Текст книги "Полдень, XXI век (июнь 2011)"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– И больше мы не будем расставаться, – сказал я и обнял Иру привычным жестом, руки сами вспомнили, как делали это множество раз, рукам было все равно, в какой жизни это происходило.

– Мы прожили вместе всю жизнь, – объяснила Лёве Ира, прижимаясь ко мне и крепко сжав мне ладонь тонкими пальцами. – Мы не сможем друг без друга.

Лёва возвел очи горе и помотал головой. Так, бывало, делал и я, отгоняя навязчивое воспоминание. Другом он был хорошим, и я мог быть уверен, что о ночном визите Лёва не скажет ни слова Лиле и, тем более, – милиции. Если, конечно, в милиции когда-нибудь догадаются, что мой друг мог иметь к нашему исчезновению какое-то отношение.

А мы точно собирались исчезнуть?

– Вы хотите куда-нибудь уехать? – осторожно поинтересовался Лёва. Остаться он не предложил, и правильно. Глупо было на это надеяться.

– У вас есть деньги? – задал он, наконец, единственный практичный вопрос.

Мы с Ирой переглянулись. У меня в кошельке было рублей двадцать и мелочь.

– У меня шесть рублей и копейки, – сказала Ира. – Я не думала, что…

– Вот именно, – пробормотал Лёва, – вы не думали.

И задумался сам – видимо, за нас обоих. Денег он ссудить не мог, тем более подарить – деньги Лёва всегда тратил так, что-бы впритык хватило до зарплаты, рассчитывал точно, никогда не тратил больше, но и меньше тоже. «Зачем мне лишние деньги? – говорил он. – На старость собирать рано, а непредвиденных расходов у меня нет».

Если, подумал я, мы с Ирой исчезнем из этой эмуляции и окажемся в другой, более к нам благоприятной, что произойдет с нами тут? Вернемся каждый к себе домой, не понимая, что происходило? Что вспомнит Лёва, проснувшись утром и не застав нас с Ирой? Может, вообще не вспомнит, что ночью мы к нему являлись и рассказали невероятную историю?

– Мы пойдем, – сказал я, поднимаясь, и Ира поднялась следом. Мы понятия не имели, что делать дальше. Точнее, я не имел никакого понятия, а Ира, похоже, об этом вообще не думала.

– Да, пойдем, – подтвердила Ира.

– Куда? – мрачно поинтересовался Лёва и посмотрел на часы: три двенадцать. – И что мне утром сказать Лиле?

– Я сам с Лилей разберусь, – сказал я уверенно, не ощущая в тот момент сомнений, что разбираться нам с Лилей не придется, потому что…

Потому что меньше всего на свете я хотел с кем бы то ни было разбираться. Я хотел прожить жизнь с Ирой, как прожил однажды. Хотел жить, помня, как прожил следующее мгновение. Хотел жить, зная, что ждет меня через пять или десять лет.

Это не предопределенность, не рок, не судьба, это мой сознательный выбор. Я хотел еще раз прожить свою жизнь с Ирой, не меняя ее ни на йоту, даже самое плохое, что с нами было, даже свою смерть, о которой сейчас знал, когда она наступит. Это знание не приводило меня в ужас, напротив, наполняло уверенным спокойствием, необъяснимым, непонятным, но таким же простым и отчетливым, какой простой и отчетливой на тусклом ночном городском небе оказалась луна, когда мы с Ирой вышли на пустынную в четвертом часу улицу и пошли, обнявшись, потому что стало холодно, а одеты мы были не для ночных прогулок.

Пророкотал самолет, будто отдаленный гром. Мне показалось, что в точности такой звук я уже слышал где-то когда-то, и два красных огонька в небе видел тоже. Странное ощущение.

Где-то Лиля сейчас сидит у телефона, и Вова стоит у окна и смотрит в темноту двора.

Я знал, что ничего этого нет на самом деле. Точнее, может, и есть где-то когда-то, но не здесь и не сейчас. А что было здесь и сейчас, я еще не знал.

– Ты обратила внимание, – спросил я у Иры, – какая сейчас луна?

– Да, – сказала она, крепче ко мне прижавшись и начав дрожать от холода. Я прикрыл ее пиджаком, но получилось плохо, нам обоим стало еще холоднее.

