Текст книги "Журнал «Вокруг Света» №02 за 1967 год"
Автор книги: Вокруг Света Журнал
Жанр:
Газеты и журналы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
– Только бы не искрошить своих! Только бы не подрубить. – Серега Гордеев выбросил пустую ленту, вставил новую. – Сева, – окликнул он Вишневского. – Сева, давай!
Увидел красное, вспухшее лицо приятеля, прильнувшее к пулемету. «Он тоже боится подрезать своих». Гордеев опять нажал на гашетку «максима» и вдруг почувствовал, что рядом Вишневского нет. Он повел глазами по берегу и узнал широкую полосатую спину друга. Бросив пустой пулемет, Вишневский мчался к белому офицеру, вскидывая на ходу охотничий нож.
Гордеев, ухватив единственную гранату, кинулся за Вишневским. Над ним повизгивали пули, и почему-то казалось – каждая пуля предназначена ему. Гордеев мгновенно растратил свое душевное равновесие. Ярость рукопашного боя стала его яростью, чужие стоны и проклятия вырывались из его глотки.
Гордеев забежал за угол склада. Он увидел, как орудие белых методично стреляло по кораблям красной флотилии. Номерные деловито подносили снаряды, артиллерист спокойно ждал команды. Молоденький прапорщик покрикивал рыженьким тенорком:
– Па са-вец-кой влас-ти – агонь!..
Сжимая потную гранату, Гордеев дико смотрел на прапорщика, слышал его щупленький голосок. Это был голос гордеевского врага, слова, произносимые им, подавляли для Гордеева все грохоты боя. Его до сих пор бессмысленная ярость обрела, наконец, осязаемую форму, стала цельной и ясной.
– Па ка-мис-сарам – агонь! – повторил прапорщик.
– Ах ты, гнида! – Гордеев с острым восторгом ненависти швырнул гранату в зеленую спину прапорщика.
...Азин дернул поводья, пришпорил гнедого горбоносого кубанца. Повернул голову к полусотне всадников: поварам, санитарам, связистам – единственному своему резерву, своему обозу.
– За мной, орлы, за мной!
В смрадном дыму мелькали магазины, дворянские и купеческие особняки. Перед Азиным возникла гигантская бронзовая фигура Державина, вросшая в красный гранит. Азин промчался мимо, вскинув холодно и сухо блестевшую шашку. Все, что называется самосохранением или страхом, померкло в нем. Все было придавлено новым, необычным «рефлексом цели». Целью являлся Казанский кремль. Перед целью этой не существовало ни страха, ни боли, ни гнева – было лишь ощущение огромного физического препятствия, которое необходимо как можно скорее преодолеть.
– За мной, за мной, за мной!– надрывался он, видя всеобщее стремительное оживление.
«Обозники» врезались в скопище белых. Азин взмахивал шашкой, нанося во все стороны удары, сам увертываясь от чьих-то ударов. С балкона соседнего дома в него выстрелили – острая боль вспыхнула в локте левой руки. Как ни странно, боль придала Азину новую силу. Он даже не заметил, что кто-то бросил гранату – балкон с офицером обрушился на тротуар. Подавляя боль в руке, Азин рывком послал своего кубанца вперед.
Горящий, визжащий, воющий бесконечный коридор улицы кончился. Перед Азиным открылись белые стены с зияющим полукругом ворот. В дымной перспективе надвигалась башня Суумбеки...
Кремль оказался пустым. Генерал Рычков со штабом бежал на пароходы адмирала Старка. Белая флотилия, потеряв половину судов, ушла вниз по Волге, а потом повернула на Каму.
Полковник Каппель со своими батальонами отступил по правому берегу к Симбирску.
9
Казань праздновала освобождение.
Хотя все население и бойцы азинской группы второй день тушили пожары, убирали убитых, расчищали улицы и площади от завалов, Казань торжествовала победу. Гремели военные оркестры, над городом лился могучий поток колокольного звона. В Кремле, на площади, перед башней Суумбеки, толпились люди – ожидался митинг. Все повторяли имена Владимира Азина и Николая Маркина. У шаткой трибуны Азин и Маркин впервые увидели друг друга. Грязные и потные, они все же сияли, и улыбались, и казались свежими от зеленой своей юности.
