Текст книги "Кирза и лира"

Автор книги: Владислав Вишневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

10. Второе отступление. Нелирическое…

Драться я вообще-то не люблю, хоть и приходилось не раз. Не чувствую я в этом никакого спортивного вкуса. Мне всегда жалко побежденного. Я и бокс-то поэтому бросил. Ни радости, ни счастья я не испытываю от этого дурацкого мордобойного соревнования. Но вот никак мимо не могу пройти, когда бьют или унижают слабого, особенно младшего. Ввязываюсь без размышлений – сильнее кто там меня или старше, неважно. Встреваю не задумываясь, почти всегда без оглядки на последствия. Чувство справедливости, во мне, родилось, говорят, гораздо раньше меня самого. Я с этим согласен, и не противлюсь этому.

И мне часто попадало, это само собой! И совсем не потому, что я слабее. Просто честного боя, как правило, обычно не получалось. Те, кто задирает слабого или любители драться трое на одного, они всегда, по сути своей, оказывались дерьмовыми пацанами. Поодиночке трусоваты, а вдвоем, втроем уж такими смелыми становились – дальше некуда. Вокруг таких, дерьмовых, почти всегда (от страха, наверное, за последствия) сколачивались «кодлы». Я это знал, но меня это не останавливало, да и не могло остановить: я должен был противостоять – и все. Пружина такая во мне срабатывала. Часто шли стенка на стенку, куча на кучу. Кто сколько, в общем, пацанов мог собрать. Бились и палками, и кастеты применяли… Но это очень редко. Потом ведь за это нужно было отвечать, причём, на полном серьёзе.

Откровенно говоря, драться по-крупному, стенка на стенку, с палками или кольями, мне, например, приходилось не очень часто. Но, если надо, я не избегал, стоял до конца. Уж и не знаю, с чего там пошло, но ходила среди пацанов в городе, в трех его правобережных поселках, молва о моей справедливости и бесстрашии. Наверное, поэтому мне чаще приходилось мирить ребят или определять справедливое наказание обидчику, чем драться. Я это видел и понимал, но гордости не испытывал. На это мне было на-пле-вать. Важно было только одно, чтобы вокруг всё было по честному и справедливо. Каждому обидчику я обязательно должен был сказать, что он дерьмо. Как говорится, невзирая на лица, и на последствия. Это был такой своеобразный стиль жизни.

Чтобы лучше понять взаимоотношения пацанов – от десяти, до шестнадцати лет, – нужно было пожить в том городе, в то время, в их среде и быть их сверстником. Не меньше.

Город Братск, для нас, пацанов, был кем-то, еще до нас, негласно разделен на три части: «Новгород» (Новый город), «постоянный», «индия». В каждом из них были свои «кодлы», свои вожаки, свои порядки, и своя территория. Ступить на которую, без драки, было практически невозможно. Били чужака или группу чужаков серьёзно, до крови, пока те с позором не убегали. Если ты, конечно, не с девчонкой. Точнее, пока ты с девочкой – тебя не тронут. В этом случае – табу.

Странно так в жизни получалось, но в девчонок влюблялись почему-то именно с тех, с чужих территорий. «Походы», «прорывы» на чужую территорию серьезно проверяли чувства, закаляли и формировали характер. Причем, как не маскируйся, любовные привязанности почему-то сразу же становились известны хозяевам тех территории. И места вероятных «ухажёрских» встреч всегда находились под их постоянным физическим контролем. Прогуливаясь с девочкой на чужой территории, ты всегда мог быть уверен, сзади, в отдалении, всегда идет, плетется, группа хмурых пацанов решительного вида. Причем, не мешая. Но стоило тебе проводить её домой, – ты в кольце. Это было всегда, на всех участках, строго в её границах, без пощады. Спросите, как мы, живя в разных поселках, находили себе девочек? Это просто.

В городе был единственный спортзал, где мы, все, постоянно участвовали на разных городских школьных соревнованиях. То в качестве участников, то в качестве болельщиков. Спортзал находился на территории Постоянного поселка. А все городские смотры школьной художественной самодеятельности проводились в новом городском Доме Культуры в поселке «Энергетиков». У нас, значит. А городская летняя танцплощадка, на которую мы ходили только большой толпой, находилась на «Постоянном». Вот, практически в этих, в основном, трех местах, мы случайно и знакомились а девочками. Влюблялись. Сильно влюблялись. Напрочь! Со всеми вытекающими из этой ситуации последствиями. Кстати, все девочки понимали и ценили мужество и героизм своих «чужеземных» поклонников. Часто даже спасали своих воздыхателей, провожая их аж до самой границы со смежной территорией. Делали они это, нужно заметить, к сильному огорчению сопровождающих их «тёмных сил». Но негласный уговор всеми соблюдался неукоснительно. Договор дороже денег, все это знали.

