Текст книги "Полдень, XXI век (июнь 2011)"

Автор книги: Вокруг Света Журнал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

АНДРЕЙ МАЛЫШЕВ
Горбатого…
Рассказ

«О, donner Wetter, опять день начинается с убийства», – без особого сожаления и раскаяния подумал Клоц.

Клоц Херман – выходец из старого рода бюргеров земель Северного Рейна-Вестфалии. Высокий, поджарый, отметивший свое пятидесятитрехлетие, аккуратный до педантичности, всегда идеально выбритый, с зачесанными назад редкими седыми волосами, с тонкими чертами лица, в белоснежной футболке с миниатюрной вышитой эмблемой института на груди и в шортах цвета национального флага, бежал по извилистой лесной тропе.

Закрепленный на бедре органайзер мягко завибрировал, приятный женский голос сообщил, что в Берлине ровно восемь пополудни. Заиграла музыка Рихарда Вагнера.

Худая высокая фигура немца мелькала в тени между деревьями. Окропленные росой кроссовки упруго ступали по лесной тропе, усеянной сосновыми иглами. Сырые стебли хлестали по ногам, футболка на спине и груди взмокла от пота.

За кряжистым дубом он свернул направо и, перепрыгивая через корни, побежал по склону. Под подошвой опять хрустнула улитка.

– Надо же, десять кругов, бывает, отмотаю ни одного слизня, а тут повылезали. Четвертый круг – и уже второй.

Хотя Клоц знал, что улитки, комары, птицы, населяющие его иллюзорный мир, – неживые, звук раздавленного брюхоногого моллюска коробил.

После десятого круга, весь мокрый, тяжело отдуваясь, он перешел на шаг, умная машина плавно уравняла скорость дорожки и уменьшила гравитацию, струя сухого теплого воздуха с ароматами луговых трав волной прошла по телу. Клоц просмотрел бегущую строку проекционного счетчика: вес, пульс, сгоревшие килокалории, потерю жидкости, углеводов – и остался доволен.

«Интересно, сколько этот медведь еще проспит?» – он взглянул на ряд часов под потолочной панелью. Стрелки на циферблате с надписью «Берлин» показывали восемь тридцать. И это тоже являлось частью конфликта – коллега из Новосибирска существовал по московскому времени.

«Чего захотел: MSK-1 “ни нашим, ни вашим”! Перебьется, в чужой монастырь, как у них говорится, со своим гроссбухом, как правило, не суются, – думал Клоц, – сейчас затрещит его идиотский будильник и напугает Фокси. Месяц, месяц не может привыкнуть к распорядку, хотя бы постарался, размазня».

Клоц сошел с беговой дорожки, выключил натурализатор пейзажей и отстегнул напульсник с датчиками. «Завтра отправлюсь в Грац, давно не топтал сочную травку Нижней Саксонии, и надо бы увеличить нагрузку, икроножная мышца дряхлеет», – пообещал он себе и направился в стерилизационный бокс, облицованный санитарным пластиком, от яркой белизны которого резало глаза.

Он коснулся пальцем стены, миниатюрный шлюз бесшумно сдвинулся, на платформе выехала прозрачная колба с дезинфицирующим раствором, на дне коей покоился дезодирующий дроид. Из углубления Клоц достал серебряный пинцет, подцепил робота размером с горошину, встряхнул и пристально вгляделся в устройство. Раньше, буквально месяц назад, он бы, не задумываясь, запустил «уборщика» в рот и позволил вычистить зубы, но теперь на станции поселился этот неряшливый, безалаберный русский.

С подозрением и легкой брезгливостью Клоц всматривался в блестящую хромированную капсулу. От мысли, что дроидом мог попользоваться коллега, по спине побежали мурашки.

«Конечно, на до отдать должное, русский на орбите безвылазно уже третий год, довольно-таки продвинутый в своей области товарищ и авторитетен в научных кругах, но это не значит, что ему позволено пренебрегать моим личным пространством, моими желаниями, нарушать распорядок, тем более, он у меня в гостях, а не наоборот. Понимаю, в мыслях он постоянно погружен в работу, со мной тоже порой подобное случается, но нельзя быть таким рассеянным и опускаться до скотской неряшливости».

Почистив зубы, Клоц сплюнул дроида в колбу, платформа бесшумно ушла в нишу.

