Текст книги "Кирза и лира"

Автор книги: Владислав Вишневский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

В штабе продподдержки крепко уже ломали головы над неожиданно свалившейся на них, прямо как снег на голову, катастрофически важной проблемы, если не сказать больше: как прокормить ораву резко заголодавших корефанов, будущих славных гвардейцев?! Каждый из продзаготовителей у себя дома и у родственников, у знакомых своих родственников и знакомых тех знакомых, которые знакомые других знакомых, на кухнях и в закромах, правдами и неправдами, уже оставил сюжет картины – «Мамай прошел!», один к одному. Но в штабе это рассматривалось только как подвиг: «Молоток, пацан, выручил!» А будущая домашняя взбучка, заготовителями, воспринималась как достойная награда – Герой Советского Союза, не меньше. И вообще, взбучка – это мелочи, это потом… О чем разговор!

Но главная задача оставалась. Она уже беспокоила хуже зубной боли. Ко всеобщему ужасу, она с каждым часом заметно усложнялась. Неизвестных величин становилось все больше и больше: где еще что из продуктов достать? как обеспечить? как накормить?.. Этого не знал никто. К такой проблеме просто не были готовы. Потому что таких задач в школе не проходили, никто такого не помнит, – даже отличники. Это точно.

Добровольцы-велосипедисты, бедняги, – задница в мыле – озадаченно накручивали очередной десяток километров уже в приличном радиусе от главного места действия. В ряде мест гонцов хорошо знали, уже ждали – кто с собаками, кто и с увесистыми палками. Там за ними гонялись с громкими воплями про какую-то мать!.. Конечно, опасные участки гонцам-велосипедистам приходилось предусмотрительно огибать. За заказами приходилось гонять объездными, более дальними дорогами. А это дополнительная трата времени, энергии… нервов! Они не успевали. Как ни крути, получалось, кругом – дело труба!

Между прочим, нам, новобранцам, еще там, на сборах объявили, что кормить будут только в поезде, когда поедем. А когда поедем, не сказали. Представляете? Вот же ж организация, твою мать! Да кто тут вообще что-то знает, в этом военкомате? Да никто. Многозначительно только прячутся за эту свою, блин, военную тайну… Но ничего, мы… как пионеры, всё это выдержим. Нам потому что некуда деваться!. Хотя его, этого терпежу, уже вроде и нету. Уже на исходе.

Каждое новое утро вся эта горластая орава мальчишек – нервных от голода, похмельной тошноты и неожиданных переживаний – активно рыщет в поисках корки хлеба, окурка, остатков бормотухи, недобитых вчерашних противников, свободного места в туалете, продовольственных передач, любовных записок и информации – ну когда же наконец, падла, поедем, а? кто знает?

Тревожили не менее важные вопросы: куда поедем? где будем служить? в каких войсках? Этого тоже никто не знал – военная тайна.

– Эх, на фло-от бы! – лирично, со вздохом тянет чей-то мечтательный, тонкий, совсем еще детский голос. – Там так-кая крас-сивая фо-орма, пацаны, мо-оре, ча-айки… Я в кино видел, закач-чаешься!

– Ты чё, керя, свинтился? – искренне поражается явной недальновидности его новый друг. – Там же на целый год больше служить. На фиг-га тогда это море сдалось с его качкой. Пусть оно там без нас плавает, соленое такое, нам и на земле хорошо.

– Плавает только говно! – Тонко, со знанием дела парирует знаток плавсредств. – А в море хо-одят. Понятно?

– А! – отмахивается корефан. – Какая разница – плавает, ходит… Я, например, пойду только в авиацию или в танковые. Я ведь трактор водить могу, да. Не веришь? Мне отец давал. Да! Он как-то, слышь, домой после работы опять пьяный приехал, ему надо было в гараж, а он где-то набухался, и перепутал дом с гаражом, представляешь? Мамка его уложила спать, а я взял и отогнал трактор в гараж. Да! Сам! Не веришь? Зуб даю! Ага! Завгар увидел меня, говорит, молодец, пацан, приходи работать. Возьму. – Продолжает хвастать тракторист-самоучка. – Да и вообще, слышь, ребя, лучше ездить, чем бегать, как эти придурки пехота, да, ты! – и мастерски, классно так, сплёвывает сквозь зубы далеко в сторону.

