Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №01 за 1979 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Монограмма Франциска Скорины
Его имя выбито на мраморной доске вместе с именами самых знаменитых выпускников Падуанского университета, где в 1512 году он с блеском защищает звание доктора медицины. Он основатель древнейшего в Европе Пражского ботанического сада. Однако не только успехи в лекарских науках и в ботанике прославили имя Франциска Скорины, поставили его в один ряд с величайшими людьми Высокого Возрождения, теми, кого Энгельс называл титанами по силе мысли, страстности характера, по многосторонности и учености. В 1517 году в Праге выходит первая книга Скорины – первая печатная книга на старобелорусском языке, первая русская печатная книга.
В предисловии к ней читаем:
«ЗУПОЛНЬ ВЫЛОЖЕНА НА РУССКИЙ ЯЗЫК ДОКТОРОМ ФРАНЦИСКОМ СКОРИНОЙ, ИЗ СЛАВНОГО ГРАДА ПОЛОЦЬКА, НАПРЕД БОГУ КО ЧТИ И ЛЮДЕМЪ ПОСПОЛИТЫМ К НАВЧЕНИЮ».
Вот это – «людемъ посполитым к навчению» – стоит в предисловиях ко всем книгам Скорины. «Людемъ посполитым» – значит не царям, не духовенству, не князьям и боярам, а простым людям к «навчению».
И потом здесь же, 8 Праге, он проделывает поистине неимоверную работу – на протяжении всего лишь трех лет Скорина издает почти все основные книги Библии, Психологию...
А в книгах – прекрасные гравюры такого класса, что Стасов сказал о них: «То изящество рисунка, то мастерство гравюры, которые на столь короткое время проблистали в изданиях венецианских и скорининских, никогда уже больше не повторилось ни в одном издании церковнославянской печати второй половины XVI века, всего XVII и первой половины XVIII века. Но зато и те, и другие издания имели впоследствии прямое влияние на судьбы русской гравюры на дереве».
Все, кто писал о гравюрах скорининских книг, а среди них, кроме Стасова, Равинский, Каратаев, Владимиров, известный белорусский искусствовед Щекотихин, отмечали их высочайший художественный и технический уровень.
Но кто автор гравюр? На этот вопрос ответа не было. Сбивало с толку, запутывало следующее обстоятельство: великолепные гравюры, о которых было сказано столько восторженных слов, существуют только в пражских книгах Скорины. Гравюры «Малой подорожной книжицы», которую он напечатал в 1525 году в Вильно, разительно хуже.
Иллюстрации пражских изданий отличаются блеском фантазии, изысканностью техники, юмором и в то же время точной направленностью, которая позволила сказать Скорине о них: «...абы братие моя, Русь, чтучи могли лепей разумети», а в «Малой подорожной книжице» – сухость и аскетизм, характерные для поздней немецкой готики.
Это несоответствие бросалось в глаза всем и давало основание предполагать, что не сам Скорина был художником (не мог же он за десять лет разучиться рисовать!), а пользовался услугами двух мастеров – одного в Праге, другого в Вильно...
Опровергнуть эту гипотезу не так легко, хотя много в ней и слабых мест.
Ведь если в Праге в то время жил столь блестящий художник, от него должны остаться хоть какие-то следы! К тому же мы знаем, сколь бережно относился Скорина ко всем, кто помогал ему в работе, а в книгах – ни малейшего упоминания о художнике...
Но факт есть факт. Прежде чем двигаться дальше, нужно попробовать найти следы мастера, с которым Скорина, вполне возможно, работал в Праге.
Переворачиваю десятки исследований по гравюрам XVI столетия, просматриваю старинные книги, изданные в то время в Праге, – даже намека нет на что-либо похожее на гравюры скорининских книг. Снова и снова просматриваю гравюры в книгах Франциска Скорины...
Их автор был не просто прекрасным художником, он был удивительно смелым человеком, человеком с широкими гуманистическими взглядами, да к тому же и насмешник.