Выпускник Берлинского института кайзера Вильгельма прошел в обмывочную камеру. Тщательно оглядел герметичную сферу, пронизанную форсунками для распыления воды и капельницами с моющими средствами. Зеркальная поверхность сияла чистотой. На этот раз немец не обнаружил «дедушкиных» семейников, случайно, как говорит коллега, забытых им на сиденье.

Сам Клоц пользовался одноразовыми эластичными изделиями микронной тонкости, пропускающими воздух и выводящими влагу с поверхности тела. Они растворялись и со струями воды попадали в утилитарный расщепитель. Стопка новых изделий под номером 117, которые дикарь с «Союза» называет трусами, хранилась в скрытой нише рядом с сушильной камерой.

«И юмор у этого паяца какой-то плоский, совершенно не интеллектуальный – все о бабах да о пьяных мужиках. И борода ему подстать: он как дикий сакс, или скиф, или сфинкс, черт его знает кто. А ужасный шрам над бровью! Когда он смеется или потеет, рубец словно наливается кровью. Вряд ли стукнулся, как говорит, на испытаниях гравитатора, подозреваю – последствия пьяной драки».

Сухой, чистый, благоухающий, Клоц покинул стерилизационный бокс. «Может, успею перекусить, пока русский спит?» – робкая надежда подала слабые признаки жизни. Хотя он не слышал трескотни механического будильника, внутренний голос подсказывал, что обычно в это время русский встает и прямиком, шлепая голыми ступнями по начищенному до блеска полу, игнорируя латексные шлепанцы, направляется в туалет. «И, наверное, опять забрызгает все приборы. Какой-то он не от мира сего – угловатый, неловкий. Тьфу».

Уповая на случай, Клоц заглянул сквозь стеклянную дверь в столовый блок. Створка холодильной камеры была приоткрыта. Что-то внутри агрегата мешало ей плотно закрыться. «Надо же, даже автоматика не спасает, самозакрывающаяся дверь не в силах совладать с безалаберностью. Ведь продукты испортятся и холодильник тоже. Неужели так трудно пододвинуть термос или что там?», – страдал Клоц.

Стеклянная дверь сдвинулась, и немец с мрачным лицом шагнул в столовую. Костылев сидел за длинным столом в одних трусах, нечесаный, немытый, и уплетал за обе щеки бутерброд с толстым слоем биоконсерванта. Стол вокруг покрывали хлебные крошки. Он что-то бубнил себе под нос и черкал карандашом в своем истрепанном блокноте.

«А где робот? Ведь я приказал Фокси не отставать от этой гадины. Как только русский проснется, следовать по пятам и подтирать за ним дерьмо». Клоц сдержался и голосом, казавшимся ему дружественным, спросил:

– А где Фокси?

– А… – вздрогнул Костылев, – доброе утро, коллега, – на хорошем английском поприветствовал он Клоца, – почем мне знать, где шустрый надоедливый робот, быть может, блуждает где-то во тьме, например.

– Хорошо, коллега, я проверю, и не забудьте смести со стола крошки, – Клоц направился к выходу, по пути свернул к холодильнику и демонстративно громко хлопнул дверцей.

– Куда же ты, Герман? Давай позавтракаем вместе, обсудим дела, пообщаемся, так сказать, без галстуков в неформальной, так сказать, обстановке, – смущенно крякнул Костылев.

– Нет, спасибо, дела мы обсудим у меня в кабинете в девять часов ровно по берлинскому времени. И смотрите, коллега, не опаздывайте, как в прошлый раз.

– Да, да, – поспешил ответить Костылев, снял очки и принялся протирать линзы парчиной широких трусов, – постараюсь, Герман.

Клоц скрипнул зубами, он ненавидел, когда русский переиначивал его фамилию. Он вышел в коридор и включил наручный коммутатор:

– Фокси, ты где?

– Судя по излучению, где-то в реакторном отсеке, точнее не могу сказать, – отозвался голосом робота динамик.

– Как ты там очутился, donner Wetter?

– С господином Костылевым ехал в лифте, потом погас свет, он вышел, а я остался. Я ничего не вижу.

– Включи пеленг, сейчас приду.

Он нашел Фокси с заклеенными пластырем камерами, блуждающего по реакторному отсеку, то и дело с глухим стуком натыкающегося на оборудование.

