Текст книги "Острова и капитаны"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

ПРОЩАНИЕ

Толик не пошел на кладбище. Не потому, что оно было далеко за городом, и не потому, что боялся не найти могилу Курганова. Мог бы с мамой сходить. Мог бы сам расспросить и отыскать. Но душа его сопротивлялась мысли о смерти. Он помнил Арсения Викторовича живым и не хотел представлять, что теперь он, неподвижный, закрытый глухой деревянной крышкой, лежит под глиняной толщей.

Все равно то, что зарыли в землю, было уже не Арсением Викторовичем. А настоящий Курганов снова в памяти Толика шелестел исчерканными листами и читал свою повесть хрипловатым от смущения голосом. И трещали в камине дрова. И стучал хронометр…

Он и сейчас стучал размеренно и неутомимо, словно доказывая, что смерти нет, пока его механизм работает, как сердце.

Но все-таки прогнать мысль, что Арсений Викторович умер, было невозможно. И порой подкатывала такая печаль, словно Толик остался один на свете и ничего хорошего никогда уже не увидит. Он пугался этой печали, встряхивался. Что это такое, в конце концов! Не все же потеряно в жизни. Вот он, Толик Нечаев, живой-здоровый, солнце светит, мама рядом, Назарьян и Юрка Сотин забегают каждый день, зовут купаться. А главное – то, что есть мечта, радость для будущей жизни: Тайный Океанский Лазутчик Имени Крузенштерна.

Стоило вспомнить о приборе по имени «ТОЛИК», и тоска отступала. Но не совсем. Такое настроение, когда особой горечи нет, но не хочется ни смеяться, ни играть, бывало у Толика подолгу. И однажды вечером взяла мама Толика за плечи и усадила с собой рядом на кровати. Тихо спросила:

– Все печалишься об Арсении Викторовиче?

– Нет… – сказал Толик.

– Но я же вижу.

– Нет, – шепотом повторил Толик. – Яне только о нем. Иногда я про него и не думаю, а все равно как-то… Ну, я не знаю.

Мама погладила его по голове и придвинула к себе поближе. Словно защитить хотела от неведомого.

– Ма-а… я вот еще про что часто думаю. Неужели его повесть совсем никогда не напечатают?

Мама вздохнула:

– Никто даже не знает, где рукопись…

– А может, он ее спрятал?

– Где? И зачем?..

«… A если опять сжег? – подумал Толик. – Нет! Он же поклялся…»

– А если она в издательстве осталась? У того редактора?

– Едва ли. Если рукопись не приняли, какой смысл держать ее в редакции? По-моему, он вез ее с собой. Недаром же просил перепечатать.

– Значит, никакой надежды…

– Может быть, и есть надежда. Но слабая… Чтобы добиваться книжки, надо рукопись искать, потом хлопотать, ходить по редакторам… Мы-то что здесь можем сделать? У нас никаких прав. Этим должны заниматься родственники. Дочь его…

Толик вспомнил Елену Арсеньевну и понял, что она искать и хлопотать не станет.

– Она будто боится чего-то…

– Это немудрено… У отца было столько неприятностей. Ты ведь, наверно, догадываешься.

Толик даже не догадывался, а просто-напросто знал. Кое-что сам сообразил, кое-что проскользнуло в словах Курганова, да и в маминых разговорах еще раньше были намеки. С Кургановым случилось то же, что, например, с мужем Эльзы Георгиевны или с отцом Валерки Шумилова – Толькиного соседа по прежней квартире. Кто-то шепнул кому-то, что человек ведет неправильные разговоры, а может, и просто вредитель. Перед войной время было суровое, всюду чудились вредители. И оказался Курганов на Севере вовсе не по своей воле и ни в какой не в экспедиции. Ему повезло– не то что отцуВалерки или мужу Эльзы Георгиевны: наверно, в конце концов разобрались, что никакой Курганов не враг народа. Выпустили. Но след-то за человеком все равно тянется, слухи всякие… Понятно, что дочь боялась: не случилось бы чего-нибудь опять.

– Ну а сейчас-то чего бояться? – хмуро спросил Толик.

– Мало ли… Я думаю, она могла рукопись просто-напросто сжечь. Вместе с другими бумагами Арсения Викторовича.

– Зачем?

– Может быть, подумала: вдруг там что-нибудь не то написано? Кто-нибудь прочитает, будут и у нее, у дочери Курганова, неприятности!

