Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №02 за 2006 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Между тем уже через несколько дней первый сын родился и у жены царя Екатерины (он умер в четырехлетнем возрасте). Младенца также назвали Петром. В результате единственный до того наследник – Алексей – перестал быть таковым. Надо сказать, что царевич, вернувшись незадолго до того в очередной раз из-за границы (он лечился на водах в Карлсбаде), пребывал тогда в довольно странном положении. Он явно не вписывался в петербургскую жизнь, судя по всему, неизменно вызывал раздражение отца, от этого еще больше замыкался в себе и делал все невпопад. Немногочисленные поручения Петра старался выполнять буквально, но не проявлял при этом никакого воодушевления. В итоге царь, казалось, махнул на него рукой. Будущее рисовалось царевичу в мрачном свете. «Быть мне пострижену, и будет я волею не постригусь, то неволею постригут же, – делился он с близкими своими мыслями. – И не то, чтобы ныне от отца, и после его мне на себя того ж ждать… Мое житье худое!»
Изначально не испытывая большого желания жить той жизнью, которой жил отец, царевич к этому времени был уже просто не в состоянии преодолеть пропасть, углублявшуюся между ними. Он тяготился сложившимся положением и, как любой не очень сильный характером человек, уносился мыслями в другую реальность, где Петра не существовало. Ждать смерти отца, даже желать ее – страшный грех! Но когда глубоко верующий Алексей признался в нем на исповеди, он вдруг услышал от духовника Якова Игнатьева: «Бог тебя простит, и мы все желаем ему смерти». Оказалось, что его личная, глубоко интимная проблема имела и иное измерение: грозный и нелюбимый отец был еще и непопулярным государем. Сам же Алексей автоматически превращался в объект надежд и упований недовольных. Казавшаяся никчемной жизнь вдруг обрела какой-то смысл!
Разные европейцы
Вопреки распространенным представлениям Петр и его политика вызывали недовольство не только реакционных «приверженцев старины». Тяжело приходилось не только народу, изнемогавшему от поборов и не понимавшему ни целей бесконечных войн, ни смысла многочисленных нововведений и переименований. Духовенство с негодованием относилось к попранию традиционных ценностей и распространению на церковь жесткого государственного гнета. Представители элиты бесконечно устали от постоянных перемен и все новых обязанностей, возлагаемых на них царем, оттого, что нет и уголка, где можно было бы укрыться от беспокойного властителя и перевести дух. Однако всеобщий протест был как будто скрыт под спудом, проявляясь лишь в глухом ропоте, потаенных разговорах, темных намеках и неопределенных слухах. Ни на какие конкретные действия при жизни Петра недовольные были просто не способны. В эту атмосферу и погрузился царевич.
Да, порой протест против того, что делал Петр, приобретал форму «борьбы за традиции». Но он не сводился к отрицанию европейских ценностей хотя бы потому, что Европа не была чем-то единообразным и внешним по отношению к России. Интерес к европейской культуре в различных ее формах был свойствен отнюдь не только Петру, и проявился он не в конце XVII века, а раньше.
Анализируя круг чтения и интеллектуальные интересы царевича Алексея, американский историк Пол Бушкович пришел к выводу, что «борьба между Петром и его сыном происходила не на почве хрестоматийного конфликта между русской стариной и Европой. Оба они являлись европейцами, но разными европейцами». Петру была ближе северная, протестантская культурная традиция с ее рационализмом, ориентацией на практические знания и навыки и предпринимательским духом. Царевич же тяготел к более мягкой, спокойной и «игровой» культуре южно-европейского барокко. В каком-то смысле Алексей мог считаться человеком даже более европейски образованным, чем его отец. Во всяком случае, никакой культурной или религиозной пропасти между ними не существовало.
Это не означает, что Алексей не имел с отцом принципиальных расхождений в понимании того, как следует развиваться России. Политическая программа царевича, насколько можно судить по сохранившимся данным, сводилась к окончанию войны, сокращению армии и особенно флота и облегчению податей, и оставлению Санкт-Петербурга как столицы. Таким образом, наибольшее неприятие вызывало у него все то, что касалось образа Петра как завоевателя, покорителя и созидателя «нового мира», куда вход царевичу оказался заказан. Новая столица закономерно воспринималась как средоточие этого мира, и все с ним связанное (флот, Северная война, налоги, шедшие в основном именно на строительство Петербурга и войну) вызывало его неприятие. Тем самым царевич действительно готовился сыграть роль «созидателя наоборот», обратную символической роли отца.