– Фокси, кто это сделал?

«Дурацкий вопрос, кто это мог сделать кроме дикаря из Красноярска». Клоц принялся нервно отдирать пластырь от линз.

– Не знаю, после того как мы зашли в лифт с господином Костылевым, у меня сначала вышел из строя правый, затем левый окуляр.

– Черт бы подрал этого русского. Ай! – Клоц вскрикнул и палец с обломанным ногтем сунул в рот.

– Свинья эдакая, – прошипел он в гневе, – такое терпеть нельзя.

Клоц быстрым нетерпеливым шагом, подпрыгивая на носках, направился к лифту, следом скользил робот, на правом окуляре все еще оставалась наклейка из пластыря.

– Все, с меня хватит. Извольте, дорогой Иван Федорович, перейти на свой корабль. Наши эксперименты почти завершены, осталась рутина. Копию карты и отчета отправлю по шестому служебному каналу. Fischkopf [3]3
  Fischkopf (нем.) – голова рыбы.


[Закрыть], это невыносимо.

Не встретив сопротивления и возражений, Клоц припомнил все проступки коллеги за тридцать дней общежития, начиная с последней выходки с Фокси. Он сильно нервничал, откинув голову назад, трясся, редкие седые волосы вздрагивали. От переизбытка чувств Клоц стал заикаться и перемежать английские слова с немецкими. Он все больше воспламенялся, чувство справедливой ярости кипело и росло, как верховой пожар при сильном ветре. Его лицо с аристократическими чертами искривилось. Он вцепился в край стола, словно боялся не утерпеть и вцепиться в горло ненавистному ему человеку.

Иван Федорович жевал бутерброд, запивая чаем, который заваривал в гильзе термального колокола, отсыпая понемногу из бумажного кулька, принесенного контрабандой на «Союз».

– У вас axel schweis [4]4
  Аxel schweis (нем.) – потные подмышки.


[Закрыть], фу, – наконец закончил Клоц речь, тяжело дыша, глядя на Костылева слезливыми широко раскрытыми глазами.

– Что ты взбеленился, Герман…

– И не называй меня Герман, у меня есть… – Клоц затряс пальцем, его лицо побагровело еще сильнее.

– Дорогой Клоц, я не собираюсь с вами ругаться и спорить.

Кто-то умный сказал: «Спор начинается с недоразумения. Переходит в ожесточение и заканчивается остервенением». Агентство поставило нам задачи, определило цели, давайте лучше сконцентрируемся на работе, а не на разных там финтифлюшках.

– Спор? Я с вами вовсе не спорю, уважаемый Ekelbratsche [5]5
  Ekelbratsche (нем.) – отвратительный.


[Закрыть], я вам открытым текстом говорю – не хочу вас больше видеть. И никакие это не финтифлюшки.

– Ой, – Костылев скривил лицо, словно съел лимон, отложил недоеденный бутерброд и встал из-за стола, – ты, Герман, мертвого поднимешь из могилы.

– Не называй…

– Знаю, знаю, чистоплюй Херман, я ухожу. А ты переведи дух и выпей валерьяночки.

– Да, вот так, и не забудь взять трусы с опреснителя.

– Пошел ты, – буркнул напоследок Костылев, закрыл блокнот и с испорченным настроением покинул столовую.

Его никто не провожал, кроме Фокси с полотером наготове.

Перед тем как сомкнулись створки лифта, Костылев смачно плюнул на пол и помахал в камеру. Клоц фыркнул и отвернулся от экрана.

– Geh deiner Wege [6]6
  Geh deiner Wege (нем.) – скатертью дорога.


[Закрыть], – пробормотал он.

«Союз» отстыковался и ушел в прыжок.

В час ночи следующего дня станцию крепко встряхнуло, вспыхнули аварийные лампы, все, что лежало незакрепленное, попадало, в том числе и Клоц с кровати. Первая мысль: «Столкновение с метеоритом» – ввергла в шок, цифры на мониторах выплясывали dance allemande [7]7
  Dance allemande – название танца.


[Закрыть], но после краткого общения с бортовым компьютером и проверкой системы живучести станции Клоц немного успокоился.

Он запросил центр управления полетом. Ответа не последовало. Еще около часа возился с системой связи, пытаясь ее восстановить, прежде чем убедился, что оборудование исправно.

