Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №01 за 1979 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
«...Нищие здесь в таком количестве, отличаются такой наглостью и кричат так громко, что вздумавший им подражать надорвал бы голос в первые же полдня. Любой анатом с удовольствием взялся бы за препарирование голосовых связок такого нищего. В собственной комнате в караван-сарае от нищих нет покоя. Они врываются, требуют денег, приговаривая при этом: «Разве у тебя нет бога?» Я часто отвечал: «Нет!» И так как они никогда в своей практике этого не слышали, то покидали меня с отвращением».
Как он был наивен тогда, в Дерпте. Изучать природу Азии под видом купца или лекаря?! Лечить чичак (1 Чичак – оспа.), вскрывать гнойники или торговать круглыми зеркальцами, хной, ожерельями из кораллов, каждую минуту ожидая, что кто-то донесет на тебя, и вот оно, кольцо, вдетое в бревно, и палач подтягивает за шею неверного... Ученый беззащитен перед деспотом. Рано или поздно это бы произошло. У медресе Улугбека, на площади перед Арком или у караван-сарая. Улугбек. Он тоже был ученый. Астроном. Математик. Кому он мешал? Собственному сыну, который сначала выгнал его из дому, а потом подослал убийц, чтобы они привезли ему голову отца. И они привезли...
Эверсманн снова взял калам. Мелким, но ясным и четким почерком записал: «Одному из этих бухарских нищих я сделал операцию бельма. Она повергла здешних врачей в трепет, а меня наградила верным, но несколько назойливым другом. Дервиш таскается за мной целыми днями, отгоняя попрошаек. Он из влиятельного здешнего ордена накшбендиев. Кажется, и сейчас я слышу его шаги...»
Здесь запись обрывается.
Благоуханным весенним утром по улицам Бухары промчался на аргамаке рослый всадник в белой чалме и парчовом халате. «По делам эмира и государства!» – крикнул он сонному стражнику в красной куртке, бросив на землю серебряную теньгу. Стражник поспешно отомкнул замок огромным ржавым ключом. Заскрипели тяжелые ворота. Они открывались медленно, но шире и шире становилась полоска неба за ними, уже видна и дорога, розовая у горизонта.
Свобода. Но почему так пусто на душе?
Нет, не тем покидал золотую от пыли утреннюю Бухару всадник, каким он вступил в нее полгода назад. Иначе он думал, иначе рассуждал, иначе грустил и любил. Он увидел безмерный горизонт Азии, как бы новую планету, для изучения которой не хватит не только одной его жизни... Нечто большее, нежели дорогой для него ореховый посох, сделанный на заре туманной юности, оставлял «купец» в Бухаре. Иллюзии? Молодость? Эверсманн убегал от смерти, с каждым фарсахом (1 Фарсах – мера длины.) приближаясь к тому своему образу, который знаком не одному поколению зоологов и историков науки: суховатый профессор Казанского университета, натуралист с мировым именем, в чью честь многие формы млекопитающих, птиц, рептилий и растений названы «eversmanni», состоятельный человек, строгий, но справедливый отец пятерых детей. Разве мог он представляться татарским купцом и истинным мусульманином? Лечить от простуды жену первого бухарского министра? Наконец, бежать из древнего города, спасая свою жизнь? Да с ним ли это было? Натурологом, доктором медицины, философии, изящных искусств и членом разных ученых обществ Эдуардом Александровичем Эверсманном? Когда? В какой жизни?
И разве его рука записала однажды в дневнике: «Да принесет каждый, что у него есть, что успел сделать: я приношу свое. Кому труд мой покажется слишком малым, тот покинь его; надобно было кому-нибудь приступить к началу, каждое же начало несовершенно, и мое, вероятно, также. Но оно может быть полезно для появления другого, более полного и совершенного сочинения».
Полтора века спустя на бухарской дороге я держал в руках тяжелую, будто бы литую, палку Эверсманна. Тревожным красноватым пламенем горели медные кольца, словно шрамами перехватывая ореховое дерево. Я передал палку усто Ниязу, и она, как живая, влилась, впаялась в широкую, истертую гончарным кругом ладонь, стала продолжением все еще сильной и точной руки.