– У него все хорошо написано, – упрямо сказал Толик.

– Это кому как покажется… Видишь, и редактор ему говорил: «Не на том внимание заостряете…»

– Потому что дурак он, редактор, – сумрачно подвел итог.

Толик. И приготовился услышать, что о взрослых незнакомых людях судить он не имеет права. Но мама только заметила:

– Не обязательно дурак. Скорее просто хочет жить спокойно… Как и дочка Арсения Викторовича.

– Но она же родная дочь!.. Отец столько над повестью работал!

– Знаешь, Толик, – сказала мама задумчиво, – я подозреваю, что дочь и не догадывалась о работе Арсения Викторовича. Или не принимала ее всерьез. Скорее всего, посмотрела мельком рукопись и решила: ненужная писанина какая-то, ну ее в печку от греха подальше.

«Наверно, так и было», – понял Толик. И вырвалось у него горько и для себя самого неожиданно:

– Значит, зря жил человек.

– Ну что ты, – осторожно сказала мама и опять придвинула Толика поближе. – Ну, почему же зря? Он много работал. Столько хорошего сделал в жизни…

– А главное дело все равно пропало.

– Нет… – Мама подумала и заговорила тихо, но решительно: – Не пропало и главное. Ты же прочитал его повесть. Это тебе в жизни пригодится. А значит, и другим людям, если будет им от твоей жизни польза. Конечно, жаль, что книгу Арсения Викторовича не напечатали, но след она все же оставила… А может быть, ты вырастешь и сам напишешь повесть про эту экспедицию, а? И посвятишь ее памяти Арсения Викторовича Курганова! А в предисловии расскажешь, что это был за человек. Вот и не забудется его имя.

Толику не хотелось спорить. Но он знал, что писателем не станет. Потому что он уже выбрал дело на всю жизнь… Но вообще-то мама правильно говорит. Если бы не Курганов, не додумался бы Толик до прибора – разведчика подводных тайн. Но он додумался и обязательно построит его. Тайный Океанский Лазутчик Имени… Имени Курганова, вот что! Крузенштерн и так знаменитый. А имя Курганова для морского аппарата – в самый раз. Когда конструктора Нечаева будут спрашивать, откуда оно, это имя, он расскажет про Арсения Викторовича. И тогда в самом деле получится, что все было не зря! Разве не так?

«Динь-так, динь-так, динь-так» – размеренно говорил хронометр.

И все же Толика точила совесть, что он никак не попрощался с Арсением Викторовичем. Он по-прежнему не хотел ехать на кладбище, но чувствовал: надо что-то сделать, чтобы легче стало на душе. И чтобы Арсений Викторович, когда Толик будет представлять его живым, на него не обижался.

С этой мыслью Толик проснулся рано утром двадцатого августа. В шестом часу. Он пытался вспомнить недавний сон: будто повесть Курганова напечатали и тот принес книжку в подарок Толику – веселый, молодой (каким Толик наяву и не видел его) и в старинном зеленом мундире. Быстро пожал Толькину руку, растрепал, смеясь, его волосы. «Маме привет передавай. А мне пора…» И как-то получилось, что они уже не в комнате, а на крыльце. Подошел грузовик с открытым задним бортом, Курганов легко прыгнул в кузов, и оказалось, что это не кузов, а корма парусного корабля, который отодвигается, уходит в голубоватосерый туман.

– Арсений Викторович, куда вы?! – закричал Толик. – Мама скоро придет, подождите!

– Мне пора!

– Куда вы?!

– На остров! Меня ждут все наши! Они сейчас все там: и Крузенштерн, и Головачев, и Резанов! И прадедушка Иван Курганов! Мы теперь больше не ссоримся…

– А вы еще приплывете?

Но туман укрыл корабль и Курганова, а из голубых клубов на траву прыгнул Шурка Ревский.

– Тюбетейку мою не видел? Опять улетела, такая неприятность…

… Но все это вспоминалось Толику слабее и слабее, сон уплывал, оставляя ощущение ласковой грусти.

Мама спала, отвернувшись к стене и укутавшись, видны были только завитки волос на затылке. На них искрился ранний утренний лучик. Толик встал, прихватил со стула одежду и на цыпочках вышел из комнаты. На лестнице натянул штаны и майку и босиком выскочил на крыльцо.

