Текст книги "Острова и капитаны"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

ВОЛЧЬЯ ЯМА

Конечно, Шурка из наклоновской компании, даже вроде адъютанта у Олега, но все равно он не такой, чтобы подлости делать. Когда он встречал Толика на лагерных дорожках, то бормотал «здравствуй» и смотрел виновато своими широко рассаженными желто-зелеными (такими Шуркиными) глазами.

Он и сейчас так смотрел. И нетерпеливо переступал на досках кое-как зашнурованными, надетыми на босу ногу ботинками. А на икрах и коленях – тонкие порезы. Видно, не зная тропинки, продирался сюда прямиком через осоку.

Быстро, но очень серьезно Шурка произнес:

– Толик, нам надо поговорить.

– Ну… говори, – небрежно сказал Толик. Не показывать же Шурке, что встревожился. Он усмехнулся с сочувствием: – Исцарапался-то как…

– Толик, это пустяки. Тебе гораздо больше достанется, если ты меня не станешь слушать.

– Я слушаю, – опять усмехнулся Толик, и холодным червячком шевельнулся в нем страх: Шурка зря не прибежал бы.

– Толик, тебе готовят ловушку.

– Кто? Наклонов, что ли? Подумаешь… Он мне и раньше каждый день их подстраивал. Он же у нас самый остроумный…

– Да нет! Они настоящую ловушку готовят! Он, и Семен, и Жорка, и еще несколько человек.

– И Валерка Рюхин? – тихо спросил Толик.

– Да… – понимающе сказал Шурка.

– Ну и пусть…

– Они хотят заманить тебя в волчью яму.

– Многого хотят. Я им не слепой теленок… А что за яма?

– Она в лесу. Тайная. И такое устройство из волейбольных сеток. Ты идешь, ступаешь туда, и – трах! – сразу как в большой авоське. И висишь в ней над ямой на перекладине.

– Они что, на тебе испытывали? – догадался Толик.

– Да… Это очень неудобно так висеть, весь запутанный. А с тобой что хотят, то и сделают.

– Ничего не сделают. Я не дурак, чтобы на их приманки клевать.

– Но если бы ты не знал про яму, ты бы клюнул.

– Фиг!

– Нет, клюнул бы, – вздохнул Шурка. – Они подложат письмо: «Приходи после отбоя в лес, к двойной березе у родника. Есть важный разговор. Докажи, что ты не трус, и приходи…»

– Нашли дурака…

– Я думаю, ты пошел бы… – тихо сказал Шурка.

Толик помолчал. С какой стати он должен врать Шурке, который с кровью на ногах примчался предостеречь его?

– Шурка… Я пошел бы.

– Вот. А там западня.

– Ну а потом что? Оставили бы висеть до утра?

– Нет! Потом самое главное. Олег скажет: «Раз ты не испугался и пришел, мы принимаем тебя снова в «Красные робингуды».

– Больно надо!

– Тебе не надо, а они хотят… Он Жорку и других тоже в отряд записал.

– А я-то ему зачем снова?

– Ни за чем… Но он скажет, чтобы ты клятву дал.

– Какую?

– Такую же… как я тогда. Что больше не изменишь отряду.

Толик сцепил зубы. «Больше не изменишь…»

– А если не дам клятву?

– А им этого и надо. Обрежут веревку – и ты в яму.

– Ну и глупо, – искренне сказал Толик. – Если разобьюсь, они же отвечать будут.

– Не разобьешься, там неглубоко. Но там… Они коровьи лепешки навалили. Полным-полно…

Толик передернул плечами:

– Сволочи…

Шурка прошептал, не поднимая головы:

– А если дашь… клятву… все равно обрежут веревку. Они так договорились.

Толик молчал с полминуты. Потом почти простонал:

– Шурка, ну скажи: что я им сделал?

– Они говорят, что ты любимчик Геннадия Павловича. Подлиза.

– Я?!

– Они так говорят… И это будет месть.

– А тебе?

Шурка опять поднял глаза. Честные и печальные:

– Что?