Во что именно могло вылиться очередное «переименование всего», если бы он оказался на троне, сказать сложно, но, как показал опыт последующих царствований, едва ли речь могла всерьез идти о реальном, а не символическом отказе от достигнутого и возврате к мифической «московской старине». Примечательно, что большинство крупных деятелей, которые выражали сочувствие Алексею, не были и не могли быть сторонниками какой-либо традиционалистской «реакции». Как и у самого царевича, в их жизни и мировоззрении было слишком много «неотменимо нового». Чтобы убедиться в этом, достаточно перечислить некоторых из них: блестяще образованный рязанский митрополит Стефан (Яворский), выходец с Украины, считавшийся на Руси «иноземцем», крупный военачальник, фельдмаршал граф Б.П. Шереметев, сенатор князь Д.М. Голицын, позже прославившийся стремлением ограничить самодержавие, его брат, блестящий полководец и будущий фельдмаршал князь М.М. Голицын, сенатор и глава Военного комиссариата князь Я.Ф. Долгорукий, известный своей смелостью и неподкупностью, его родственник, военачальник и государственный деятель князь В.В. Долгорукий, сенатор и родственник самого царя граф П.М. Апраксин, сенатор М.М. Самарин, московский губернатор Т.Н. Стрешнев, сенатор граф И.А. Мусин-Пушкин. Это был цвет петровской элиты!
Перечисляя некоторые из этих имен, С.М. Соловьев приводит только две возможные причины их недовольства: засилье «выскочек» типа Меншикова и женитьба царя на безродной «чухонке» Екатерине. Но Меншиков в описываемое время уже во многом утратил свое влияние, а относительно Екатерины тот же В.В. Долгорукий, например, говорил: «Кабы на государев жестокий нрав не царица, нам бы жить нельзя, я бы первый изменил». Природа оппозиционности сановников была глубже и лежала не столько в личной, сколько в политической плоскости. При этом ни о каком подобном заговоре, видимо, не было и помину. Боявшийся своей тени Алексей совершенно не годился на роль главы заговорщиков, да и сочувствующие ему особого желания рисковать головой не проявляли.
Самому Петру масштаб недовольства стал ясен позже. В октябре же 1715 года между ним и царевичем состоялся обмен принципиальными письмами. Оба при этом находились в Петербурге, и переписка показывала не только глубину взаимного отчуждения, но и то официальное значение, которое придавал ей Петр. В первом письме царь упрекал сына в том, что тот не интересуется «правлением дел государственных», «паче же всего» воинским делом, «чем мы от тьмы к свету вышли, и которых не знали в свете, ныне почитают». В свойственной ему экспрессивной манере выражая тревогу о судьбе «насаженного и возращенного», Петр сетовал: «Еще ж и сие воспомяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо, сколь много за сие тебя бранивал, и не точию бранил, но и бивал, к тому ж столько лет почитай не говорю с тобою; но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться…» Завершалось письмо угрозой лишить царевича наследства в случае, если он не «обратится».
Получив письмо, царевич бросился к близким людям. Все они, опасаясь худшего, посоветовали ему отречься. Спустя три дня Алексей отослал царю ответ, представляющий собой формальный отказ от короны в пользу только что родившегося брата Петра. Неудовлетворенный таким ответом царь отвечал, что никакие клятвенные отречения не могут его успокоить: «Того ради так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно; но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах».
В монастырь не хотелось, тем более что Алексей не на шутку привязался к Афросинье – крепостной своего воспитателя Никифора Вяземского. Неизменный советчик царевича Александр Кикин советовал соглашаться на постриг: «Ведь клобук не прибит к голове гвоздем, можно его и снять». В итоге в очередном письме к отцу Алексей заявил, что готов стать монахом. Ситуация явно зашла в тупик, поскольку и Петр не мог не понимать, что даже в монастыре сын представляет собой потенциальную угрозу. Желая потянуть время, он предлагает ему подумать обо всем. Однако спустя полгода уже из заграничного похода царь вновь требует немедленного решения: либо в монастырь, либо – в знак доброй воли измениться – приехать к нему в армию.