Солнце только что встало и глядело из-за ближнего забора, будто веселый глаз в растопыренных золотых ресницах. Утренняя зябкость ухватила Толика в колючие, с мурашками, ладони. Но он не стал ежиться от холода и щуриться на веселое солнце тоже не стал. Настроение у Толика было сразу и задумчивое, и решительное. Он вышел со двора на пустую улицу, прошагал до перекрестка и там на мокрой искрящейся лужайке нарвал мелких городских ромашек и пунцового клевера. Перевязал маленький букет травяным жгутиком. Сунул цветы под майку и побежал. Через двадцать минут он был на Ямской.

Прохожих не встречалось, некого было стесняться. И Толик в этой утренней солнечной пустоте подошел к дому номер четырнадцать, к тому краю, где смотрели на улицу два окна бывшей комнаты Курганова. В окнах отражалась улица, и что там сейчас за стеклами, не было видно. Да Толик и не стал заглядывать. Он быстро осмотрелся еще раз и встал коленями в траву у кирпичного фундамента. Трава уже высохла от росы. Из нее прыгнул кузнечик и затрещал где-то в стороне. Толик пошарил по фундаменту глазами и почти сразу нашел подходящее место – выемку от выпавшего кирпича.

Тогда Толик медленно вынул букетик, расправил лепестки ромашек и положил цветы в углубление.

Вот так он и попрощался с Арсением Викторовичем. Но скорее даже не с ним, а с частью собственной жизни. С теми вечерами, когда под стук хронометра Курганов читал свою рукопись. Таких вечеров в жизни Толика выпало всего два, но теперь казалось, что было их гораздо больше. Он прощался с синей картой на стене, с рисунком, где Нептун встречает на экваторе русских моряков; с разговорами о дальних островах.

Толик встал. Погладил кирпичную кладку. Тряхнул головой и пошел не оглядываясь…

– Где это ты гуляешь ни свет ни заря? – встретила его мама. В первую секунду решил Толик соврать, что бегал на двор по самому обычному делу. Но тут же понял: мама ждет его давно. Она уже оделась, причесалась, заправила постели – свою и его. Он засопел, запереступал пыльными ногами, затеребил на животе майку. И вдруг сказал, глядя в пол:

– Ма-а… я прощался.

Странно, что мама почти не удивилась. Спросила негромко:

– С кем, Толик?

Присела на табурет у двери, взяла Толика за локти. Ждала.

– Ну… – сказал он. – Я на Ямскую ходил, где Арсений Викторович… – И тут у него вырвалось то, что чувствовал: – Ма-а… Как-то странно все кажется. Будто скоро уеду насовсем отсюда…

Мама вздрогнула. Потом пальцем приподняла его подбородок.

– Ты уже знаешь?

– Что? – удивился и немного испугался Толик.

– Что мы уедем.

– Мы? Я… не знаю! Куда?

– Уедем, – сказала мама. Притянула Толика, прижалась к его плечу теплой щекой. – Там нам всем будет лучше… Варя наша выходит замуж, мы поедем к ней…

Толик с полминуты молчал, переваривая новости. Он чувствовал, что шумно удивляться не стоит, не к месту это. И сказал наконец тихонько:

– Ай да Варюха. Послушалась меня, значит…

Вот что он узнал. Варя давно дружила со студентом Юрой, они на одном курсе. И наконец решили пожениться. Когда Толик был в лагере, мама не просто так ездила в Среднекамск, а чтобы с этим Юрой познакомиться и с его отцом. И очень Юра ей понравился…

– Ну, Варюха наша плохого не выберет, – вставил Толик.

– Да… Варя с Юрой после института останутся работать в Среднекамске, это уже решено, а жить будут в Юрином доме. То есть в доме его родителей. У них свой, большой. И нас туда очень зовут.

Толик беспокойно шевельнулся. Он был не малый ребенок и за свои годы успел наслушаться житейских историй. И подумал, что Юра, наверно, и в самом деле неплохой, но как его родители уживутся с мамой и с ним, с Толиком? Сперва-то зовут, а потом как не сойдутся характерами… Всякое ведь бывает, скажут: въехали тут не на свою жилплощадь…

Мама опять взяла Толика за подбородок, улыбнулась:

– У тебя, как всегда, мысли на носу напечатаны. Ты, наверно, думаешь, что если у человека свой дом, то он обязательно какой-нибудь толстый хозяин, с коровой и огородом… А у них дом еще от дедушки, он был известным врачом. И Юрин папа врач. Хирург Гаймуратов, о нем даже в газетах писали.