– Тебе ведь тоже будет месть. – От жалости к Шурке и от благодарности у Толика сладко заныло в груди. – Шурик… Если Олег узнает, он же тебя… Ты же тогда клятву давал, тебя не простят.

Шурка сказал со спокойным вздохом:

– Конечно, он узнает… Я про клятву целую ночь думал. Нарушать нельзя, а с тобой… тоже так нельзя. Как же быть?

– Шурик… А если бы ты Олегу прямо сказал: «Не делайте ловушку, я всем расскажу!» Он бы не стал. И тебе не пришлось бы клятву ломать.

– Я думал. Ничего не вышло бы.

– Почему?

– Они этот план отменили бы, разумеется. И придумали бы другой, без меня. И тогда было бы совсем плохо. Пускай уж лучше мне попадет.

«А ведь здорово попадет», – со страхом за робингуда Ревского подумал Толик. И даже с нежностью к этому растяпистому, но бесстрашному Шурке. И сказал, поддавшись этой нежности:

– Шурка, я до самой смерти не забуду, как ты из-за меня на такую опасность…

Шурка ответил виновато и прямо:

– Толик, я, наверно, не из-за тебя. Я из-за Олега.

– Как… из-за Олега? – остывая, пробормотал Толик.

– Потому что я не хочу, чтобы он так делал. Он всегда честный был, а сейчас не понимает… Он потом поймет…

Уже досадуя на себя за расслабленность, за признание в благодарности, Толик сказал жестко:

– Это ты не понимаешь. Он всегда был такой.

– Нет! Я лучше знаю!

– Я тоже знаю. Насмотрелся… Не командир, а… – И Толик выпалил словечко, какие раньше употреблял крайне редко.

У Шурки заалели уши (да и у самого Толика горели тоже). Шурка произнес, глядя Толику в глаза:

– Ты не смей так говорить.

– Это почему «не смей»?

– Потому что он мой друг, вот почему…

«Не друг, а рабовладелец», – едва не ответил Толик. Но спохватился: зачем? От этих слов Шурка Олега не разлюбит.

– Друг так друг, – устало сказал Толик. – Его счастье… И твоя беда… Ладно, Шурка, спасибо тебе. Но ты не бойся, Олег про наш разговор не узнает.

– Почему?

– Если они подбросят письмо, думаешь, я не пойду в лес? Чтобы опять говорили, что трус?

– Но там же яма!

– А наплевать.

Конечно, Толик не собирался попадать в ловушку. Он придумает свою хитрость. Ответный боевой прием!

Разговор с Шуркой случился под вечер, после полдника, и до самого отбоя Толик размышлял: как же обмануть Олега и компанию? Как выйти победителем и отомстить?

Можно стащить на кухне похожий на саблю нож-хлеборез и на клочки распластать сетку, когда окажешься взападне. Но… ведь ямы-то все равно тогда не избежать.

А может, подобраться осторожно, ухватить Олега и самого его толкнуть в западню? И потом по веревке – жжик ножом! Пусть летит… в то, что приготовил. А самому – бежать! Но… выходит, опять бежать! К тому же ясно, что Олеговы союзники Толика все равно догонят: одному от многих не уйти.

Или сделать проще? Подойти к Олегу сейчас: «Я про вашу подлость уже знаю! По-честному-то не можете, да? Только целой кучей и в темноте храбрые!»

Но ведь отопрутся. И, главное, догадаются про Шурку!

Олег все продумал и рассчитал. Даже то, что не пойдет Толик жаловаться вожатой и начальнику. Не захочет быть ябедой, да и рассказывать, как вляпался в зловонную яму, разве охота? Гордость дороже… Но одного Наклонов не учел! Toro, что он, Толик, узнал про яму заранее (спасибо Шурке!). И это преимущество надо использовать!

Но как? Просто голова трещит.

… А может, не будет письма?

После побудки, прыгая в широкие брюки, Толик ощутил в кармане бумагу. Достал сложенный треугольником лист. В письме – все то, что говорил Шурка.