Бегство в Вену: несостоявшийся заговор
К тому времени у Алексея под влиянием Кикина уже созрел замысел – бежать за границу. Письмо царя давало удобный повод выехать в Европу. Объявив, что принял решение отправиться к отцу, царевич 26 сентября 1716 года покинул Петербург. А поздно вечером 10 ноября он был уже в Вене, явился в дом австрийского вице-канцлера графа Шенборна и, бегая по комнате, озираясь и жестикулируя, заявил ошарашенному графу: «Я прихожу сюда просить цесаря, моего свояка, о протекции, чтоб он спас мне жизнь: меня хотят погубить; хотят у меня и у моих бедных детей отнять корону… а я ни в чем не виноват, ни в чем не прогневил отца, не делал ему зла; если я слабый человек, то Меншиков меня так воспитал, пьянством расстроили мое здоровье; теперь отец говорит, что я не гожусь ни к войне, ни к управлению, но у меня довольно ума для управления…»
Чего хотел добиться царевич, явившись в Вену? Его действия явно были продиктованы отчаянием. Алексей бежал не для реализации каких-то замыслов (как когда-то Григорий Отрепьев – самозваный царевич Димитрий), а оттого, что его угнетало и страшило. Но попытка укрыться от реального мира, разумеется, была обречена на фиаско. Но, может быть, царевич стал игрушкой в руках враждебных отцу сил? Проведенное позже следствие, несмотря на жестокие пытки обвиняемых, не обнаружило никаких далеко идущих замыслов даже у самых близких к нему людей, непосредственно причастных к побегу: Кикина и Афанасьева. Правда, оказавшись за границей, царевич действительно с вниманием и надеждой следил за просачивавшимися из России слухами о растущем недовольстве царем и об ожидаемых в стране волнениях. Но этот факт лишь оттенял его собственную пассивность.
Между тем австрийское правительство и император оказались в очень сложном положении. Петр достаточно быстро смог установить, где именно находится беглец, и направил в Вену эмиссаров – капитана А.И. Румянцева и многоопытного дипломата Петра Андреевича Толстого. Карлу VI было сообщено, что сам факт нахождения Алексея на территории его государства воспринимается царем как крайне недружественный по отношению к России жест. Для Австрии, воевавшей тогда с Османской империей и готовившейся к войне с Испанией, угрозы Петра не были пустым звуком. Алексею опять не повезло: в иных обстоятельствах его родственник-император мог бы попытаться разыграть столь неожиданно пришедшую в руки карту. К тому же австрийцы быстро убедились, что полагаться на Алексея нельзя. В результате Вена предпочла проявить уступчивость. Толстой получил возможность встречаться с Алексеем (к тому времени тот был переправлен в Неаполь) и использовать все свои таланты для того, чтобы склонить царевича к возвращению.
В ход пошли все средства. Роль пряника играли обещания царя простить сына, позволить ему жениться на Афросинье и отпустить на жительство в деревню. В качестве же кнута использовалась угроза разлучить его с любовницей, а также заявления одного из австрийцев (подкупленного Толстым), что император предпочтет выдать беглеца, чем защищать его силой оружия. Характерно, что, пожалуй, больше всего на Алексея подействовала перспектива приезда в Неаполь отца и встречи с ним лицом к лицу. «И так сие привело его в страх, что в том моменте мне сказал, еже всеконечно ехать к отцу отважится», – сообщал Толстой. Немалую роль, видимо, сыграла и позиция ожидавшей ребенка Афросиньи, которую Толстой сумел убедить или запугать. В итоге согласие на возвращение было вырвано неожиданно быстро.
Удача пришла к Толстому вовремя, поскольку в какой-то момент Алексей, усомнившийся в готовности австрийцев защищать его, попытался вступить в контакт со шведами. Для главного врага Петра, короля Карла XII, находившегося в катастрофическом положении, это было настоящим подарком. Решено было обещать Алексею армию для вторжения в Россию, однако для начала переговоров шведам просто не хватило времени. Стоит, впрочем, заметить, что этот поступок царевича, действительно содержавший все признаки государственной измены, не всплыл на последующем следствии и остался неизвестен Петру.