– Целуй руку врага, если не можешь ее отрубить! Казанские попы встречали белых малиновым звоном. Вернулись красные – и для нас такой же перезвон. Великолепна диалектика поповского лицемерия!– раздался мягкий, искрящийся иронией женский голос.
Азия обернулся. У трибуны стояла молоденькая женщина. Высокие, со шнуровкой ботинки, пестрая юбка, гимнастерка, подпоясанная солдатским ремнем, метили юную красоту женщины строгостью гражданской войны.
– Кто это? – спросил Азин у неистового комиссара.
– Ты не знаешь Ларисы Рейснер?
Лариса уже подходила к ним, протягивая маленькую ладонь. Серые глаза остановились на Азине; он смутился под этим светлым, проницательным взглядом.
– Вы сегодня – как рыцари Революции, – улыбнулась Рейснер милой улыбкой. – Слышите, как приветствуют нас попы?
– Это не попы. Это бойцы по моему приказу звонят на всех колокольнях, – смутился Азин.
– Вот не думала, что Азин любит шумовые эффекты! – расхохоталась Рейснер. – А трезвонить в честь собственной победы нескромно.
Азин уже справился со своим смущением, хотел что-то возразить, но его робко дернули за рукав.
– Командир Азин, это же я...
– Володька! – Азин приподнял мальчишку, прижал к груди. – Где ты пропал? У белых, что ли, в плену, что ли?
– Не-е! Беляки меня не словили. А к тебе пробиться не сумел.
Рейснер и Маркин удивленно разглядывали оборванного, грязного Володю. «Где я встречала этого мальчугана?» – пыталась вспомнить Рейснер.
– А я знаю эту буржуйку. Она в штаб к белякам часто ходила, – шепнул Азину мальчик.
– Хорош санкюлот революции! – гордо сказал Азин, придвигая парнишку к Рейснер. – Володя работал по моему поручению в Казани.
– Продавец семечек! – Рейснер наклонилась и поцеловала Володю в облупленные щеки. – Если бы я знала тогда, что ты мой собрат по профессии... – И по неистребимой уже привычке мыслить образами она подумала: «Мальчик похож на воинственного ангела Византии».
Члены Реввоенсовета, красноармейцы, командиры, комиссары, казанские рабочие – освободители и освобожденные – шумели вокруг трибуны.
Был сентябрь. Было четыре часа пополудни. Солнце все еще не могло пробиться сквозь дым, гарь и пепел, и все еще горела нефть на Волге. Но Казань бушевала на митингах.
Квели-квели – гроза полей
На деревню опускаются сумерки, и все население, включая малышей, выходит на окрестные поля. И тут-то развертывается настоящее сражение с применением взрывчатки, огня и ядов... война с квели, маленькими, симпатичными на вид птичками, близкими родственниками нашего серого воробья.
Имя квели наводит ужас на крестьян: тучи птиц, опускаясь на поля созревающих зерновых, уничтожают урожай. Население засушливых районов Африки – от Мавритании до Сомали, и некоторых районов Южной Африки считает, что квели, или ткач красноклювый, страшнее саранчи, которая нападает раз в десять лет; птички же круглый год начеку. На карте черным обозначены районы, которые постоянно подвергаются нашествию красноклювых вредителей, а штриховкой – районы, где квели появляются время от времени. Урон, который они наносят хозяйству, огромен. В Нигерии, например, только в одной провинции, по данным 1957 года, ущерб, причиненный прожорливыми птицами, исчислялся суммой свыше миллиона фунтов стерлингов.
За последние десять лет было проведено несколько международных симпозиумов по борьбе с красноклювыми грабителями. Но кардинального решения проблемы найти пока не удается. Истребление не приносит желаемых результатов: птицы быстро размножаются, а в брачный период селятся в труднодоступных районах. Где же выход?
В некоторых районах Африки отчаявшиеся фермеры увеличивают вдвое засеваемую площадь: зерно для себя, зерно для красноклювых нахлебников. Не слишком ли щедро?
Есть еще одни вариант: подгадывать сроки сева так, чтобы злаки вызревали одновременно с дикими травами, семена которых птицы предпочитают.
А пока квели, красноклювый ткач, не знает жалости...