Ну что ж…

Он пойдет! Пускай даже ничего не придумает, все равно пойдет! Там, на месте, видно будет, что делать. Может, достаточно окажется слов: «Эх вы, а еще робингуды!» А может, одному придется кинуться в отчаянный бой (при мысли об этом холодно, но не страшно)… А если окажется все-таки в ловушке – стиснет зубы и будет молчать. Ни на один вопрос не ответит, не застонет даже. Пускай хоть в болоте топят, хоть огнем жгут, хоть щипцами за язык тянут!

Вот тогда они затанцуют! «Что с тобой? Ну, скажи хоть полслова! Ребята, а может, он… может, у него разрыв сердца? Толик! Нечаев! Ну, ты чего? Мы же пошутили!»

Они еще не знают, что такое стальное молчание…

Приняв гордое решение, Толик почувствовал себя сильнее. Скорей бы ночь!

Но день только начинался. И не простой день, а родительский. На свидание с ребятами спешили из города матери и отцы. А также братья, сестры и прочие родственники, хотя они вовсе и не родители. Кого-то привез служебный автобус, кто-то добрался на попутной машине. Несколько старших братьев прикатили на велосипедах. Папу и маму Наклоновых доставила голубая «эмка».

Толику ждать было некого, и он слонялся по лагерю в томительном ожидании вечера.

Потом пришла простая и удачная мысль: пока все (в том числе и наклоновская компания) лопают родительские гостинцы, можно пробраться к двойной березе, разведать: готова ли ловушка, какие к ней подступы? А может, и диверсию устроить! Сетку, если она там, стащить и утопить в пруду!

Толик, оглянувшись, нырнул в репейники, отодвинул в заборе доску, протиснулся… И оказался сразу в другом мире – без разноголосого гвалта, воспитательских окриков, распорядка и постоянного ожидания новых коварств от Наклонова и его дружков.

За лагерем начинался некошеный луг. Было позднее августовское утро, жаркое и тихое. Бабочки неслышно махали крыльями над розовым иван-чаем. В этом солнечном безмолвии Толику стало хорошо и спокойно. Даже волчья яма казалась теперь чепухой. Дурацкая затея. Как Наклонов этого сам не понимает? И страха у Толика нет, лишь досада берет, когда он думает о ловушке. Но думать о ней Толик устал. И на разведку идти не хотелось.

Толик свернул на тропинку, что вела к шоссе (оно проходило в километре от лагеря). Вот так идти бы да идти: по тропинкам среди высокой, до плеча, травы; по обочине тракта, обсаженного вековыми березами (их, говорят, посадили еще ссыльные декабристы); по шпалам узкоколейки через торфяник (шпалы теплые, на них выступает смола и щекочуще липнет к босым ступням); по светлым березнякам, по высокому бору среди золотистых сосен и дремучих папоротников… Чтобы никто не встречался, не мешал, не расспрашивал…

Нет, не получится. Вот кто-то уже идет навстречу. Женщина какая-то. Может, свернуть в траву? Не хочется прятаться, будто виноватому… А все-таки кто это? Хорошо, если посторонняя. А если кто-то из лагеря, сразу придерется: «Почему ушел с территории?..» Нет, все работники лагеря сейчас на месте, родителей встречают. А это незнакомая тетенька. Но… нет, кажется, все-таки знакомая. Удивительно знакомая!

Не может быть…

– Ма-ма-а!

Она прижала Толика к ситцевой кофточке, пропахшей травой и дорожной пылью.

– Толька!.. Ты почему здесь, не в лагере?

– Так… – пробормотал он, скользя губами по ситцу. – Гуляю…

– Тебе попадет.

– Не… Я же недалеко. А ты… значит, уже приехала?

– Я там быстро управилась. Варя осталась, а я назад…

Толик счастливо потерся носом о мамин рукав.

Мама смеялась:

– Я тебя не узнала. Сперва решила, что мальчик из деревни. Смотрю… пастушок какой-то шагает…

Толик был босиком, мятые штаны подвернуты до щиколоток, рубашка поверх ремня. И волосы отросли (в лагере сначала ворчали: почему нестриженый приехал, потом отступились).