Ну чего хотя бы стоит титульный лист к книге «Иисус Сирахов». Во-первых, он никоим образом не иллюстрирует канонический текст – на нем изображен диспут ученых мужей-схоластов, судя по костюмам, современников Скорины. Но что за фигуры – жирные, самовлюбленные, с выпирающими из-под ряс животами. Какая уж тут святость – это же самая настоящая карикатура. Карикатура в Библии?.. А вот титульный лист к книге «Руфь». И тоже что-то не видно святости в персонажах – просто крестьяне работают в поле, склонились под жарким солнцем жнецы, женщина вяжет снопы. Нарисовано со знанием дела, видно, что крестьянский труд хорошо знаком автору... Титульный лист книги «Премудрость божия». На престоле, поджав ноги, господь бог, а перед ним – сам Франциск Скорина. Только глядит он не на бога, а на землю. И не благолепие у него на лице, а грусть, и руки его простерты не к богу, а к грешной земле...
Отсюда уже один шаг до ереси или до атеизма... Так и есть – на иллюстрации к первой книге «Бытия» господь нарисован без нимба! Среди всей сущей на земле живности стоит не бог – Человек! Ошибка? Забывчивость? Ну нет. Богобоязненный человек в те времена таких ошибок не делал, за меньшее можно было угодить на костер. Это позиция.
Позиция принципиальная, рожденная твердыми убеждениями, созвучными тем, которые руководили Скориной, когда он советовал в своих предисловиях «людемъ посполитым» по Псалтырю учиться грамоте, по книге «Иисус Навин» знакомиться с геометрией, по книге «Судей» – с основами права, по книге «Чисел» – счету. Те самые убеждения, согласно которым Скорина помещает в «Малую подорожную книжицу» светский календарь, дает в ней некоторые астрономические сведения.
Итак, если и был в Праге художник, который делал для Скорины гравюры, то он должен был думать и чувствовать так же, как Франциск Скорина, быть его единомышленником, впитать его гуманистические идеалы и, пожалуй, не будет натяжкой сказать, прожить его жизнь. Так откуда же он возник, этот таинственный художник, столь похожий на Скорину, и куда же исчез?..
Может быть, логичней согласиться с тем, что сам Скорина был автором гравюр? Ведь Скорина, как установил белорусский историк С. Александрович, был доктором наук «вызволенных», а в эти науки в те времена входили и философия, и математика, и музыка, и рисование. Кроме того, Скорина – ботаник, а ботанику XVI века никак нельзя обойтись без рисования. А если к тому же вспомнить буквицы, заставки, виньетки его книг – они изобилуют растительным орнаментом: в букву Г изящно вплетен василек, А перевита цветами льна, в букве Ж – мальва, П – клевер, И – фонарики, К – мак. И подбор цветов-то очень своеобразный – простые полевые цветы, и выполнены они со знанием дела.
Но все это только намеки, только косвенные доводы. А для того чтобы утверждать авторство Скорины в создании гравюр, необходимы основательные, недвусмысленные свидетельства.
Снова обращаюсь к текстам Скорины. Должно же быть что-то, что помогло бы выйти на правильный путь, подтвердить или опровергнуть столь соблазнительную гипотезу.
«Песнь песней». Послесловие: «А СОВЕРШЕННА ЕСТ ПОВЕЛЕНИЕМ, ПРАЦЕЮ И ВЫКЛАДОМ УЧЕНАГО МУЖА В ЛЕКАРСКИХ НАУКАХ ДОКТОРА ФРАНЦИСКА СКОРИНЫ СЫНА ИЗ СЛАВНОГО ГРАДА ПОЛОЦЬКА...» Послесловие к книге «Бытие»: «БОЖЕЮ ПОМОЩЬЮ ЗУПОЛНЬ ВЫЛОЖЕНЫ И ВЫТЕСНЕНЫ ПОВЕЛЕНИЕМ И ПИЛЬНОСТЬЮ УЧЕНАГО МУЖА В ЛЕКАРСКИХ НАУКАХ ДОКТОРА ФРАНЦИСКА СКОРИНЫ». «Иисус Сирахов»: «...ПИЛЬНОСТЬ ЕГО ПРИМЕНЯЕТЬ МАЛЕВАНИЕ... СЕРДЦЕ СВОЕ ВЫДАСТЬ КО ИСКОНЧАНИЮ ДЕЛА И ПИЛЬНОСТЬЮ СВОЕЮ ОКРАСИТЬ НЕДОКОНАЛУЮ РЕЧЬ».