– А они что, нерусские?

– Н-не знаю… Почему ты решил?

– Ну, фамилия…

– Может быть, кто-то из дедушек-бабушек был татарин илибашкир. По Юре и по отцу незаметно, отец на Чехова похож… А, собственно, какая разница?

– Да никакой, – вздохнул Толик. – Просто вспомнил. – Он вспомнил Рафика Габдурахманова, синеглазого робингуда, веселого художника. И грусть по отряду опять, несмотря ни на что, царапнула его. Но он прогнал эту грусть, только подумал: хорошо, если бы Юра оказался похожим на Рафика…

– Что ты вспомнил? – спросила мама.

– Да так… А мать у Юры кто?

– Мамы у него нет…

«Вот оно что», – подумал Толик и высказал еще одно опасение:

– А если они это… начнут из тебя домохозяйку делать? Или у Варьки ребенок родится, а тебя нянчиться заставят…

Мама засмеялась:

– Разве ты меня дашь в обиду?.. И домохозяйкой я не сделаюсь, я уже узнавала о работе, там машинистки везде нужны.

– Все без меня решили, – ворчливо сказал Толик.

Мама ответила серьезно:

– Ничего пока не решили. Давай думать вместе… А Среднекамск – город хороший, в пять раз больше нашего.

– Подумаешь…

– Река громадная, пароходы…

– Да?!

– А ты не знал? Ты же ездил…

– Я забыл, – смутился Толик. – Я зимой ездил, подо льдом реку не видно…

– А у Андрея Владиславовича, у Юриного папы, такая библиотека! Весь дом в книгах. И Жюль Верн есть…

Толик вздохнул:

– Ладно. Считается, что я тоже решил ехать. Недаром я чувствовал… Ой!

– Что?

– А Султан?

Султан, услыхав про себя, выбрался из-под стола, замахал хвостом. Толик обнял пса за шею.

– Как мы его оставим?

– Да никак, – сказала мама. – Куда же мы без него…

ЧЕРНАЯ РЕЧКА

Часть вещей решили оставить пока на хранение Эльзе Георгиевне, кое-что из мебели раздали соседям с первого этажа. За громоздким имуществом потом приедут Варя и Юра. Мама же и Толик должны спешить: скоро сентябрь, Толика надо в школу записать…

– Поедем налегке, – сказала мама.

Сказать-то легко.

Ужас как обрастает вещами человек!

Прошлой осенью, когда переезжали в эту комнату, Толик устроил генеральную чистку. А теперь опять вон сколько добра накопилось. И для этого добра мама дала всего-навсего маленький чемодан, с которым он ездил в лагерь.

– Как я сюда все запихаю?

– Все и не надо, возьми только самое необходимое. Всякого барахла в Среднекамске насобираешь снова.

Но он и берет лишь самое необходимое.

Кольцевые подшипники для самоката отдал Назарьяну, незаконченную подводную лодку из соснового полена – Юрке Сотину. Раздал и многое другое: мотки цветной проволоки, всякие инструменты и наковальню из куска рельса, старую велосипедную динамку, руль от «эмки», самодельный проекционный фонарь из ящика от посылки… Даже снарядную гильзу, которую зимой у Васьки Шумова выменял на трубку от противогаза, отдал прежнему хозяину просто так.

Но заслуженную фляжку не оставишь! И конструктор, который мама купила два года назад на толкучке (старый, еще довоенный, без многих деталей, но все равно замечательный)! И фонарик, и коробку с диафильмами, и магнит от разобранного репродуктора… А еще надо краски положить и альбом для рисования, в нем больше половины листов чистые… А что такое в него засунуто? Ой, это же сложенный вчетверо портрет Крузенштерна!

Толик присел на пол у чемодана, развернул портрет на коленях, задумался. Но долго сидеть было некогда. Он опять сложил портрет и заметил, что из альбома торчит угол фотоснимка.

Это была карточка, которую Шурка дал Толику через день после концерта. Накануне похода.

Вот они стоят, «красные робингуды», в то время, когда все еще было хорошо.

