Текст книги "Конец старых времен"
Автор книги: Владислав Ванчура
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
УРОК ФЕХТОВАНИЯ
В ту ночь я не мог спать. Жгло представление о том, как Сюзанн лежит с князем. Меня бросало то в жар, то в холод. Несчетные разы выбегал я в коридор – но что мне было делать? Поднять шум? Стучать в дверь Сюзанн?
Я возвращался в постель растерянный, взвинченный, с перевернувшимся сердцем. Думал о всех девах, гибнущих в объятиях проходимцев, и вспоминал о племяннице моей Элишке, которая (как я уже упоминал) пережила нечто подобное с писарем.
Я испытывал отвращение и ненависть к соблазнителям, сам себя воображая овечкой. И то прижимал к лицу ладони, то сжимал кулаки.
А какие картины проносились в моем мозгу! Я слышал согласное дыхание любовников и представлял себе, как Сюзанн, прикрыв локотком глаза, притворяется, будто засыпает. Перед взором моим вставала великолепная обнаженная щиколотка, одежды, скользящие кверху, нагота и смежающиеся ресницы.
Перед рассветом я расслышал легкие шаги; то уходил князь.
На следующий день, не желая никого видеть, я засел в библиотеке и погрузился в чтение «Спора души с телом». Я люблю эту книгу, но в тот раз читал рассеянно, и меня не смешили знакомые места. Под гладью сознания моего бушевали мысли о Сюзанн. Мне хотелось отомстить ей. Я ненавидел Алексея Николаевича и ощущал в себе нравственную силу, которая крепнет, увы, по мере того, как мы стареем.
Потом я забегал по библиотеке, как зверь вдоль решеток своей клетки. Мне не хватало места, не хватало воздуху, меня сотрясало беспокойство и порывы бежать на край света.
В то время как я метался подобным образом, мне вдруг пришла в голову мысль – помочь Сюзанн уехать в Париж. «Ну правильно, – говорил я себе, – она вернется к матери, в свой дом на улице Сен-Луи, ускользнет от князя и через месяц забудет его…»
Я до того обезумел от горя, что не понимал всей глупости подобных надежд.
Ах, если б мог я в те минуты сохранить ясную голову! Если б не стоял за моей спиной тот гнусный старый подсказчик из нравоучительных книжек, тот дьявол, нечистый, сатана психологической литературы!
Оглушенный голосом, гремевшим во мне все настойчивее, я стал изыскивать, где бы раздобыть денег для Сюзанн. Вот мы и дошли до этого пункта.
До сей поры я утаивал (если не считать беглого упоминания) отвратительные замыслы, время от времени посещавшие меня, но примите в расчет, что я все-таки покаялся, что я пишу эти строки, стоя на коленях, бередя раскаяние свое, да станет оно еще жесточе, да запустит оно свои когти еще глубже в меня. Нет, ничего не получается, не удается мне выдавить ни единого вздоха из голодного моего нутра! Вижу ясно, что я стал добычей ада, понимаю, что поддался дьяволу и что сладостный глас смирения и руно агнца – не для меня. Придется мне говорить без обиняков и признаться – и вот я признаюсь, что замыслил я воровство, что возжелал я похищать Стокласовы книги и продать их господину Хюлиденну, который в то время вращался в Крумловском округе и был агентом некоего амстердамского книготорговца по имени Стейнер…
План обогатиться за счет нашей библиотеки созревал во мне уже довольно давно. Целый год ходил я вокруг этих сокровищ как в дурмане, и не будь я таким ценителем книг, отправил бы я их одну за другой букинисту. Если я этого не сделал, то отчасти потому еще, что всякое воровство требует избытка сил, своего рода полета мысли, дающего по крайней мере два объяснения тому, что называют составом преступления. Вот такой-то легкости мне и недоставало.
В то время, о котором идет речь, то есть когда меня удручала озабоченность судьбою Сюзанн, планы ограбления вновь посетили мое воображение. Поколебавшись немного, я кинулся к стремянке и, как художник, кладущий последний мазок на ухмыляющееся лицо Иуды, написанное на великолепном своде купола, решил свою участь последним движением, последним рывком руки. Я завладел книгой «De Capitibus Servorum».