И. Стам
Ихтиандры с мыса Тарханкут
Вы уже знаете из сообщений газет и радио о них – энтузиастах из донецкого клуба «Ихтиандр». Летом прошлого года хирург Александр Хаес и его друзья – инженеры, врачи, студенты, шахтеры – сконструировали подводный дом и установили его на глубине одиннадцати метров у мыса Тарханкут на Черном море.
В этом номере впервые публикуются фотографии, сделанные молодыми советскими акванавтами.
5 августа. Сегодня большой день – дом перенесен на берег моря...
15 августа. Начались планомерные работы по оборудованию дома. За один день сделано столько же, сколько за три дня на прошлой неделе. Заново установлены кассеты с балластом – по три блока каждая. Дом заводится на первую кассету. Вода очень холодная. Работаем по 20 минут, затем час отогреваемся.
19 августа. Дом на месте. Он выведен на глубину и затоплен. Ушел вниз очень быстро. Место погружения дважды облетел на небольшой высоте самолет, салютовали из охотничьего ружья.
22 августа. Если не будет ничего непредвиденного, завтра во второй половине дня Саша пойдет в дом...
(Из дневника экспедиции)
«Первые сутки под водой.
В доме не холодно, хотя и сильная влажность. Я довольно удобно расположился на нарах.
Я так устал там, наверху, что с удовольствием отдыхаю в одиночестве.
Да, отдыхаю, и моя искренность неподдельна, когда по телефону туда, на берег, я говорю, что чувствую себя превосходно.
Время летит быстро. За иллюминаторами густые сумерки, прошу выключить свет и наблюдаю наступление ночи под водой. Близко видна скала, поросшая подводными джунглями. Там кишит жизнь. На выступе, ближе всего к дому, почти постоянно висит серо-коричневая зеленушка, окрещенная мною Рыжей Машкой. В углублении, под Машинным выступом, пристроился краб Митька. Он иногда выходит из своего укрытия, флегматично проползает по скале и при этом все время что-то жует.
...Наступила ночь. То в одном, то в другом иллюминаторе полыхают молнии – это светятся простейшие микроорганизмы. Интересно, что с берега подобные вспышки смотрятся в виде искорок, а здесь расплывчатым пятном, как зарницы.
Всю ночь раскачивало дом. Несколько раз с ужасом просыпался – я терял ощущение пространства; иногда мне казалось, что вот-вот лопнут тросы, придется стремглав бросаться к выходу, но где он, с какой стороны? И где потом искать скалу, под которой лежат аварийные акваланги?! Каждый раз звонил на базу с тревогой, но уверенный голос неизменно повторял: «Саша, все в полном порядке...» Теперь все сомнения позади.
Эксперимент, наш эксперимент, удался...»
(Из дневника Александра Хаеса)
Когда ломаются копья
Джордж Лейн опустил забрало. Кристофер Ховард тоже.
Прижав локтями копья, рыцари ринулись друг на друга, цели остриями в круглые щиты с вычурными гербами. Удар! Разворот, взмах рукой в сторону деревянной ложи, где в окружении именитых гостей сидит, полуприкрыв лицо букетом, хозяйка турнира, Прекрасная дама, – и тяжелые кони вновь мчат всадников в бой. Удар! С хрустом ломается копье. Рыцарь вылетает из седла. Зрители-мужчины, столпившись вокруг, басовито выкрикивают: «О!» Женщины машут батистовыми платочками.
Однако бой не кончен, далеко нет. Спешивается второй всадник, и начинается единоборство на кистенях. Тяжелый железный шар взлетает вверх и вот-вот обрушится на соперника...
Все ясно, скажет искушенный читатель, идет киносъемка. Сейчас режиссер крикнет: «Стоп!» – и рыцари, обмахиваясь доспехами, затеют привычный разговор о том, как мало стали платить статистам, да еще за такие тяжелые сцены.
Но на сей раз искушенный читатель не угадал. Это не съемки очередного «исторического» боевика. На фотографиях подлинное костюмированное состязание, освященное давней британской традицией. Как русская масленица, как венецианский и бразильский карнавалы, как американское родео и испанская коррида, так и турнир английских рыцарей Круглого стола, сподвижников лихого и лукавого короля Артура, не одно столетие тешит и зрителей и участников.
