ни головы свои не уберегут.

– Жребий надо бросить, – вставил кто-то.

– Какой там жребий, жребием ничего не решишь, – еще один человек в черном пиджаке с трудом поднялся на ноги, сжимая автомат, оглядел собравшихся, – тут уже не жребием, а по-другому все решается… А ну пошли все отсюда! Пошли, пошли, Ленка, Димка, Ирка, быстро ко мне, детей сюда ведите, это наше место, слышали вы, наше место будет! – его глаза налились кровью, казалось, он сейчас испепелит собравшихся. – А ты, мужик…

Шаталов не стал дожидаться, что скажет человек, подошел, толкнул его на землю, человек упал, выронил автомат, тихонько чертыхнулся, Шаталов наступил ему на грудь, заставил замолчать. Где-то щелкнули курки, Шаталов понял, что сейчас начнется стрельба, что будет кровь, много крови, и поле переполнится кровью, и в бороздах будет хлюпать кровь…

– А ну прекратили! – грянул Шаталов. – Так, прекратили немедленно, слышите, что вам говорят? Еще мало людей поумирало? Хватит, на всех хлеба хватит, слышите вы, на всех! Быстро в дом, на крыльцо, на крыльцо идите, в очередь, стариков и детей вперед… Поняли? Что еще неясно?

На всякий случай Шаталов хотел подобрать два-три автомата, но тут же передумал – люди и так бросали оружие, как будто потерявшее всякий смысл, и оставалось только смотреть, чтобы не швыряли свои ружья и пушки на поле, не топтали драгоценную пашню.

Людей было много, очень много, Шаталов даже испугался, подумал, что хлеба на всех не хватит, – но он резал и резал каравай за караваем, протягивал кусок за куском в тощие руки, разливал по мискам овсяную кашу, вытаскивал из печи котел за котлом, а еда все не кончалась, Поле готово было накормить всех. Шаталов спрашивал себя, сколько не ели эти люди, похожие на скелеты, и сколько нужно дать им, чтобы накормить. У них как будто желудки безразмерные, так и норовят все заглотать…

Ни фига себе, сказал я себе…

Поначалу Шаталову еще приходилось ходить туда-сюда по полю, смотреть, чтобы люди не отбирали друг у друга хлеб, чтобы всем было поровну, чтобы нигде не трещали пулеметы. Ближе к полудню он даже хотел сколотить небольшой отряд и выгонять с поля тех, кто отбирал хлеб у других. Но к этому времени люди угомонились сами, как будто до них только сейчас дошла магическая фраза: «Хватит на всех».

А люди все прибывали и прибывали со всех концов земли – весть о необыкновенном Поле разлетелась по всей России, по всему свету и до самого горизонта…

Только теперь Шаталов понял, как он устал, – когда деревеньку окутала глубокая ночь и на холмах запылали костры. Первый раз за все эти годы Шаталов спал не дома, потому что в доме все еще вынимали и вынимали из бездонной печи караваи и котлы с кашей, а по дороге все тянулись и тянулись беженцы из голодных городов. Шаталов лежал на крыльце незнакомого дома, окруженный спящими людьми, приказывал себе заснуть и не мог, – бывает, что выматываешься так, что усталость отгоняет и самый сон.

Горожанам очень понравился пахарь – они подписали ему все свои книги и диски, пожаловали все ордена, написали про него статьи во все газеты, пригласили сниматься во всех передачах, сделали его бесплатным клиентом всех телефонных компаний и положили миллиард долларов на его банковский счет. Теперь Шаталов полулежал на постели, смотрел в синие звезды, думал, что ему теперь со всем этим делать и что будет дальше. Игрек лежал рядом, Шаталов знал, что он тоже не спит, изможденный, осунувшийся, до последнего снимавший какие-то свои фильмы, когда по стране уже катилась волна голодных смертей.

– Лешка, – тихонько позвал Игрек, – а ты завтра нам снова хлеб продашь? Мы бы у тебя купили… Ой, спасибо тебе, Микула Селянинович…

– Конечно. Хлеба на поле хватит на всех.

– А ты всегда будешь давать нам хлеб?

– Да. Но для этого вам придется пахать поле.

– А ты научишь нас пахать поле?

– Конечно. Ты не бойся, это просто. Я тоже сначала думал, что ничего не получится, а дед меня научил. Дед… Ну да я тебе про него рассказывал.

Игрек молчал. Перед ним сидел человек, странный человек, который не сделал карьеру, не сколотил счет, не купил квартиру и машину, не снял ни одного фильма. Но что-то было в этом человеке, что-то особенное, отчего все сильные и важные люди стояли перед ним на коленях, и все цари земные поклонились ему.

На востоке медленно собирался рассвет, вылезал из-за холмов, и черные нахальные грачи уже зашевелились, загалдели в рощах. В кармане Шаталова ожил и зашевелился будильник. Шаталов посмотрел на часы, потянулся, встал, начал натягивать сапоги.

– Лешка, – окликнул его Игрек, – ты идешь пахать поле?

– Да, – ответил Шаталов, – я иду пахать поле.

Ольга Артамонова
Старик на лестничной клетке и все, все, все…
Многоголосье

Piano
(Тихо)

Дорогая моя, родная, здравствуй! Вот, я снова здесь! На лестничной клетке! Слава богу, лифт сегодня работает, а то подниматься по лестнице на седьмой этаж, сама знаешь, мне уже не по возрасту. Я здесь! Я, наконец, могу поговорить с тобой по душам, больше мне ведь не с кем разговаривать… разве только с детьми, но они считают меня старым, ничего не соображающим болваном! Они говорят, что приходить сюда неприлично, что я позорю их в глазах соседей и нервирую новых жильцов. Какая глупость! Разве я делаю что-то плохое, если я прихожу сюда и вспоминаю нашу жизнь, промелькнувшую, словно искорка на ветру? Что и кому может сделать дурного старик, просто стоящий на лестничной клетке, старик, у которого умер… о господи… господи… прости… прости меня, дорогая! Сейчас… я сейчас… вот… вот и все… все, уже все в порядке! Видишь, каким я стал глупым, сентиментальным, слезливым! Наши с тобой дети правы, я – старый, никчемный, ничего не соображающий дурак! И приношу им одни только хлопоты и неприятности! Но что же делать? Я не могу не приходить сюда! Потому что здесь, за этой дверью, с другой ее стороны, осталось все, что я когда-то любил, все, что имело для меня смысл и значение…

Ты только не подумай! К сыну я переехал сам, по доброй воле, потому что так лучше. Разве это мыслимо – одному занимать столько метров, – а так они могут их сдавать, и им будет легче жить. И я тоже смогу быть чем-то полезным, а не только обременять их и без того сложную жизнь. Я прекрасно устроился в Митенькиной перегородке, дорогая, сейчас так стали называть маленькие комнатки, которые отделены друг от друга легкими стенками из какого-то современного материала. Митенька очень вырос за это время, ты сейчас бы его не узнала, совсем большой мальчик. Сын со снохой любезно перевезли все вещи и даже мой «огород», и, в общем-то, мне совершенно не на что жаловаться. Но только… мне трудно, очень трудно приспособиться к этому странному, чужому миру моих детей и внуков, который я не понимаю, и иногда он кажется мне совершеннейшим абсурдом. И только когда я прихожу сюда, разговариваю с тобой, вспоминаю, мне становится легче. Исчезнувшие краски прошлого проявляются вновь, и я ненадолго, пусть совсем на чуть-чуть, избавляюсь от пустоты, одиночества и недоумения, составляющих мою жизнь…