Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №01 за 1979 год"

Твой остров и чайки

Юри шел дворами, сворачивал на тропинку, снова срезал путь, перепрыгивал через изгороди; худой и длинный, как минога, он быстро приближался к моему дому. Иногда казалось, что его выцветшие куртка и брюки в пронзительно чистом воздухе сливаются с развешанным между деревьями бельем, пристройками, заборами... Но, как бы ни рябило в глазах, через мгновение-другое я снова различал меж яблонь его светлую, как выгоревший лен, голову, длинные руки и взлетающие над травой белые кеды... – Тере! – сказал он весело, протягивая руку. – Сегодня мы пойдем с тобой на лиму. На пески.

Юри повернулся, сорвал несколько слив и вдруг, широко раскрыв глаза, удивленно воскликнул:

– Смотри! – Он показал на помятую, лежащую веерами высокую траву перед окнами. – У тебя сегодня ночевали косули... Понимаешь, когда они ночами выходят из леса и приходят во дворы, то хозяева, увидев утром помятую траву, отмечают, что наступают холода... Ладно, пошли..

Остров казался одним большим двором. Клубились и таяли над островом запахи горьковатых дымов можжевеловых костров, запахи копчений, скотных дворов. Со всех сторон на остров гулко обрушивались волны, шум их сливался с шумом ветра в верхушках деревьев. Этот неумолкающий шум слышался в скрипе старого дерева прялок, в упругом журавле колодца или неожиданно отдавался в высохшей маслобойке как воспоминание о песне предков. А то вдруг доносился из зияющей темноты давно погасшего очага неизвестно когда покинутой курной избы... Он отдавался в большом висячем замке старой деревянной церквушки с заколоченными ставнями каким-то древним звуком, сухим и седым. Как вздох старого человека.

Впервые я попал на Рухну случайно и пробыл на нем всего около часа. Четырехмачтовый учебный барк шел к датским проливам. Проходя мимо острова, капитан решил убрать скисшие паруса, встать у Рухну на якорь и ждать ветра. Остров был окутан туманом. Но когда где-то далеко на востоке показалось красное зарево, горизонт стал проясняться и холодное утреннее солнце поднялось над Рижским заливом, мы спустили шлюпку и пошли на остров... Поначалу казалось, что весь остров – сосновый лес, и этот лес растет как бы прямо из моря. Когда до острова оставалось совсем немного, из-под воды наконец показалась земля. И тогда остров поделился вдруг на три цветовые полосы: бурая с темно-желтыми пятнами над водой, выше и более широкая – коричневая полоса – стволы сосен, и еще выше темно-зеленая, кое-где разбавленная красными, отдающими в золото лучами солнца...

Пирс тянулся узкой полосой на юг. Вдоль берега, на подходе к нему крупные рыжие валуны, даже не рыжие, а скорее ржавые от воды. Волна подмывала берег снизу, и он был похож на разломленную буханку хлеба, у которой, оставляя корку, постепенно вынимали изнутри мякоть. В этих местах проступали, как щупальца осьминогов, изогнутые чистые желтовато-серые корни деревьев. Остров уже не казался плоским, как издали, в глубине леса открывалось пространство, где мелькали и белая кора берез, и серо-зеленые стволы осин...

Выйдя на пирс, мы успели добраться по грунтовой дороге, разделяющей остров и лес на две половины, к усадьбам, но по земле опять поползли туманы, и нам ничего не оставалось, как срочно вернуться обратно.

Предстоял трехмильный путь на шлюпке, а туман мог отрезать нас от корабля надолго.

...От того посещения в памяти осталась лишь короткая беседа с председателем исполкома Норманом Энделем; мы узнали, что на острове живут всего шестьдесят человек: рыбаки, колхозники, дети и старики...

В этот свой приезд я увидел Рухну сверху, с воздуха. Остров лежал посреди сверкающего моря, вытянувшись на северо-восток, зеленовато-темный и ползущий, словно туман...

Как только я прилетел на остров, сразу же зашел к Энделю. Когда я постучался и вошел, он сидел перед какими-то схемами. На столе лежало два яблока: он предложил сесть, протянул одно яблоко мне, а другое, разрезав маленьким перочинным ножом на дольки, стал есть сам.