– Я тебя издалека тоже не узнал. А потом… как-то под сердцем екнуло… Ты на чем приехала?

– На попутной машине, в кузове. Очень быстро… А ты здесь как живешь?

«Хорошо», – чуть не сказал Толик машинально. Однако помолчал секунду и вздохнул:

– Живу по-всякому…

– Что-то случилось? – моментально встревожилась мама.

– Да не случилось. Просто… Ну, не бывает же так, чтобы все хорошо в жизни… – Врать не хотелось, жаловаться – тоже.

– Это верно. Не бывает. – Мама странно опечалилась.

Тогда встревожился Толик:

– А дома все в порядке?

– Дома все…

– Эльза Георгиевна Султана не заморила, пока ты ездила?

– Что ты! Они живут душа в душу… Ну, что мы стоим? Пойдем, покажешь, как тут у вас…

Они зашагали к лагерному забору. Медленно, потому что тропинка была узкая, трава цеплялась за мамино платье и за Толькины брюки. К тому же мама не торопилась, Толик тем более.

– Я пирожков тебе привезла. – Мама качнула авоськой с промасленным свертком.

– Ага… спасибо.

– Вас хорошо кормят?

– Нормально… Только часто вермишель дают, лучше бы картошки побольше…

– А с ребятами как? Подружился?

– Ма-а, – сказал Толик. – Значит, дома все в порядке?

– Что? Дома?.. Дома-то все в порядке, Толик… – Мама взяла его за плечо, и он остановился, проколотый тревогой, как ледяной иглой. Сжался. Не знал еще, что за беда, но приготовился принять ее, как брошенную на плечи тяжесть. – Печальная весть, Толик. Арсений Викторович. Вчера похоронили.

Вот так… Вот какие волчьи ямы роет людям судьба. Это не ловушка Олега Наклонова. Ответную хитрость здесь не придумаешь. Ничем не поможешь, ничего не сделаешь. Ни-че-го.

– А почему он умер? – спросил Толик насупленно. – Из-за бронхита?

– Видимо, разрыв сердца. Ночью. Утром соседка зашла, а он лежит, словно спит.

– Но ведь… – начал Толик, думая сказать, что на сердце Курганов никогда не жаловался. И замолчал, разом осознав бесполезность слов. Ничего не изменишь, сколько ни говори. Бессмысленно все. Пусто… Эта пустота начала расти – с такой стремительностью, что в ней уже недоставало воздуха, и пришлось хватануть его остатки широко раскрывшимся ртом.

– Толик… Ты не плачь, не надо.

Что? Он не думает плакать. Только непонятно… Так не бывает! Если закрыть глаза, без всякого усилия можно представить и лицо, и голос, и руки Курганова. Как он касается ладонью.

Толькиных волос. Вот будто прямо сейчас. А на самом деле этого нет. Совсем нет. Ничего… Пустота…

И Толик понял, что в эту пустоту уходит от него не один Курганов. Уходит все, что было с ним, – паруса, острова… И люди, которые шли под парусами к этим островам. Рассыпается, исчезает синий мир дальних морей и суровых судеб…

Неужели насовсем?

– Мама, но книжку-то его напечатают? Он успел отвезти ее?.. Мама…

– Не знаю, напечатают ли… Ее не приняли.

– Откуда ты знаешь?

– От Арсения Викторовича и знаю. Из Среднекамска мы ехали в одном вагоне… Будто нарочно судьба так устроила, чтобы он успел рассказать…

– А что он рассказал?

– Сначала ему повезло. Обычно рукописи лежат в издательстве подолгу: пока их прочитают, пока ответят автору… А тут у них что-то с планом случилось, нужно было срочно вставить в него какую-нибудь повесть. Вот один редактор и взялся прочитать за двое суток: вдруг, мол, откроется неизвестный талант…

– Ну а разве не талант?!

– Видишь ли… Арсению Викторовичу не сказали, что повесть плохо написана. Сказали, что не о том…

– О чем «не о том»?