«И когда этот поезд, падла, наконец за нами придет, а?!» В очередной раз на секунду замирая, вслушивалась толпа.

Зал гудел, как реактивный самолет на прогреве двигателей…

Так вот и мотались пацаны с утра до вечера по этому залу временного содержания. А что еще было делать? Прерывались только на очередную громкую команду: «Шестая команда, строиться!», «Девятая команда…», «Первая команда…», «Четвертая…». Заман-нали! Раз по десять, наверное, в день кричат, чтоб, значит, не скучали мы что ли.

В первый день, услышав такую команду, с непривычки сердце мгновенно сжималось – все, началось, поехали?! Потом, правда, быстро привыкли, перестали пугаться. Нашли это забавным, даже развлекательным. А что? Классное кино получалось. Можно было посмотреть, развлечься, над пацанами похохмить и побалдеть. Очередное построение – только не свое! – встречали с большим удовольствием. В отличие от малоинтересных, привычных драк, это было большим массовым приятным развлечением. Заслышав команду, мы сразу же все свои разборки-братания бросали и быстро занимали первые ряды – если успевали – в качестве активных зрителей. Там было на что посмотреть и поучаствовать…

Слышите, вот, опять… «Да т-тише, вы, бля!» Очередное построение-представление. «Какая команда, какая?.. Тре-етья? Слышь, мужики, а третья, это чья, не наша? А мы тогда какая? Мы – девятая? А, тогда это точно не нам. Не нам, ур-ра, пацаны, впер-рёд!» Скорее в первый ряд, на первые места…

Разноразмерные, неуклюже-вялые, юркие, грязные, осунувшиеся, хитровато ухмыляющиеся, охрипшие, шмыгающие носом по привычке и откровенно сопливые, разукрашенные синяками – если не каждый, то через одного. Толкаясь, ставя друг другу подножки, отвешивая исподтишка оплеухи-подзатыльники и легкие беззлобные пинки, народ выполнял сложное армейское задание – построение в одну шеренгу.

Глядя на этих разукрашенных фингалами и шишаками, как боевыми наградами «гвардейцев», только теперь можно было по достоинству оценить вселенскую мудрость военкомовских работников – почему они спрятали своих подопечных от глаз их родителей. А потому вот, что ни одно родительское сердце, кроме, пожалуй, военкомовского, такого зрелища выдержать не сможет. Точняк, братцы, и проверять не нужно. Ну вот, опять это – слышите? – очередное построение-перекличка – не убежал ли кто? Да ха-ха – на тот замок! Ха-ха-ха – на всю эту перекличку!

Толпа радостно торжествующих зрителей, глядя на выстраивающуюся шеренгу, со всех сторон подает полезные советы: «подтянуть штаны», «одернуть рубашку, а то хрен, в смысле, член, видно», «фингалом не отсвечивать», «противогаз снять», «носки поменять», «зад спрятать». Вокруг сплошь остряки. В строю на это беззлобно огрызаются, отмахиваются, как от назойливых мух. Всё понимают, надо терпеть, – это представление такое, очередь просто пришла.

Одного из зазевавшихся на построение новобранца, где-то за внешним кольцом зрителей поймали, и силой удерживают. Он, понимая пикантность этой ситуации, деланно бьется в руках злоумышленников и, пытаясь привлечь к себе внимание, орет благим матом. «Эй, помогите! Эй, спасите! Карау-ул! Грабя-ат!» А его не слушают, никто не обращает внимания на его призывы, скорее наоборот. Всем интересен будущий эффект от этой маленькой «подлянки».