Отложив в сторону чертежи, Эндель сказал:

– Осталась привычка от службы на флоте... После бумаг в исполкоме занимаюсь радиотехникой. Это мое хобби. Да и к тому же у нас на острове все дела с Большой землей ведутся в основном через связь. Потом мало ли какое срочное дело, вызвать, например, самолет или кто серьезно заболел...

Вошла мать председателя – крупная женщина с властным взглядом. Она, краем глаза посмотрев на меня, молча прошла во внутреннюю комнату. Это и было моим знакомством с ней.

Чтобы не мешать ей заниматься уборкой, мы вышли во двор. Показав на второй дом по другую сторону двора, Норман объяснил, что там живут его родители. Потом подвел меня к старой приземистой избе с почерневшей камышовой крышей. Эта изба вместе с П-образным скотным двором как бы составляла третью стену усадьбы. Норман потянул на себя тяжелую дверь с большим кованым кольцом, и на нас дохнуло из темноты старым деревом. Вошли. Почерневшие от дыма стены, низкий потолок, три бурых камня перед очагом...

– Пыль веков... – как-то грустно сыронизировал Норман. – Все под одной крышей. Наши предки разжигали огонь в этой печи, сушили колосья и тут же вручную молотили. Видите, дым поднимался наверх, расстилался по стенам и потолку, кроме дверей, некуда было ему деться. Там, дальше, хранили зерно... Вообще-то здесь многое не раз переделано. В закутке была своя баня, а там, в пристройке, позже появилась клеть...

Глаза постепенно привыкали к сумеречной темноте избы, и я стал различать предметы: выдолбленные пеньки с крышкой, стул Со спинкой, похожей на тело скрипки, старые глиняные горшки вдоль стен на лавках; лучинодержатель, на земляном полу зубчатое деревянное колесо, похожее на шестерню. Норман провел ладонью по створке небольшого шкафчика, и из-под пыли глянул бесхитростный рисунок: цветок и листочки...

Норман со своего двора показал мне на «дом гостей острова», дал мне в руки плетенную из прутьев корзину:

– Картофельное поле за домом, где вы будете жить, это по пути на коровье пастбище. А молоко можно взять в любом дворе.

По ту сторону ограды проходил высокий, полнеющий, респектабельного вида человек. Заметив нас, он снял шляпу из жесткого фетра, церемонно поклонился, но при этом спина его оставалась ровной, как доска.

– Наш фельдшер Куузик.

Плотный приземистый Норман показался мне рядом с этим человеком простым мужиком.

После, вечером, я еще раз видел Нормана, но не решился подойти. Мэр острова – так его звал Юри – сидел с хозяйками на траве и ждал стадо с пастбища. Норман жил вместе с двумя стариками, и я понимал, что ему приходилось самому выгонять скот, встречать и привечать куском хлеба...

Юри шел впереди, а я остановился у большого двора, за забором которого было много цветов: астры, гладиолусы – вокруг дома и перед ним; вдоль забора росли кусты роз. Глаза мои приметили грядки, но за ними опять цветы. Было такое впечатление, будто любой клочок свободной от фруктовых деревьев и строений земли принадлежит цветам. Когда я догнал Юри, он, не глядя на меня, сказал:

– Это усадьба Ливи Пульк... Говорят, когда-то она была самой красивой девушкой Пярну.

– А что она делает со столькими цветами?

– Ничего... Любуется... Приходит время, и они увядают... Нам сюда. – Он толкнул калитку Энделей и с хитрой улыбкой сказал: – Нам еще надо будет раздобыть чайку...

Я промолчал. Не понял смысла его последней фразы...

Нормана Энделя дома не было. У круглого колодца посреди двора сидел сухонький старичок. Увидев нас, он перестал разминать «Приму», и, пока Юри о чем-то говорил с ним, его маленькие, не потерявшие еще синевы глаза сверлили меня, незнакомца. Мать Нормана окатывала из красного шланга клетку с лисой, которая, свернувшись в маленький рыжий клубок, забилась в дальний угол своего непривычного жилья. Рядом с клеткой лежал дворовый пес и не спускал с лисы глаз.

По взгляду матери я понял, что она меня признала. Она оставила шланг, легонько тронула журавель колодца, и оттуда в скрипе поднялся большой белый бидон. Приняв его, расставила на краю колодца две кружки, налила молока, затем позвала Юри и что-то сказала ему по-эстонски, посмотрела на меня. Ее плотно сжатые губы тронула улыбка.

– Подойди, – сказал Юри, – нас угощают.