Из пыточных речей Алексея
1718 июня в 19 день царевич Алексей с розыску сказал: на кого-де он в прежних своих повинных написал и пред сенаторами сказал, то все правда, и ни на кого не затеял и никого не утаил…
Дано ему 25 ударов.
<…>Да июня ж в 24 день царевич Алексей спрашиван в застенках о всех его делах, что он на кого написал своеручно и по расспросам и с розыску сказал, и то ему все чтено: что то все написал он правдуль, не поклепал ли кого и не утаил ли кого? На что он, царевич Алексей, выслушав того всего именно, сказал, что-то все он написал, и по расспросам сказал самую правду, и никого не поклепал и никого не утаил…
Дано ему 15 ударов.
Последняя встреча
Встреча отца и сына произошла 3 февраля 1718 года в Кремлевском дворце в присутствии духовенства и светских вельмож. Алексей плакал и каялся, Петр же вновь обещал ему прощение при условии безоговорочного отказа от наследства, полного признания и выдачи сообщников. Следствие началось фактически уже на следующий день после церемониального примирения царевича с отцом и торжественного отречения его от престола. Позже специально для расследования предполагаемого заговора была создана Тайная канцелярия, во главе которой оказался все тот же П.А. Толстой, чья карьера после успешного возвращения Алексея в Россию явно пошла в гору.
Первым жестоким пыткам были подвергнуты те, чья близость к царевичу была хорошо известна: Кикин, Афанасьев, духовник Яков Игнатьев (все они были затем казнены). Арестованный поначалу князь Василий Долгорукий отделался ссылкой. Параллельно допрашивались мать царевича Евдокия (в монашестве – Елена) Лопухина и ее близкие, и хотя никакой их причастности к бегству установлено не было, многие из них поплатились жизнью за надежды на скорую смерть Петра и воцарение Алексея.
Первая волна разбирательств и репрессий завершилась в Москве, и в марте Алексей и Петр перебрались в Петербург. Однако следствие на этом не завершилось. Толстой чувствовал настойчивое желание царя увидеть в сыне главу заговора и стремился этот заговор найти. Кстати, именно события этого периода следствия изображены на известной картине Н.Н. Ге. Переломными оказались показания Афросиньи о мыслях и словах царевича за границей: о его надеждах на бунт или скорую смерть отца, о письмах, которые он направлял в Россию архиереям, желая напомнить им о себе и своих правах на престол. Имелся ли во всем этом «состав преступления»? Конечно, в вину Алексею ставились в основном замыслы, а не дела, но, по тогдашним правовым представлениям, принципиальной разницы между тем и другим просто не было.
Несколько раз царевича пытали. Сломленный задолго до физических истязаний, он как мог стремился выгородить себя. Изначально Петр был склонен возлагать вину на мать Алексея, его ближайших советчиков и «бородачей» (духовенство), но за полгода следствия выявилась картина столь масштабного и глубокого недовольства его политикой в среде элиты, что о наказании всех «фигурантов» дела не могло быть и речи. Тогда царь прибег к стандартному ходу, сделав подозреваемых судьями и возложив на них тем самым символическую ответственность за судьбу главного обвиняемого. 24 июня Верховный суд, состоявший из высших сановников государства, единогласно приговорил Алексея к смерти.
Мы, вероятно, никогда не узнаем, как именно умер царевич. Его отец был менее всего заинтересован в разглашении подробностей неслыханной казни собственного сына (а в том, что это была именно казнь, сомнений почти нет). Как бы то ни было, именно после смерти Алексея преобразования Петра становятся особенно радикальными, нацеленными на тотальный разрыв с прошлым.