Посох Эверсманна продолжал жить.
Но почему мы встретились с ним именно сегодня? Не на это ли «вещественное доказательство» намекал Сергей Николаевич вчера, когда речь зашла об оренбургском враче? Почему он поднял меня ни свет ни заря? Только ли из-за Чашмы-Аюба?
Я взглянул на Юренева. Лицо его откровенно светилось какой-то детской радостью. Ну как же я сразу-то не догадался?! Ведь Сергей Николаевич почти прямо, тютчевскими строчками сказал о чудесах, в которые надо упрямо верить... Конечно, он специально столкнул меня с гончаром – нынешним владельцем посоха. Столкнул, быть может, на том самом месте, где Эверсманн в последний раз глядел на золотистые стены Бухары, навсегда прощаясь с таким притягательным и таким ненавистным городом?
Я сделал вид, что все еще не разгадал юреневскую хитрость, и спросил усто Нияза о причине его столь раннего путешествия. Усто ответил, что идет в Бухару к старшему сыну. И добавил:
– Внук родился. Седьмой!
– А где ваш сын живет в Бухаре?
– Улица Хиабан.
– «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса», – повторил я стихотворную строчку и искоса поглядел на археолога. Юренев улыбнулся:
– Догадались. Как говорится, у дервиша лепешка не изжарится, пока весь город не сгорит... Придется выдать тайну. Я ведь еще третьего дня знал, что усто Нияз собирается навестить сына – мы ведь соседи,– и, когда накануне заговорили об Эверсманне, подумал: а что, если?..
Археолог не договорил, опять улыбнулся: так был доволен, что все пришлось к месту – и время, и дорога, и наш вчерашний разговор.
– Понятно. Но все же как попал посох к усто?
– По наследству. От старшего брата.
– А к тому как?
– Тоже задавался этим вопросом, пока от усто Нияза не узнал семейное предание. Слышали об ордене накшбендиев?
– Немного.
– Существовал в Бухаре такой мистический орден. Основан был еще при Тимуре, в четырнадцатом веке...
– А при чем тут Эверсманн?
– Вспомните место из его дневника, где он пишет, что сделал операцию какому-то дервишу из ордена накшбендиев и тот преданно ходил за ним по пятам.
– Помню.
– Вот в этом вся соль: тот дервиш – пращур усто Нияза.
Гончар стукнул посохом, как бы удостоверяя слова Юренееа.
– Семейное предание говорит, что чужеземный лекарь вернул зрение дервишу и подарил посох. На память. Я думаю, что именно тот дервиш и предупредил врача об опасности. Если рассуждать здраво, то кто в тогдашней Бухаре, где даже прикосновение к предмету, принадлежащему неверному, считалось осквернением религии, мог прийти на помощь чужеземцу? Кто мог рискнуть головой? Дервиши же были обычно в оппозиции к официальному мусульманскому духовенству. Да нередко и к самому «светочу веры» – эмиру. Один странник спас другого.
– Логично. И подарок символичный – дорожная палка...
Сергей Смородкин
Ученый и путешественник
Бухарская одиссея, описанная в очерке «Посох Эверсманна», – это лишь эпизод из жизни большого ученого.
Эдуард Александрович Эверсманн рано проникся идеей путешествий в чужие страны и изучения неведомых территорий. Он специализировался по естественным наукам в Магдебургском, Берлинском и других университетах и в 1814 году в Галле защитил диссертацию на доктора философии. Через год Эверсманн заканчивает курс Дерптского (ныне Тартуского) университета и защищает диссертацию на доктора медицины. Подготовив себя к путешествиям, ученый поселился в Златоусте, где работал его отец, а затем в Оренбурге. Здесь он занимался медицинской практикой, проводил естественноисторические исследования Южного Урала и скоро завоевал авторитет у высшей администрации Оренбургской губернии – в частности, у военного губернатора П. К. Эссена.