Шум общего беспорядка перекрывает сумятицу, гасит одиночные потуги, дробно и гулко бьется о стеклянные своды грязного вокзального купола. Всем вокруг весело – и пленнику тоже. Игра же такая, пацаны, ну!..

Военкомовский офицер, заложив руки за спину, отрешенно – весь сам в себе – медленно прохаживается перед строем. Делает вид, что ничего вокруг не слышит и не замечает, терпеливо и стоически чего-то ждет. Себе он сейчас видится наверное в образе Макаренко: мудрый такой, как толковый словарь, и спокойный, как серый валенок. А вокруг него, и в строю, бурлит пацанячья карусель, как в цирке, – все веселятся. Кто-то из пацанов, получив неожиданную затрещину, вдруг с шумом вываливается из строя. Едва не спланировав на пол, изобразив зверское лицо, но, одновременно косясь на реакцию офицера, как бы говоря: ну, видите же, видите, я же не виноват, это они, – мальчишка яростно крутит головой, размахивает руками, ищет своего обидчика. Не найдя, для разрядки дает легкий тычок ближайшему от него, и тут же получает сдачи. Возникает легкая, но теперь уже яростная потасовка в которой участвует уже несколько человек. А народ вокруг, глядя на это «кино» гогочет и покатывается со смеху, бьется в истерике. Ну, действительно, чем не цирк?

Пожилой военкомовский офицер, со скепсисом и великим терпением на лице, вдруг неожиданно противным, совсем как у школьного завуча, ну там, ещё вчера, на гражданке, тонким голосом кричит: «Ма-а-ал-лчать команда. Сми-ир-рна!»

От неожиданности – в-во, даё-ёт! – буквально на секунду в зале возникает тишина… Потом, оценив «шутку», становится еще жарче, в смысле веселее. Даже возникают настоящие аплодисменты, мол, молодец, дядька, так держать, гони концерт дальше!

Так и не дождавшись одному ему ведомого порядка, офицер начинает перекличку своей команды.

– Алфёров. Алфё-ёров!.. Так, а где Алфёров? – беспокоится проверяющий. В строю все с видимой заинтересованностью крутят по сторонам головами, и зрители тоже, а, действительно, где этот Алфёров, куда делся этот козел?

– Чё, Алфёров, тута я, – раздается откуда-то издалека. Это как раз тот пацан, который «караул!» орал. Он все еще продолжает биться в живой загородке, словно голубь в клетке.

– Пач-чему не в стр-раю? – так же глядя куда-то в пол, спокойно и простодушно, но с явной угрозой в голосе, любопытствует капитан.

– Да щас я… шнурки вот развязались, – хрипит в муках яростной освободительной борьбы находчивый Алфёеров.

Пора уже выпускать ясно-сокола. Ап, пендаля ему… Получив вдогонку мощный и звучный пинок, Алфёеров – материализованная подлянка, – как камень из рогатки, с дополнительным ускорением летит прямо на офицера. Точняк летит. Сейчас будет копец дяде! Коп… Эх, увы, нет! Гляньте, гляньте, мастер какой, смазав подлянку, виртуозно извернувшись от неминуемого, казалось бы столкновения с офицером, Алфёров шмякается в строй, словно яйцо об сковородку, пытается встать там на место. Ха, парень, все места давно «раскуплены». Как говорится, извините, свободных мест нет – не нужно опаздывать. Капитан, так же отрешенно глядя в пол, спокойно – руки за спину – выжидает. Алфёров в это время, словно муха о стекло безуспешно бьется в упругую стену живого забора. Что-то там еще зло жужжит себе при этом, тычется в нее, железную, где плечом, где руки топориком, извивается как уж телом, пытается силой втиснуться, врубиться в непривычно монолитную стену строя. «Ага, щас, тебе!» – написано на хитро-смазливых лицах его товарищей. – «Бесполезняк пришел!» Безуспешно таким образом перебрав все звенья длинной цепочки, взмыленный Алфёров почти с боем, уже в рукопашную, доходит до хвоста строя – там самые маленькие. Только здесь ему удается успешно завоевать предпоследнее место. Офицер, оттопырив нижнюю губу, искоса с деланно укоризненной миной наблюдает за ним: «ну-ну!..» Вот он, «Макаренко», склонив голову набок неспешно подходит к «мученику» и, наигранно брезгливо взяв его двумя пальцами за рукав, переставляет на место последнего – замыкающим, ставит, тем самым, точку. Теперь длинный и худой Алфёеров похож на всклокоченного индюка в стае подросших цыплят, причем, на чужом огороде.