Выпив молоко, я вернул кружку и поблагодарил женщину, а она опять обратилась :с Юри, уронила несколько слов.

Когда мы затворили за собой калитку, Юри передал мне:

– Старуха просила не стесняться, заходить к ней за молоком. – Он вскинул на плечо двустволку и, лукаво взглянув, раскрыл ладонь: на ней лежали три патрона.

– Это еще зачем? – спросил я. – Похоже, ты собрался охотиться на чаек?

Вместо ответа он пустился в рассуждения:

– Странно устроен человек... Вот пришла во двор лиса за кроликом, старик накрыл ее своей телогрейкой и посадил в клетку. А теперь вот надо заботиться о ней, кормить ее...

С Юри мы прошли усадьбы, магазин и у почты свернули на старую лошадиную дорогу, ведущую к морю. Солнечные лучи проникали через кроны ровных, как спички, сосен, ложились дрожащими бликами на заросшую колею. Иногда от этой дороги уходила в сторону другая, но вскоре она терялась в зарослях плотного леса.

Увидев на обочине дороги лежащий на траве велосипед, мы поняли, что неподалеку должен быть и его хозяин – здешний фельдшер. Велосипед с облупившимся никелем был таким же старомодным, как и его владелец.

– Когда на него садится весь затянутый в свои жилеты Куузик, он звенит, как консервная банка, – сказал Юри и остановился.

Юри посмотрел по сторонам, и я тоже поискал глазами меж деревьями статного фельдшера, – хотелось увидеть, как же он одет на лесной прогулке.

– Тебе ничего не послышалось? – спросил Юри, прислушиваясь к лесу.

Сверху доносился лишь шелестящий шум моря и ветра.

– Нет, – сказал я и в то же самое время услышал одинокий скрип. Он напоминал скрип оставленной на малом ветру калитки.

Мы вошли в лес и пошли по плотной траве, так густо усеянной спелой брусникой, что с трудом выбирали, куда бы ступить. Мы не заметили, как отдалились от звука. Остановились. Тишина. Сделали шаг-второй и снова прислушались. Пошли тихо, будто боялись спугнуть кого-то. И вдруг совсем рядом над головой опять услышали этот пружинящий близкий скрип: мы набрели на сломленную ветром молодую сосну. Видно было, что она в падении легла на стоящее рядом более сильное дерево, и теперь на ветру они раскачивались вместе...

– Не может быть, чтобы это осталось после урагана, – бормотал Юри себе под нос, рассматривая дерево на сломе. – Рана свежая...

Когда мы вышли на дорогу, Юри сказал:

– Несколько лет назад на остров ночью налетел ураган... Кажется, было это поздней осенью, для Балтики самое неспокойное время. Снесло крышу у Веттика Хейно, а у него старушка мать. Полил сильный дождь со снежным зарядом. Хейно прикрыл мать плащ-палаткой, но ее срывал ветер... Люди утром не узнавали свои дворы: ведра, корыта – все было раскидано. Потом некоторые находили свои вещи далеко от дома, в лесу.

Леса повалил ураган много, особенно в северо-восточной части острова. Правда, сломленный лес быстро убрали... Больно было смотреть. Тогда-то Хейно согласился принять маяк у старого маячника и переселился к нему... Никто до сих пор не знает, какая была сила ветра. Стрелка прибора остановилась на пределе. Дома шатались...

Хейно Веттика я впервые увидел вчера на пирсе, когда на остров пришла за скотом баржа из Пярну. Хейно с Юри осматривали доставленную на барже красную с белыми полосами пожарную машину. Маячник был человеком нерослым, с выцветшими словно от долгого глядения в море глазами.

Обратив внимание на его бушлат с разными пуговицами – морскими, армейскими и даже старинными, с гербом и драконом, я спросил его:

– На флоте служили?

– Нет, – ответил он. – Бушлат море выкинуло.

Он снова стал осматривать машину, а Юри, разматывая шланг, сказал вдруг:

– Вообще-то у нас даже старики не вспомнят, когда на острове был пожар...

– Машина положена по инвентарному списку, – сухо заметил Хейно, – у нас все должно быть как на материке. Хорошо, что теперь у меня есть помощник, – это он уже обращался ко мне. – Одному мне с этой техникой не управиться.