В 1820 году Эверсманн был включен в состав русской дипломатической миссии в Бухару. Основной целью посольства явились переговоры о расширении торговли между двумя государствами. Вместе с тем миссия, в состав которой вошли натуралисты, военные географы и геодезисты, должна была собрать материалы о природе и природных ресурсах, населении Бухары и о соседних странах. Участие в экспедиции специалистов различного профиля способствовало всестороннему изучению и описанию пройденного маршрута от Оренбурга до Бухары, а также прилегающих к нему территорий Средней Азии. Особенно тщательно изучались «киргизские» (казахские) степи и Бухария.
Вернувшись из экспедиции, Эверсманн опубликовал в Берлине книгу под названием «Путешествие из Оренбурга в Бухару» на немецком языке. Она произвела большое впечатление и вызвала всеобщий интерес как за рубежом, так и в России. Таких подробных сведений о пройденном пути и Бухаре в литературе того времени не было.
В 1828 году Эверсманн переезжает в Казань, где читает лекции в качестве профессора ботаники и зоологии Казанского университета, исследует территорию Южного Урала и северо-западного Казахстана. Главное внимание он уделял изучению животного мира этих обширных территорий. В разные годы он путешествовал здесь с известным русским натуралистом Г. С. Карелиным, принимал участие в экспедиции Ф. Ф. Берга (1825—1826 гг.) и ряде других. Каникулярное время, экскурсируя, проводит в своем имении Спасское, в ста километрах к северо-востоку от Оренбурга. И так до самой своей кончины, до 1860 года.
Систематические исследования животного мира, и в особенности бабочек и перепончатокрылых, сделали Эверсманна одним из выдающихся русских зоологов первой половины XIX века. Его перу принадлежит ряд обстоятельных и глубоких монографических работ. Собранные им коллекции по количеству не имели себе равных. Так, только в личной коллекции Эверсманна к 1860 году находилось 50 420 экземпляров насекомых (11252 вида). Им был написан ряд крупных работ по птицам и млекопитающим; они посвящены описанию редких животных, многие из которых уже исчезли.
Монография Эверсманна «Естественная история Оренбургского края» (1840 год) явилась крупным теоретическим произведением в области физической географии. Она появилась в результате всестороннего и глубокого изучения природы Оренбургской губернии и сопредельных территорий и продемонстрировала высокий теоретический уровень русской географической мысли. Эверсманн сумел обобщить не только свои большие знания об этом крае, но и синтезировать то, что было добыто до него и в его время русскими учеными и путешественниками.
Глубокое изучение природы конкретного района позволило Эверсманну подойти к пониманию глобальных географических закономерностей и выделению зон природы – географических зон, которые он называл полосами. Ландшафтные зоны (полосы) включали в себя всю совокупность элементов природной среды. «Разделение это, – писал Эверсманн, – основано на самой природе». Эверсманн предвосхитил идею географической зональности, глубоко разработанную позднее В. В. Докучаевым.
Эверсманн внес крупный вклад в выяснение вопроса о происхождении чернозема, обратил внимание на зависимость черноземных почв от рельефа местности. Он одним из первых указал на проявление зависимости между почвами, материнскими породами и растительностью.
Эверсманн дал довольно правильное определение степи и высказал эоловую теорию происхождения песков пустыни. Он много внимания уделял проблеме залесения степей. Эверсманна интересовала проблема колебаний уровня вод Каспийского моря. По его мнению, уровень Каспия в то время понижался; свои выводы исследователь подтверждал наблюдениями над обмелением моря, картинно описанными в его работах.
Многие труды известного натуралиста, ученого-путешественника не утратили своего значения и в наши дни.
В. Есаков, доктор географических наук
Край жизни
Солнце изо дня в день стояло невысоко, зато оно светило всегда. Светило днем, светило ночью, хотя здесь странно звучит само это слово – ночью. Ночь – это когда нет солнца. А здесь оно может исчезнуть только за облаками. Ночь – это когда ложатся спать. А мы спали между наблюдениями, после дежурств. И все-таки, когда красный шар зависал над морем и, казалось, еще немного – он закачается на покрасневших волнах, знали: сейчас ночь. Живя на северном краешке огромного материка, мы делили части света так: море – север, тундра – юг.