Жизнь моя жалка и похожа на жизнь проклятых. Несмотря на краску стыда, я еще в начале своего повествования не удержался от намека на мое падение и ныне вторично повествую о нем, как преступник, возвращающийся к месту, где земля утоптана ужасной схваткой…
Очень хорошо знаю, что алчность свою я оправдывал любовью к сестре, но здесь я обязан сказать правду: братские чувства действительно играли какую-то роль в этой истории, однако я присвоил имущество моего хозяина не ради сестры и даже не ради Сюзанн. Подлинная причина этого хищения – моя низменная натура и жадность к деньгам. Если бы я хотел замазать вам глаза, то мог бы сослаться на обычаи и нравы, укоренившиеся около восемнадцатого года нашего столетия. Но какими средствами выразить адское бурление тех лет? Не придумав ничего лучше, я просто повторю вопросы, которые сам себе задавал, держа в руках названный том.
Вот они.
Чьи эти книги? Герцога Марцела?
Отнюдь!
Стокласы?
Отнюдь! Они – собственность государства. Достояние народа.
Но если это так, то ты, Бернард, покушаешься всего лишь на свое собственное имущество, ибо на твою долю приходится как раз одна страничка…
Сбитый с пути истинного подобными соображениями, я взял «De Capitibus Servorum», а когда (как я уже изложил ранее) мне стало жалко отдавать эту книгу – сорвал переплет с «Южночешской хроники».
Затем я написал господину Хюлиденну, назначив ему встречу на завтра, и спрятал свою добычу.
И вовремя, ибо в следующую минуту дверь распахнулась и в библиотеку ворвались Марцел с Китти, держа под мышками по паре шпаг. Я спросил (маскируя свое замешательство), что намерены они делать в библиотеке со всем этим фехтовальным снаряжением.
– Как что? – отвечали они. – Князь будет обучать нас своему искусству.
Я не сразу сообразил, о каком искусстве они говорят, и довольно много времени прошло, прежде чем я уразумел, что вместо грамматики, чтения и письма эти птенцы желают обучаться фехтованию.
Вскоре явился и князь. Вид его снова привел мне на память Сюзанн, и, окинув полковника взглядом, я мысленно произнес: «Да падут на твою голову ее несчастье и тот грех, который я только что совершил».
Меня так и подмывало чем-нибудь уколоть князя, выставить его в смешном виде, и я всплеснул руками: он и впрямь выглядел огородным пугалом. Ноги обтянуты узкими штанами, грудь – курткой, застегнутой под самое горло, и всюду, куда ни глянь, блестели пуговки. Вся фигура его смахивала на ворона, окованного никелем. У князя были длинные ноги, узкие бедра и такие широкие плечи, так резко сужающаяся книзу грудная клетка, что я сказал себе: эге, братец, да ты носишь корсет! Позднее, разговаривая с ним, я положил руку ему на талию, чтобы убедиться в своей правоте, но должен сознаться, что ошибся.
Ваша милость, – сказал я, чтобы оправдать этот жест, – пойдемте, покажитесь Михаэле и бросьте ненужные занятия. Китти никогда не придется прибегать к оружию, а что касается Марцела, то ваша наука, быть может, и пошла бы ему впрок, чтобы гонять ворон с пашни, но, поверьте, для этой цели лучше подходят камни.
Бернард, – возразил князь, упирая в пол острие длинной шпаги и испытывая ее гибкость. – Бернард, нет вещи более благородной, чем оружие. Запомни – никогда рука человеческая не изготовляла предмета более совершенного, более красивого и более необходимого.
Чепуха! – отозвался я. – Но у меня неотложная работа, и я прошу вас убраться дальше – в коридор, на двор, в поле!
Выбор пал на библиотеку, потому что пол здесь удивительно ровный, помещение просторное, полное воздуха и высокое. И еще потому, что к ней примыкает несколько комнаток, которые послужат нам гардеробными.