Особенно любят турниры в Средней Англии. Вот повод достать доспехи и латы – нет, нет, не карнавальные, а самые что ни на есть настоящие; это случай покрасоваться женщинам в пышных платьях, столь оригинально контрастирующих с модными «мини»-юбками. Накануне праздника выбирают королеву турнира – Прекрасную даму. Она царит на трибуне, где пестрят шитыми камзолами «герцоги» бакалейной торговли, «принцы» от фармакопеи и «графы» – железнодорожные кондукторы. Серьезность на лицах им, конечно же, удается сохранить лишь благодаря особому складу британского юмора.
Герольд выкликает первую пару. Рыцари отвешивают поклон и разъезжаются по концам зеленого луга. Прекрасная дама кивает головой в белых локонах.
Джордж Лейн опустил забрало. Кристофер Ховард тоже...
М. Мариков
Р. Брэдбери. Вино из одуванчиков
Первого августа в полдень Билл Форестер уселся в свою машину и закричал, что едет в город за каким-то необыкновенным мороженым и не составит ли ему кто-нибудь компанию. Не прошло и пяти минут, как повеселевший Дуглас шагнул с раскаленной мостовой в прохладную, точно пещера, пахнущую лимонадом и ванилью аптеку и уселся с Биллом Форестером у снежно-белой мраморной стойки. Они потребовали, чтобы им перечислили все самые необыкновенные сорта мороженого, и, когда официант дошел до лимонного мороженого с ванилью, «какое едали в старину», Билл Форестер прервал его:
– Вот его-то нам и давайте.
– Да, сэр, – подтвердил Дуглас.
В ожидании мороженого они медленно поворачивались на своих вертящихся табуретах. Перед глазами у них проплывали серебряные краны, сверкающие зеркала, приглушенно жужжащие вентиляторы, что мелькали под потолком, зеленые шторки на окнах, плетеные стулья... Потом они перестали вертеться. Они увидели мисс Элен Лумис – ей было девяносто пять лет, и она с удовольствием уплетала мороженое.
– Молодой человек, – сказала она Биллу Форестеру, – вы, я вижу, наделены и вкусом и воображением. И силы воли у вас, конечно, хватит на десятерых, иначе вы не посмели бы отказаться от обычных сортов, перечисленных в меню, и преспокойно, без малейшего колебания заказать такую неслыханную вещь, как лимонное мороженое с ванилью.
Билл Форестер почтительно склонил голову.
– Подите сюда вы оба, – продолжала старуха. – Садитесь за мой столик. Поговорим о необычных сортах мороженого и еще о всякой всячине – похоже, у нас найдутся общие слабости и пристрастия. Не бойтесь, я за вас заплачу.
Они заулыбались и, прихватив свои тарелочки, пересели к ней.
– Ты, видно, из Сполдингов, – сказала она Дугласу. – Голова у тебя точь-в-точь как у твоего дедушки. А вы, вы Уильям Форестер. Вы пишете в «Кроникл», и совсем неплохо. Я о вас очень наслышана, все даже и пересказывать неохота.
– Я тоже вас знаю, – ответил Билл Форестер. – Вы Элен Лумис. – Он чуть замялся и прибавил: – Когда-то я был в вас влюблен.
– Недурно для начала. – Старуха спокойно набрала ложечку мороженого. – Значит, не миновать следующей встречи. Нет, не говорите мне, где, когда и как случилось, что вы влюбились в меня. Отложим это до другого раза. Вы своей болтовней испортите мне аппетит. Смотри ты какой! Впрочем, сейчас мне пора. Раз вы репортер, приходите завтра от трех до четырех пить чай; может случиться, что я расскажу вам историю этого города с тех далеких времен, когда он был просто факторией. И оба мы немножко удовлетворим свое любопытство. А знаете, мистер Форестер, вы напоминаете мне одного джентльмена, с которым я дружила семьдесят... да, семьдесят лет тому назад.
Она сидела перед ними, и им казалось, будто они разговаривают с серой, дрожащей, заблудившейся молью. Голос ее доносился откуда-то издалека, из недр старости и увядания, из-под праха засушенных цветов и давным-давно умерших бабочек.
– Ну что ж. – Она поднялась. – Так вы завтра придете?
– Разумеется, приду, – сказал Билл Форестер.
И она отправилась в город по своим делам, а мальчик и молодой человек неторопливо доедали свое мороженое и смотрели ей вслед.