И если я, пацан с «новгорода», был приглашен на проводы в армию к одному из лидеров «Индии» – это о многом в городе говорило. Меня, впрочем, это мало занимало.

В то время, в моей жизни было два огорчающих обстоятельства: отец с ремнем и учителя. Или наоборот: учителя и отец с ремнем. Но, как говорится – от перемены мест слагаемых, то есть результат для меня не менялся. Учителя меня не любили главным образом за мою ершистость и непокорность, и мстили мне по-своему, по-бабьи. О какой справедливости можно говорить, если на всю школу, из мужчин, один только физрук, не считая, возможно, директора. Все остальные – женщины. А женщины… Женщины!.. Я не мог терпеть даже миллиграмма несправедливости ни к себе, ни к своим одноклассникам. Меня задевал учительский эгоизм, высокомерие, их скрытый садизм. Я старался терпеть, сколько мог, но не прощал жестокость, цинизм, их бабскую субъективность, просто наглость, наконец. Что стоит их дурацкое деление класса на любимчиков! За ярлыки, которые они, походя, на всех навешивают! За ехидство! За желание все время сломать, подчинить… «Классная» обычно выравнивает класс под свою гребенку, подстраивает всех под свой характер, а я не мог приравниваться, пристраиваться, и тогда классная, наткнувшись на меня, останавливается, зверея: «А кто ты такой тут вообще, а? Ты нам характер свой здесь не показывай. Посмотрите-ка, ребята, на него, а? Ишь ты какой. Откуда ты такой, герой, выискался? Хочешь, чтобы я отца твоего вызвала к директору, да? Хочешь, чтобы тебе досталось, да? Хочешь?»

Ну, и как я, пацан, мог им противостоять?.. Огрызался, конечно, грубил. В знак протеста пропускал уроки. Мне за это снижали оценку по поведению, и «классная», в отместку, занижала по своему и другим предметам. Мне, и в назидание всем, учителя красочно расписывали страницы моего дневника несправедливыми комментариями и призывами срочно повлиять. В общем, грозились оставить на второй год, даже отчислить…

Отец, конечно, в ярости: «Ах, ты, сукин сын, фамилию мою позорить?!», и все такое прочее.

Армейским ремнем, или что подворачивалось под руку, вымещал силу своих родительских «праведных» эмоций. Хлестал ремнем с пряжкой налево и направо. Доставалось и матери, если пыталась защищать. Ну, скажите, что я мог сделать? Я убегал из дома, ночевал в подвалах, в колодцах – там всегда кто-нибудь из пацанов, таких же как я, обитал. Там было хорошо, тепло и душе уютно. Опять и снова пропускал уроки классного руководителя, да и другие… Конечно, я понимал, что все это было мне же во вред. Но как я еще мог сохранить себя, чувство собственного достоинства? Как я мог иначе противостоять?.. Короче, характер у меня такой вот, протестный. Понятно?

Естественно, ни о каком комсомоле, тогда, и речи не могло быть.

11. Держа-ать ножку, я сказ-зал…

Покурив после так называемого обеда, под легким моросящим дождём быстро, играючи, запросто, промели указанную территорию. Подметать-то, в общем, было и нечего, кроме редких желтых сухих листьев, отломившихся коротеньких веточек, да блюдец луж, быстро заполнявших мнлкие вмятины на рельефе. Ни банок тебе, ни газет, ни папирос – мусора, в привычном понимании, на территории учебного городка и не было. Веники нам выдали неудобные: толстые, без черенков. Даже двумя руками держать их было трудно. Приходилось согнувшись, махать им, держа обеими руками. Все торопились, да и дождичек подгонял. Передвигались шеренгами, согнувшись, как китайцы на уборке риса. Махали вениками, как косари.

 
Косил Я-ась коняшину. Косил Я-ась коняшину.
Ко-осил Я-ась коняшину. Погляда-ав на дивчину!
 