В тщетных попытках он перепробовал все возможные каналы, в том числе и аварийный. Земля молчала.

Ничего не понимая, сбитый с толку, Клоц встал с кресла и, вытирая испарину со лба, подошел к иллюминатору. Он не сразу заметил, что с небосвода исчезла планета.

Долго не мог осмыслить происшедшее, тысячу раз проверял координаты и выдвигал множество различных версий. Луна, Сатурн, Юпитер и прочие планеты Солнечной системы были на месте, не хватало только одной – Земли.

Когда миновал первый затяжной шквал осознания жестокой действительности, Клоц начал судорожно соображать, что же могло произойти? Почему нет Земли, и как ему жить дальше?

Сутки напролет просматривал на мониторе научные трактаты и статьи, выискивая причины и вырабатывая версии, потом в задумчивости бродил по коридорам станции, вдруг сразу ставшей пустынной, неуютной. Коммуникационная система в автоматическом режиме вызывала базу и подавала сигнал бедствия.

На панорамном иллюминаторе Клоц закрепил голограмму, где виртуальная планета вновь занимала свое место в системе.

Забросил научную работу (кому теперь это надо), часами слонялся по станции, раз сто за день проверял данные сканеров и пеленгаторов. Подолгу слушал космос, нацепив наушники, неподвижно сидя в кресле пилота.

Однажды он подошел к зеркалу в стерилизационном боксе.

Из отражающего элемента на него глянуло заросшее, худое лицо с воспаленными глазами. Глядя на бороду, Клоц подумал о русском и со всех ног кинулся в рубку. От радости он не мог вспомнить его имя.

Оказавшись внутри, дрожащими руками набрал запрос о траектории прыжка «Союза» и его позывные. Сердце трепыхалось в томительном волнении, пальцы с изгрызенными ногтями нервно сжимали микрофон.

– Ну, давай чертов Иван, свинья ты эдакая, отзовись, – бубнил Клоц, вслушиваясь в трескотню космоса.

Ничего. «Союз» ушел из квадрата после серии прыжков в неизвестном направлении.

* * *

После взрыва Костылев попытался связаться со станцией. Но апокалипсис застал его на активной фазе прыжка и изменил траекторию. Затерявшись в космосе, физик-ядерщик не мог определить свои координаты. Исчезновение Земли повергло его в шок.

Он достал припрятанную для подобного случая бутылку водки и выпил, но от этого легче не стало.

Костылев подолгу сидел в рубке, вглядывался в кристалл холодного космоса и курил. Он вспомнил чью-то шутку: «Я не боюсь смерти, я просто не хочу при этом присутствовать», – и она ему понравилась. Какова будет его смерть, найдет ли его душа дорогу к своим и не сойдет ли он с ума, прежде чем преставиться.

Иван Федорович часто вспоминал семью, которой не стало.

Как и многие миллионы людей, они исчезли в одночасье. Вспоминал город, друзей, знакомых… Вся его жизнь превратилась в сплошной поток воспоминаний с берегами из тоски и скорби.

Он развернул огромный парус из сплава легких и крепких металлов, улавливая космический ветер, направил корабль по спирали, с каждым витком расширяя зону поиска. Год за годом он прочесывал космическое пространство, вероятность оказаться на координатах Земли была ничтожно мала, но что еще ему оставалось делать?

Жутко испугался, когда однажды корабль тряхнуло и заскрежетали стыковочные замки. Из шлюза в облаке дезинфицирующего пара вышло сгорбленное существо с впалой грудью, с воспаленным взглядом. Сердце Костылева на миг остановилось, больно ударило в ребра, защемило и, словно маховик, со скрипом провернувший вкладыши, забилось снова. Он узнал Клоца Хермана.

* * *

При виде голограммы, прикрепленной к панорамному иллюминатору, у Ивана Федоровича на глазах навернулись слезы. Он долго стоял у стеклянной стены и всхлипывал, глядя на родную Землю.

Они пили шнапс «Киршвассер» с кубиками льда и любовались голубой планетой. Костылев наотрез отказался уходить в столовую, и всю снедь перетащили на капитанский мостик.