С этими словами князь принял какую-то шутовскую позу; слегка присев и задрав левую руку к лопаткам, он принялся толковать о сгибании коленей, о прыжках и выпадах. Марцел и Китти смотрели на него во все глаза, жадно глотая каждое его слово.
– Тьфу ты, – сказал я, видя, что князь не обращает ни малейшего внимания на мой протест и не прекращает своих глупостей. – Да убирайтесь же, ваша милость, дайте Марцелу заняться делом, за которое ему платят, и оставьте ваши прыжки с ногою, выставленной вперед, иначе я подниму всю Отраду, пусть явится поглазеть на вас. Право, сейчас вы смешнее какого-нибудь паяца, а это вам вовсе не к лицу.
Однако князь не послушал моих увещеваний и отвечал мне через плечо.
Полон злости, я побежал за Михаэлой и Яном. Потом позвал еще и Сюзанн.
Разговаривая с ней, я отводил глаза, опасаясь, что замечу на ее лице следы слез. Какое! Мадемуазель была прекрасней, чем когда бы то ни было.
Кой дьявол придает любви столько очарования и простоты?! Мадемуазель горела желанием увидеть, как фехтует полковник, и смеялась, словно дитя.
По дороге я просил обеих барышень отчитать наших сорванцов.
Вам известно, – говорил я, – что Китти не обнаруживает никакого интереса к полезным занятиям и не помнит наизусть и двух связных строк; если теперь князь задурит ей голову фехтованием, как задурил своими россказнями, то никакого толку из нее не выйдет.
В отличие от вас, – перебила меня Михаэла, – я не нахожу, что фехтование так уж бесполезно. А насчет Марцела не беспокойтесь.
За такими разговорами мы дошли до библиотеки. Князь успел уже объяснить, как надо держать шпаги, и показывал теперь, как закрываться и как наносить удары. Я даже не в силах был постичь всю глубину подобной глупости, ибо, кроме дельной и ядреной ссоры, мне глубоко противно всякого рода состязание. Однако Михаэла и Сюзанн не разделяли моего мнения. Напротив! Они смеялись, с интересом следя за игрой со шпагами. Зато Ян качал головой – однако вовсе не потому, что разделял мою точку зрения. Он просто удивлялся поведению князя.
Насколько я понимаю, – сказал он Михаэле, – и насколько разбираюсь в этом искусстве, полковник не показал правильно ни одного приема.
Какая у вас школа? – обратился он затем к самому полковнику. – Итальянская, говорите? Да ничего подобного!
Вечно вы недовольны, – заметила Михаэла Яну. – Что вы против полковника имеете? Я нахожу приемы великолепными.
В это мгновение Китти уронила шпагу и покраснела, словно вместе с маской и клинком маленькой барышне передали и самолюбие фехтовальщиков.
Оружие подняла ее сестра, и тут я убедился, что привел плохих союзников себе: Михаэла встала на место Китти и попросила князя тоже принять ее в ученики.
Бедный Марцел, надеявшийся, что после подружки наступит его черед, остался с носом. Он прижался к стене, словно желал сделаться невидимым и в то же время обратить на себя внимание. С запасными шпагами в руке, с румянцем на щеках и нетерпением во взоре, он походил на пажа, влюбленного в свою королеву.
Я шепнул Марцелу, чтобы он не терял головы из-за князя, который всегда будет больше внимания уделять другим, чем ему; но, когда я увидел эту возбужденную рожицу, это мальчишеское запястье, высовывающееся из слишком короткого рукава, когда я понял мучительность его переживаний – мне стало его немножко жаль, и я подумал: «Зачем прогонять его, зачем ему препятствовать? Мальчишка все равно поставит на своем, как и Сюзанн». Тогда я устроил так, чтобы Китти и Марцел были второй парой, погрешив, стало быть, против лучших своих убеждений, – но не всегда ведь бываешь последовательным и часто достигаешь цели, отклоняясь от первоначального намерения.
Действительно, Марцел и Китти лили воду на мою мельницу. Их схватка отвратила бы от этого занятия самого заядлого фехтовальщика. Мы хохотали во все горло, – я, Сюзанп, а там и Михаэла с Яном. Один лишь князь оставался серьезным. Он похвалил Китти и Марцела, заявив, что они весьма преуспели.