С непривычки быстро устала спина, замерзли на мокром ветру руки. Намокла пилотка, спину холодила гимнастерка, штаны промокли сзади и на коленях. Продрогли…

Сыро. Холодно. Ветрено.

Мы на улице не одни. Неподалеку, на плацу, топают молодые солдаты, отрабатывают строевой шаг. Почему молодые? Да потому что такие же лысые, как и мы. Их немного, человек двадцать пять. Наказание такое, похоже, получили… Отрабатывают строевой шаг по команде сержанта, по разделениям.

– Дела-ай, р-раз, – распевно командует сержант, – дела-ай, дв-ва!..

Солдаты вначале поднимут ногу с вытянутым носком, замрут на секунду, потом со шлепком по лужам припечатывают плац. Опять секундная пауза, и другой ногой:

– Дела-ай, три!.. Дела-ай, четыре!

Они тоже промокли насквозь. Их командир, в аккуратно подогнанной форме, втянув голову в плечи, нахохлившись, как воробей, руки колесом, ходит рядом. Нарочито сердито, по-командирски, насупив брови, покрикивает:

– Ножку держать. Дер-ржа-ать, я сказа-ал! Ты чё, не понима-аешь, что ли? Ур-род. Будешь у меня ходить до завтра. Все будете ходить до з-завтра!

Молодые солдаты пытаются выполнять команды: держать равновесие, тянуть носок, удерживать ногу на весу. Это плохо удается. Ноги устали, сапог стопудовой гирей тянет вниз. Нога дрожит, условная верхняя точка все ниже и ниже. Мышцы в ноге сводит судорогой.

– Выше ногу, я сказ-за-ал. Выше! Еще выше. Та-ак. Дер-ржа-ать! Дер-ржа-ать! Н-ну!

Солдаты с поднятыми ногами замерли, стоят. Вся гамма усилий и отчаянья ярко выражена на их лицах. Ноги предательски самовольно, медленно, мелкими рывками, прямо на глазах клонятся вниз. Не помогает и корпус, как противовес, отклоненный назад.

– А кор-рпус дер-ржа-ать! – предусмотрительно усугубляет положение младший командир. – Держать, я сказал, бля!

Сержант с видимым злорадством ждет касания плаца чьей-либо ноги. Раздумывает пока над карой, которую он назначит для этих слизняков. Оснований для наказаний у командира хоть отбавляй. Корпусом не раскачивать, раз! Плечи не поднимать, два! Руку в кулак перед грудью и фиксировать на уровне плеч, три! Сзади рука прямая, четыре! Подбородок тянуть вверх, пять! Головой не крутить!..

Столько еще много всяких разных поразительных тонкостей, столько ещё неожиданных премудростей на учебном пути молодого солдата… На чём запросто можно и подловить.

– Ага-а! – радостно восклицает младший командир, дождался. – А я кому говори-ил ногу держать, а? Говорил?

Молодые солдаты, шмыгая носами, стоят, обреченно понурив головы, виновато и глупо улыбаясь, переглядываются. Отдыхают. Они остановились в какой-то неприемлемой для армии, бездарной, по армейским меркам, танцевальной позиции: слегка присев на одной ноге, а другую вытянув вперед. Полька-бабочка получилась какая-то… Команды-то «отставить» не было, вот и стоят так, ждут следующую команду. Сил уже совсем нет, да и замерзли они – сыро. По мнению их командира, зрелище они собой представляют весьма жалкое, даже противное: раскисли, сопли распустили… Ф-фу! Это окончательно выводит младшего сержанта из себя:

– Та-ак, значит, вас мои команды не каса-аются, да? Хорошо, – заводит себя сержант. Вы, значит, кроссика у меня захотели, да? Я вам устрою сейчас кроссик, устрою. А ну, уроды, слюнтявые, спр-рава по два, вперёд, бего-ом… марш!

Солдаты со вздохом, собрав остатки воли и сил, покорно, на полусогнутых, захлюпали сапогами в сторону кроссового полигона. Впереди, некоторое время задавая резвый темп, бежит младший командир. Затем он на бегу пропускает взвод вперед, покрикивая, подгоняет отстающих. Совсем выдохшихся грубо тащит за рукав.

– Быстрей, быстрей, я сказал. Ну!

Потом опять резво бежит в голову строя, подгоняет направляющих, разгоняя, увеличивая итак запредельный для солдат темп…

– Впер-рёд, дохляки, впер-рёд… Напр-равляющи-ий, я кому сказа-ал шире ша-аг! – гонит сержант, подхлестывает командой.