За семнадцать лет они потеряли навык быстрой речи, позабыли большую часть английских слов. Неумело разговаривали, разбавляя предложения мычанием и эканьем. Отчаянно жестикулировали, выжимая смысл из корявых фраз.

Едва умещаясь на беговой дорожке, уселись на тропинке под сенью столетних вязов парка «Баварский лес» и там продолжили по очереди прикладываться к бутылке, не обращая внимания на подрагивающую голограмму.

Горевали, перебивая друг друга, рассказывали, как тяжело пришлось им в эти семнадцать долгих лет, когда вдруг лишились родины. Костылев называл немца «земляком», а Клоц его «камрадом». Каждый брал на себя вину за давнюю ссору. Они не могли наговориться, маленькая радость временно затмила большое горе, только под утро, пьяные и счастливые, свалились без сил.

* * *

С раскалывающейся головой, разваливающимся телом Клоц отстегнулся и поднялся с кровати, его тошнило. Каждое движение болью отзывалось в голове, немец жмурился, и его здорово шатало.

Очутившись в помывочном боксе, стянул отяжелевший памперс и бросил в утилизатор. Не включая иллюминации, опасаясь, что яркий свет взорвет голову новой вспышкой боли, зашел в душевую камеру. Он пробубнил что-то нечленораздельное, и из форсунок прыснула ледяная вода. Немец заверещал и уже четче потребовал от автоматики нужную температуру.

Боль поутихла, тошнота прошла, он почувствовал себя лучше. На ощупь пробрался к сиденью и опустился на что-то мягкое. Клоц засунул руку под зад и вытащил нечто мокрое и вислое.

Он сказал: «Licht [8]8
  Licht (нем.) – свет.


[Закрыть]», – и лампы озарили бокс. В руке Клоц держал мокрые семейные трусы в зеленый горошек.

АНДРЕЙ СОБАКИН
Случай из жизни художника
Рассказ

Наверное, раньше мир был другим, иначе как объяснить тот факт, что я не всегда был художником? Теперь я уже не могу вспомнить точно, когда и при каких обстоятельствах мне открылось это поистине божественное великолепие и бесконечное разнообразие окружающего мира. Я был настолько потрясён явившейся мне красотой, что я решил обязательно что-то предпринять и поэтому записался на курсы живописи. Преподаватель курсов был восхищён моими первыми картинами, и я, вдохновлённый успехом, самозабвенно занялся живописью. Мои картины продавались легко и дорого, так что вскоре я уволился с моей прежней работы и посвятил всё своё время поездкам и творчеству… Я рисовал в основном городские пейзажи, со множеством различных персонажей, которые и не подозревали, что их завтрак в кафе, ожидание автобуса или просто прогулка в парке оставались навечно на небольшом холсте, за который потом, соревнуясь друг с другом, богатые коллекционеры почему-то выкладывали немалые деньги. Я и сам не понимал, почему мои работы пользовались таким успехом. Я всего лишь пытался передать все те яркие цвета и игру тени и света, которые окружали меня буквально везде и повсюду. Однажды на выставке я разговорился с одним из посетителей. Это был пожилой японец с вежливой улыбкой и внимательными глазами.

– У вас удивительное воображение, – сказал японец на хорошем английском, – вы видите вещи, которых нет, но ваши картины заставляют поверить, что всё это действительно существует.

– Вы ошибаетесь, – возразил я, – я рисую только то, что вижу. Например, вот эту сценку в кафе на набережной я увидел в Любеке, в Германии. Если бы я сфотографировал это, то, возможно, на фотографии всё получилось бы ещё лучше.

Японец несколько беспомощно улыбнулся:

– Вы уверены? А как вы пишете ваши картины?

– Ну, или прямо на месте, или по памяти, – ответил я, – а вообще-то я подумываю использовать фотографию. Иногда, знаете, увидишь действительно потрясающую картину, и хочется либо сразу всё зарисовать, либо запомнить всё-всё-всё, каждую деталь, каждую подробность… Вот тогда жалеешь, что нет под рукой фотоаппарата…

– А у вас нет фотоаппарата? – удивился японец.

– Да всё как-то времени не было купить, – смутился я, – наверное, было бы удобно с цифровым фотоаппаратом: снял – и можно сразу посмотреть, что получилось.

Японец на мгновенье задумался, а потом сказал:

– Мне бы очень хотелось купить одну из ваших картин, но мне сказали, что все ваши картины на этой выставке уже проданы…

– Да, к сожалению, это так.