Осмотрев и проверив комплектность деталей, Хейно посадил нас в пожарную машину, и мы с колокольным звоном подъехали к усадьбе маяка. Дом был большой, свежевыкрашенный в коричневатый цвет. За ним на холме высилась красная стальная колонна маяка. От ворот к дому вела бетонная дорожка, по краям которой стояли деревья со свисающими к земле от обилия слив ветками.

Хейно не торопился вылезать из кабины и, прислушиваясь к работе мотора, говорил мне, что эта усадьба построена в 1855 году и что раньше, в царское время, в этом доме была казарма. А начальник маяка был самым главным человеком на острове, и солдаты – их было три-четыре человека – работали на него: убирали дом, двор, готовили дрова. Вот как раз отец Нормана и нес службу в этом доме.

Выключив мотор, Хейно пригласил подняться на маяк.

Над тяжелыми стальными дверями маяка бронзовая мемориальная доска: «Маяк Рухну. В ознаменование 100-летия со дня постройки. 1877—1977 гг.».

– Как видите, вся колонна клепаная, – сказал Хейно. – Заклепки ставили вручную...

На другой доске французская надпись с датой постройки – 1875 год.

– Наверное, – пояснил маячник, – изготовили конструкцию французы в 1875 году, а собрали маяк спустя два года.

Внутри пахло краской. Белые стены, черная винтовая ребристая лестница вокруг белой трубы. Каждый шаг отдается высоко над головой. Маленькие окошки – полтора витка и окошко. Наконец первая площадка и с нее, как на корабле, трап на мостик с реллинговыми стойками... Деревни не было видно, только на северо-западе над лесом торчал шпиль церквушки. Когда мы вошли в фонарную, Хейно сел на металлический пол и сказал:

– Садитесь. Вы чувствуете, какой ветер? – Потом встал и, схватившись за борта, стал раскачивать маяк еще сильнее: вся колонна заходила как маятник. Хейно открыл люк, через который мы входили в фонарную, внизу гудело. Это была тяга воздуха...

Юри еще долго и подробно рассказывал о недавнем урагане, а я вспомнил, как мы возвращались с острова в тумане, – рыбаки нам говорили, что кругом подводные валуны,– и никакой видимости. Но вдруг мы услышали со стороны берега тревожный голос маячного ревуна, предупреждающего моряков об опасности, а затем и увидели светлое пятно, похожее на полную луну в мглистую погоду.

Я рассказал об этом Юри, идя по дороге сквозь лес, и еще сказал о том, что капитан, узнав о моем намерении снова приехать на остров, просил поблагодарить от его имени маячника.

– А мы с Хейно не заметили, как вы пришли на остров, – сказал Юри, – только позже с маяка увидели в тумане кресты – верхние части мачт с реями, а потом в небольшой чистой полосе моря и шлюпку. Давай, говорит Хейно, включу ревун и фонарь...

– Ты знаешь, Юри, я ведь вчера забыл передать Хейно благодарность капитана.

– Ничего... Успеешь. Хорошее дело не заржавеет.

Меня удивляла в Юри его правильная русская речь и почти полное отсутствие акцента.

У небольшой поляны с высокой травой мы увидели «хозяйку» магазина Мэри. Когда мы подошли, она взглядом смерила Юри так, словно собиралась подарить ему по крайней мере костюм, потом снова нагнулась к земле и стала собирать бруснику. Мэри плавно подносила побирушку иглами вниз к траве и, поглаживая сверху зелень, как бы направляла ягоды в ящичек, да так, чтобы листья кустиков не повредить. Слегка удивленный этой бережливостью, я подумал, что весь лес усеян ягодами и, сколько ни собирай, все равно останется...

Наконец Мэри поднялась и каждому из нас высыпала на ладони по горсти спелых ягод. Еще раз пристально посмотрев на Юри, она сказала с хитринкой:

– Ну какой же ты помощник маячника без картуза?

Юри оставил ее реплику без внимания.

– Вот она, Ливи Пульк! – вырвалось у него.

В стороне, за поляной, женщина в желтом свитере загружала коляску скошенной травой.

– Тервист, Ливи! – крикнул Юри и широко зашагал к ней.

– Ты на меня не сердись! – говорила ему вслед Мэри. – Я всю жизнь мечтала о солидном человеке в картузе и капитанском сюртуке...

Юри с Пульк отошли к краю поляны и позвали меня. Он говорил с ней по-эстонски, речь его теперь была тихой и сдержанной.