Опять только намеки. Их, правда, становится все больше и больше, но от этого не легче, ведь нужно твердое: «Это – мое!» А такого утверждения обнаружить не удается. Кроме того, камнем преткновения, о который спотыкаются все рассуждения, лежат иллюстрации того, второго художника, в Вильно. Ведь если сам Скорина делал гравюры для своих книг в Праге, кто же ему мешал сделать их и в Вильно? Какая-то просто детективная история...
И вот однажды, когда, честно говоря, уже отчаялся распутать ее, я выписал в Библиотеке имени В. И. Ленина редчайшее издание – на весь Советский Союз считанные экземпляры – «Всемирной хроники», изданной Шеделем в Нюрнберге, в типографии Кобергеров, лет на 15—20 раньше скорининских книг. Выписал так, на всякий случай.
...И вижу в «Хронике» гравюру, до мелочей знакомую мне по «Малой подорожной книжице», изданной Скориной в Вильно. Сверяю: да, одна и та же гравюра! Бережно, унимая нетерпение, переворачиваю листы «Всемирной хроники» и нахожу остальные три гравюры «Малой подорожной книжицы»: титульные листы «Акафиста богородице», «Акафиста Иисусу», «Канона Иисуса». Совпадает все – формат, композиция, рисунок!
Считаю количество штрихов, которыми обозначены круги на воде в «Каноне Иисуса Навина» и в гравюре из «Всемирной хроники»... Совпадает! А на складках плаща?.. Подсчитываю штрихи, а сам уже уверен – совпадет! Совпало. Но это значит, что мы установили, кто был тот, второй художник, чьи гравюры использовал Скорина в Вильно. Во всяком случае, его адрес – Нюрнберг, типография Кобергеров, и время, когда он сделал свои гравюры, – задолго до того, как Скорина в Праге напечатал первую книгу.
Установить его имя теперь дело техники. Но неизмеримо важнее другое – Скорина, печатая «Малую подорожную книжицу», никому гравюры не заказывал, не было с ним в Вильно никакого художника, он воспользовался уже готовыми, давным-давно сделанными досками. Вот откуда различие стилей, манер, композиции. Вот откуда эти неожиданные сухость и педантизм – прямиком из Германии, из Нюрнберга...
Таким образом, можно считать, что камня, который столько лет сбивал с толку исследователей творчества Скорины, просто-напросто не существовало, как не было в Вильно и художника, который якобы делал гравюры для Скорины.
Значит, исследуя возможность участия Скорины в создании иллюстраций к его книгам, мы должны оперировать только материалами пражского периода, поскольку авторство гравюр виленских теперь установлено – они никакого отношения к Скорине не имеют.
Обращаюсь к академику А. Александрову, крупнейшему специалисту по книжной графике XVI века. Показываю ему фотографии, рассказываю о своих затруднениях. Александров долго разглядывает снимки, тоже, как и я, штрихи подсчитывает. Наконец поднимает голову, глядит куда-то в пространство, чуть пошевеливая губами, словно пробует, как бы половчей начать фразу.
– Видите ли... В начале XVI века в типографии Кобергеров, знаменитой, между прочим, типографии, в которой работали ученики Дюрера, произошел скандал. Три гравера нарушили какие-то цеховые законы, за что и были изгнаны из Нюрнберга. Вполне возможно, что, собираясь, так сказать, в путь-дорогу, они прихватили с собой и несколько досок гравюр. След их потом затерялся. Вполне возможно, что где-то они встретились со Скориной и просто продали ему доски.