К 1870 году после неблагосклонно принятых публикой картин на религиозные темы Николай Николаевич Ге (1831—1894) возвращается из Италии в Петербург и обращается в своем творчестве к истории. Картина «Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе» была представлена на первой выставке передвижников в 1871 году и вызвала оживленную полемику в прессе. Переводчик А.М. Салтыков писал в те дни: «Всякий, кто видел эти две простые фигуры, должен будет сознаться, что он был свидетелем одной из тех потрясающих драм, которые никогда не изглаживаются из памяти». Художник помещает отца и сына в петергофский дворец Монплезир, хотя на самом деле их последняя встреча произошла в Кремле. Но более важны не интерьеры, а суть воссозданной сцены: несостоявшийся наследник трона виновен, Петр же – прав, об этом свидетельствует композиция картины, позы и взгляды героев. Император Александр III заказал художнику копию картины для себя, что Ге и сделал. Ныне один вариант знаменитого полотна хранится в Русском музее в Петербурге, а другой – в Третьяковской галерее. Игорь Христофоров, кандидат исторических наук
Игорь Христофоров
Берберский след туарегов
Они появлялись из ниоткуда. Вырастали, словно телеграфные столбы на гребнях бархан. И с большой высоты, там, где рыжий песок сливался с маревом неба, жители африканских просторов наблюдали за удивительным действом: непонятно зачем и непонятно куда по глубоким пескам практически след в след продвигалась странная команда из десяти европейцев за баранками «Туарегов». Вид у белых людей был такой, будто они выполняют особо важное задание и через пару тысяч километров прибудут в пункт назначения непременными героями.
За кого принимали путешественников африканцы? За биологов, археологов? Или просто за богатых сумасшедших? Неизвестно. Но во время кратких остановок любопытствующие подбегали ближе, чтобы рассмотреть машины, все, что в них находится, и особенно двери автомобилей. На дверях с немецкой пунктуальностью была нанесена географическая карта земного шара, на которой красным контуром – победной нитью – обозначался не укладывающийся в головах маршрут. Он начинался с Аляски и, проходя через 26 стран пяти континентов, заканчивался в Вольфсбурге. После просмотра такого маршрута глаза местных жителей наполнялись неизменным лукавым блеском: как-то не верилось им во все это. Объяснить же языком жестов то, что весь путь проделала не одна, а несколько команд за пятнадцать месяцев, не удавалось. Как только рука начинала отдельно очерчивать африканский этап, местные жители тут же благоговейно кивали головами, давая знать, что они понимают, что все мы – и машины, и собеседники – находимся именно в Африке, среди вот этого замечательного пейзажа, хрустящего на зубах песка и адской для нас, но вполне нормальной для них жары. На этом и останавливались: до обсуждения «задания» драйверов дело, как правило, не доходило.
А оно – задание – и вправду было. И его суть, а также географические масштабы во многом объясняли боевой дух путешествующих: десять человек – пятеро немцев, четверо русских и один итальянец – завершали последний, тринадцатый, этап кругосветного ралли на «Туарегах», задуманного компаний «Фольксваген», и решали единственную задачу – ехать там, где ехать нельзя. Им следовало по бездорожью пересечь Сенегал, Мавританию, Марокко, перебраться через Гибралтар (на пароме, конечно), проехать Испанию, Францию, Германию, то есть проплыть по пескам, по кромке Атлантики, пройти по каньонам, камням, горам, чтобы в конце концов убедиться в том что «Туарег» – это танк и лимузин в одном флаконе. Что без поправки так и оказалось.
Облюбованный раллистами Дакар
Точкой старта африканского этапа стала сенегальская столица, которая встретила гостей сорокаградусной жарой и доселе невиданной влажностью. От ощущения, что ты пребываешь в высокотехнологичном парнике, можно было спастись либо в салоне автомобиля, либо в воде, на берегу океана. Так что диковинные сине-черные птицы с длинным и тонким, как смычок, туловищем, а также буйная растительность остались вне кадра: конденсат покрыл всю оптику, словно пленкой. Но жадным глазам и без камер было, что «фотографировать» – нетуристские тропы предстали здесь во всей своей красе. Путешественники оказались не просто на другом континенте – на другой планете, где люди живут, будто в полудреме, где, похоже, никто никогда никуда не спешит. И это отсутствие суеты подкупало с первого взгляда: на лицах местных жителей не было ни следа заботы, ни тени задумчивости о дне насущном.
Сенегалки, стройные, как пальмы, и дородные, как натурщицы Рубенса, не шли, а плыли, перешагивая в ярких красно-желто-оранжевых платьях через горы мусора возле дорог. Одни несли на головах сосуды, баки, ведра, тазы, наполненные разной поклажей, у других за плечами висели платочные гамаки, из которых выглядывали дети. Мужчины в основном занимались общением: кучками по пять—десять человек они сидели или стояли вдоль дорог и оживленно беседовали. На головах – синие или черные тюрбаны… Сколько же градусов по Цельсию под ними? Ну а дети, кто голышом, кто в майках, кто, наоборот, в одних трусах, возились в песке возле тех же дорог вместе с козами и овцами. Идиллия. Где работает этот народ, чем живет и что Аллах ежедневно посылает им на стол – загадка. На протяжении всех четырех тысяч километров по Африке от Дакара до Танжера увидеть спешащих людей так и не довелось, зато с первого же дня пришлось уяснить, что жареную курицу на ужин здесь можно ждать три часа, столько же времени уйдет на просмотр десяти паспортов при пересечении сенегало-мавританской границы. Это нормально. Куда спешить? Зачем подгонять улыбчивых и действительно дружелюбных людей, и когда еще побудешь в другом «измерении»?