– Сказали: «Вы все вывертываете наизнанку. Знаменитого Резанова превратили в отрицательного героя. Вместо того чтобы писать о героизме русских моряков, копаетесь в нетипичных случайностях, выискиваете мелкие недостатки и нацеливаете на них читателя…» Это, мол, очернительство действительности.

Что-то знакомое почудилось Толику в таких словах.

– Так про Зощенко говорили, да? Похоже…

Мама удивилась:

– А ты откуда про это знаешь?

– Сама же зимой объясняла.

– А, верно… Не знаю, похоже здесь или нет. Но вот так получилось…

– Но он же написал про то, что было! Все правильно! И про подвиги у него есть!

– Толик, – осторожно сказала мама. – Не я же вернула Арсению Викторовичу рукопись.

Толик обмяк. Проговорил тихо:

– Значит, он расстроился. И от этого – сердце…

– Не знаю… В вагоне он не казался очень расстроенным. Скорее сердитый был. И решительный. Говорил, что в Среднекамском издательстве сидят невежды и он поедет в Ленинград. Отдаст рукопись какому-то профессору для отзыва. Только, говорит, надо перепечатать заново, а то единственный экземпляр, да и тот из-под копирки… Я дала ему новый номер телефона в нашем машбюро, у нас его сменили недавно… А через день соседка и позвонила по этому номеру, нашла его в блокноте на столе. Больше-то некому было звонить…

«Почему ты мне сразу не сообщила?» – хотел спросить Толик и опять почувствовал бесполезность слов.

Мама что-то говорила: может быть, как раз объясняла, почему не приехала к Толику сразу. Он не слышал, на уши давил тяжкий гул «Студебеккеров» – они вереницей шли за березами. Лишь тут сообразил Толик, что он и мама идут не к лагерю, а в другую сторону и оказались уже рядом с трактом.

– Куда это ты? Пойдем в лагерь, мама. Надо кладовщицу разыскать, а то уедет в город, выходной ведь…

– Зачем тебе кладовщица?

– Чемодан-то мой на складе. В палате не разрешают держать.

– Постой… Ты что, собрался уезжать?

– А… как еще? – Толик смотрел недоуменно. Неужели можно ему оставаться в лагере, когда так все поломалось, перевернулось? Это было бы… ну, все равно, словно он предал Арсения Викторовича.

Мама не стала уговаривать. Только сказала растерянно:

– А я тебе ножик привезла складной. Помнишь, ты просил купить? Думала, здесь пригодится…

Толик взял ножик на ладонь – тяжелый, с никелированной рукояткой, похожий на рыбку.

– Спасибо. Он везде пригодится… Мама, тебе надо зайти к Геннадию Павловичу, заявление написать, что забираешь меня.

– И тебе не жаль уезжать?

Толику на минуту стало жаль. Война с Наклоновым и вообще все плохое показалось сейчас неважным. А хорошее вспомнилось. Но он решительно помотал головой. И вдруг спохватился:

– Я только одно дело не успел… Но это недолго.

Малыша Вовку он разыскал сразу. Тот сидел на лавочке у дачи третьего отрада. Разговаривал с худым веселым человеком. Они оба смеялись. Левой рукой мужчина обнимал Вовку за острые загорелые плечи. Правый рукав был засунут в карман пиджака.

С полминуты стоял Толик в трех шагах. Наконец позвал:

– Вов… Можно тебя на минутку?

Мужчина отпустил Вовку. Тот нехотя и удивленно подошел.

– Ты на меня не злись, – тихо попросил Толик. – Ладно?

Вовка непонимающе молчал.

– Ну… за то, что я тогда… тебя… Я не нарочно, – выдавил Толик.

Вовка замигал и вдруг улыбнулся:

– Да ладно… Я уж забыл.

Толик проговорил торопливо:

– Я сейчас уеду. Может, мы никогда и не встретимся больше, а ты будешь про меня думать, что я… такой вот…

– Не, я не буду…

Толик вложил ему в ладонь ножик, мамин подарок. И побежал к калитке.

ЧАСЫ ДОЛЖНЫ ИДТИ!