А я вспоминаю: уже начав печатать «Малую подорожную книжицу», Скорина срывается с места и едет в Кенигсберг. Зачем? Вполне возможно, что изгнанные из Нюрнберга граверы (или кто-то один из них) осели в Кенигсберге и именно там встречается с ними Скорина...
– Но почему же он не сделал оригинальные гравюры, не заказал их, в конце концов, если не мог сделать сам, а воспользовался, если можно так сказать, уже бывшими в употреблении?
Александров усмехается:
– Я не думаю, чтобы Скорина располагал необходимой суммой, чтобы заказать оригинальные гравюры, – купить доски было дешевле.
– Но еще дешевле было бы сделать их самому.
Чувствую, что эта фраза уже чуть ли не развеселила моего собеседника.
– Вы знакомы с техникой обрезной гравюры?.. Нет? Объясню. Прежде всего делается рисунок, потом он переносится на деревянную доску из груши, бука или вишни. Обрезается. То есть наносится ножом каждый штрих, а потом выбирается фон. Работа эта требует незаурядного умельства и опыта. Некоторые художники делали гравюру от начала и до конца, но чаще всего два последних этапа – обрезание и выемка фона – выполнялись подмастерьями. Это объяснялось и тем, что художнику просто не хватало иногда времени и тем, что у многих из них не было достаточно сноровки в работе с деревом.
Так что вполне возможно, что в Вильно у Скорины просто не нашлось подходящего мастера-гравера, ну а свободным временем он, кажется, никогда не располагал.
Александров глядит на меня уже с откровенной улыбкой...
– Скажите, молодой человек, а почему вы, пытаясь доказать причастность Скорины к созданию гравюр в его книгах, упускаете такой веский аргумент, как его личная монограмма – изображение солнца и луны, соединенных вместе? Сейчас она уже «работает» не косвенно, а прямо. Ведь этой монограммой, которой отмечено большинство гравюр пражских изданий, Скорина словно сам уже говорит: «Это – мое!»
Ну вот и произнесены эти слова.
Франциск Скорина был, по словам Александрова, делатель книг. Он отвечал в книге за все... Помните его «БОЖЕЮ ПОМОЩЬЮ ЗУПОЛНЬ ВЫЛОЖЕНЫ И ВЫТЕСНЕНЫ...»? Естественно, что он при столь серьезном отношении к делу не мог пройти мимо такого важного фактора, как оформление книги, фактора, который должен был помочь читателю «ЧТУЧИ ЛЕПЕЙ РАЗУМЕТИ».
Несомненно, он был автором большинства гравюр в пражских изданиях – он их задумывал, рисовал, следил за исполнением в материале и, поставив на них свою монограмму, засвидетельствовал через века: «Это – мое!»
Поэтому сегодня мы можем сказать о Франциске Скорине – Мыслитель, Гуманист, Просветитель, Первопечатник и... Художник.
О. Белоусов
Оренбургский платок
Не близок путь от Оренбурга до районного центра Саракташ, старинного «гнездовья» пуховязальщиц, и оттуда до села Желтого, где живут и работают известные мастера. Зимняя степь, как пуховый платок, стелется за окном автобуса, наводя на размышления об истоках оренбургского промысла и его истории.
...Одним из первых ученых, рассказавшим об оренбургском крае и его богатствах, был Петр Иванович Рычков. В 1762 году в журнале «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие» появилась его статья «Топография Оренбургской губернии». Рычков описал жизнь степи и ее обитателей, серьезно заинтересовался козами, которые «около Яика, а особливо на Заяицкой степи табунами случаются и так резвы, что никакой собаке угнать невозможно». Ученый побывал у чабанов, увидел образцы изделий из пуха и предложил наладить в крае пуховязальный промысел.