Поселились мы в маленькой избушке на берегу небольшого залива напротив острова Кувшин. Неподалеку тек ручей. Были крыша над головой, печка, вода и продукты. Вот и все, кажется, что надо человеку, занятому проблемой приспособления птиц к крайним, экстремальным условиям.
Были еще справочники по орнитологии, бинокли, полевые дневники. И гитара. А кругом ни жилья, ни человека. Только шум прибоя, пронзительные крики с птичьего базара на Кувшине, вой ветра, а когда ветер утихал, то головокружительный звон комаров. Но ветер утихал нечасто. По расщелинам даже в июле лежал снег. Вокруг лишайники, мхи да мелкие кустарнички: растения с «серьезной» корневой системой здесь не выживают – вечная мерзлота. Скупая земля, голодная земля...
С этим и животные согласны, и птицы. Как-то раз, присев на валун, я поджидала, когда на отмель прилетят кормиться кулики-сороки. Издали кажется, что некрупный черно-белый куличок одет в изысканный фрак, но нескладные, притом невыразимо красные ноги и клюв нарушали всю гармонию. Поджидая куличков, я отвлеклась на стайку мелких птиц размером с воробья. Они ловко отпрыгивали от наступавшей волны и бросались за ней вслед, мигом склевывая разложенные морем угощения в виде мелких рачков. Я не верила своим глазам! Ведь это же пуночки... Они близкие родственники воробья, да и клюв у них толстый, крепкий, ну типично зерноядный. Тут уж на носу написано, что пуночка должна питаться семенами. Правда, в гнездовый период все зерноядные кормят своих птенцов гусеницами и другими насекомыми: детям нужен легкоусвояемый и питательный корм. А здесь пуночка, выходит, заменила насекомых рачками...
И не только птицам приходится переходить на необычную пищу. Как-то раз мы наблюдали за оленями. Они вышли к берегу в отлив и долго кормились... водорослями.
Камни, камни, на многие километры камни: маленькие, побольше и совсем большие. Они же скалы. Каждая трещинка забита почвой. Оттуда ее трудно выдуть ветрам. Всюду лепятся, цепляются растения. Серые, зеленые, голубоватые, золотистые, оранжевые – все это лишайники. Они не напрасно получили название пионеров среди растений. Лишайники живут под снегом, поселяются на камне и все, что нужно для жизни, получают из воздуха и дождевой воды. Они растворяют горные породы и, отмирая, образуют почву, на которой уже могут поселиться другие растения: сначала мхи, осоки, потом морошка и даже северные деревья – карликовая береза, которая стелется длинными плетями по земле. И все, что может, цветет. Ляжешь на землю, а над ней поднимается чуть терпкий запах...
Цветы тундры на сотни километров вокруг. И ни одной живой души. Только трепещущее белое пламя чаек над островом, суетливые кулики на берегу, силуэт лисицы на сопке...
Край жизни. Два смысла в этом выражении: край как предел жизни и как место, полное жизни. Удивительно, но на Севере одинаково верен и тот и другой смысл. Да потому что в средней полосе, пробродив целый день по лесу, не увидишь столько живности. Да потому что этот край пригоден к жизни лишь три месяца из двенадцати. Поэтому и живут здесь в основном птицы. Им легче покрыть огромные расстояния, они могут прилететь в этот край на короткое лето, а с наступлением зимы его покинуть.
Здесь жизнь – это спешка. Скорее, скорее! Надо до холодов построить гнездо, высидеть птенцов, поднять их на крыло... Это «скорее» особенно чувствуешь на птичьем базаре. Глядя на суетливость, с которой здесь течет жизнь, хочется спросить птиц: «Ну куда вы так торопитесь? Посмотрите, солнце и тепло». Но птицы не верят: ненадежно северное лето. Вот птица, спешно протолкнув в глотку рыбу одному из неистовствующих птенцов и на бегу, вернее на лету, с кем-то повздорив, уже снова пикирует в воду. Кругом шум, гам, неразбериха... Что наш воскресный базар, что там суета многолюдного города!