Сударь, – сказал тогда Ян. – Я слышал, вы как-то намекали, что вам приходилось бывать около фехтовальных залов.
Да, – ответил князь. – Правда, я, кажется, об этом еще не упоминал, но это верно.
Так вот, я, прескверно разбирающийся в этом искусстве, берусь выбить оружие у вас из рук и нанести вам удар в то место, какое вы сами назначите.
Отлично! – со смехом отвечал князь. – Какое счастье, что я не оскорбил вас и у вас нет причин драться.
Это звучит почти как отговорка, – возразил Ян. – Не могу удержаться, чтоб не назвать вашу манеру фехтовать позорным маханием шпагой без ладу и складу. Как надо держать оружие?
– Так, чтобы удар был верным.
Пан Ян постепенно входил в раж. Мы видели – он покраснел и едва скрывает желание схватиться с князем.
Его состояние можно было сравнить с состоянием певицы, которая и боится выступить, и все же всем сердцем желает, чтобы кто-нибудь попросил ее спеть.
Пока князь разговаривал с Яном, одновременно адресуя свои ответы и Марцелу, барышни переглядывались. Начали ли они догадываться? Мы-то с Яном были уверены, что полковник приперт к стене, что он и впрямь ничего не умеет. Это был лжец и обманщик. Что ему надо у нас? Откуда он взялся? Где доказательства его знатного происхождения? То, что он сам себя называет князем и что так его величает денщик?
Когда Ян столь решительно заявил, что князь – профан в фехтовании, мне стало яснее ясного, что этот фанфарон просто пускает нам пыль в глаза, почитая всех нас глупцами. «Погоди же, – сказал я себе, – мы с тобой еще не разделались, расчет еще впереди!» Я потирал руки, радуясь, что посадил полковника в лужу, а чтоб насолить ему еще больше, вмешался в разговор, заявив, что мне самому известны пять школ фехтования:
А именно – школы фламандская, французская (тут я поклонился мадемуазель Сюзанн), итальянская, нижнегерманская, так называемая «моя тетя – твоя тетя» и, наконец, восточная школа, которую отличают скрытая закономерность и трудно постижимые правила. Последняя столь обманна, коварна и жестока, что к ней прибегают очень редко – разве что в среде головорезов. Мы, – продолжал я, имея в виду себя и пана Яна, – отдаем предпочтение лёгкости, грациозности и изяществу движений, в то время как ваша милость лупит почем зря, стремясь послать противника кратчайшим путем на тот свет.
Превосходно! – ответил полковник, рассмеявшись еще сердечнее. – Отлично, приятель! А дальше знаешь? Продолжай же!
Сюзанн и Михаэла были несколько удивлены таким ответом, показавшимся им весьма неубедительным. Это не смутило князя. Он как ни в чем не бывало заговорил со своими учениками, а те с восторгом внимали его наставлениям.
– Жаль, – молвила Сюзанн, – я полагала, мы увидим больше того, что вы нам показали.
Князь пожал плечами и ответил, что ему, конечно же, нет нужды доказывать свои слова.
Я понял – наших барышень, которые удалились полные странных мыслей, ждет новое испытание.
Но пан Ян остался. Он был зловеще молчалив, ожидая, что ему все-таки удастся взяться за оружие и он успеет показать свои превосходные качества. Князь, однако, словно не замечал его.
С этого времени Михаэла начала сомневаться в князе и, находя в своем сомнении лекарство от зарождающейся любви, преувеличивала свое недоверие. «Как же так? – говорила она себе. – Чтобы я, утверждающая, что князь лжет, что он неправильно держит шпагу, я, насмехавшаяся ему в глаза, – чтобы я была влюблена? Глупости! Он – авантюрист, скитающийся по свету и приписывающий себе свойства, которых ему явно недостает».
Быть может, в голове Сюзанн бродили подобные же мысли, но если и было так, то они доставляли француженке куда больше досады и печали, чем Михаэле. Она трепыхалась, как пойманный зверек, но не могла изменить своего сердца и любила князя тем более, чем менее того желала.