Ему нравится бегать. Ему нравится вот так жёстко демонстрировать себе и подчиненным свою силу и власть. Через их боль, властно управлять толпой этих сосунков-недоносков. Ему вообще нравится быть первым. Ему нравится играть в армию. Он только что на «отлично» закончил сержантскую школу, и у него неплохие виды на будущее. Это его замполит учебного полка рекомендовал оставить в Учебке натаскивать молодых солдат. Это его к ноябрьским праздникам изберут секретарем комсомольской организации – замполит твердо сказал: готовься. Глядишь, через год, если все будет хорошо, он получит рекомендацию самого замполита в кандидаты в члены партии. А там, если постараться, на гражданку можно выйти уже с партбилетом и очень хорошо устроиться. После армии с рекомендацией, да с партбилетом, считай, все двери тебе открыты. Только выбирай. И в институт можно, и инструктором в райком, горком… Мест теплых много… Что еще толковому парню нужно? Ничего. Только постараться нужно, показаться всем. А чего тут стараться-то, – командуй и командуй, бегай себе да бегай. Это же не гайки у станка целыми днями как заведённый точить. Как дурак, в смысле. А он нет, он точно не дурак. И цель у него в жизни есть: всегда и везде быть первым. Любой ценой быть первым. И тогда всё будет. Главное здесь – не сорваться.

– Впер-ред, я сказа-ал! – И дождь совсем не помеха, даже ещё и лучше. – Ну-ка, не отстава-ать. Быстр-рей, быстр-рей! Сл-лизняки…

Ему совсем не трудно, даже легко. Он сильный, он – командир. Тут его власть. Ощущение своего могущества придает ему новые силы. Он неутомимо бегает вдоль всего строя…

По кроссовой тропе взвод растянулся неприлично далеко. Извивается на ней, как зеленая грязная гусеница. Солдаты задыхаются, совсем похоже выдохлись. Они уже не бегут, одна видимость, еле плетутся. Корпус падает вперед, а ноги едва успевают догонять падающее туловище. Земля ещё туда же – подводит, от мелкого дождя раскисла, местами уже прикрыта лужами воды. Солдаты спотыкаются, оскальзываясь, хватаются друг за друга, вместе падают. Гимнастерка, пилотка, брюки, сапоги – всё намокло, всё вымазано в грязи, прилипло к горячему телу. Портянки у солдат сбились, натирают ноги… «Ничего! Здесь вам армия, бля, не детский сад», зло отмечает про себя командир.

– Впер-ред, впер-ред! – сержант упрямо гонит задыхающихся от бега солдат всё дальше и дальше. На таком сильном контрасте, он очень доволен ощущением своего физического и морального превосходства над ними.

– Ещ-щё один кр-руг… дохляки… Н-ну!

А у нас все идет по распорядку. Как нам старшина-бычок обещал, так все и движется.

Помощников младших командиров мы выбрали очень быстро, за одну минуту. Вводная имела примерно такой смысл: «Вы должны выбрать в каждом отделении таких солдат, которых уважаете, кто дисциплинирован… они будут помощниками младших командиров в вашем воспитании на правах ефрейторов». Это что ли значит как ефрейтором? Ефрейтором? Ни за что! Я, например, сразу отказался. По-нашему, по-армейски, ругательного слова хуже, чем ефрейтор, нет. Ну, пожалуй, еще «доносчик». Они равны. И тот и другой – стукачи, по-нашему. «Конечно же, не я. И не я. И не я. Самоотвод. Нет… нет…» Так мы дружно отреагировали на эти должности.

Но желающие вдруг нашлись – сами. Кто бы мог подумать! Они как-то так игриво, полушутя: «А можно мне?.. И мне… И мне…» Самовыдвиженцы хреновы… Никто их и не воспринял всерьез. Нами же они не выдвигались, правильно? И не из уважаемых они вовсе. Да и не знаем мы их ещё, так – никто они, в общем. Но других кандидатур не оказалось, а эту поставленную задачу нужно было срочно закрывать, она нам была неприятна. Да и нужно было переходить к получению шинелей. Ну и мы, легкомысленно так, подняли руки за этих самовыдвиженцев. Нам бы кто подсказал, нам бы предвидеть последствия… Нам бы глянуть в этот момент в глаза этих желающих получить маленькую, но все же власть. Ох, какой огонек сверкнул и погас под прикрытыми от удовлетворения веками – ну наконец! А мы, слепые, торопились… Потом не раз вспоминали эти выборы. Целых три месяца не могли от этих стукачей-помощников избавиться. Да! Но, это потом. А сейчас…