Птицы, как у вас там со стрессом?
Жизнь на краю скалы, на краю обрыва, за ним уже нет земли, нет опоры. Жизнь на краю существования, на пределе.
Основной кормилец Севера – море. Оно богато, и птицы, сумевшие приспособиться к суровым требованиям субарктического климата, получили в свое распоряжение неплохую кладовую. Но как мало на Севере удобных для гнездования мест! Где найти клочок, чтобы его не захлестнули штормовые волны, чтобы он был недосягаем для лисиц, песцов, поморников и других хищников и чтобы там не буйствовал ветер?! Одиноко торчащие из воды скалы – острова с глубокими расщелинами, окруженные водой, точно средневековые замки, – оказались неприступной крепостью. Но их мало. И вот птицы, используя каждый удобный уступ, вынуждены селиться вплотную друг к другу. Вот две соседние чайки, что-то не поделив, пронзительно заспорили и подрались... не вставая с гнезда. Тесно!
Зато так теплее. Чем больше разница между температурой тела и внешней средой, тем выше теплоотдача, тем труднее прожить. Американский исследователь Ирвинг отмечал, что эскимосская собака сохраняет нормальную для нее температуру тела плюс 38 градусов при минус восьмидесяти. Организм выдерживает перепад в 118 градусов, настолько велики «резервы жизни». Но они, ясное дело, не беспредельны, а уж птенцов может убить и легкий морозец. И вот в промозглый ветреный день птицы сбиваются в кучу. Кстати, когда птенцы греют друг друга, то они и растут быстрее.
Север поощряет птичий коллективизм.
Чаячий клюв не бог весть какое оружие. Но сотни птиц – это уже грозная сила, выступить против которой не всякий решится. При попытке подобраться поближе к гнездам мы вдруг ощутили свою уязвимость. Как взметенный снег, сотни, нет, тысячи птиц поднялись в воздух белым облаком. Мы не отступили. Видя нашу настойчивость, несколько птиц вдруг взмыли вверх, будто подброшенные ударной волной, замерли на мгновение в воздухе и ринулись вертикально вниз, нацелив на нас острые клювы. Не долетев нескольких сантиметров, они взмыли вновь...
Мы не решились больше испытывать судьбу и ретировались. Тем более что накануне я была свидетелем поучительной сцены. Пара поморников, отдельно селящихся в тундре птиц величиной с чайку, вынудила отступить стадо оленей. Клин с вожаком впереди медленно надвигался прямо на их гнездо. Еще несколько метров – и гнездо будет растоптано. Но птицы, пикируя, снова и снова клевали спину переднего оленя. Не вынеся этих отнюдь не безобидных уколов, вожак бросился в сторону, а за ним устремились и остальные. Кстати, северные олени, эти, по распространенному мнению, вегетарианцы, с удовольствием лакомятся леммингами, яйцами, птенцами. Так что яйцам грозили не только копыта...
Да, здесь птицы умеют за себя постоять. В их поведении поражает отсутствие скрытности. Впрочем, на птичьем базаре это оправдано. Как замаскируешь этакую ораву? Птицы берут солидарностью.