Девушки, подобные Михаэле и Сюзанн, нередко попадаются на приманку обманщиков и, даже поняв со временем их вероломство и бесчестность, не отрекаются от своего слова и сохраняют им верность. Разве вы не слыхали, что страшные пороки и проклятые поэты, чье искусство питается из источников ночи и преступления, сильнее и чаще околдовывают невинные души, чем чистая и прозрачная поэзия? Нужно ли удивляться тому, что Сюзанн и Михаэла, отвергая князя, любили его по-прежнему? Их состояние было сходно с состоянием Марцелла и Китти, у которых ведь тоже дрогнуло что-то в сердечках, которые тоже почувствовали, что возлюбленный их князь отдалился от них, не опровергнув обвинения, брошенного ему в лицо Яном.
Француженка и старшая из сестер поступали как взрослые люди, в то время как Марцел и Китти были еще слишком детьми: и они ответили на опасность еще большей любовью, упрямством, румянцем, возмущением и ненавистью к пану Яну.
Об этом случае, точно так же, как и о моих визитах к Корнелии, пошли толки по всей Отраде, и всюду, где об этом говорилось, образовывались две партии: партия белых, то есть князя, и партия пана Яна. Во главе последней встала Франтишка, не устававшая повторять, кто именно подлинный любовник Корнелии.
– Молчи! Замолчи, клеветница! – отвечали ей подруги и с пылающими глазами, со вздымающейся грудью защищали полковника.
Естественно, нашлись и равнодушные – эти твердили, что с них хватает и собственных забот, и просили всех спорящих из-за князя, оставить их наконец в покое.
Между тем князь не обнаруживал никакой тревоги. На лице его не появлялось признаков дурного настроения. Он обращался к Яну так же дружески, как и прежде, посмеиваясь над ним, словно имел на то право. Князь был снисходителен к Яну, а меня от этого черти корчили.
ПОЩЕЧИНА
На другой день я отправился на свидание, назначенное мною голландцу Хюлиденну. Я пришел раньше, чем нужно, и спокойно начал прогуливаться от дуба к дубу, убивая время декламированием всякой чепухи, совершенно бессвязной, но сохранявшей размер и ритм александрийского стиха. В эти бессмысленные строчки я вплетал как попало все, что приходило мне в голову, и радовался, когда получалось складно. Я забавлялся, как бржежаский кардинал, который, по слухам, предается на прогулках тому же занятию.
Место, выбранное мной для встречи с голландцем, было тайным, удаленным, хорошо укрытым от глаз, недоступным… короче, таким, какое, казалось, застраховывало меня от всякой неожиданности, и я все повышал и повышал голос.
То ли на пятидесятой, то ли на семидесятой строчке моей ритмизированной болтовни позади меня внезапно раздался смех. Боже мой! Я замер, ошеломленный, сердце мое захолонуло, и под его все более медленные удары я слышал, как одно полушарие моего мозга отвечает другому: «Он пойман! Пойман! Вот чем кончается легкомысленное поведение!»
В секунду, пролетевшую, без сомнения, быстрее, чем вы успеете перевернуть страницу, я пережил бесчисленное множество мыслей, прозвучавших жутким аккордом ужаса. Гром и молния! С тех пор я знаю, что такое страх. С тех пор мне известен воровской испуг, с дрожащими руками крадущийся вдоль стен. Когда я опамятовался, то увидел господина Хюлиденна с Марцелом.
– Простите, – сказал маленький шалопай, – я не мог удержаться, вы так смешно декламировали…
И, не дождавшись моего ответа, он продолжал:
– Я проводил господина – он говорит, вы ему написали, чтоб он пришел сюда, в дубовую рощу, а сам он дороги не знает.
Я вознаградил Марцела, как никогда ранее, ибо совершенно утратил самообладание. Мысли мои и тело мне не повиновались. Только увидев, как удаляется юноша, я сумел наконец расслабить мышцы руки, которая непроизвольно прижимала к моей груди переплет «Южночешской хроники», спрятанный под пальто.