– А ты… – Я помедлил. Она еще не поняла происшедшего. – Помнишь, какая была луна, когда мы сидели в садике?

Ира подняла ко мне лицо и улыбнулась одними губами.

Вечером над городом вставала полная луна, сейчас на востоке светил полумесяц в последней четверти. Либо мы просидели у Лёвы целую неделю, либо…

– В садике, – сказала Ира, – мы были не в этой…

Что-то она разглядела во мне в полумраке и не закончила фразу.

– Говори, – потребовал я, понимая, что сейчас услышу, и готовясь к переменам в себе, которые должны были наступить. – Ты сказала: «Мы были не в этой…» Дальше?

– Ты… не помнишь?

– Нет, – отрезал я.

– К Лёве мы пришли, как всегда – мы обычно бываем у него в гостях по пятницам, – неторопливо начала Ира. Она, должно быть, ощущала себя в чем-то выше меня, в кои-то веки получила возможность чему-то меня научить, она всегда к этому стремилась – рассказать мне то, чего я не знал. Если это знание о самом себе, то подавно. – Ты собирался поговорить о новом фильме Рязанова «Настроение». Я хотела остаться дома, но ты настоял, и я поехала с тобой.

Ничего я не помнил. «Настроение»? Я не знал такого фильма у Рязанова.

– У Лёвы, ты же знаешь… наверно… – Ира посмотрела на меня с печальной неуверенностью: чувствовала, что мы странным образом находились сейчас не то чтобы в разных мирах, но в разных душевных состояниях, памяти наши еще не притерлись друг к другу. Похоже, мы были здесь мужем и женой. Может, здесь не было Лили и мальчиков. Ира это знала, а я еще нет.

Или – просто нет?

Что, если я не вспомню, как мы вечером собирались к Лёве?

Я помнил садик, скамейку, только что взошедшую полную луну…

– Ира, родная… – сказал я, поворачивая ее к себе и глядя в ее голубые глаза, казавшиеся сейчас черными, как сама ночь. – Женечка… сколько ей?

Ира отпрянула, но взяла себя в руки и не стала отводить взгляда. Страх ее, выплеснувшийся наружу в резком движении, спрятался, но не исчез, только стал мне не виден.

– Миша, – сказала Ира. – У нас нет детей. Женечка… она там, в памяти. Мне плохо, Миша. Я не смогу без Женечки. Не смогу.

– Когда мы поженились? – Я понял – не вспомнил, а всего лишь понял, что дома нас не ждет никто, и у Лёвы мы засиделись так поздно именно потому, что дома нас никто не ждал.

– Двенадцать лет назад, – сказала Ира сквозь подступившие слезы. – Двенадцать лет, и я только сейчас почувствовала, как это страшно – жить без детей… без Женечки.

– А… Лиля? – я не мог задать более глупого вопроса, но мне нужно было знать, в каком мире мы оказались.

– Какая Лиля? – с неожиданной злостью сказала Ира. – Ты о чем думаешь?

– Хочу понять, если не могу вспомнить.

– Прости, – сказала она. – Прости, пожалуйста. Ты обязательно вспомнишь, я же вспомнила. Просто раньше ты вспоминал первый и тянул меня за собой, а сейчас наоборот… Ты вспомнишь.

Она еще несколько раз повторила «ты вспомнишь», а потом все-таки ответила:

– Лилей звали твою пассию в университете. Ты встречался с ней на первом курсе, а потом мы с тобой познакомились, и ты дал Лиле отставку. Она сейчас…

Ира сделала паузу – вспоминала то, что, скорее всего, предпочитала забыть.

– Она на электроламповом работает, лаборанткой.

– Не в школе? – Не надо было мне спрашивать, само вырвалось.

– Нет, – сухо сказала Ира. – Впрочем, я… ты о ней ничего не слышал вот уж три года. Или не говорил, – последние слова она произнесла голосом ревнивой фурии, и я в темноте ощутил ее отчужденность. Откуда мне было знать, виделся ли я с Лилей в последнее время, если я не помнил нашего с ней романа на первом курсе?

– Вон такси, – сказала Ира и подняла руку, подойдя к кромке тротуара.

Машина притормозила, и я открыл заднюю дверцу, пропуская Лилю в салон. Водитель сказал, не оборачиваясь:

– Если далеко, не поеду. У меня смена кончается.