Уральских казаков, обосновавшихся в свое время на Яике, также не могла не привлечь одежда местного населения – калмыков и казахов. В лютую стужу, когда даже русская шуба плохо держала тепло, скотоводы гарцевали на своих низкорослых лошаденках в легкой с виду одежде из козьих шкур и войлока. «Как же они терпят такой холод?» – дивились казаки. Дивились до той поры, пока не узнали, что под легкими душегрейками у скотоводов надеты поддевки и шарфы, связанные из шелковистого пуха, начесанного с коз. Стали казаки выменивать пух и изделия из него на чай и табак. У калмыков и казахов вязка изделий из пуха была «глухой». Уральские же казачки, знавшие кружева и вышивание, стали использовать в вязке растительный орнамент, живые мотивы природы. Под тихий треск лучин длинными зимними вечерами вязали они нежные шали и тонкие, как паутинки, белоснежные ажурные платки.
Оренбургская пуховая коза... На земле много пород коз, живущих почти во всех широтах. Белая безрогая швейцарская; маленькая аспидно-черная африканская ; крупная грациозная, с белой шерстью ангорская; горбоносая грубошерстная нильская; безрогая, с белой длинной шерстью альпийская; серая молочная немецкая... Но у всех этих коз нет такого пуха, как у козы оренбургской.
Французский доктор Бернье, путешествовавший в 1664 году по Тибету, обратил внимание на прекрасные ткани и головные уборы из кашемира. Бернье заинтересовался, откуда берется сырье для этих теплых и легких изделий, и узнал, что это пух кашмирских коз. Доктор воспылал желанием развести таких коз во Франции. Но прошло немало лет, прежде чем французы начали осуществлять его идею. В 1818 году за кашмирскими козами отправился профессор-востоковед Жубер.
По пути в Тибет он остановился в Одессе и узнал у местных предпринимателей, что между Оренбургом и Астраханью чабаны пасут пуховых коз, потомков кашмирских. Профессор Жубер исследовал пух оренбургской козы и нашел его намного лучше, чем у чистопородной тибетской. Жубер закупил 1300 коз. Эта огромная отара была пригнана на побережье Черного моря и на корабле отправлена в Марсель. Долгое плавание в тесных и душных трюмах выдержали только четыреста коз и всего несколько козлов. Оставшихся животных холили и берегли как заповедных зверей, но козы, увы, стали безнадежно терять свои выдающиеся «пуховые» качества и в течение нескольких лет превратились в грубошерстных. Не прижились они и на прекрасных лугах Англии и Латинской Америки. Стало ясно: для созревания пуха нужны климатические условия, такие, как в оренбургских степях.
Оренбургский пух и шали из него настолько славились во всем мире, что в начале XIX века английская фирма «Липнер» организовала крупное предприятие по выработке изделий «Имитация под Оренбург».
Село Желтое встретило меня морозом и солнцем. Голубоватые сугробы на обочинах широких параллельных улиц, аккуратно подкрашенные хатки с синими ставнями, бурые отроги Уральских гор вдали... Село старое, построено с размахом. Еще в 1825 году здесь был создан форпост казачества.
На одной из улиц – Почтовой – свежевыбеленная хатка Шамсури Абдрафиковны Абдуллиной. Хозяйка, круглолицая, в домашнем фланелевом платье, усаживает меня за чашку чая, поинтересовавшись сначала, буду ли я пить по-местному, с молоком, или по-городскому. После чая Шамсури приглашает в горницу, садится за стол и, достав узелок с пухом, говорит:
– Первым делом из пуха надо выбрать волосы и другие заметные глазу примеси. – Развязав узелок, она отделяет небольшой клочок и предлагает мне проделать эту операцию.
Я тщательно рассматриваю на свет крохотный комочек пуха. Долго и упорно пытаюсь очистить его от мелких семян трав. Медленная и утомительная работа, которая и сто и двести лет назад выполнялась точно так же.
– Теперь надо сделать первый прочес на двухрядной гребенке. Сейчас я вам ее покажу. Нашей гребенке лет уж сто будет. И мама на ней чесала, и бабушка.
Деревянный угольник с острым стальным гребнем Шамсури приспосабливает на колене и, положив немного пуха на гребень, протаскивает сквозь зубья тончайшие нити.