На другое утро Уильям Форестер проверял кое-какие местные сообщения для своей газеты, после обеда съездил за город на рыбалку, но поймал только несколько мелких рыбешек и сразу же беспечно швырнул их обратно в реку; а в три часа, сам не заметив, как это вышло, – ведь он как будто об этом и не думал – очутился в своей машине на некоей улице. Он с удивлением смотрел, как руки его сами собой поворачивают руль и машина, описав широкий полукруг, подъезжает к увитому плющом крыльцу. Он вылез, захлопнул дверцу, и тут оказалось, что машина у него мятая и обшарпанная, совсем как его изжеванная и видавшая виды трубка, – в огромном зеленом саду перед свежевыкрашенным трехэтажным домом в викторианском стиле это особенно бросалось в глаза. В дальнем конце сада что-то колыхнулось, донесся чуть слышный оклик, и он увидел мисс Лумис – там, вдалеке, в ином времени и пространстве, она сидела одна и ждала его; перед ней мягко поблескивало серебро чайного сервиза.
– В первый раз вижу женщину, которая вовремя готова и ждет, – сказал он, подходя к ней. – Правда, я и сам первый раз в жизни прихожу на свиданье вовремя.
– А почему? – спросила она и выпрямилась в плетеном кресле.
– Право, не знаю, – признался он.
– Ладно. – Она стала разливать чай. – Для начала, что вы думаете о нашем подлунном мире?
– Я ничего о нем не знаю.
– Говорят, с этого начинается мудрость. Когда человеку семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все – значит, ему все еще семнадцать.
– Вы, видно, многому научились за свою жизнь.
– Хорошо все-таки старикам – у них всегда такой вид, будто они все на свете знают. Но это лишь притворство и маска, как всякое другое притворство и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы подмигиваем друг другу и улыбаемся: дескать, как тебе нравится моя маска, мое притворство, моя уверенность? Разве жизнь не игра? И ведь я недурно играю?
Они оба посмеялись. Потом мисс Лумис обеими руками взяла свою чашку и заглянула в нее.
– А знаете, хорошо, что мы встретились так поздно. Не хотела бы я встретить вас, когда мне был двадцать один год и я была совсем еще глупенькая.
– Для хорошеньких девушек в двадцать один год существуют особые законы.
– Так вы думаете, я была хорошенькая?
Он добродушно кивнул.
– Да с чего вы это взяли? – спросила она. – Вот вы увидели дракона, он только что съел лебедя; можно ли судить о лебеде по нескольким перышкам, которые прилипли к пасти дракона? А ведь только это и осталось – дракон, весь в складках и морщинах, который сожрал белую лебедушку. Я не вижу ее уже много-много лет. И даже не помню, как она выглядела. Но я ее чувствую. Внутри она все та же, все еще жива, ни одно перышко не слиняло. Знаете, в иное утро весной или осенью я просыпаюсь и думаю: вот сейчас побегу через луга в лес и наберу земляники!
Или поплаваю в озере, или стану танцевать всю ночь напролет, до самой зари! И вдруг спохватываюсь. Ах ты, пропади все пропадом! Да ведь он меня не выпустит, этот дряхлый развалина-дракон. Я как принцесса в рухнувшей башне – выйти невозможно, знай себе сиди да жди Прекрасного принца.
– Вам бы книги писать.
– Дорогой мой мальчик, я и писала. Что еще оставалось делать старой деве? До тридцати лет я была легкомысленной дурой и только и думала, что о забавах, развлечениях да танцульках. А потом единственному человеку, которого я по-настоящему полюбила, надоело меня ждать, и он женился на другой. И тут назло самой себе я решила: раз не вышла замуж, когда улыбнулось счастье, – поделом тебе, сиди в девках! И принялась путешествовать. На моих чемоданах запестрели разноцветные наклейки. Побывала я в Париже, в Вене, в Лондоне – и всюду одна да одна, и тут оказалось: быть одной в Париже ничуть не лучше, чем в Грин-Тауне, штат Иллинойс. Все равно где, важно, что ты одна. Конечно, остается вдоволь времени размышлять, шлифовать свои манеры, оттачивать остроумие. Но иной раз я думаю: с радостью отдала бы острое словцо или изящный реверанс за друга, который остался бы со мной на субботу и воскресенье лет эдак на тридцать.