Кажется, это было давным-давно… И лучше бы совсем не было! Толик взялся за края снимка, чтобы разодрать его пополам, и еще пополам, и потом на мелкие кусочки. На клочки все, что связано с робингудами!

Но пальцы остановились, не порвали карточку. Потому что понял Толик: он хочет забыть не одних робингудов, но и свою трусость в самолете. А это была бы уже новая трусость. Нельзя забывать то, в чем виноват, нечестно это. Забудешь, а потом где-нибудь опять сдашься страху…

А еще стало жаль того солнечного дня, когда читал Толик с расшатанной дощатой сцены свои стихи, а потом стоял с ребятами вот так, в обнимку, и радовался своей хорошей жизни и друзьям. Где-то в самой глубине души проснулась догадка, что через годы он будет смотреть на этот снимок уже иначе: без большой обиды и, может быть, с грустной улыбкой…

Да и сейчас, по правде говоря, особой обиды не было. Если подумать всерьез, разве робингуды враги? Что они плохого Толику сделали? Мишка Гельман, например? Или Рафик, или Люська? А Витя? Ну принес тогда порванный герб да сломанный меч, так ведь не сам же хотел этого, поручили.

А Шурка, тот вообще… Вот о ком всегда будет жалеть Толик. Грустно, что не получилась у них дружба. Но все равно хорошо, что Шурка есть на свете…

Но Олегу и Семену Толик никогда ничего не простит… Хотя наплевать на Семена, он тюфяк и делает все, что велит Наклонов. А Олег – тот и в самом деле враг. Лагерные дни и «волчью яму» Толик не забудет.

Одно плохо: уедет Толик и не скажет Олегу Наклонову последнего решительного слова.

Мама попросила:

– Толик, принеси воды. Хоть полведра, надо чайник вскипятить.

Полведра – это же цыплячья доза. Через час опять бежать за два квартала на колонку… Толик налил ведро до верха и поволок перед собой, вцепившись в тонкую дужку двумя руками.

… Ух и помотали ему руки эти ведра, пока он жил здесь, на Запольной. На пальцах от железной дужки – затвердевшие мозоли. А из плечевых суставов, наверно, все жилы вытянуты. Может, в Среднекамске колонка поближе от дома? А вдруг там прямо в доме водопровод есть? Вот красота-то была бы!..

Ноги стукались о ведро, вода плескалась на штанины, они противно мокли и делались жесткими. Руки вот-вот, казалось, отвалятся. Толик поставил ведро, выпрямился и тихонько застонал от облегчения.

И увидел Шурку Ревского.

Тот шел по другой стороне улицы, задумчиво балансировал на крайней доске тротуара и Толика не замечал… Знакомый такой Шурка в своей вечной тюбетейке, дрожащей на кудряшках…

И Толик сказал:

– Шурик…

Тот остановился, крутнулся на пятке, взмахнув руками. Прыгнул с тротуара и зашагал к Толику через пыльную дорогу.

– Разве вы уже приехали? – неловко спросил Толик.

Шурка смотрел Толику в лицо своими серьезными, широко сидящими глазами. Кивнул:

– Конечно, приехали, раз я здесь.

– А что ты тут делаешь? На нашей улице…

Мелькнула мысль: уж не его ли искал Шурка? Но робингуд Ревский спокойно объяснил:

– Я записку относил папиной знакомой, она здесь живет.

– А я уезжаю… Завтра днем, в Среднекамск. Насовсем.

Шурка подумал. Сказал с прежней сдержанностью:

– Ты что-то все время уезжаешь. То из лагеря, то из города.

– Из лагеря, потому что так получилось… У меня, Шурик, один знакомый умер. Очень хороший…

– Да? – быстро сказал Шурка и опустил глаза.

– Да, – сказал Толик. И стал смотреть на свое отражение в ведре. Лицо в темном круге воды колебалось и морщилось, словно тот отраженный Толик собирался заплакать.

– А мы думали… – начал Шурка.

– Что? – вскинул голову Толик.

– Что ты испугался ямы. – Шурик опять глянул ему в лицо.

– Я?! – взвинтился Толик. – Да я же… Да мне наплевать тогда было на яму и на всех робингудов!

Шурка сказал виновато:

– Мы же не знали, что у тебя такая причина.