Первый перегон от Дакара до Сен-Луи оказался самой зеленой частью пути: саванна шелестела сочной растительностью, над которой возвышались символы Сенегала – баобабы. Попробовать их плодов, к сожалению, не довелось: «обезьяний хлеб» созревает, трескается и падает на землю лишь в январе. Так что, глядя на пейзажи с баобабами, оставалось довольствоваться сырокопченой московской колбасой из холодного «бардачка». В нем же «студились» и бутылки с водой, хотя в машинах стояли и холодильники, но этот «альков» у путника – всегда под рукой. Помимо холодильников везли много другого туристского скарба: палатки, спальники, складные стулья и столы, рюкзаки, металлические ящики с продуктами и сервисный инструмент, который, в общем-то, не понадобился. Общался экипаж в дороге по рации, ехал по навигационным приборам. «Дирижировали» экспедицией два гида – немец и итальянец, задававшие тон команде. Они взлетали на машинах массой по 2,5 тонны на гребни бархан и ехали по нехоженым тропам Высокого Атласа, а позднее и Пиренейских гор так уверенно, что мысли о том, на какую же сумму застрахованы путешественники и во скольких сантиметрах колесо прошло от обрыва, как-то сами собой отступали.
На руинах французского рая
По прибытии во «французский рай» – город Сен-Луи, названный, соответственно, в честь небесного покровителя Людовика XIII, команда застала удивительную картину: ожидалось разведение моста над рекой Сенегал, разделяющей город на две части. Судя по количеству людей, собравшихся на том и другом берегу, зрелище обещало быть интересным. В пеструю и шумную толпу зевак живописно вписывались козы и овцы, торговцы сувенирами, бананами, здесь же рыбаки укладывали в багажники полуразвалившихся машин огромных карпообразных рыб. А чуть поодаль, в лимане, детвора купалась вместе с коровами, прыгая в воду с их лоснящихся спин. Облюбовав отличный корпункт – крышу маленького отеля в старом городском квартале, – самые любопытные из экипажа проторчали на ней около двух часов и увидели много интересного, кроме разведения моста – этого по неведомым причинам так и не случилось. Глазам фотокоров, спустившихся с крыши в холл гостиницы, предстал еще один интересный объект – манерно восседая в кресле, потягивая из тонкого стакана коктейль, на присутствующих поглядывала невероятной красоты сенегалка, одетая по всем правилам национального костюма. Описать ее красивый наряд и всевозможные аксессуары трудно – она воспринималась как одно сплошное: о-о-о! Дождавшись своего семейства, красавица встала и поплыла к выходу. «Королевских кровей особа», – сказал ошеломленный фотограф, так и не доставший камеру. Каково же было удивление, когда поутру он столкнулся с ней за ее работой: красавица так же манерно, но уже в белом фартуке разносила кофе в ресторане…
Впрочем, «достойных персонажей» в этом путешествии было немало. Едва пробравшись по вечерним, пахнущим рыбой и невесть чем улочкам Сен-Луи к берегу океана, путешественники тут же оказались в компании молодых людей. Один из них, как водится, попросил сигарету. На вопрос: «А как же Рамадан?» Юноша ответил: «Рамадан? А он там, – показывая в сторону площади, где мужчины разворачивали коврики для намаза. – А здесь, на берегу, Рамадана нет». Да, здесь нет не только Рамадана, нет и мостов через притоки к сенегальской реке: старые – развалились, новых – никто не строит, и все прыгают по обветшалым балкам, рискуя свалиться вниз. Но вся эта бесхозность отступает на второй план при мысли о том, на набережной какого еще «французского» города на середину ресторана из желтой реки вылезет такой же желтый варан и, осмотрев всех посетителей, спокойно нырнет обратно.