Они молча допили чай.
– Вот какой приступ жалости к самой себе, – добродушно сказала мисс Лумис. – Давайте поговорим о вас. Вам тридцать один, и вы все еще не женаты?
– Я бы объяснял это так: женщины, которые живут, думают и говорят, как вы, – большая редкость, – сказал Билл.
– Бог ты мой, – серьезно промолвила она. – Да неужели молодые женщины станут говорить, как я! Это придет позднее. Во-первых, они для этого еще слишком молоды. И во-вторых, большинство молодых людей до смерти пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли. Наверно, вам не раз встречались очень умные женщины, которые весьма успешно скрывали от вас свой ум. Если хотите найти для коллекции редкостного жучка, нужно хорошенько поискать и не лениться пошарить по разным укромным уголкам.
Они снова посмеялись.
– Из меня, верно, выйдет ужасно дотошный старый холостяк, – сказал Билл.
– Нет, нет, так нельзя. Это будет неправильно. Вам и сегодня не надо бы сюда приходить. Эта улица упирается в египетскую пирамиду – и только. Конечно, пирамиды – это очень мило, но мумии – вовсе не подходящая для вас компания. Куда бы вам хотелось поехать? Что бы вы хотели делать, чего добиться в жизни?
– Хотел бы повидать Стамбул, Порт-Саид, Найроби, Будапешт. Написать книгу. Очень много курить. Упасть со скалы, но на полдороге зацепиться за дерево. Хочу, чтобы где-нибудь в Марокко в меня раза три выстрелили в полночь в темном переулке. Хочу любить прекрасную женщину.
– Ну, я не во всем смогу вам помочь, – сказала мисс Лумис. – Но я много путешествовала и могу вам порассказать о разных местах. И, если угодно, пробегите сегодня вечером, часов в одиннадцать, по лужайке перед моим домом, и я, так и быть, выпалю в вас из мушкета времен Гражданской войны – конечно, если еще не лягу спать. Ну как, насытит ли это вашу мужественную страсть к приключениям?
– Это будет просто великолепно!
– Куда же вы хотите отправиться для начала? Могу увезти вас в любое место. Могу вас заколдовать. Только пожелайте. Лондон? Каир? Ага, вы так и просияли! Ладно, значит едем в Каир. Не думайте ни о чем. Набейте свою трубку этим душистым табаком и устраивайтесь поудобнее.
Билл Форестер откинулся в кресле, закурил трубку и, чуть улыбаясь, приготовился слушать.
– Каир... – начала она.
Прошел час, наполненный драгоценными камнями, глухими закоулками и ветрами египетской пустыни. Солнце источало золотые лучи. Нил катил свои мутно-желтые воды, а на вершине пирамиды стояла совсем юная, порывистая и очень жизнерадостная девушка, и смеялась, и звала его из тени наверх, на солнце, и он спешил подняться к ней, и вот она протянула руку и помогает ему одолеть последнюю ступеньку... а потом они, смеясь, качаются на спине у верблюда, а навстречу вздымается громада сфинкса... а поздно ночью в туземном квартале звенят молоточки по бронзе и серебру, и кто-то наигрывает на незнакомых струнных инструментах, и незнакомая мелодия звучит все тише и, наконец, замирает вдали...
Мисс Элен Лумис умолкла, и оба они опять были в Грин-Тауне, в саду, с таким чувством, точно целый век знают друг друга, и чай в серебряном чайнике уже остыл, и печенье подсохло в лучах заходящего солнца. Билл вздохнул, потянулся и снова вздохнул.
– Никогда в жизни мне не было так хорошо!
– И мне тоже.
– Я вас очень утомил. Мне надо было уйти уже час назад.
– Вы и сами знаете, что я отлично провела этот час. Но вот вам-то что за радость сидеть с глупой старухой...
Билл Форестер вновь откинулся на спинку кресла и смотрел на нее из-под полуопущенных век. Потом зажмурился так, что в глаза проникала лишь тонюсенькая полоска света. Осторожно наклонил голову на одни бок, потом на другой.
– Что это вы? – недоуменно спросила мисс Лумис.
Билл не ответил и продолжал ее разглядывать.