При виде этой картины зрители взрываются ещё большим радостным, благодарным ликованием, даже аплодируют капитану, ну, молоток, точняк, дядя, цирк! Алфёров делает вид, что он страшно обижен, смертельно оскорблен, пыхтит там себе что-то – ну, бля, мол, подождите, дайте только срок, – всем отомстит. А пока, гневно сопя, разбрасывает глазами во все стороны страшные карающие молнии. Один-в-один Змей-Горыныч.

Капитан приступает к прерванной перекличке. Далее, без остановок, доходит до буквы «с». «Соловьев… А где Соловьев?» – опять спотыкается капитан.

Это какой Соловьев? – переглядываясь, дружно интересуется строй.

– Эй, люди, кто у нас Соловьев? – К фамилиям тут не привыкли, да и зачем… – Что ли который с большим шнобелем?..

– Жека, что ли… длинноносый, который еще белобрысый?

– Так он в гальюне, гражданин майор, который шнобель, – обрадованно-взволнованным голосом докладывает чей-то ломающийся басок. – У него там очередь. А я за ним.

– Ты чё? Я за шнобелем!

– Нет, я. А за мной Леха-рыжий, а уж потом ты. Понял?

– А вот хрена тебе. Я занимал еще когда ни тебя, ни рыжего там вовсе и не было…

– Как это не было? Ты, чё, по сопатке что ли схлопотать щас хочешь, да?

– Я-а-а! Это от кого это по сопатке?

– Щас узнаешь от кого – проверка кончится…

– Ага, давай, давай, я погожу!..

– !!

– У Соловьева, наверное, понос, товарищ… это… А можно я за ним сбегаю?

– И я!.. И я! – сыплются из строя бескорыстные товарищеские предложения.

– А-ат-ст-тавить р-разговоры! – Распевно, окриком, обрывает «пионерские» дебаты капитан. – Щас вы все тут у меня… обкакаетесь. Смир-рно! – Грозит и продолжает, сквозь смех и стоны окружающей толпы, назидательным тоном. – И не гражданин я для вас, а товарищ – это во-первых. И не майор, а товарищ капитан – во-вторых. Ясно? Различать надо…

– А старший лейтенант, это сколько звездочек?

– А майор, сколько?

– А когда поедем?

– А когда жрать дадут?

– А можно я домой быстро-быстро за папиросами сбегаю?.. Мы тут уже все съели.

– Эй, ты, нюня, может тебе мою грудь дать пососать, а, сынок? – участливо предлагает кто-то из среды восторженных зрителей. – Иди скорее, на-на, пососи.

Подтрунивает, гогочет, развлекается молодежь…

– Гражд… то есть эта, товарищ капитан, ну правда, когда нам жрать дадут, а? У нас уже кишка кишке протокол пишет. А?

– А правда, что нас на границу, в пограничники повезут? – сыплются на бедного капитана один за другим труднейшие вопросы.