Затем, припомнив несколько немецких слов, я отчитал господина Хюлиденна за неосторожность.
– Если вы столь неуклюже приводите в исполнение свои махинации, то я не желаю иметь с вами ничего общего! – заявил я под конец.
С этими словами я собрался покинуть голландца, чтобы вернуть переплет на прежнее место.
Господин же Хюлиденн, как мне показалось, привык к воровству куда большего размаха, ибо говорил он об этих делах крайне непринужденно.
– Ваше волнение, – сказал он, – может повысить цену на сто крон. Но, поверьте мне, большего не стоит ни та сцена, которую вы мне устроили, ни ваш переплет.
Тут он отсчитал восемь сотен, клянясь, что амстердамский букинист пропесочит его по первое число.
Ей-богу, я дрожал как осиновый лист, принимая эти гнусные деньги, но как ни старался я, никакими силами не удалось мне вытянуть из упрямца ни геллером больше. Тогда я вручил ему переплет и, коротко простившись, поспешил домой.
О, это возвращение! Я озирался по сторонам, я бежал, как капуцин, забредший на улицу проституток.
Наконец – подворье Отрады, наконец-то я мог вздохнуть как честный человек! «Дам Марцелу еще десять крон, – сказал я себе, – оглянусь еще разок, и дело забудется навсегда». При такой мысли естественно было оглянуться в действительности, что я и сделал одним глазом. И что же я увидел?! У восточного подъезда стоял пан Стокласа и смотрел на меня, как тюремный надзиратель.
Мне показалось, что воздух лишился прозрачности. Я перестал слышать и видеть, и все, что происходило передо мной, не достигало моего сознания.
Зато внутри моего существа, в костях, в артериях и венах, в межклеточных пространствах и всюду там, где ткани тела способны пропускать частицы силы, тока, звука или просто дрожи, – поднимался вопль: берегись! Берегись, или нам крышка!
Я говорил, что был ошеломлен, когда за моей спиной появился Марцел, – так вот, теперь на помощь мне поспешили все соки моего организма, все способности духа, Я отвечал хозяину хоть и с почтительного расстояния, но столь красноречиво, что даже напугал его.
Вам нехорошо? – осведомился Стокласа, поднимая брови.
Ах, – ответил я, – просто у меня много дела в библиотеке, и мне не хочется терять времени.
Как видите, закончил я довольно неловко.
Прибежав в свою комнату, я нашел на столике письма, пришедшие с сегодняшней почтой. Рядом с двумя напоминаниями об уплате и открыткой от какого-то языковеда из Брно лежало послание сестры моей Анделы.
Я читал его, смущенный и недовольный. Моя дорогая сестрица требовала денег.
«Бернард, – писала она почерком, по которому я узнавал черты и характер нашей матушки, – вспомни только, Бернард, сколько ты нам стоил, пока учился в своих школах! Одних тетрадок с книжками что было куплено! Я ведь молодая была, а какую радость видела? Кабы ты нас послушался да взялся за что дельное, все мы могли бы жить в достатке и я могла бы получше выйти замуж. Тогда б и забот таких не знала, как нынче. Но уж коли сделано такое глупое дело, да коли Элишка такое натворила, то прошу я тебя – будь хоть теперь-то благодарным! Что ей, бедной, делать? Сам, поди, сообразишь, что тут никакими разговорами не поможешь, когда у ней уже три месяца. Девчонке нужно несколько монет, и не такие уже большие деньги мы у тебя просим! Так что вспомни, что я для тебя сделала, может, и почувствуешь какую благодарность. Это еще покойная мама говорила, что ничего хорошего мы от тебя не дождемся, но, может, дело еще не так плохо, ты, поди, образованный и сам понимаешь, что такое племянница в подобной беде».
На обороте сестра настаивала, чтобы я послал ей тысячу крон.