– «Не знали…» – хмыкнул Толик. И хотел сказать, что ему совершенно все равно, что думают про него Наклонов, Семен и прочие подлые заговорщики. Нужны они ему, как колючка в пятке… Но вдруг он сообразил: – Шурка… А кто это «мы»? Олег-то как догадался, что я знаю про яму?

– Я рассказал. – Шурка задергал на матроске галстучек, слегка побледнел, но глаз не опустил. – Я рассказал Олегу, когда ты уехал, что рассказал тебе тогда вечером про яму.

– «Рассказал, рассказал, рассказал…» – повторил Толик насмешливо и сердито, но сразу пожалел несчастного, не умеющего врать Ревского. – Эх ты, Шурка-Шурка. Они же тебя… совсем, наверно, затюкали.

– Нет, – вздохнул он. – Мне ничего не было. Олег только сказал: «Видно, тебя не перевоспитаешь». Меня, значит.

– Лучше бы он сам перевоспитался… – Толик зло прищурился, представив красивое лицо Наклонова.

– Ему не надо, – быстро сказал Шурка.

– Надо. Потому что он гад.

– Нет! – Шурка стиснул кулачки, и Толик опять пожалел его. Но злость была сильнее жалости.

– Он гад, твой Олег, ты сам знаешь. Потому что такие подлые капканы придумывают только гады и предатели.

– Нет! Он так придумал, потому что ты… он думал, что ты изменник и трус.

– Он сам трус! Хотел, чтобы все на одного в темноте! Попробовал бы один на один!

Шурик мигнул удивленно, спросил с ноткой сомнения:

– С тобой?

– Не с тобой же… – усмехнулся Толик. Теперь-то он знал, как поступить. – Слушай, Шурка! Если он не совсем уж полный трус, пусть завтра приходит к Черной речке, на поляну!

Шурка все понял сразу.

– Он же сильнее тебя.

– Там посмотрим, – бесстрашно сказал Толик. И в самом деле он сейчас не боялся. – Ну, так что? Передашь ему?

Шурик задумчиво согласился:

– Хорошо, я передам ему… А потом вы, может, помиритесь?

– Нет.

– Ну… ладно. – Шурка опять задергал галстучек. – А во сколько приходить?

– В семь утра.

– Рано как…

– Зато никто не помешает, – усмехнулся Толик. И хотел добавить, что настоящие дуэли тоже устраивались на рассвете, чтобы не было посторонних. Но не решился. Не к месту это было. Он только строго сказал: – И пускай все честно будет, один на один.

– Я скажу, и он придет, – очень твердо пообещал Шурик. – И все будет честно.

Говорить больше было нечего. Толик взялся за дужку ведра. Шурка вдруг предложил:

– Давай я тебе помогу.

Толик, не разгибаясь, прошелся по нему взглядом – по ногам-прутикам, по рукам-лучинкам, по шее-трубочке. Весь он, Шурка, – глаза да кудряшки. И сказал Толик:

– Сломаешься еще.

Получилось зло и глупо, сам почуял.

Толик рывком поднял ведро и понес его в одной руке, отчаянно изогнувшись и страдая. Тяжесть выворачивала руку из плеча, пальцы резало с такой беспощадностью, что выть хотелось, а еще сильнее мучила неловкость: зачем так отшил невиноватого Шурку?

А Шурка шел рядом. Словно хотел сказать что-то и не решался.

И, стыдясь своей вины, Толик сказал еще сердитее:

– Чего мне помогать, барин я, что ли? Помогай своему Олегу.

Шурка ответил не сразу. Но через несколько шагов он проговорил тихо:

– Наверно, хорошо, что ты уезжаешь.

– Почему? – растерялся Толик (а рука болела до одури).

Шурка сказал устало:

– Не могу я разрываться между вами…

Повернулся он и зашагал обратно не оглядываясь. «Туп-так, туп-так» – стукали подошвы его ботинок. Толик растерянно поставил – почти уронил – ведро. Доска спружинила, вода расплескалась.

Толик вышел из дому в половине седьмого (мама спала, умаявшись накануне со сборами в дорогу). Солнце встало недавно и еще не грело. Босые ноги скользили по мокрой от росы траве. Несколько раз Толик вздрогнул. Может, не от одной лишь утренней зябкости?

Нет, он ничуть не боялся!