– Почему «к сожалению»? – улыбнулся японец. – Это просто я опоздал… А у вас нет других картин, которые вы хотели бы продать?.. Или, может быть, я смогу купить одну из картин, которые вы собираетесь написать? Любую, на ваш выбор.

– Хорошо, – согласился я. – Только я пока ещё и сам не знаю, когда у меня будет что-то для вас…

– Это не важно, – сказал японец. – Вот моя визитная карточка, я буду ждать вашего звонка.

И, вежливо поклонившись, японец осторожно передал мне свою визитную карточку, которую он держал обеими руками, словно она могла испугаться и убежать.

– И ещё я хотел бы сделать вам небольшой подарок, – продолжил японец, пока я разглядывал его карточку, – вот вам мой фотоаппарат. Он совсем новый, и мне будет очень приятно, если вы им воспользуетесь в вашем творчестве. Не отказывайтесь, пожалуйста…

На следующий день, дождавшись, когда дождь закончился и небо прояснилось, я отправился на прогулку по городу, захватив с собой подарок от вежливого японца. Прогулки после дождя всегда дарили мне кучу новых впечатлений, и в этот раз я не был разочарован.

Как это часто бывает после дождя, цвета и краски казались необычайно глубокими, яркими и насыщенными. Всё блестело и было наполнено радостью пробуждения, мир улыбался… Я шёл по улице в сторону набережной. С крыш домов и ветвей деревьев срывались большие сияющие капли воды. Они упруго подпрыгивали, ударившись об асфальт и, успев на мгновенье ослепительно и радостно улыбнуться, разбивались в мелкую водяную пыль.

По высокому и чистому изумрудно-зелёному небу прокатывались, колыхаясь, ярко-оранжевые волны, унося с собой вдаль всё ещё видневшиеся на краю неба грозовые тучи. Над городом звучала негромкая приятная музыка, которая сливалась с радостными голосами горожан, заполнивших улицы… Выйдя на набережную, я остановился у парапета и огляделся вокруг. То, что я увидел, было во многом мне уже знакомо, но разве можно хоть когда-нибудь перестать удивляться и восхищаться увиденным?

Рассекая зеркальную водную гладь канала, в которой отражалось изумрудное небо с оранжевыми волнами, из-под круто изогнутого каменного моста медленно выплывала большая ярко раскрашенная лодка. Несколько матросов в ослепительно жёлтых куртках и забавных чёрно-белых полосатых шароварах торопливо устанавливали мачту, которую они только что были вынуждены опустить, чтобы лодка смогла пройти под мостом. Солидный капитан с лихо закрученными усами стоял у руля на корме лодки и важно отдавал матросам какие-то приказания… Слева от меня на набережной стояли две изысканно одетые дамы в белых широкополых шляпах, украшенных перьями. Это были совсем молодые девушки, которые с интересом разглядывали подплывающую лодку и весело что-то обсуждали. Одна была в платье нежно-голубого цвета и держала в руке развёрнутый белый веер. Платье другой переливалось всеми оттенками серебристого цвета, и в руке она держала небольшую подзорную трубу… Я посмотрел вправо и увидел неспешно приближающегося ко мне пожилого господина благородной наружности. Одет господин был ярко и прихотливо, словно богатый венецианский купец, сошедший с картины XVI века. На поясе висела длинная шпага, а рядом с достоинством вышагивал огромный дог, белый как кусок сахара…

Чуть дальше я увидел очень живописную группу: высокий юноша в рыцарских доспехах разговаривал с двумя монахами, одетыми во всё чёрное. Свой рыцарский шлем, украшенный огромными красными перьями, юноша держал в левой руке, а правой придерживал нетерпеливо мотающего головой коня, стоявшего позади него. Один из монахов с интересом разглядывал то коня, то юношу, в то время как второй монах листал небольшую книжку, видимо, Библию – наверное, в поисках какой-то цитаты по просьбе юноши…

Всё увиденное наполнило меня каким-то невыразимым восторгом и радостью. Мне ничего тогда больше не хотелось кроме как схватить кисть и краски и попытаться перенести всё это великолепие на холст. Я смотрел вокруг и изо всех сил старался запомнить каждую деталь… Я уже планировал как минимум две картины: одну с девушками у парапета, смотрящими на плывущую по каналу лодку, и вторую с видом на набережную, где прогуливается пожилой господин с собакой и два монаха беседуют с рыцарем… Я достал из кармана куртки фотоаппарат и, мысленно порадовавшись, что теперь ни одна деталь не ускользнёт, приготовился к съёмке.