– Поселок Монтина, угловой дом с часами, знаете? – сказала Ира. Она там жила с родителями, а потом там жил товарищ Островой Б. П. Значит, сейчас там жили мы… вдвоем?

– Десять рублей, – сказал водитель.

– Хорошо, – согласился я.

Остановив машину у подъезда, водитель включил в салоне свет, и я отсчитал ему три трешки и рубль.

Я бросил взгляд на список жильцов: в шестнадцатой квартире жили Бернацкий М. П. и Маликова И. А. Выйдя за меня, Ира не стала менять фамилию? Почему? В мире, где мы прожили долгую жизнь, Ира была Бернацкой, ее во Дворце счастья спросили:

«Берете ли вы фамилию мужа?», и она с такой поспешностью сказала «да», что женщина-регистратор не сдержала улыбки.

Похоже, мы жили вдвоем. А родители? Почему-то я не подумал о своих – решил, что в этой эмуляции они, как и во всех других, тихо жили в Третьем микрорайоне, ни во что в моей жизни не вмешиваясь и проводя старость в самим себе навязанном душевном покое, который казался мне уходом от всякой реальности.

– Папа с мамой, – сказала Ира, пока мы медленно поднимались на пятый этаж, – уехали три года назад к Светке в Казань. Муж Свету бросил, она одна там была с ребенком, а мы здесь жили вчетвером и не очень ладили.

Спасибо за информацию, хотел сказать я, но хватило ума промолчать. Если бы Ира без вопросов с моей стороны объяснила, кто я здесь – может, и не астрофизик вовсе, а биолог?

– Успокойся, – сказала Ира и прижалась к моей груди. Мы стояли, обнявшись, в небольшой комнате, где помещалась двуспальная кровать, тумбочка, небольшой трельяж, в зеркале которого я увидел свое отражение: испуганный взгляд, всклокоченные волосы.

– Успокойся, пожалуйста, – повторила она, подняв голову.

Мне показалось, что Ира хотела что-то сказать взглядом или пыталась о чем-то напомнить, а может, думала, что из мозга в мозг перетекут ее воспоминания, которые станут и моими. Тогда и мои собственные вздохнут и раскроются, наконец, чтобы я стал своим человеком в этом мире.

Ничего не менялось. Не чувствовал я в себе движения памяти, не помнил эту комнату, в которой мы с Ирой спали и где в тумбочке наверняка лежала моя электрическая бритва «Харьков», то и дело ломавшаяся; я давно хотел заменить ее на новую, но жалко было денег, которых всегда не хватало.

Я оторвался от ее губ, от ее рук, от ее недоуменного взгляда и, обогнув кровать, подошел к тумбочке. Там лежали женские мелочи: тюбики, щеточки, коробочки…

– Ты что-то ищешь? – спросила Ира и обняла меня сзади, прижавшись лбом к моей спине. – Если тебе нужна бритва, то ты кладешь ее на полочку в ванной.

Я никогда не держал бритву в ванной комнате, потому что обычно не смотрел во время бритья в зеркало. Я брился и читал книгу, одно не мешало другому. Здесь у меня другие привычки?

Я опустился на край кровати и принялся стягивать туфли – надо было еще в прихожей надеть тапочки, но мне было не до того.

Тапочки принесла Ира, заставила меня лечь, и я стал медленно погружаться в сон, чувствовал, как Ира снимала с меня рубашку, расстегивала брюки, будто я ввалился домой вдребезги пьяный и не способен был сам за собой поухаживать. Мне было приятно, когда пальцы Иры касались моей груди, рук, плеч.

Что-то было потом… я заснул.

* * *

Проснулся я отдохнувшим, с ясным сознанием, но с тем же ощущением собственной беспомощности. Ира гремела посудой на кухне, и я, надев висевшую на плечиках в платяном шкафу пижаму (моя, чья же еще?), пошел на звуки. Обернувшись, Ира все поняла сразу, и плечи ее опустились: видимо, тоже ждала, что я проснусь другим человеком. Здешним.

– Я работаю в Институте физики? Занимаюсь внегалактической астрономией? Шеф у меня Яшар Гасанов? Я защитил диссертацию? Ты – в Институте экономики? Почему у нас нет детей? Есть у нас друзья, кроме Лёвы? Знакомые? Мы бываем где-нибудь по вечерам?