Что отвечать, – устало полуприкрыв глаза, думает капитан. «Детский сад! Пацаны! Потешные войска, ядрена вошь. Скорее бы поезд пришел, да увез бы вас отсюда к едрени фени… Как всё это надоело… Одно и тоже, одно и… Но ничего, ничего, там-то вас быстренько обломают. Там не у мамки под юбкой прятаться, да соску сосать». И уже вслух скептически продолжает:

– Таких вот засранцев, как вы, да на границу!.. – присутствующие зрители, ликуя от точного замечания, восторженно ревут, не возражают. – Куда повезут, – выждав паузу, продолжает капитан, – туда и поедете! Ясно? – и не дожидаясь ответа ставит точку. – Всё, р-раз-зойди-ись! – Через секунду спохватывается, но не успевает досказать, строй и все окружение, весь зал, дружно и весело ревут:

– Да-Ле-Ко-Не-От-Хо-Дить!

– Да, вот именно, – чуть растерянно, но уже весело, расплывается в довольной улыбке офицер. – Н-ну, вы, даете, понимаешь!.. На ходу подмётки… это…

Толпа, удовлетворенная произведенным эффектом дружно гогочет, и тут же рассыпается на привычные для нее хаотичные, не поддающиеся армейской логике, образования.

Всем нужно срочно обежать и проверить главные точки своего бытия. Оценить загруженность туалета. Где-нибудь стрельнуть какой-нибудь еды от чьей-нибудь передачи. Найти какой-нибудь окурок-чинарик. В оконную дыру переговорить о последних новостях с той, гражданской, стороной, да мало ли чего еще…

О, а вот и радостная новость: от группы внешней продподдержки поступила очередная передача, причем в наш адрес. У-у! Нам! Ур-ра!

Передачи в последнее время стали почему-то большой редкостью. То ли там пацаны халтурили, то ли предательски недооценивали наш почти голодный уровень содержания, но передачи стали поступать недопустимо редко. Редкими, но от этого во много раз желаннее и дороже.

Как бы мы бесцельно ни крутились по залу, основными объектами нашего внимания были не столько офицеры с их командами на очередную проверку, сколько, главным образом, места передач посылок, особенно с едой. Адресованное тебе письмо или записка, если и затеряются, то ненадолго – тебя обязательно найдут и передадут. А вот с едой тут запросто можно пролететь. На продуктах ведь не написано, как на конверте, что это именно тебе, что это только твое. Твой кусок хлеба тебе могут добросовестно нести, нести, нести… и просто, совсем случайно так, не донести. Так уже было… И это плохо, это обидно, и всем голодным коллективом обычно болезненно, прямо до мордобоя, трудно переносится. Да! Естественно, что этот «больной» участок у оконных проёмов был у всех групп под особым контролем. Там обычно дежурили не самые слабые, но, как часто в последнее время оказывалось, самые голодные. Они запросто умудрялись втихаря съесть нашу общую, принадлежащую всей группе, продпередачу. «О-о! Что, опять? Сожрали!.. Ах, ты ж, гадство!..» – зверели объеденные, в смысле обделенные пацаны. Для тех, для проглотов, приговор приводился в исполнение тут же на месте, без суда и следствия. Да и какое там может быть следствие, когда они, гады, давясь и судорожно еще глотая, убеждают нас, что это у них как-то случайно получилось, само собой, что они не хотели, что они тоже удивляются… и так далее. Прощенья нет!.. Пощады тоже.

В этот раз мне досталось полстакана фиолетового «денатурата» и одна редиска. О! Это мне, считай, очень и очень повезло, что я, вот так вот, пусть и случайно, но вовремя оказался рядом: и в момент передачи, и в момент распределения порций. Другим пацанам, пока узнали, да пока передислоцировались, вовсе ничего не досталось. А и правильно, не нужно, понимаешь, варежку разевать!.. Закон у нас такой.