– Если найти точку, – бормотал он, – можно приспособиться, отбросить лишнее... – а про себя думал: «Можно не замечать морщины, скинуть со счетов годы, повернуть время вспять».
И вдруг встрепенулся.
– Что случилось? – спросила мисс Лумис.
Но все уже пропало. Он открыл глаза, чтобы снова поймать тот призрак. Ошибка, этого делать не следовало. Надо было откинуться назад, забыть обо всем и смотреть словно бы лениво, не спеша, полузакрыв глаза.
– На какую-то секунду я это увидел, – сказал он.
– Что увидели?
«Лебедушку, конечно», – подумал он, и, наверно, она прочла это слово по его губам.
Старуха порывисто выпрямилась в кресле. Руки застыли на коленях. Глаза, устремленные на него, медленно наполнялись слезами. Билл растерялся.
– Простите меня, – сказал он наконец. – Ради бога, простите.
– Ничего. – Она по-прежнему сидела, выпрямившись, стиснув руки на коленях, и не смахивала слез. – Теперь вам лучше уйти. Да, завтра можете прийти опять, а сейчас, пожалуйста, уходите, и ничего больше не надо говорить.
Он пошел прочь через сад, оставив ее в тени за столом. Оглянуться он не посмел.
Прошло четыре дня, восемь, двенадцать; его приглашали то к чаю, то на ужин, то на обед. В долгие зеленые послеполуденные часы они сидели и разговаривали об искусстве, о литературе, о жизни, обществе и политике. Ели мороженое, жареных голубей, пили хорошие вина.
– Меня никогда не интересовало, что болтают люди, – сказала она однажды. – А они болтают, да?
Билл смущенно поерзал на стуле.
– Так я и знала. Про женщину всегда сплетничают, даже если ей уже стукнуло девяносто пять.
– Я могу больше не приходить.
– Что вы! – воскликнула она и тотчас опомнилась. – Это невозможно, вы и сами знаете, – продолжала она спокойнее. – Да ведь и вам все равно, что они там подумают и что скажут, правда? Мы-то с вами знаем – ничего худого тут нет.
– Конечно, мне все равно, – подтвердил он.
– Тогда мы еще поиграем в нашу игру. – Мисс Лумис откинулась в кресле. – Куда на этот раз? В Париж? Давайте в Париж.
– В Париж. – Билл согласно кивнул.
– Итак, – начала она, – на дворе год тысяча восемьсот восемьдесят пятый, и мы садимся на пароход в Нью-Йоркской гавани. Вот наш багаж, вот билеты, там – линия горизонта. И мы уже в открытом море. Подходим к Марселю...
Она стоит на мосту и глядит вниз, в прозрачные воды Сены, и вдруг он оказывается рядом с ней и тоже глядит вниз, на волны лет, бегущие мимо. Вот в белых пальцах у нее рюмка с аперитивом, и снова он тут как тут, наклоняется к ней, чокается, звенят рюмки. Он видит себя в зеркалах Версаля, над дымящимися доками Стокгольма, они вместе считают шесты вывесок цирюльников вдоль каналов Венеции. Все, что видела она одна, они видят теперь снова вместе.
Как-то в середине августа они под вечер сидели вдвоем и глядели друг на друга.
– А знаете, ведь я бываю у вас почти каждый день вот уже две с половиной недели, – сказал Билл.
– Не может быть!
– Для меня это огромное удовольствие.
– Да, но ведь на свете столько молодых девушек...
– В вас есть все, чего недостает им, – доброта, ум, остроумие...
– Какой вздор! Доброта и ум – свойства старости. В двадцать лет женщине куда интересней быть бессердечной и легкомысленной. – Она умолкла и перевела дух. – Теперь я хочу вас смутить. Помните, когда мы встретились в первый раз в аптеке, вы сказали, что у вас одно время была... ну, скажем, симпатия ко мне. Потом вы старались, чтобы я об этом забыла, ни разу больше об этом не упомянули. Вот мне и приходится самой просить вас объяснить мне, что это была за нелепость.
Билл замялся.
– Вы и правда меня смутили.
– Ну, выкладывайте!
– Много лет назад я случайно увидел вашу фотографию.
– Я никогда не разрешаю себя фотографировать.
– Это была очень старая карточка, вам на ней лет двадцать.