Вопросов у меня было множество, ответы мне нужно было запомнить накрепко, надеясь все же, что моя память не останется безучастной к новой информации.

– Сколько вопросов сразу… – пробормотала Ира. – Дай вспомнить. Думаешь, это просто? Мне кажется, в памяти все перемешалось: я одна, я другая, с тобой, без тебя… Миша, Мишенька… Я вдруг вспомнила, как по ночам лежала без сна, глядя в потолок, и представляла тебя рядом с ней, говорила себе: не надо думать об этом, она твоя жена, ты не можешь и не имеешь права ее бросать… Прости, – прервала она себя, – наверно, я должна быть счастлива, что здесь мы вместе. А я принимаю это как данность, которая была всегда. Прости, – прервала она себя еще раз. – Ты спрашивал. Конечно, ты работаешь где всегда… везде. У Яшара, да. А я в Институте экономики и финансов – он тут так называется. Перевожу с английского и на английский. Другие языки не требуются, и я их как бы не знаю. Не знала, точнее. Теперь-то… Впрочем, все равно надо будет делать вид, что не читаю ни на французском, ни на испанском, ни на немецком…

А детей у нас нет, – переход к новой теме был таким неожиданным, что я вздрогнул и сжал Ире ладонь, – потому что у меня в первый год, как мы поженились, было сильное воспаление, и доктор Шихлинский, ты должен его помнить, он был завотделением в Крупской, когда я Женечку рожала…

Конечно, я помнил Шихлинского. Принес ему в конверте двести рублей, чтобы он приказал сделать все как надо. Еще бы мне не помнить Шихлинского – на следующий день он подошел ко мне в холле, отвел в сторону и сказал недовольно, что обычно ему платят триста, но уж ладно, он все равно желает мне второго, пусть будет сын.

– Черт бы его побрал, – пробормотал я.

– Он сказал, что все должно со временем наладиться, но когда – сказать трудно, это от организма зависит. Но не наладилось.

– Сколько мы ему заплатили? – спросил я со злостью.

– Не знаю. Этим занимался ты и никогда мне не говорил – сколько. Берет он обычно двести.

– Триста, – сказал я, – надо было дать триста, и он бы тебя вылечил.

Ира помолчала.

– Ты… – сказала она неуверенно, – что-нибудь вспоминаешь?

Я покачал головой.

– Где?.. – спросил я, и Ира, поняв меня без слов, показала взглядом на письменный стол у окна. Ничто не подсказывало, где лежат мои бумаги, тетради с выписками из статей и расчетами.

Пишущую машинку «Эрика» я видел впервые. Вообще-то «Эрику» в прежней жизни я купил в восемьдесят седьмом; раньше таких машинок не было в продаже, я печатал на «Москве», у которой отпадали литеры. Я их припаивал, а они опять отпадали…

Тетради и листы лежали в правом верхнем ящике… хорошо хоть привычки мои остались прежними. Я достал синюю тетрадь, куда обычно записывал готовые результаты и наброски для будущих статей.

«О физической природе временных рентгеновских источников».

Не то. В конце семидесятых, вскоре после защиты, мы с шефом действительно сделали пару работ по рентгеновским новым в Галактике. Не то чтобы нас проблема сильно интересовала, но надо было отсечь вклад галактических источников в межгалактическую составляющую.

Зазвонил телефон. Я поднялся, чтобы взять трубку, но Ира успела раньше.

– Да? – услышал я ее голос из коридорчика.

Молчание, и потом:

– Хорошо, Лёва. Я ему передам, он сел поработать, ты же знаешь, ему нельзя мешать… Конечно. Нормально добрались, на такси. Спасибо, пока.

Ира положила трубку и заглянула в комнату.

– Это Лёва, – сказала она, увидев, что я не работаю и можно помешать. – Позвони ему, когда освободишься. Что с тобой, Миша?

Она поняла: что-то произошло, Ира всегда понимала меня быстрее, чем я сам. В девяносто третьем она раньше меня поняла, что мне плохо и нужно ехать в больницу. Я еще ничего не чувствовал, сидели мы вечером перед телевизором, я, как мне казалось, задремал, а Ира неожиданно начала трясти меня за плечо и бросилась к телефону – вызывать «скорую». Тогда обошлось – микроинсульт, через неделю я был дома, через месяц вернулся к работе.