Вообще-то я не пью. К этому официальному заявлению могу добавить один, непонятный пока для меня самого, но странный, по мнению моих сверстников факт, что мне и не хочется почему-то пить ни водку, ни вино, и даже никогда и не тянет. Ага! Странный какой-то феномен. И я порой сам себе удивляюсь: почему это так? Почти все пацаны запросто, с удовольствием пьют из горла, из какого стакана, а ты нет, сидишь у них, как дурак на общем празднике… или белая ворона. Не хорошо это. Подначки всякие от пацанов терпеть приходится, но что делать, если она в меня не лезет? Не лезет она в меня и все. Один ее запах чего стоит – ф-фу, какая гадость! И какой дурак её придумал? Это же инородная для человека суспензия. Сплошной вред, организму, обществу, природе… Всем, в общем.

К этому времени мой профессиональный опыт, в смысле разовый и суммарный личный рекорд, составил не много ни мало – один стакан «Зверобоя». Причем, полный и сразу. Хоть и недавно это было, но помню всё плохо.

Это было в прошлом году, причем, тоже на проводах в армию. Тогда меня старшие ребята к себе на проводины пригласили. Я, к сожалению, немного опоздал за стол, и мне сразу налили штрафную – закон такой у взрослых – на, сразу целый стакан, «пей, парень, до дна». Как сейчас помню – стакан был граненый. Ещё помню напутственную фразу уже захмелевших пацанов, последнюю тогда фразу: «Давай, Пашка, догоняй!» Я естественно выпил, не сопляк же. Отключился сразу, едва только уплывающим взглядом по вкусной и обильной закуске мазнул. А еды там было!.. О-о! Сейчас бы туда… А какая еда на столе была, – закачаешься. Не догнал я пацанов, вернее обогнал, – упал там же, даже не качнулся. О том, что было дальше не помню, и вспоминать не хочется: тошнотворно-вонюче-неприятное состояние. Никому не советую – голимая черная проза. Самый настоящий зверо-убой. Бр-р-р!

Я бы и сейчас этот самогон, или как его, с удовольствием бы променял на горбушку хлеба, который всему голова. Но хлеб, вижу, уже доедают, а стакан, кстати, тоже подозрительно граненый, вот он, у меня. Все поровну, все справедливо. Выхода получается у меня нет, нужно пить. По залу же со стаканом не пойдешь, с кем тут меняться, да и быстро отберут, и твоя группа поддержки не поможет, она просто к тебе не успеет. В общем, каркать, как та ворона на суку, нельзя, у тебя не сыр, а считай, драгоценная огненная вода, – что, всем понятно, на порядок выше… да и пацаны смотрят.

Глыть, глыть!.. – выпил. Ха-к!.. Дыхалку мгновенно перехватило, – совсем как два года назад, – и заклинило самым нехорошим образом, как раз на самом безвоздушье, ни туда поршень, ни обратно. Глаза, от такого мгновенно постигшего «удовольствия», уже где-то на лбу, как у той камбалы, и ртом я так же беззвучно, как и она на пустынном берегу, сигнализирую всем – помогите! Вот же ж ты, га-адость какая, а! Уу-ух!.. Тот «Зверобой», конечно, был зверь, но это еще зверее. Сказать еще ничего не могу, но вижу, вокруг блестят завистливые глаза ребят, они заглядывают в лицо, как бы спрашивая, что же это я такое хорошее выпил, а? А у меня в горле и желудке полыхает яростный костер, горит там, все напрочь собой выжигая… Воздух… возд… Х-ха-а-а!.. А-хх… Продавил! О-о-о!.. Скорее качаю воздух туда-сюда, дышу, как загнанная лошадь, гашу «животный» пламень. В смысле, пламя в животе. На глаза навернулись слезы, окружающий пейзаж, вместе с расфокусированными, странно почему-то вытянувшимися и пульсирующими при этом человеческими лицами, дрогнув, размываясь в своих серых и плоских очертаниях, куда-то поплыл. Ноги мои ослабли… я вроде сел… кто-то сунул мне окурок… я глотнул едкий дым, закашлялся. Потом все стремительно закружилось в голове, поплыло… То в чёрную точку уходя, то спиральными кругами возвращаясь… В желудке задергались жуткие спазмы… мне стало плохо, стало тошнить… Ма…

Потом все было как в тумане: меня куда-то, кажется, таскали… перетаскивали… или передвигали… или перекатывали… Не помню. Звуков я практически не слышал, и ничего уже не соображал.