Еще с улицы, сквозь окно, Толик увидел, что в комнате Курганова кто-то есть. Двери оказались не заперты. Толик вошел робко, но не постучавшись. Стучать в дверь дома, где не стало хозяина, было как-то… нет, не страшно, но неловко, будто шуметь во время похорон.

Комната была залита солнцем. Но свет казался неуютным, жестким – наверно, потому, что не было на окнах привычных марлевых занавесок. Кровать стояла голая, даже без матраца. Голыми были и книжные полки, со стены исчезла карта. Лишь портрет Крузенштерна, забытый всеми, висел над камином.

У камина возились с большим чемоданом женщина и мужчина. Женщина была крупная, с большой светлой прической и пухлыми локтями, которые нетерпеливо двигались. Мужчина – невысокий, лысоватый, в потертом кителе железнодорожника с новыми серебряными погонами.

– Здравствуйте, – сказал Толик тихонько.

Они, кажется, не расслышали… Но нет, женщина оглянулась, а мужчина поднял голову. Они посмотрели на Толика без удивления, и женщина ответила:

– Здравствуй.

А мужчина кивнул.

Сейчас спросят: «Ты зачем пришел, мальчик?»

А зачем он пришел? Толик и себе-то не мог объяснить, почему, едва приехав из лагеря, поспешил сюда. Даже маме ничего не сказал, сразу заторопился. Кого хотел увидеть, что узнать? Ведь Арсения Викторовича все равно уже нет…

– Тебе что, мальчик? – спросила женщина. У нее было круглое лицо – усталое и помятое. Это и понятно: горе никому красоты не прибавляет. В глазах ее угадывалось еле уловимое сходство с Кургановым, и Толик понял, что это его дочь, Елена Арсеньевна.

А мужчина, видимо, ее муж.

Он тоже вопросительно смотрел на Толика.

А что мог Толик объяснить? Колючие крошки уже заскребли горло. И, глядя на Крузенштерна, он шепотом произнес:

– Можно, я возьму портрет? Вам он, наверно, не нужен…

Дочь Курганова и ее муж не ответили. Наверно, не поняли.

И Толик, насупившись, объяснил:

– Это я подарил Арсению Викторовичу на день рожденья…

Елена Арсеньевна встряхнулась:

– Ох… ты проходи, мальчик… Ты что, был знаком с Арсением Викторовичем?

Толик кивнул. Сделал шаг от порога, не спуская глаз с портрета. Муж Елены Арсеньевны торопливо поднялся на цыпочки, отколупнул от стены кнопки, подал портрет Толику. У мужчины были светлые, как голубоватое стекло, глаза под выгоревшими бровями. Он смотрел с непонятной виноватостью.

– Вот… Давай свернем в трубку. А потом в газету. Лена, есть у нас газеты?

– Я все бумаги сожгла.

– Ничего, я так донесу, – прошептал Толик.

Ему вдруг захотелось, чтобы Елена Арсеньевна или этот мужчина спросили: откуда Толик знает Арсения Викторовича, часто ли они встречались, о чем говорили?.. Может, он даже не сдержался бы и заплакал (и растаяли бы в горле сухие комки). Но Елена Арсеньевна опять повернулась к чемодану, а муж подошел к ней. Что-то сказал на ухо. Она двинула плечом…

Ну, вот и все. Надо было уходить. И Толик, прощаясь, еще раз обвел глазами комнату. Зря. Не надо было смотреть на эту сиротскую пустоту, высвеченную беспощадным солнцем. Надо было запомнить комнату прежней – где все на месте и нет жутковатой, непривычной приглушенности.

Да, вот в чем дело! Запустение – не потому, что исчезли многие вещи. А потому, что молчит хронометр.

Глаза Толика метнулись по углам и полкам, по подоконникам. И у левого окошка, на табурете, он увидел знакомый ящик с латунными ручками.

Толик шагнул к хронометру. Секундная стрелка не двигалась – как в то февральское утро, когда он опоздал…

Толик опустился перед табуретом на колени. Открыл ящик. Глотком загнал поглубже слезы и сказал тихо, но решительно:

– Так нельзя.