Я взял ее руки в свои и слизнул белое на ладонях – это оказалась не мука, а что-то другое, сладковатое, вкусное.

– Похоже, я знаю теперь, как это происходит.

– Что? – нахмурилась Ира. Конечно, она догадалась, что я имел в виду. И не хотела, чтобы это произошло опять. У меня сложилось впечатление, что в каждой эмуляции Ира чувствовала себя на своем месте, готова была остаться на всю жизнь – даже там, где я был женат на Лиле и вряд ли решился бы от нее уйти.

Ощущая себя сильнее меня в готовности к переменам, подсознательно Ира перемен не хотела. Она что-то сейчас пекла, для нее реальность не прерывалась, к старым воспоминаниям добавились новые, она уже научилась их разделять, а ощущения… Ира была со мной, мы жили вдвоем, чего еще ей хотелось от жизни?

Ребенка? Лучше со мной без ребенка, чем с ребенком без меня… или без нас обоих – кто знает, где мы окажемся… где окажется она…

Сколько эмоций, мыслей, надежд, желаний и отрицаний содержалось в единственном слове «Что?».

– Ничего…

Я повернул ее к двери, и она пошла на кухню, дверь закрывать не стала, я видел, как она что-то замешивала в большой зеленой миске.

Дежа вю. Точно. Я не подумал об этом раньше, потому что включалась новая память, и внезапное осознание огромного отрезка прожитой жизни волной цунами обрушивалась на слабые ощущения, предшествовавшие мгновению узнавания новой реальности.

Сейчас, когда памяти об этой эмуляции у меня не было, момент дежа вю, испытанный при чтении собственной статьи, я воспринял очень остро и вспомнил такие же – забытые – моменты, когда… Ощущение, будто был уже в этом месте, но в другое время. Или на самом деле не здесь…

Дежа вю. Не память, а память о памяти. Момент, предшествовавший переходу.

Сейчас возникло ощущение дежа вю, но ничего не случилось, потому что во мне не оказалось памяти об этом мире. Нужно вспомнить, и тогда… А если не вспомню?

Дежа вю – катализатор процесса. Будто тонкая грань, разделяющая эмуляции. Но если ты сам находишься пока на грани – еще не здесь, но уже не там, физически в этом квантовом мире, а памятью – еще в том?

Ира суетилась у плиты, доставая белые комочки из зеленой миски и перекладывая на большую чугунную сковородку, я подошел и ткнулся носом ей в шею. Ира замерла на мгновение, сказала: «Не мешай, я сейчас», – и я подождал, пока все кружочки (печенья?) оказались на сковородке. Ира аккуратно вытерла ладони вафельным полотенцем, повернулась ко мне и спросила:

– Ну?

«Так и не вспомнил?» – спрашивал ее взгляд. Я покачал головой и сказал:

– Вспомни ты. Тот первый раз. Момент узнавания… воспоминание… не хочу называть… самый первый.

– Смерть, – сказала Ира. Слово далось ей легко, она опустила это переживание на дно памяти, не то чтобы вовсе о нем не думала, но перевела в разряд абстрактных, не мешающих жить.

Было, да. Когда-нибудь будет опять. Такова жизнь.

– Да, – кивнул я. – Вспомни. Перед этим моментом. Дежа вю. Ты бросила взгляд на что-то, и тебе показалось, будто ты этот предмет уже видела, только не знаешь где и когда. И сразу после этого…

Ира отпрянула.

– Откуда ты… – сказала она, помедлив. Взгляд ее был обращен внутрь себя, и мне вспомнилось, как маленькая Женечка, ей было года четыре, спросила меня: «Папа, почему я не могу своими глазами видеть себя? А только в зеркале?». Вопрос был неожиданный, и я не нашелся что ответить. Мы можем видеть себя, но не лицо, а душу, то, что внутри нас, и взгляд этот часто бывает таким пронзительным, что жить не хочется… как сейчас Ире.

– Всякий раз перед тем, как меняется эмуляция, – сказал я, стараясь оставаться спокойным, – случается явление дежа вю.