– Смотри, – Юри показал на неприметное деревце, – это единственная черемуха на острове. Ливи говорит, что пролетала над островом птица, уронила из клюва зерно, И вот выросло дерево. Черемухи даже старики на острове не помнят.

Мы попрощались с женщинами и снова двинулись в путь.

– Ливи приехала на остров погостить к сестре сразу же после войны. Двое суток они с маленькой дочкой добирались из Пярну на рыбацком баркасе. Ее сестра была здесь лесником... Кстати, первое упоминание о лесниках на Рухну относится к 1678 году. Так вот, как только Ливи ступила на эту землю, она сказала, что никуда отсюда не уедет, будет жить здесь. Построила дом, двор... Ты же видел ее хозяйство.

Пока мы стояли с Пульк, мое внимание было приковано к ее рукам, они у нее и впрямь казались состарившимися раньше глаз, лица.

Лес уже редел, все чаще встречались задубелые от ветров кряжистые деревья. Оставив в стороне маяк, мы вышли к кустарникам и пескам. Сразу же во рту пересохло, лицо покрылось испариной, но, поднявшись к дюнам, мы почувствовали прохладное дыхание воды. Перед нами расстилалось море. Оно светилось как переливающийся голубизной шелк. Чаек была уйма. Они сидели на волнах и издали были похожи на кораблики. Но, когда волны приносили их ближе к берегу, они уже напоминали лодочки, качающиеся на тихой воде...

Мы сели на теплый песок. Почему-то я вспомнил наш разговор с Норманом Энделем: «Советую подружиться с Юри, он знает природу острова... Наши чувства немного притупились, а он, человек, выросший на Большой земле, ко всему, что открывается ему здесь, относится восторженно. Прошлым летом, – говорил Норман, – он снова приехал к нам и остался на острове. Для нас характеристика человека – это то, как он относится к нашей природе, тянутся ли его руки к делу...»

Многое и мне нравилось в Юри. Сижу рядом с ним и вижу: смотрит он на воркующих чаек, а скрыть своего волнения не может...

– Юри! – окликнул я его.

– Хочешь что спросить?

– Скажи, а у кого ты приобрел старый ткацкий станок и зачем он тебе?

– У Сутта. Впрочем, у одного из Суттов, на острове их много. А зачем? Это как смотреть.

Он повернулся ко мне.

– Через ремесла, через предметы быта можно многое узнать о своем прошлом. Вот, например, этот станок... Я еще только разбираюсь. Очень простая конструкция – ни единого гвоздя, все деревянное, думаю, мне удастся и поработать на нем. Осваивая его, я представляю себе движения рук тех людей, их смекалку... Стариков, знающих прошлое острова, мало. Да, пожалуй, из самых древних остался лишь отец Нормана. Вот с ним и дружу. От него я узнал, что деревянная церковь самая старая на всем побережье. Ее строили в 1644 году, строили из дерева выброшенных на берег парусных кораблей. Такое дерево не поддается гниению... А семья Нормана самая древняя на острове. Он мне рассказывал, что раньше землю удобряли водорослями. А какие строили амбары для хранения зерна! Они стояли на западном берегу высоко над землей. Полы выкладывали из булыжников, поверх стлали бревна, снова булыжники и опять бревна. С такой закладкой зерно в амбарах хорошо проветривалось, да и мыши не могли забраться, запасы сохранялись в них три года...

Юри встал, достал патрон, зарядил двустволку и, приметив ближнюю чайку, стал прицеливаться, но вдруг поднял ружье вверх и нажал курок. Услышав сухой треск, чайки заголосили, вспорхнули в небо, немного покружили и снова опустились на волны.

– Пошли ко мне, – сказал он резко, – я тебя угощу жареной салакой с брусничным вареньем...

– А как же чайка для лисы?

– Ничего. Найдут чем покормить ее. Понимаешь, когда я напросился принести чайку, не думал, что не смогу стрелять в них. Пошли.

Сказав это, он облегченно вздохнул и посмотрел на море: одну из чаек накатившаяся волна оставила на песке, и она в ожидании следующей волны спокойно озиралась по сторонам.

– Какой же остров может быть без чаек... Так же, как без лодок, сетей, рыбаков... И без прошлого.

От Юри я возвращался поздно. Шел через лес. Ветер шуршал в траве, кустарниках... Впереди робко вставала луна. Ее свет между деревьями колыхался, как легкая ткань.

Надир Сафиев