– Что? – откликнулся муж Елены Арсеньевны.

– Это морской хронометр. Простые часы останавливают, если человек умер, а морские нельзя никогда.

– Но мы и не останавливали, – мягко возразил железнодорожник. – Они, видимо, сами…

Да, конечно. На указателе завода стрелка показывала сорок восемь часов. Как в тот раз… Арсения Викторовича не было уже больше суток, а хронометр все стучал, стучал. Пока полностью не раскрутилась пружина.

– До часов ли тут было… – сказала Елена Арсеньевна.

Муж ее негромко объяснил:

– Я хотел завести, да не знаю как… Вертел, скважину искал, а она закрыта… Крутил, щелкал – стоят.

– Зря щелкали, – сумрачно ответил Толик. Он вспомнил разговор с Арсением Викторовичем. Перед лагерем. Когда все-таки признался, что сам однажды пустил хронометр.

Арсений Викторович не рассердился. Только покачал головой и с полминуты молча смотрел на Толика. Затем сказал:

– Я же говорил: ты везучий человек. Рука у тебя легкая… Ведь цепь-то могла слететь.

Толик не понял.

– Когда пружина расслаблена полностью, а на валике еще остался виток цепи, он может соскочить от толчка, потому что не натянут. Начинаешь заводить – и все запутывается. Тогда уж без генеральной починки не обойтись.

– Значит, я все-таки аккуратно нес хронометр, хотя и быстро, – улыбнулся Толик. – И я же потом вынимал механизм-то. Видел, что цепочка на месте…

А сейчас?

Толик решительно отвинтил стекло. Уже без страха, не то что в прошлый раз, взял механизм в левую ладонь… Слава Богу, серебристая цепочка была на валике. Лишь чуть съехала, оставив на латуни темный пунктирный след. Толик сжал зубы и точным нажимом ногтя подвинул ее на место. Затем повернул ключ на один оборот – пока лишь для того, чтобы цепь натянулась…

Толкнул балансир.

«Динь-так, динь-так» – проснулся механизм, и Толик ощутил короткий толчок радости. Словно он возвратил капельку жизни не только хронометру, но и его хозяину.

«Динь-так, динь-так…»

Когда секундная стрелка встала на числе 60, он придержал балансир. Спросил, не оглядываясь:

– Сейчас сколько времени?

– Скоро два…

Это хорошо, это удачно… Хотя странно: неужели только середина дня? Казалось, несколько суток прошло, как уехали из лагеря… Они с мамой шли по тракту, голосовали попутным грузовикам. Наконец один остановился. В кузове были пустые ящики, они все время наезжали на Толика и маму, потому что сильно трясло. Он отпихивал ящики ногами… Ехали, казалось, долго-долго… Потом очень долго шли по городу к дому… Султан запрыгал от радости вокруг Толика, а он потрепал его по ушам и сказал: «Да подожди ты, глупый…»

– Скоро два, – ответил Толику муж Елены Арсеньевны.

– Мне надо точно, – резковато сказал Толик.

– Без семи минут.

Толик подошел к репродуктору, щелкнул по краю.

И пробилась в заглохшую комнату неожиданная музыка. Беззаботная такая, из фильма «Первая перчатка». Елена Арсеньевна подняла от чемодана голову.

– Это ненадолго, – сказал Толик. – Это надо.

Она пожала плечами. Муж ее в углу у двери укладывал в обширную авоську свертки. Он глянул на Толика быстро и, кажется, с удивлением. Но тут же опять занялся авоськой.

Толик ждал. Минуты еле ползли.

Музыка была сама по себе, а молчание – само по себе. Это молчание давило. Чтобы разбить его, Толик спросил:

– А рукопись Арсения Викторовича теперь у вас?

Дочь Курганова по-прежнему колдовала над чемоданом. Пухлые локти ее на миг остановились – и опять… Но через несколько секунд Елена Арсеньевна спросила нехотя:

– Какая рукопись?

– Повесть, которую он написал. «Острова в океане». Она не потерялась? – Толик спросил это уже с тревогой.