Сейчас мы, исколов иголками все пальцы, пришиваем погоны на шинель. Шинель у каждого новенькая, жесткая и очень длинная. Мнем, щупаем материал. Материал похож на валенок, только тоньше и мягче. Под пальцами серая, шершавая, плотная колючая шерсть. Неужели теплая? С сомнением рассматриваем отсутствие обычной теплой гражданской подкладки. Не замерзнем?..

– Когда холодно, должны шубы выдавать, – успокаивает всезнающий Гриня. – Я в кино видел.

– Мужики, а здесь, на Дальнем Востоке, зимой правда очень холодно, да? – спрашивает узкоглазый, круглолицый Кушкинбаев из Казахстана.

– Конечно, бабай, а как же! Это ж Дальний Восток, считай, Север. – Балабонит Гриня, и голосом, каким детей пугают, кривляясь, басит. – И в страшной тайге-е, живут стра-ашные и ужа-асные ти-игры.

– Р-р-р-р… – с удовольствием, на разные голоса, включаемся мы.

– Мяу!..

– Гав, гав!.. – весело это подтверждаем.

Мы, орлы второй учебной роты, первого взвода, первого отделения, сидим в теплой бытовке. Ну, может ещё не орлы, это я так, к слову сказал, серость обстановки чтоб скрасить. Скорее орлята. Но иной раз послушаешь нас, так уж «курлычем» меж собой, лучше любых матерых орлов, в смысле мата. Шутка! А если серьезно, какой орленок не мечтает быть орлом, правильно? «Будь готов – всегда готов!». «Партия сказала, комсомол ответил есть!», «Орлята учатся летать…», «Сегодня орлята, завтра орлы…». А у нас, в армии, с нами так и будет, будь спок, товарищ. «Эй товарищ, больше жизни…» Что-то меня опять понесло «не-в-ту-степь»… Отогрелся, наверное. А у меня с детства – сколько себя помню – такие вот сильные патетические «забросы». Сам себе порой удивляюсь. Ритм у меня такой внутри бравурный сидит. Бурлит там все время, как заведенный… Не даёт на месте спокойно сидеть, – как сейчас вот. Ладно, не будем отвлекаться. Повторяю, мы, полуголые орлята одного учебного полка, сидим в своей бытовке в одних кальсонах. Остальная одежда: сапоги, пилотки, портянки, гимнастерки, штаны – развешены на спинках кроватей по всей длине казармы. Сохнут. Старшина разрешил: Развешивайте, сказал, но только до построения. Мы и заголились… Не вообще, конечно, частично. Сидим сейчас, как те девицы под окном, верите, нет – смех сказать – шитьем заняты, ага, шитьём! Естественно, треплемся.

– А ничё у нас старшина, да, ты? Здор-ровый мужик, как кабан.

– У него и голос классный, как из пожарного шланга!.. Ему или попом в церкви работать, или в опере петь – «Сме-йте-есь по-яйцы, над разбитой…», в смысле «занято»!

– Не по-яйцы, а паяцы.

– Да?.. – Мишка умолкает, раздумывая морщит лоб. – Слушай, а похоже… Паяцы-пояйцы… Совсем похоже. Слышь, мужики, а я каждый раз, когда слышу, думаю, и почему это нужно смеяться по самые яйца… И как это, вообще, по-яйцы? Ха-ха-ха… – Весело и заразительно над собой смеётся. – А оно вон как, оказывается, – паяцы. Ха-ха-ха, паяцы-пояйцы!

– Уши надо мыть… – Хмыкает узкоглазый Кушкинбаев.

Мишка нисколько не обижается:

– Кстати, а кто они такие, эти самые паяцы?

– А хохмачи, вроде тебя…

– Ага, как наш старшина. И такие же горластые.

– Точно, наш старшина как р-рявкнет, пацаны, у меня сразу сердце бульк в пятки, и мурашки по коже.

– И штаны мокрые…

– Отвали, трепач.

– Сам трепач.

– Ребя, а кто видел, как он сегодня «склёпку» на турнике сделал и подъем силой, а? Здорово, да?