Когда мы вспомнили свою смерть – тоже. Я сидел на семинаре.

Помню: бросил взгляд в окно, там видна была башенка академической пирамиды, и мне показалось, что я видел точно такую… где-то. Очень сильное было ощущение, будто вспыхнуло перед глазами, и сразу после этого вспомнил палату в «Адасе», верхний свет, желтоватый, доктора Хасона. А ты? У тебя тоже было дежа вю?

Ира опустилась на табуретку и сложила ладони на коленях.

Я не мог смотреть на нее сверху вниз и сел на пол у ее ног.

– Перед тем… – Ира говорила медленно, вспоминая, – Карина, наша секретарша, попросила меня отнести папку с чьим-то личным делом в секретариат на втором этаже. Почему нет? Я работала в центральном здании пять лет и ни разу не была на втором, в секретариате президента. Там оказалось красиво. Ковры, тяжелая мебель, картины. Я передала папку и шла назад. Взгляд упал на стоявший под стеклом в серванте… для чего сервант в таком месте… наверно, когда президент принимал делегации… да, под стеклом стоял чайный сервиз, не помню сколько предметов… красивый, зеленые ободочки… И мне показалось, что я уже видела эти чашки. Почему-то мне стало страшно. Я не успела это обдумать, только испугалась и… вспомнила, да. Как умирала в «Адасе», в том же корпусе, где ты.

– Не надо, – прервал я Иру и прижался лбом к ее ногам.

– Когда ты умер, – безразличным, а на самом деле напряженным до безразличия голосом произнесла Ира, – Шели, наша соседка, ты должен ее помнить, с третьего этажа…

– Да, – сказал я.

– Собрались наши знакомые… это не поминки были… просто… Язевы пришли, Марина с дочерью, Климович. У меня не хватило чашек, и Шели принесла такие, с зеленым ободком. Когда я увидела сервиз в приемной академика… Я не могла помнить… Это было дежа вю, да.

– А когда мы были ночью у Лёвы… вспомни.

– Да, – подумав, сказала Ира. – Вспомнила. А ты?

– Мы раньше не задерживались у него так поздно.

– Никогда.

– Когда мы спускались по лестнице, лампочка внизу не горела, а на площадке второго этажа спал рыжий кот, и мне показалось, что я это уже видел: темный подъезд, спавшего кота, погасшую лампочку. Мы вышли на улицу, я посмотрел в небо, а там вместо полной луны висел серп буквой «С», будто прошла неделя.

Пальцы Иры перестали перебирать мои волосы. Я поднялся на ноги, придвинул табурет и сел рядом с женой… повторил мысленно слово «жена», было необыкновенно приятно думать так об Ире… сел рядом и обнял жену за плечи.

– Я тоже, – сказала она, вспоминая. – Только не лестница. Мы вышли на улицу, и мне показалось, что я уже была здесь в такой поздний час. Помнила, что это не так, но ощущение очень сильное… А потом ты показал на луну.

– Дежа вю, – сказал я. – Перед моментом перехода из одной эмуляции в другую с нами обоими случается дежа вю. У каждого свое. Как включение.

– Миша… Ты говоришь, будто точно знаешь, что мы с тобой всего лишь игра ума вселенского компьютера в какой-то точке, которой закончилась жизнь Вселенной.

– Да, – сказал я. – В эмуляции не должно быть темного вещества. Его и нет. А в нашей первой жизни я темное вещество изучал несколько лет, пока не ушел из науки. Почти вся масса Вселенной состояла из невидимого вещества и не регистрируемой энергии. Когда все закончилось, в Точке Омега, это вещество и энергия пошли в дело, в создание эмуляций.

– Ты так уверенно об этом говоришь…

– Я знаю, – упрямо сказал я.

Я действительно знал это. Это не было верой в Истину (с большой буквы), которую познают индуисты и никому не могут объяснить, в чем их Истина состоит. Это не была и вера в высшие силы. Я знал, у меня были факты, я сопоставил их, не нашел другого объяснения, и то, что каждому переходу предшествовало дежа вю, тоже нашло свое место. Эмуляции должны были сцепляться, иначе переход был бы невозможен.

– Хорошо, если знаешь, – вздохнула Ира. – Я всегда была с тобой.

Она запнулась.