А вот одиночные птицы открытой тундры, к каким только уловкам они не прибегают, чтобы отвлечь врага! Кулик-галстучник при опасности осторожно слезает с гнезда, отходит в сторону и вдруг делается заметным. Он еле-еле тащится, распушив хвост, и волочит за собой по земле «сломанное» крыло. Кулик-сорока, тот начинает демонстративно насиживать пустое место. И так это здорово у птиц получается, что найти гнездо можно, только вооружившись терпением и знанием их уловок. Поморники будут «обрабатывать» вас вдвоем. Одна из птиц прикидывается раненой и старается привлечь к себе внимание, а другая, незаметно подлетев, атакует с воздуха. Я несколько раз засекала гнездо по насиживающей птице и шла прямо на него, стараясь не сбиться. А это довольно трудно, ведь в тундре почти никаких ориентиров – ровное каменистое пространство. И все-таки часто отвлекалась на птиц – столь они назойливы. А посмотреть в птичью сторону– все, пропало дело, цель потеряна из виду. С некоторым смущением должна признаться, что внутренний голос неоднократно уговаривал меня попытаться поймать «раненую» птицу. И я поддавалась, прекрасно зная, что это уловка! Затрудняюсь это объяснить психологически.
Вообще птицы демонстрируют чудеса изворотливости, приспособления и маскировки. Кулики, утки, поморники – все эти северяне сооружают гнезда не на деревьях, а прямо на земле, там, где до них легче всего могут добраться четвероногие хищники. Что делать, деревья здесь не растут! Кроме того, летом в северных широтах лучше прогревается почва и приземный слой воздуха. Именно поэтому птицы селятся как можно ближе к земле, ведь у новорожденного птенца еще не сформировались механизмы поддержания температуры тела. Только кажется, что птицы живут в одном районе, в одинаковом климате. Это совсем не так! Есть такое чудо – микроусловия: небольшой бугорок, который укроет птицу и гнездо от ветра, ветровая «тень» с подветренной стороны ущелья, где птица может ловить летающих насекомых, и так далее. Птицы широко используют разные микроклиматические условия или даже искусственно их создают: скучиваются в холод, строят норы и гнезда. Да и чем, как не микрорельефом, являются сами гнезда!
Живет на самом берегу Баренцева моря трясогузка, та самая, которую вы встречаете в средней полосе на берегу речки или неподалеку от жилья человека. Она относительно молодой иммигрант на Севере, пришедший вслед за отступавшим ледником, и природа еще не наложила на трясогузку отпечаток здешних специфических условий. Поэтому и селится трясогузка на более мягких микроклиматических «островках» – в маленьких оазисах тундры, в траве, где легче замаскировать гнездо. А крачки и галстучники приспособились к специфике Севера вполне. Вместо гнезда у них небольшая ямка в песке, а в ней яйца – зеленоватые, пятнистые. Контуры яиц сливаются с окружающим фоном, и вместо них видишь лишь темные пятна, которые принимаешь за камушки. На каменистых россыпях, где эти птицы устраиваются для выведения птенцов, гнездо из пуха, травы, прутиков сразу бросится в глаза, да и ветром его раскидает на открытом пространстве. А тут ямка, ветровое затишье, птице уже теплей.
На птичьих базарах самые удобные, широкие карнизы в центре колонии заняли кайры. На уступах победнее расположились чайки-моевки, самые многочисленные обитатели базаров. Стоя столбиком на единственном яйце, кайры напоминают собой пингвинов. Гнезда нет и в помине. Когда один из родителей улетает в море кормиться, его сменяет другой. При «сдаче караула» яйцо осторожно перекатывается с лапки на лапку. Большое, зеленоватое – в нем теплится будущая беспокойная жизнь. Оно почти конусовидное и поэтому совсем не катится на наклонной плоскости, а, сделав поворот вокруг острого конца, остается на прежнем месте. Важное биологическое приспособление, учитывая узость карниза и ту суетливую жизнь, что царит в колонии!
...Ночь. Странная белая ночь полярного лета. Небо над морем расчерчено оранжевыми и зелеными полосами заката. А над ним солнце. Ночь и тишина. Как связаны в природе и в сознании эти два слова! Но не здесь, не в птичьем царстве. Сейчас ночь, но отлив, а значит, птицы на отмели: выискивают среди водорослей рачков. Вон, кажется, косяк рыбы подошел. Какое оживление на птичьем базаре! А в колонии крачек, расположенной на большой каменистой луде неподалеку от нас, царит, на наш взгляд, просто хаос. Как птицы находят свои гнезда в такой неразберихе? Решили понаблюдать. Для эксперимента соорудили из мешковины небольшой шалаш, замаскировали его под куст и обосновались на луде. Шалаш показался крачкам довольно безобидной вещью, а про наше присутствие внутри птицы удивительно быстро забывали.