– Ага! Я как увидел, ну, думаю, все, писец турнику пришёл – вырвет сейчас все растяжки с корнем, и пи…ся наш бычара под аплодисменты на пол. Здорово было бы, да, мужики.

– Турник шалашом, и пол в щепки.

– Я бы посмеялся…

– И я бы…

– Он бы вам потом посмеялся…

– Это точно. Как пить дать.

– Слушайте, он, наверное, гимнаст в прошлом.

– Ты чё, какой гимнаст? Гимнасты же не такие. Ты глянь, какая у него шея, а бицепсы, а ноги… Он штангист или борец – точняк. – А может, боксер? Кулак у него – видали? Как вмажет в лобешник, мало не покажется.

– Вот гадство, не пришивается, – нервничает маленький Гриха. – Вторую иголку сломал. Что там, у погон внутри, резина что ли? – Ысс…

– И у меня не пролазит. Все пальцы, гадство, исколол. – Кривясь, жалуется Хохналидзе.

– Эй, слушай, какой Север? Север-то – на севере, – вдруг с запозданием реагирует Кушкинбаев, – а здесь – Дальний Восток. Ты карту помнишь? Холодно там, где живут белые медведи. А где живут тигры и коричневые медведи, там должно быть тепло, да? – продолжает допытываться «ученый сын степей».

– Ну, значит, будет тепло-о, – мечтательно соглашается Хохналидзе. – Слушай, когда тепло, это очень хорошо! Вот у нас в Тбилиси…

– Ха, гля, мужики, Вадька погон пришил, кривота-кривотой.

– Сам ты кривота. У себя посмотри. Еще ни один не пришил, – обижается Вадим.

– А мне всегда бабушка шила, – сообщает Пачкория.

– И я никогда не шил, и не гладил, и не стирал, – хвастает Вадим. – Нет, – вспоминает, – один раз стирал. – С сомнением рассматривает свою работу, косо пришитый погон. Вздыхает: – Пойти старшине показать, что-ли, может, пойдет? Не отрывать же…

– Ага, сходи. Пусть тебе наш папочка поможет пришить, – предусмотрительно съежившись, детским голосом пищит Гришка.

– Гриха, ты у меня щ-щас схлопочешь. – Коротко замахивается Вадик. – Прибью, хохмач липовый. – Но Гришка вовремя отскакивает на середину комнаты и, выкинув шинель обеими руками в сторону, как плащ тореадора замирает в позе коровьего убийцы. – А! Ну, ну… давай, давай, мычи! Мму-у!

Но Вадику сейчас похоже не до этого. Он, держа перед собой на вытянутых руках шинель раздумывает – нести или нет. А, махнул рукой, ничего вы не понимаете. Понёс-таки старшине свое творение.

В нашем армейском шитье, оказывается, есть одна тонкость. Её очень трудно освоить, но «старики» говорят, что можно. По времени, это происходит где-то к концу учебки. Значит, это целых три месяца исколотых пальцев, издерганных нервов, километры израсходованных ниток и штабеля иголок. Одни расходы, в общем. Чтобы это понять, сосредоточьтесь, пожалуйста, на проблеме. «Секите» генеральную установку: «на внешней стороне пришиваемого вами предмета не должно быть ни шва, ни следа, ни точки от ниток!» Представляете, разве такое возможно? Нет, конечно. Нитка обязательно остается. Она или проваливается, не задерживаясь в подворотничке, или нитка просто обрывается, или иголка пребольно колет палец – уже десятый! – или она, подлая, вообще ломается! Проблем у нас с шитьем, поверьте, выше крыши.

То ли дело чистить сапоги или пуговицы, или бляху ремня наконец. Милое дело! Щеткой туда-сюда, туда-сюда! Тут – «Асидол», там – сапожный крем… Минут пять, десять интеллигентной работы – ширк-ширк, шорк-шорк… Глядишь, всё блестит, как котовые эти… в смысле самовар.

Вернулся Вадька с понурой головой. В одной руке шинель, в другой злосчастный погон.

– Она вернулася в слезах, оставив честь ему и плавки… – закатив хитрые глазки, со скорбным лицом выдал экспромт Гриня.

– Прибью!.. – обрывает насупившийся Вадька. – Между прочим, старшина сказал, что у меня получается лучше, чем у некоторых, – заявляет он, скептически глядя на наши потуги.