Триста лет назад этот город французы называли парадизом и строили его по особому проекту. На репродукциях, украшающих стены гостиницы, «черты» «рая» хорошо просматриваются: вымощенные улицы, витые парапеты на набережных, дамы в кринолинах… А теперь даже грандиозная реконструкция вряд ли поможет воссоздать былой город. Но справедливости ради стоит отметить, что в начале XVIII века из десяти тысяч людей, населявших Сен-Луи, восемь тысяч было рабов. Так что для остальных двух жизнь, похоже, действительно была райской.
В песках медового привкуса
Лавируя между повозками, запряженными мулами, команда держит путь к сенегало-мавританской границе, которая, как выяснилось, проходит по реке. Граница здесь является эпицентром жизни. Толпы людей кружат по обе стороны реки: мужская половина возит мешки с крупой, травой, поддоны с водой, но большая часть все же слоняется без дела. А женщины, вытянувшись в струну, несут на головах чаны с посудой и нехитрой утварью, тазы и ведра с бельем (все это моется и стирается в реке).
Потеряв в этой толчее около трех часов, наблюдая из машин, как гиды, обнимаемые поочередно (объятие – знак большого расположения) всеми местными «начальниками», курсируют по комнатам пограничной службы, экипаж в конце концов въезжает на паром и пересекает границу, чтобы еще раз пройти такую же процедуру на другом – мавританском берегу.
После всех проволочек колонна сворачивает в пустыню и продвигается по довольно твердому грунту с редкой растительностью. Часто здесь встречаются попугаи, верблюды и ослы. Впереди – несколько суток в пустыне с ночевками под открытым небом, которые оказались вполне комфортными, если не брать во внимание жару и вой шакалов. О змеях и насекомых после многочасовой дороги к вечеру уже никто не думал. Спальники бросались прямо на песок, красный от последних отблесков заката, который здесь очень скоротечен и представляет собой в буквальном смысле заход солнца на глазах. Пунцовый диск огромных размеров, скатываясь с небосвода, расцвечивает небо ярко-красными языками, которые через 10—15 минут растворяет темнота. От света до полной тьмы проходит меньше получаса. Температура воздуха немного падает, слегка остывает ландшафт, и пустыня начинает источать почти полынные, горьковатые и одновременно медовые ароматы.
Фламбе из крокодилов
Поутру – вновь в путь, на Тидику и Нуакшот с заездом в крокодиловый каньон. Ждать появления крокодилов в нем команда будет так же, как разведения моста в Сен-Луи.
Ну а пока – дорога и общее удовлетворение программой, в пунктах которой не забыта даже экзотика. Хотя дорога к крокодилам на самом деле оказалась не более чем тестом, как, собственно, и вся дорога.
Пустыня как-то незаметно вывела колонну к невысокому горному хребту, перевалив который машины стали взбираться на плато, залитое вулканической магмой вперемешку с большими камнями. Температура за бортом 54°С. Пейзаж за окном фантастический: магма под жарким солнцем переливается, искрится до самого горизонта, но во время остановок от жары уже двоится в глазах. И вот, долгожданный каньон. Машины остановлены у обрыва, в глубине которого едва видна узкая речная долина с мутно-зеленой водой. Все начинают присматриваться: искать глазами серозеленые спины рептилий. Проходит 20, 30, 40 минут – пяткам становится жарко сквозь подошвы. Наконец, кто-то произносит: «Наверное, они здесь не выжили, сварились…», и экипаж быстро разбегается по машинам – в таком пекле не до крокодилов.
После каньона начались барханы, которые скрывались по другую сторону горного хребта. Удивительно, оказывается, песчаные пирамиды бывают разных цветов, даже если находятся в непосредственной близости друг от друга. Рядом с белым барханом может возвышаться рыжий, а по соседству с рыжим – почти розовый. И это – не игра света. Цвет песка действительно разный. Поначалу команда довольно бойко «скачет» по пескам, пока путь не упирается в пересохшее русло реки. Три первых автомобиля его благополучно переезжают, а под четвертым – песок проседает, в колею невесть откуда набегает вода, и «Туарег» мягко и плавно начинает куда-то погружаться. Ну а дальше все происходит, как в кино: лопаты, трос и быстро действующие люди.