Очень скоро мы убедились, что жизнь колонии идет организованно и упорядоченно: ни разу птицы не спутали своих гнезд. Осмотрев яйца в нескольких гнездах, мы не обнаружили двух одинаковых. Может быть, птицы узнают свои яйца? Мы их поменяли в двух соседних гнездах. Крачки, вернувшись, не обратили внимания на подмену. Тогда мы откатили одно из яиц немного в сторону: которое из них крачка будет насиживать? Увидев «непорядок», крачка клювом закатила яйцо обратно в ямку. Когда мы откатили его еще дальше, птица вообще перестала обращать на него внимание. По-видимому, птицы ориентируются на само гнездо, на его местонахождение по своим особым птичьим ориентирам, тем более что присыпанные песком яйца крачка легко откапывала.
Эксперименты, поставленные биологами, показали, что чайки обладают инстинктом возвращать обратно выкатившееся из гнезда яйцо, ведь ветер да и сама птица могут его вытолкнуть. Но в природной обстановке это может быть только яйцо. Поэтому в процессе эволюции у птиц не вырабатывалась способность отличать его, например, от пинг-понгового шарика, а тем более от другого, чужого яйца. В литературе описан случай, когда чайка насиживала подложенную ей в гнездо электрическую лампочку...
Но вернемся к нашим крачкам. Позже вылупившиеся птенцы начали совершать прогулки в отсутствие родителей, и крачки, вернувшись с кормом, пихали его в любого птенца, который оказался рядом с их гнездом. Свой – чужой, разбирать некогда, заморозки на носу! Только так, в коммуне, и можно вынянчить потомство.
Холодно, очень холодно, хотя еще далеко не осень. Только пригрело солнце, и вот уже снова задул ветер, принес хлопья снега. Птицы на гнездах повернулись головой к летящему снегу, так ветер легче обтекает тело. Снег ложится на цветы, чтобы завтра растаять, ведь все-таки лето.
Гнездо надолго не может оставаться открытым холодному ветру. Поэтому родители насиживают его по очереди. Такой порядок у куликов, у чаек. А как же утки? Ведь у них насиживает яйца и выводит птенцов одна самка. Но эволюция и тут нашла выход из положения. Один из них – знаменитый пух северной утки – гаги. Из него гага сооружает гнездо, и яйца надежно укрыты от непогоды. Гагачий пух ценится как уникально легкий и теплый материал. Самка выщипывает его из своей груди, а если при постройке гнездо гибнет, тут привлекается супруг. Самка выщипывает из него пух, и он, громко протестуя, спасается бегством. Итак, утепленное гнездо, подогрев его собственным телом... Но этого мало. Кайрам часто приходится класть яйца прямо на заснеженные карнизы, а найденные нами яйца гагары были наполовину затоплены холодной озерной водой. Видимо, здесь дело еще в биохимии белков – яйца и эмбрионы обладают какой-то особой физиологической и биохимической морозоустойчивостью.
Масса тонких, поразительных приспособлений – и все затем, чтобы вывести потомство именно здесь, на суровом Севере. И многотысячекилометровые перелеты ради того же. Немного странно все это. То есть гипотез, объясняющих перелеты и особую тягу птиц к Северу, хватает. Но окончательного ответа, зачем все это так необходимо многим и многим птицам, у нас нет. Похоже, что-то в самой жизни стремится к пределу, и вот птицы лепятся к самому ее краю вопреки всему. Есть в этом какая-то, еще до конца нами не понятая мудрость. Или просто необходимость? Может быть, только штурмуя передний край, жизнь и способна развиваться?
Многое за это говорит в теории эволюции. Но мы еще не знаем всего... И Север как раз то место, откуда еще многое может открыться.
Мария Жарская