– Да? Слушай, это заметно. – Похоже ехидничает всегда серьезный Кошкин-Бабай.

Кстати, когда говорит Кушкинбаев, мы его зовём то «Бабай», то «Кошкин-бай», то «Кошкин-Бабай», он не обижается, его круглое лицо всегда неподвижно, а глаза спрятаны в узких щелочках, и не поймешь, как сейчас вот, где он шутит, а когда говорит серьезно.

Вадька не успевает отреагировать, его с грустью и мечтательностью перебивает Стас, он белёсый, из Прибалтики, латыш кажется:

– Эх, сейчас бы мою сестренку сюда. Она бы вмиг всё пришила, – с грустью замечает он.

– А она у тебя красивая?

– Кто, сестренка? Что ты, конечно! – Лицо у Стаса расплывается в счастливой улыбке. – Представляете, она у нас с детского сада, как начала там что-то шить-вышивать, так с тех пор все сама дома и шьет. Мамке во всем помогает… Умница!

– Слушай, а её фотка у тебя с собой есть? А сколько ей лет? – всерьез интересуется Гришка.

– Она у нас уже взрослая, в четвертом классе учится.

– Фу-ты, ну-ты! А я уже и жениться собрался, – притворно расстраивается Гришка.

– Ты-ы? – удивляется Стас неожиданной для него перспективе. – Да никогда!

– Чё никогда? – не понял Гриня. – Почему это? Я ж не на тебе женюсь, а на сестре твоей, балда. – Резонно парирует.

– Н-нет! – отчего-то зверея, заявляет Стас. – Я её брат. И я не разрешу ей, ясно?

– Так она же в меня влюбится… В меня! Понимаешь? Ты-то здесь причем? – Упорствует озадаченный Гришка.

Этот захватывающий диалог уже переходит на уровень опасных, повышенных децибел – пахнет дракой. Мы в замешательстве молча наблюдаем за этой неожиданной вспышкой, ничего не понимаем – чего это они завелись…

– Не вл-любится! – орёт Стас.

– А вот вл-любится! – верещит Гришка.

– А я сказал, н-нет, – упорствует Стас.

– Кто ты такой, чтобы она в меня не влюбилась? – Белея от обиды, кричит напрочь отвергнутый Гриня.

– А ты-ы кто такой?

– Это я кто такой?..

Они, отбросив шитье уже подскочили (перья дыбом), встали в боевую стойку. Один высокий, другой маленький… Нужно срочно разливать.

– Стоп, стоп, стоп! – встаю между ними. – Эй, чего вы в самом деле? Нашли, когда делить шкуру медведя… – спиной отодвигаю Гришку подальше. – Стас, девчонка-то еще маленькая – подрастет, сама решит. – Поворачиваюсь к Гришке, – и ты, Гриха, кончай доставать, жених… Научись, вон, пуговицы правильно пришивать.

– А чего я-то? Он шуток не понимает, а я виноват, да? – Недоумевает отвергнутый жених.

– Это не шутка, а моя сестра. – Не унимаясь, стоит на своем Стас.

– Ну и пусть твоя сестра, мне-то что? Мужики, чего это он? Я же пошутил.

– Всё, всё, кончайте. Я на ней женюсь. Всё! – шуткой закругляю их спор.

– Вот тебе, Павел, можно. – Совершенно неожиданно реагирует Стас. – А этому балабону – нет.

– Ничего себе! Пронину, значит, можно, а я, значит, извините, балабон? – опять вспыхивает Гриня, но спохватывается, примирительно машет рукой: – Ну ладно, ладно, – молчу. Пашка, на свадьбу-то, хоть, пригласишь?

– Конечно. Уж тебя и Стаса обязательно. Шей, давай.

– Между прочим, старшина сказал, – с не прикрытой ехидцей вставляет Вадик, – кто не успеет всё пришить, на ужин не пойдет. Да вот!

О, на ужин?! Очень вовремя он это сказал!

Угроза остаться без ужина существенным образом меняет дело. Шустро принимаемся за прерванную работу.

На заметку молодому воину!

Ужин, какой бы он ни был, ни под каким предлогом тебе, солдату, пропускать нельзя. Солдат, помни! Это на руку твоему (нашему) врагу. Тебе это надо? И нам не надо. Так что… не зевай!

(Один из наиважнейших законов армейской жизни, после Его Величества Сна, разумеется).