– При первом прочесе отделяются короткие волокна. Потом пух промываем в мыльной воде и сушим на воздухе. Сухой чистый пух прочесывается еще два-три раза, пока не появится блеск. Теперь можно начинать прядение. – Мастерица берет веретено в правую руку, а в левую – горсть уже готового пуха. Быстрыми движениями пальцев вращает веретено, и вот уже на нем растет холмик нежнейшей, тоньше волоса, пуховой нити.
– Пух спряден, но вязать еще нельзя, – поясняет мастерица. – Пуховую нить сматывают с тонкой нитью натурального шелка, одновременно скручивая для прочности. Вот тогда пряжа готова. – Шамсури разворачивает сверток с вязаньем. На колени падает почти законченный ажурный платок.
– Вяжу узкую тесьму из сорока пяти зубчиков, потом по длине тесьмы набираю четыреста петель, тут важно не ошибиться, иначе не выйдет рисунок. Да вот посмотрите сами. – Шамсури надевает очки, привычно прикалывает вязанье булавкой к своему платью – для ровности петли. Тонкие, короткие и острые как иглы спицы только мелькают в гибких пальцах. Вяжет ли она простую платочную петлю или накид, уловить при этом невозможно.
– А откуда вы узоры берете? – интересуюсь я.
– Узоров много всяких – соты, глухотинка, кошачьи лапки... Каждая вязальщица знает их, издавна из рук в руки они передаются. Вот посмотрите: эти мелкие дырочки называются пшенки, а эти покрупнее – корольки, а цепочные дырочки – мышиные тропки, а тут косорядки. Круг у меня состоит из угольничков, пшенки, рыбок и косорядок, а кайма из снежинок и глухотинок. – Шамсури расправляет платок и показывает четыре одинаковых прямоугольника и в центре непохожий на них ромб. – Во время работы я мысленно делю платок на четыре одинаковые части. Расчет делаю в самом начале работы, а потом пальцы сами чуют, какие петли вязать и сколько их надо сделать в каждом ряду. Я ведь с семи лет вяжу. Сначала маме помогала, потом и сама стала «паутинки» вязать. Всех племянниц обучила, а у меня их семь. И как расчет новых рисунков делать, и как каждый узор провязывать, и чтобы спицы близко к глазам не держать, и нить не перекручивать при прядении. Такое наше ремесло. Очень домашнее оно. От потомства к потомству все лучшее передается. От матери – к дочери, от бабушки – к внучке. У нас в отделении двести вязальщиц, и все они своим мастерством делятся.
От быстрых и ловких движений рук Шамсури невозможно отвести глаз. На указательном пальце ее левой руки маленькая, как хрящик, мозоль. По этому месту много лет струится пуховая нить...
Провязав последние зубчики, мастерица затягивает петлю. Теперь платок надо выстирать, отбелить, обшить по зубчикам тесьмой и аккуратно натянуть на деревянную раму.
– Сколько же часов вы вязали эту «паутинку»?
– Когда быстрее вяжется, а когда тише. План у нас, работниц Оренбургского комбината, – сдать в месяц большой платок и палантин. Но у меня, бывает, и по два платка выходит.
Последний раз оглядываю чистую горницу с высокой кроватью, множеством пышных подушек, красно-синих ковриков и пестрых половичков на светлом полу... Правду говорят, что хорошая мастерица плохо ничего делать не умеет.
Всю обратную дорогу, пока «газик» прыгает по обледенелым буграм проселочной дороги, я неотрывно смотрю на ровную и плоскую степь, на редкие, сизые, не сбросившие инея кустарники карагача и жимолости, на бархатные метелки не засыпанного снегом камыша. На обочине – следы заячьих набегов: две ямки покрупнее вместе и две поменьше врозь, а вот и лисичка пробежала, как машинкой прострочила. Видно, эти-то снежные равнины, крутые морозы да раздольные степные песни помогли оренбургским мастерицам-вязальщицам найти орнамент своего рукоделия, язык и ритм его.
Но славой своей оренбургский пуховый платок во многом обязан и многотрудному искусству козоводов. На Оренбуржье пять козоводческих совхозов, и самый большой из них в Губерлинских горах.