Муж Елены Арсеньевны распрямился и смотрел на нее из своего угла. Она ответила, не разгибаясь:

– Впервые слышу.

– Арсений Викторович ее столько лет писал!

Елена Арсеньевна сказала со сдержанной досадой – видимо, прежде всего не чужому мальчишке, а мужу:

– Отец всю жизнь что-то писал. И ничего, кроме неприятностей, от этого не было… Здесь у него всякие бумаги хранились, но старые, в беспорядке. Обрывки разные и письма. Я сожгла. А рукопись… не знаю.

«Надо же ее найти!» – хотел сказать Толик. Но не посмел. Ощутил натянутыми нервами недовольство, раздражение женщины. Какое-то внутреннее сопротивление разговору. Почему? Не успел задуматься, из репродуктора донеслось:

– Товарищи, проверьте часы…

На этот раз Толику не представились солдаты в шеренгах и шагающий офицер. Сухое «тик-так» было просто щелчками в пустоте. Но пустил хронометр Толик точно. Крутнул при третьем сигнале ящик, увидел, как шевельнулась стрелка, и распрямился.

И заметил, что муж Елены Арсеньевны стоит рядом. Наклонившись, смотрит на ожившие часы. Он был невысокий, и серебряный погон оказался прямо у лица Толика. И на погоне, повыше капитанских звездочек, Толик разглядел плоский латунный паровозик. Аккуратный такой, каждое колесико видно.

… А в хронометре колесики – динь-так, динь-так…

Глядя на паровозик, Толик сказал:

– Когда повезете хронометр, не снимайте со стопора, качки в поезде не бывает… А заводить надо каждое утро в восемь часов.

– Не получится, наверно, каждое утро, – сказал муж Елены Арсеньевны. – Я на транспорте работаю, все время в поездках. Лена… Она тоже занятой человек.

– Но иначе нельзя! – Толик требовательно вскинул глаза. – Ход собьется. А если хронометр совсем остановится, может упасть цепь. Тогда совсем…

Железнодорожник смотрел пристально и непонятно. Толик отвел глаза. Стал глядеть на циферблат… «Динь-так, динь-так» – стрелка обежала полкруга.

Толик прошептал:

– Здесь пружина ослаблена. Я мог бы подтянуть, я знаю как… Но тогда надо снова ход регулировать…

Муж Елены Сергеевны спросил негромко:

– Тебя зовут-то как?

– Толик… Анатолий.

– Вы что, друзья были с Арсением Викторовичем?

«Да!» – хотел резко и гордо ответить Толик. Но сумел лишь кивнуть. Еле-еле… И бывает же так не вовремя – упала на стекло футляра капля, растеклась прозрачной пленкой.

– Вот ты и заводи часы каждое утро, – услышал он. Вскинул лицо – так, что брызги с ресниц.

Невысокий человек в потертом кителе сказал отчетливо и громко, словно уже не одному Толику:

– У нас дорога дальняя. Мы хронометр целым не довезем. А ты все про него знаешь: как заводить, как беречь. Вот и береги. Это твоенаследство, Толик.

До той минуты Толик не думал, что хронометр может стать его.Просто в голову не приходило. Но сейчас он не удивился. Решение было самым правильным. Справедливым. Наверно, и сам Арсений Викторович решил бы так же.

… Портрет Крузенштерна Толик свернул вчетверо и засунул под рубашку. А хронометр до самого дома нес, держа футляр перед грудью. Нес, как полную кастрюлю, когда нельзя выплеснуть ни капли. Еле слышное «динь-так» доносилось из-за толстого стекла.

Небольшой, похожий на Вовку из третьего отряда мальчик доверчиво подошел сбоку. Глянул сквозь стекло. Удивился:

– Ой… Я думал, там кто-то живой, как в аквариуме…

– Он и так живой, – строго сказал Толик.

Мальчик не обидел хронометр недоверием. Понимающе кивнул и несколько шагов шел рядом, поглядывая на удивительные часы. Потом убежал, стуча босыми пятками по тротуару.