Задумчиво вертя в пальцах письмо, искал я какую-нибудь приличную отговорку. Помимо денег, полученных от Хюлиденна, у меня было еще семьдесят крон, выигранных мною в карты, но этого все равно мало. На мое жалованье у Стокласы крумловские мои кредиторы наложили арест. Часть его уходила в ссудную кассу, кое-что – на трактиры, остальное принадлежало прочим заимодавцам из числа портных, сапожников и тому подобное. Я спрашивал себя, как помочь мадемуазель Сюзанн и вместе с тем еще удовлетворить сестру. «Постараюсь избегать мелких расходов, – сказал я себе. – На сэкономленные деньги куплю новый переплет, да сестре буду высылать по сотне». Затем я дал себе зарок воздерживаться от вина и осмотрел свой гардероб. Платье мое показалось мне ещо весьма приличным. Я как раз стоял перед открытым шкафом, расправив на руках свою шубейку, когда в дверь постучали.
Это была ключница Корнелия.
Она вошла с выражением укора на лице и села на кровать – на то самое место, где я провел ночь, когда князь спал с Сюзанн. Я собрался было насмешливо пожать Корнелии руку и справиться о здоровье господина полковника, но тут моя приятельница расплакалась и обрушила на меня град упреков.
– Бернард, миленький, – говорила она, всхлипывая, – я ведь всегда тебе твердила!.. Надо было жениться на мне! А я не виновата… Это точно!
Слова ее текли потоком, и я никак не мог уразуметь, что же такое с ней стряслось. Я взывал к ее разуму и правилам хорошего тона, повторяя:
– Перестань же! Не плачь!
Ничего не действовало – Корнелия рыдала, уткнувшись в ладони, и голова ее оставалась склоненной. Только когда я погладил ее по волосам и забормотал: «Ну-ну-ну, моя птичка, бедненькая моя», – она отерла глаза рукавом и ответила проникновенной речью:
– Этот обманщик воображает, что это ему так и сойдет с рук! Сперва обаламутил человека, а потом – и знать тебя не знаю! Но это мы еще посмотрим! От меня так легко не отделаешься! Я могу, Бернард, получить хорошее место у одной дамы в Праге, и тогда он все время будет у меня на глазах!..
Тут Корнолия обвила руками мою шею и смочила мне лицо новыми слезами.
Я положил ей руку на талию и привлек ее к себе. Она была так хороша в своем горе! Я чувствовал ее роскошные груди, и знакомый аромат ее волос ударил мне в голову. Прежние мои вожделения пробудились заново. Я сжал Корнелию крепче, чем того требует участие к несчастной женщине, и покрыл поцелуями ее шею. Рука моя скользила все ниже по выпуклости ее бедра, тогда как другая нащупывала пуговочки, поддавшиеся сразу.
Корнелия перестала плакать, ее прерывистое дыхание у самого моего уха оглушало меня. Я положил свою подругу на постель, которая приняла нас, как в прежние времена.
– Нет… – вздохнула красавица, отстраняя мою голову, но было поздно.
Одеяние ключницы (слишком напоминающее ризы монахинь) уже было скомкано и брошено в беспорядке, прическа рассыпалась, руки ее слабели, не обретая новой силы, и наконец сошлись на моих бедрах и сжали прежнего любовника.
– Бернард, – сказала, одеваясь, моя подруга, – вот видишь, я вовсе и не люблю того человека, но мне хочется немножко наказать его. Я хочу поступить на новое место в Праге. Ты не можешь достать для меня тысячу крон?
Я ответил ей поцелуем, Корнелия схватила меня за руку и привлекла к себе так близко, что я ощутил прикосновение ее коленей. Потом она положила ногу на ногу и, поправляя подвязки под пышными юбками, наговорила мне много лестного, повторив, между прочим, и свой вопрос.
В такие минуты рассудительность моя не стоит и гроша. Она не подала голоса. Взволнованность и блаженство, которые я испытывал, ответили вместо разума таким бурным согласием и притом с такой быстротой, что я не мог устоять. Мигом очутился я у ящика, куда перед тем положил деньги Хюлиденна, и отсчитал шесть сотен. Какое счастье, что мне удалось перехитрить собственную доброту и уберечь остаток!