Соль-илецкий совхоз «Южный» раскинул свои угодья за Илеком, на самой границе с Казахстаном. Осталась позади солончаковая степь и колючие шары перекати-поля, загнанные настойчивым ветром в канавы. Миновали станицу Изобильную, переправляемся по деревянному мостику через Илек и въезжаем в центральную усадьбу совхоза – село Покровку.
С главным зоотехником Михаилом Павловичем Кутыревым идем по необычной, из одних кошар, улице села. Останавливаемся у «резиденции» чабана Ивана Григорьевича Якубенко. Длинный добротный сарай, двор, отгороженный от соседней кошары крепким забором, заполнен коричневатыми, с серыми подпалинками козами. Пахнет свежим сеном и степным ветром, двор застлан пшеничной соломой, и на золотистом фоне коричневые козы кажутся акварельными.
Большой румяный человек идет нам навстречу. Знакомимся, просим чабана рассказать о его работе.
– Коза – животное непривередливое в еде, – говорит Иван Григорьевич. – Но нельзя считать, что если большую часть года она пасется, то ее можно и не кормить. У нас чабаны так говорят: с худой козы и пух худой. Мы с женой кормим коз соломой, сеном, зерном, концентратами, едят они и ветки ивы, липы, вербы. Пух на козе растет и зреет сам, конечно, но и догляд чабана нужен. Оставь козу без соли – пух уже не тот; переела белковых – пух совсем захирел; опоздали козу чесать – пух перезрел.
Вот посмотрите, – Иван Григорьевич берет за рог ближайшую козу, которая пристально наблюдает за новым человеком в отаре, – пух закладывается в сентябре – ноябре. Видите, как он подрос?..
Я дотрагиваюсь до дымчато-шоколадной «одежды» козы и отдергиваю руку – животное вздрогнуло и резко боднулось. Чабан отпускает козу, и та сразу смешивается с отарой, через минуту я уже не могу отличить ее от остальных. У всех маленькие загнутые рога, крошечная бородка и челка. Спина прямая, немного приподнятая сзади, ноги крепкие.
Следующий наш визит к чабану Жумабаю Каражанову. Худенький, подвижный, с темным от неистребимого загара лицом, аксакал все пытается поудобнее устроить нас на скамейке.
– Дождь нужен, ветер нужен, мороз крепкий нужен, чтобы пух на козе хороший был, – рассказывает он хрипловатым от простуды голосом. – И еще честность в работе нужна, очень большая честность. Почему Каражанов сдал 145 килограммов пуха сверх плана? Я валушка два-три раза верну чесальщику – тут, покажу, и тут оставил – и заставлю вычесать все до грамма... Пух чесать – дело трудное. Пытались заменить ручной гребень машиной – пока не вышло. И ныне работаем вручную. Норма – десять-двенадцать коз за смену. В совхозе тысячи коз, обработать их надо быстро, в течение двух недель, не то пух перезреет. Чешем коз дважды – в феврале и марте. Пух первой чески самый ценный.
Поглажу овцу по спине, и если пух в руке останется – неотложно чесать надо, – продолжает Жумабай Каражанов. – Да и сама она знак подает, трется о камни или кустарник. В теплую зиму линька наступает раньше, чем в холодную. Пух быстрее созревает у хорошо откормленных коз, у взрослых животных раньше, чем у молодняка, у козлов позже, чем у маток... Вот, говорят, – замечает Каражанов, – ученые предлагают соорудить диспетчерские вышки, с которых пастухи с помощью приборов будут пасти отары и даже следить за состоянием здоровья животных. Но как бросишь отару? С какой вышки волка заметишь? Кто напоит в жару? Кто ночью костер зажжет, ободрит?
Так и сказал: «ободрит», словно речь шла о человеке.
Текут пуховые реки из совхозов в Оренбург, на комбинат и фабрику пуховых платков. Там молодые работницы на станках с программным управлением ткут добротные серые платки и белые «паутинки», а в деревнях Оренбуржья, в двадцати отделениях комбината, рождается оренбургский платок ручной работы, слава которого не стареет.
Е. Фролова, наш спец. корр.