Не всегда. Во множестве эмуляций мы не вместе. В огромном множестве эмуляций я возродился к жизни, не зная об Ире. Во множестве миров, созданных переживающим последние мгновения вселенским компьютером, я сейчас живу без нее, а она без меня. Если сейчас – с обоими или с кем-то одним – случится дежа вю и произойдет переход, мы можем оказаться разделены навсегда.

– Ира, – сказал я, – почему это происходит именно с нами?

– Предназначение. Вселенский компьютер… в его программах наши судьбы сплетены. И не может быть иначе, – заключила Ира тоном, не допускавшим возражений.

– Почему я не могу вспомнить? – пробормотал я. – Чем этот мир отличается от других? Предназначение, говоришь ты.

В чем оно?

– Быть вместе.

Конечно. Сугубо женское определение. Не цель, а дорога к цели.

Я должен был понять, чем эта эмуляция отличалась от прочих. Почему здесь я… Чужой? Именно. Я чужой здесь. Если не вспомню себя, то в понедельник, выйдя на работу, не узнаю кого-нибудь из сотрудников. Не пойму намека Яшара на что-то, произошедшее в пятницу, о чем Ира не знала и не могла меня предупредить.

Я должен понять, чем отличается эта эмуляция. Чем-то важным и достаточно очевидным.

Почему я решил, что отличие должно бросаться в глаза?

Потому, ответил я себе, что мне известно предназначение, и оно не в том, чтобы прожить в этой эмуляции всю оставшуюся жизнь. Да, с Ирой. Но без Женечки. Без ее мужа Кости и без наших внуков.

Я чувствовал, что мне известно наше с Ирой предназначение. Я не мог его вспомнить, как не мог вспомнить свое прошлое в этом мире. Ощущение незнания своего знания – болезненно.

Острые иголки пронизывают тело, впиваясь в руки, ноги, спину, голову… Больно смотреть… больно дышать…

Видимо, я потерял сознание, потому что наступил мрак.

* * *

Ира сидела у изголовья и дремала. Я лежал под простыней, вытянув руки поверх белой крахмальной поверхности. Повернув голову, увидел, что в палате еще несколько кроватей, на которых лежали больные.

– Ира! – позвал я. Она открыла глаза и попыталась улыбнуться.

– Что это было? – спросил я.

Ира наклонилась и поцеловала меня в губы.

– Все хорошо, – сказала она. – Наверно, от усталости.

Нервное перенапряжение.

– Угу, – усмехнулся я.

– В принципе, все у тебя в порядке: кардиограмма нормальная, давление тоже. Сегодня побудешь здесь…

– Где – здесь?

– В Шестой больнице. Это…

Она запнулась, вспомнив, что я могу и не знать.

– Шестая? Между стадионом и Монтина?

– Да, – кивнула Ира, подумав, должно быть, что память ко мне вернулась, и теперь все будет хорошо. Нет, я вспомнил, где была эта больница в настоящей жизни.

Я чувствовал себя прекрасно. Хотелось встать, размяться, взять несколько чистых листов бумаги, ручку, сесть за стол… Я точно знал, что, подумав, сумею написать нужное слово. Знание было зашифровано в подсознании, а ключом было слово, и слово это содержалось отдельно, не в голове, а в пальцах, которые сами знали, что писать.

– У тебя есть с собой ручка? Листок бумаги? – спросил я, приподнявшись на локте. – И подушку подними повыше, пожалуйста.

Ира молча подняла подушку, я сел удобнее, поправил сползавшую простыню (на мне была серая больничная пижама, я сначала не обратил внимания) и взял карандаш – ручки у Иры не оказалось. Бумаги у нее тоже не было, она протянула мне салфетку.

Салфетка была плотной и грубой, но все равно грифель почти не оставлял следов. Я писал что-то. Точнее, некто, притаившийся в моем подсознательном, писал что-то моей рукой.

Автоматическое письмо? Никогда не страдал подобным синдромом, никогда прежде у меня не возникало ощущения, будто пишу под чью-то диктовку. Карандаш процарапал угол салфетки, выпал из пальцев, Ира подхватила его, когда он катился по простыне.