Когда Корнелия ушла, мне стало грустнее прежнего. «Сюзанн, – размышлял я, – останется теперь в обществе Алексея Николаевича, моя дорогая сестра никогда не дождется вспомоществования, на которое имеет полное право, зато Корнелия купит шляпу или пижаму на деньги, которые я ей дал». Тут в голове моей всплыло сомнение – а что, если Корнелия всего-навсего потаскушка? Это сильно мучило меня. Однако при всем том я ничуть не меньше был влюблен в Сюзанн, по-прежнему сочувствовал Анделе и от всей души жалел племянницу.
Если говорить честно, то я и до эпизода с Корнелией не имел намерения исполнить просьбу сестры, но теперь я упрекал себя за то, что растратил деньги, предназначенные для нее. Мне было стыдно. Я ломал голову, как бы устроить так, чтоб раздобыть порядочную сумму. Я хотел разбогатеть во что бы то ни стало.
«Пусть так, – сказал я себе, – ты дал Корнелии немного денег, однако вовсе не потому, что у этой дамы замашки проститутки, и отнюдь не потому, что сам ты глупец, а по зрелом размышлении и по доброте сердечной. А сделал ты это по следующим соображениям: во-первых, чтобы наказать легкомыслие Алексея Николаевича; а во-вторых, чтобы Корнелия не лишилась хорошего места. Дела же с Сюзанн и с Элишкой еще наладятся. Господи, время есть, успеешь подыскать способ подработать. Например, ты можешь составить новый каталог. А что, если попытаться опубликовать какую-нибудь старинную рукопись?»
Рассуждая так, я пошел в библиотеку и снова столкнулся по дороге с паном Стокласой…
Здесь я отпускаю вожжи правил, которыми надлежит руководиться рассказчику, и взываю к вашему великодушию и к гордости, испытываемой вами, когда вы даете вашему взгляду скользить по животу вниз, к ботинкам. Не приходит ли вам тогда в голову мысль, что вы – обладатель стройной фигуры? Прекрасно – даже не анализируя предмета, я заранее соглашаюсь с вами.
Так и я, уважаемые господа, частенько думал о себе то же самое, что и вы. «Ты некрасив, – говорил я себе, – зато честен, и ядро в тебе доброе!»
Представьте теперь, каково было мне, когда я должен был прибегать к таким обозначениям, как «вор, страх, тюрьма» и так далее! Ведь все это применимо теперь и ко мне! Какой позор!
Где-то в Священном писании я прочитал, что все мы грешны. О, если б можно было сказать обратное этому – то есть что все мы равно без вины! Если б мог я отринуть сей адский лексикон! Я так страстно желаю этого, я мечтаю об этом с таким неистовством, что люди, придерживающиеся другого мнения, кажутся мне лицемерами с душою надсмотрщика.
Зачеркнем же в нашей книге все, что говорится о грехопадениях, закроем двери чуланов, из которых несет отвратительным смрадом, и перевернем страницу. Торжественно обещаю вам избегать надоедливых описаний того, как дрожал я перед человеком мелкой души и скудного образования. Умолчу о том, как я при различных обстоятельствах покрывался потом, как запутывался во лжи и кусал ногти. Правда, я жил в страхе и часто, при встречах с паном Стокласой, подозревал, что он знает о моих сделках с Хюлиденном. Правда, бывали времена, когда я тщательно избегал людей, и другие, когда я сам лез на глаза, чтобы прощупать почву, – но все это я намерен сейчас обойти. С каким бы упорством ни толкало меня мое самобичевание головой в эту лужу, я не буду больше бередить свою рану, не буду позорить свою бедность, не отягощу неприятным чувством вашу и свою безупречность, и если все-таки возвращусь к своему грехопадению, то сделаю это, хоть и с раскаянием, но деловито, не размазывая свою вину.
Восемьсот крон – прежалкая цена, когда мы продаем честь, покой души и право смотреть людям в глаза. От этого я сделался сам не свой, словно кто-то наслал на меня хворь; и вот, не в состоянии более выносить такую муку, я написал Хюлиденну, чтобы он немедленно вернул злополучный переплет. После этого мне стало легче, тем не менее возникли новые причины для беспокойства – быть может, оттого, что я лишен был возможности вернуть Хюлиденну деньги, принятые от него.