Потом я вообще отключился.

Наступил мрак. Полный мрак… Мрак…

К исходу третьих суток, измочаленная свалившимися на них проблемами группа продовольственной поддержки, сбившись с ног от усталости и голода, вконец причесала, как варварская саранча поля несчастных крестьян в зоне досягаемости колес своих неутомимых гонцов-велосипедистов. Продналёт для всех оказался катастрофически быстрым и неожиданным. Как говорится, сначала замёрзли, а потом заметили, что, оказывается, мы полностью раздеты. Группа продподдержки нанесла округе и себе непоправимый материальный и моральный урон, при этом полностью – важный фактор! – исчерпав свои силы и возможности. Было грустно. Все понимали: новобранцы уедут, а они-то здесь останутся, понимаете, и объяснения с родителями и другими пострадавшими, наверняка в грубых тонах – уж, только в грубых! – у них ещё впереди. Каково это осознавать, а? Правильно, тоскливо. Теперь скажите, кому хуже – тем, которые уехали в какую-то неизвестную и далекую армию, или тем, которые здесь, со всеми известными и близкими, уже завтра, ощущениями, остались, ну? Конечно, тем, которые остались, скажете вы. Правильно, и пацаны так считают. Вот об этом предстоящем «завтра», сейчас совсем думать не хотелось. Утешало только одно: долг перед своими корешами-пацанами, они выполнили полностью, в грязь лицом не ударили, и им не стыдно. Да-да, не стыдно! И это главное. А предки… А что предки? Предки, они и есть предки – старое, тёмное поколение. Первый раз, что ли… терпеть их? Х-ха! Шмыгают носами пацаны-велосипедисты, пряча за небрежной ухмылкой грустные глаза. Пробьёмся, поддерживая, говорят между собой, не впервой.

В общем, так бы, наверное, и полегли голодной смертью и те и другие, если бы к исходу третьих суток где-то близко не тутукнул долгожданный гудок, и в 22 часа 16 минут местного времени железнодорожники, прониклись видимо жалостью к голодающим новобранцам, подали «дяденьки» подвижной состав под стратегическую погрузку – пожальте бриться, господа! О чем, конечно, пацанячья внешняя разведка незамедлительно, прыгая и воя от радости, мгновенно донесла до не менее заинтересованной, голодающей в заточении стороны.

Прощание, как и погрузка призывников в вагоны, было недолгим, по-мужски суровым и сдержанным. Ни сил, ни слез ни у той, ни у другой стороны уже не было. Все смертельно устали, просто выдохлись. Но у одних впереди был рассвет – то есть встреча с родной армией, праздник. А у других – тьма, – встреча с разъяренными предками. Эх!.. Эти, которые другие, сейчас бы с радостью поменялись местами с отъезжающими, но увы!

Состав, гулко дернув железными сочленениями, мягко набирая скорость, вдруг неожиданно покатил… Уже? Так быстро? В окнах забелели размазанные очертания прилипших к стеклам лиц. Знакомые и незнакомые лица, дергаясь и кривляясь в восторженно-плаксивом танце, что-то беззвучно там кричали… «А? Что? Что?..» Но ни понять, ни догнать было уже невозможно.

Простучал на стыках последний вагон…

Тёмная, стальная железнодорожная гусеница, набитая до отказа нервно дергающимися в полуистерике молодыми пацанами, правильнее сказать новобранцами, некрасиво вихляясь и извиваясь на поворотах, предостерегающе светя тремя красными точками фонарей на своей заднице, быстро растворилась в глубине ночи, – ту-ту.

Вот теперь, братцы, действительно всё! Действительно ту-ту!