Сначала я навёл фотоаппарат на лодку, где матросы в полосатых шароварах уже закрепили мачту и свежий, ещё пахнущий дождём ветер шумно развернул ослепительно белый парус. К моему немалому удивлению, экран на задней стенке фотоаппарата изобразил что-то странное, во всяком случае, большого белого паруса там не было… Присмотревшись повнимательнее, я обнаружил, что вместо ярко раскрашенной парусной лодки, которую я видел прямо перед собой, фотоаппарат показывал совсем другую картинку… Во-первых, небо было какого-то странного светло-голубого цвета; к тому же, высоко в небе виднелся непонятный ослепительный бело-жёлтый диск… По каналу неспешно двигалась небольшая самоходная баржа, из-за покрытых ржавчиной бортов которой осторожно выглядывали две кучи жёлтоватого песка… Что за наваждение? Я опустил фотоаппарат и быстро огляделся по сторонам. Нет, всё вокруг было в норме: яркая лодка под белым парусом, девушки в шляпах у парапета, пожилой господин с белым догом, ну и монахи с рыцарем – все были на своих местах. Я навёл фотоаппарат на девушек, и картинка, застывшая на маленьком экране через секунду, заставила меня вздрогнуть от удивления… У парапета стояли две молоденькие, но уже заметно потрёпанные девицы явно похмельного вида и раздражённо-презрительно что-то обсуждали. Одна была крашеная блондинка в светло-синем потёртом джинсовом костюме и с сигаретой в руке; другая – тёмноволосая, в видавшей виды кожаной куртке с неимоверным количеством блестящих стальных заклёпок, она держала в руке тёмную бутылку пива, к которой периодически прикладывалась, вскидывая её вверх наподобие подзорной трубы… Повернувшись направо, я поймал в кадр пожилого господина с его догом и на заднем плане – двух монахов с рыцарем…

Жуткого вида старый бомж в невообразимых лохмотьях и с гнутой лыжной палкой в руке брёл по набережной. Его взгляд был пуст и безумен, а рядом семенило несчастное лохматое серое существо размером с крупную крысу. Позади бомжа у тротуара стоял припаркованный мотоцикл, и два полицейских увлечённо проверяли документы у молодого мотоциклиста. Мотоциклист держал в руках свой красный шлем и тоскливо глядел по сторонам…

Что всё это значит? Я вдруг с ужасом осознал, что то, что я так долго принимал за действительность, вполне возможно, никогда таковой не являлось… Ну да, конечно, я – псих; рехнулся в один прекрасный день, вот и жил в каком-то выдуманном фантастическом мире все эти годы! Когда я там на курсы живописи записался? Ведь мозги – штука хрупкая и переменчивая, а вот фотоаппарат – это прибор, отображающий объективную реальность… Хотя постойте, братцы психиатры! Есть много объективной реальности, которую приборы регистрируют, а люди – нет.

Вот, например, ультразвук – объективно существует и приборами его померить можно, а вот нормальный человек его не слышит. И, к тому же, если я сам думаю, что я – псих, значит, ещё здоров… А вообще, это интересно: какая из этих двух реальностей настоящая?

Размышляя таким вот образом, я не спеша пошёл вдоль набережной, то наводя фотоаппарат на всё вокруг, то просто глядя по сторонам. Это было весьма занимательно – как бы балансировать на границе двух реальностей… Потом я заметил, что мой интерес к реальности из фотоаппарата стал как-то слабеть… Я остановился у парапета и, широко взмахнув рукой, забросил фотоаппарат в бирюзовую воду канала… Ударившись об удивлённую морду морского змея, которого как раз в этот момент угораздило вынырнуть подышать, фотоаппарат вновь взмыл в воздух, чтобы через секунду уже окончательно скрыться под водой… А я отправился дальше по набережной, размышляя о моих будущих картинах… Пожалуй, я не буду рисовать морского змея – это как-то подорвало бы реалистичность моих пейзажей.