Но и бодрости Толик не чувствовал. Было ощущение, что он идет делать неприятную, но неизбежную работу. Никуда не денешься. Без этого боя не освободишься от ощущения вечной виноватости. Всю жизнь будешь вспоминать усмешку Наклонова, который остался победителем. Который считает тебя законченным трусом и беглецом.

И будешь ежиться от такого воспоминания, как сейчас ежишься от холода.

«Ну а дракой что решишь?» – спросил себя Толик, словно это не он, а кто-то взрослый. Вспомнил, как надворный советник Фосс на палубе «Надежды» объяснял графу Толстому: поединки ничего не решают – одного противника увозят на кладбище или в лазарет, а другого в крепость.

«Но здесь-то не будет ни кладбища, ни крепости, – усмехнулся Толик. – И даже лазарета не будет».

Да, поединок ожидается как раз такой, о каком с насмешкой писал Шемелин: наставят, мол, друг другу синяков и на том разойдутся. Оба живы-здоровы и скоро помирятся…

Но Толик-то с Наклоновым не помирится! Им не договориться друг с другом! Да и времени не будет на это.

Нет, дуэль не такое уж бессмысленное дело. Иногда это просто последний выход. Решающий бой. Пушкин что, глупее других был? А ведь взял пистолеты и поехал драться на Черную речку.

Тоже на Черную речку…

А где еще была Черная речка? Под Севастополем! Толик читал в прошлом году про Нахимова, про Первую Севастопольскую оборону. У русских на Черной речке было последнее полевое сражение с англичанами и французами. Неудачное сражение…

Черные речки не принесли счастья ни Пушкину, ни севастопольцам. На что же надеяться Толику?

Да нет, он не верит в приметы и предчувствия, но Олег-то старше и крепче. Это же не на пистолетах бой, где не важно, какие мускулы. В драке сила нужна. И умение! А какое у Толика умение? Ну, дрался пару раз в классе, да и то растаскивали в самом начале…

«Боишься, что ли?»

«Нет, все равно не боюсь…»

Уж если ямы в лагере он не боялся и готов был идти ночью, теперь тем более не страшно… В конце концов, не важно, кто из противников пострадает больше. Главное, чтобы не сдаться, не прятаться от боя. В дуэли с Пушкиным разве Дантес победитель? А севастопольцев разве можно назвать побежденными?

Так что шагай, Толик, на свою Черную речку, обратного пути нет.

«Но я и не хочу обратно!»

Конечно, Олегу легче. Не только в силе дело, а в том, что кругом будут стоять его друзья. Он ведь наверняка приведет с собой робингудов. Будут сочувствовать, подбадривать, радоваться его ловкости. А кто поддержит Толика? Может быть, Шурка, да и тот тайком…

Ну и пусть! В новой жизни, которая начнется завтра, у Толика будут и хорошие дни, и крепкие друзья. А сейчас он выстоит в одиночку. Другого выхода нет, и потому на душе у него почти спокойно. И сердце стучит ровно, как хронометр: «Динь-так, динь-так…»

«Не опоздать бы, а то опять скажут: испугался». Толик зашагал быстрее. Конечно, они все уже там. Ждут… Ну и пусть их много, а он один! Пусть смотрят! В драку все равно вмешиваться не станут.

Робингуды могли скрутить Толика, когда брали в плен как шпиона, могли устроить ночную засаду в лагере – это, мол, специальная операция, вроде игры, а не нападение с кулаками. Но наброситься толпой на человека, который пришел для честного поединка, – значит нарушить все человеческие законы.

Толик спустился по крутому склону к берегу Черной речки на поляну. Здесь были Витя, Рафик, Люся.

– Здравствуй, – сказал Витя. – Олег и Шурка сейчас придут.

Люся на Толика не взглянула, плела что-то из длинных травинок. Рафик смотрел с веселым любопытством и посвистывал.

Молчать было неприятно, и Толик спросил с насмешливым равнодушием:

– А Гельмана и Семена не будет, что ли? Проспали?

– Семен проспал, – с зевком ответила Люся.

Витя сказал:

– А Гельмана мы исключили. Он, пока Олег в лагере был, со шпаной связался.

Толик не удивился. Подумал: «А Олег, наверно, рад, Мишки-то он опасался…» И усмехнулся:

– Очень уж легко вы всех исключаете.

– Не легко, – серьезно объяснил Витя. – Мы его предупреждали… Зато у нас теперь есть новички.

– Ой, вон они идут! – обрадовался Рафик.