Я поднес салфетку к глазам. Вряд ли кто-нибудь, кроме меня, сумел бы разобрать эти каракули. Я и сам понимал скорее интуитивно:

«Дежа вю. Склейки эмуляций. Перепутанные квантовые состояния. Закон сохранения. Темное вещество – общее для всех эмуляций, поэтому в каждой эмуляции концентрация низка.

Оценка – 1095 эмуляций. Конечная остановка перед антиинфляцией и коллапсом».

Каждое слово было понятно. Вместе – нет. То, что ощущение дежа вю становится катализатором перехода от одной эмуляции к другой, я и так знал. То, что темного вещества в эмуляциях было чрезвычайно мало – в двух точно, и, видимо, в этой тоже, – было, скорее всего, свойством компьютерного воссоздания реальностей.

Десять в девяносто пятой степени. Число реально существующих эмуляций. Девяносто пять нулей после единицы. Невероятно огромное число. Непредставимо огромное. Но было в нем что-то знакомое…

Да! Число частиц в каждой из вселенных, возникших в грозди миров после Большого взрыва. В «Многоликом мироздании» Андрея Линде, книге, которую я читал, когда уже не работал в университете и потому был не очень внимателен… Там это число было. Число частиц в каждой вселенной. Число эмуляций после окончания эволюции мироздания. Совпадение огромных чисел не могло быть случайным. Следовательно…

Ответ от меня ускользал. Я знал его. Знал, что знаю. Знал, что вспомню, пойму, и тогда…

Сделаю то, что является моим предназначением в этой и других эмуляциях.

Мое предназначение, подумал я, быть с Ирой. Прожить с ней жизнь. Да, подумал я, только это не предназначение. Не цель, а средство.

Я протянул Ире салфетку, и она аккуратно, не складывая, положила бумагу в сумочку. Я еще раз поразился удивительному ее умению понимать меня без слов – я ведь не сказал, что салфетку лучше не складывать, иначе сотрется часть записи.

Раскрылась дверь, и в палату ворвался – иного слова не подберу – мужчина в белом халате, высокий, с белозубой улыбкой.

Быстрым взглядом он оглядел больных, лежавших и сидевших на своих кроватях. Ира поднялась и уступила стул. Врач сел и спросил у Иры, будто она лучше меня знала, как я себя чувствую:

– Нормально?

– Да, – помедлив, ответила Ира, а я спросил:

– Что со мной было, доктор?

– Асаф Исмаилович мое имя, – представился он. – Переутомление. У вас бывали подобные срывы?

– Я прекрасно себя чувствую, – сказал я, – хочу домой.

– Еще не готовы кое-какие анализы. Мы вас подержим до понедельника. Все равно сегодня суббота, в выходные не выписывают.

– Может, я могу поехать домой, а в понедельник утром приехать и все оформить?

– Нет. Вам прописали лекарства, успокоительные…

Врач поднялся и сказал, глядя не на меня, а на Иру:

– Отдыхайте. Здесь не санаторий, конечно…

Не договорив фразы, Асаф Исмаилович покинул палату так же быстро, как возник.

– Попробую с ним поговорить, – сказала Ира. – Догоню его.

Пока Иры не было, я попытался уложить в голове неупорядоченные мысли, возникшие, когда я разглядывал фразу на салфетке.

Число эмуляций имеет тот же порядок величины, что число частиц в нашей Вселенной, и тот же порядок, что число вселенных в модели Линде. Если в реальной Вселенной, где я жил и умер, темное вещество составляло четверть массы, и если в эмуляциях это темное вещество оказалось распределено по всем копиям мироздания, то на каждую эмуляцию пришлось по одной-единственной частице темного вещества. И что?

Я должен был подумать раньше. Правда, квантовую физику я знал не так хорошо, как космологию, да и в памяти то, что я из квантовой физики знал, всплывало странным образом. Книга Типлера. И сейчас…

Перепутанные состояния. Сам написал на салфетке и не понял. Я читал об этом, уже будучи на пенсии. Чувствовал: надо что-то предпринять, иначе старость – состояние, мало зависящее от биологического возраста, – навалится, как тяжелый мешок, который не скинуть с плеч. Поехал в университет, где не был давным-давно. На факультет не пошел, там работали люди, которых я не знал. Отправился в библиотеку, набрал журналов за несколько последних лет и вчитывался, стараясь понять, что нового в моей науке.