– Ах, вот оно что. Просто курам на смех! Всякий раз, когда я жертвую деньги на благотворительные цели или еду на бал, они выкапывают эту карточку и опять ее перепечатывают. И весь город смеется. Даже я сама.
– Со стороны газеты это жестоко.
– Ничуть. Я им сказала: если вам нужна моя фотография, берите ту, где я снята в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году. Пусть запомнят меня такой. И уж, пожалуйста, во время панихиды не открывайте крышку гроба.
– Я расскажу вам, как все это было.
Билл Форестер скрестил руки на груди, опустил глаза и немного помолчал. Он так ясно представил себе эту фотографию. Здесь, в этом саду, было вдоволь времени вспомнить каждую черточку, и перед ним встала Элен Лумис – та, с фотографии, совсем еще юная и прекрасная, когда она впервые в жизни одна позировала перед фотоаппаратом. Ясное лицо, тихая, застенчивая улыбка.
Это было лицо весны, лицо лета, теплое дыханье душистого клевера. На губах рдели гранаты, в глазах голубело полуденное небо. Коснуться этого лица – все равно что ранним декабрьским утром распахнуть окно и, задохнувшись от ощущения новизны, подставить руку под первые легчайшие пушинки снега, что падают с ночи, неслышные и нежданные. И все это – теплота дыханья и персиковая нежность—навсегда запечатлелось в чуде, именуемом фотографией: над ним не властен ветер времени, его не изменит бег часовой стрелки, оно никогда ни на секунду не постареет; этот легчайший первый снежок никогда не растает, он переживет тысячи жарких июлей.
Вот какова была та фотография, и вот как он узнал мисс Лумис. Он вспомнил все это, знакомый облик встал перед его мысленным взором, и теперь он вновь заговорил:
– Когда я в первый раз увидел эту простую карточку – девушку со скромной, без затей, прической,– я не знал, что снимок сделан так давно. В газетной заметке говорилось, что Элен Лумис откроет в этот вечер бал в ратуше. Я вырезал фотографию из газеты. Весь день я всюду таскал ее с собой. Я твердо решил пойти на этот бал. А потом, уже к вечеру, кто-то увидел, как я гляжу на эту фотографию, и мне открыли истину. Рассказали, что снимок очаровательной девушки сделай давным-давно и газета из года в год его перепечатывает. И еще мне сказали, что не стоит идти на бал и искать вас там по этой фотографии.
Долгую минуту они сидели молча. Потом Билл исподтишка глянул на мисс Лумис. Она смотрела в дальний конец сада, на ограду, увитую розами. На лице ее ничего не отразилось. Она немного покачалась в кресле и мягко сказала:
– Ну, вот и все. Не выпить ли нам еще чаю?
Они молча потягивали чай. Потом она наклонилась вперед и похлопала его по плечу.
– Спасибо.
– За что?
– За то, что вы хотели пойти на бал искать меня, за то, что вырезали фотографию из газеты, – за все. Большое вам спасибо.
Они побродили по тропинкам сада.
– А теперь моя очередь, – сказала мисс Лумис. – Помните, я как-то обмолвилась об одном молодом человеке, который ухаживал за мной семьдесят лет тому назад? Он уже лет пятьдесят как умер, но в то время он был совсем молодой и очень красивый, целые дни проводил в седле и даже летними ночами скакал на лихом коне по окрестным лугам. От него так и веяло здоровьем и сумасбродством, лицо всегда покрыто загаром, руки вечно исцарапаны; и все-то он бурлил и кипятился, а ходил так стремительно, что, казалось, его вот-вот разорвет на части. То и дело менял работу – бросит все и перейдет на новое место, а однажды сбежал и от меня, потому что я была еще сумасбродней его и ни за что не соглашалась стать степенной мужней женой. Вот так все и кончилось. И я никак не ждала, что в одни прекрасный день вновь увижу его живым. Но вы живой, и нрав у вас тоже горячий и неуемный, и вы такой же неуклюжий и вместе с тем изящный. И я заранее знаю, как вы поступите, когда вы и сами еще об этом не догадываетесь, и, однако, всякий раз вам поражаюсь. Я всю жизнь считала, что перевоплощение – бабьи сказки, а вот на днях вдруг подумала: а что, если взять и крикнуть на улице: «Роберт! Роберт! – не обернется ли на этот зов Уильям Форестер?