Толик решил, что идут новички. Но по тропинке спускались Олег и Шурка. Шурка двигался впереди. Ноги у него скользили по глиняным крошкам, и он хватался за верхушки бурьяна. Он был без привычной матроски, в майке. И не в ботинках, а в сандалиях на босу ногу, к тому же незастегнутых. Пряжки на сандалиях болтались и тихо позванивали, словно крошечные шпоры.

Олег обогнал Шурку, остановился перед Толиком. Он был, как и Толик, босиком, в рубашке навыпуск, непричесанный. Словно снисходительно решил не отличаться сегодня от противника.

Улыбнулся. Спросил:

– Значит, решил драться?

Толик понял, что не чувствует ни капли злости. То, что было в лагере, казалось, связано с каким-то другим Наклоновым, а теперь Толик видел прежнего Олега, товарища по летним играм.

– Ну? – сказал Олег. Глаза его смотрели почти ласково.

– Решил, – сказал Толик. – Что же мне еще делать?

– Ну, подеремся, а потом что?

– Потом – все. Я сегодня уеду. Насовсем, – ответил Толик и заставил себя вспомнить лагерь. Когда уже ночь и за окнами чернота и ты давишь в подушку слезинки – и от тоски по дому, и от обиды: оттого, что завтра проснешься и кругом народ, а ты все равно один.

– Я все же не понимаю: зачем тебе эта драка? – снисходительно проговорил Олег.

– А зачем была ловушка в лагере? – ощетинился Толик.

– Чтобы проучить тебя, – доброжелательно сказал Олег.

– За что?

– За боязливость.

– А ты смелый? Вот и проучи сейчас.

– Что ж, придется… – Олег оглядел ребят, словно говоря: я не хотел, он сам просит. И пружинисто встал в боксерскую стойку. Ловко так, красиво.

У Толика противно заныло в животе. «Ты, что ли, правда совсем трус?» – спросил он себя. И, чтобы успокоиться, вспомнил: «А хронометр-то идет…» Это теперь не очень помогло. Но все же Толик поднял к груди кулаки. Встать в настоящую боевую стойку он постеснялся. Мышцы обмякли. Толик понял, что всерьез ударить Олега он просто не в состоянии.

Олег умело выбросил руку, Толик не успел уклониться. Попало по скуле, в глазу вспыхнуло. Толик удивленно опустил руки.

Олег улыбался. Видимо, решил, что вот и все, кончен бой. Да?

Злость не злость, гордость не гордость, но какая-то пружина сработала. Пальцы сжались, и Толик махнул кулаком снизу вверх. Сильно! Костяшки прошли по верхней губе и носу Наклонова. Голова у него откачнулась, руки вскинулись.

– Ой-я… – сказал Рафик с веселым испугом.

Олег быстро отошел на два шага, поднял к лицу ладони и замер. Прошло несколько секунд. Все молчали. Толик ждал, часто дыша. Олег стоял, не опуская рук. Толик наконец шагнул к нему. Тогда Витя Ярцев звонко сказал:

– Перестань! Видишь, у него кровь!

Из-под пальцев Олега выползла на подбородок алая струйка. Толик опустил кулаки.

К Олегу быстро подошла Люся.

– Ну-ка, покажи. Сильно он тебя?

Олег послушно развел в стороны ладони и запрокинул лицо. Люся стала вытирать у него кровь под носом сорванным лопухом. Подскочил Витя, дал платок. Аккуратный он, Витя Ярцев.

– Кровь так кровь, – устало сказал Толик. – Разбитых носов не видели?

Ему никто не ответил. Лишь Рафик глянул быстро и будто понимающе.

Толик не чувствовал победной радости.

– Все, что ли? – спросил он хмуро.

– А тебе чего, еще надо? – сердито откликнулась Люся. Олег с запрокинутой головой сопел распухающим носом.

– Тогда я пошел, – сказал Толик. Радости не было по-прежнему. Но все же дело свое он сделал, как хотел. Даже лучше, чем хотел.

И теперь он уходил. Навсегда… Правда навсегда?

Толик оглянулся. Все робингуды смотрели ему вслед. Даже Олег смотрел. Впереди всех стоял Шурка. Тонкий, обиженный какой-то. Замерший и немигающий.

– Шурка, – вдруг сказал Толик. – Можно, я тебе письмо напишу из Среднекамска?