Текст книги "Дыра (СИ)"

Автор книги: Владимир Гарасев-Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Четвертак был с виду не глуп, во вранье компаньонами не уличен, и положением своим недоволен. И улучшить это положение при существующих порядках не мог. Кроме того, он знал числа и грамоту.

– Хорошо, – сказал ему Квакин в конце разговора, – слушай теперь про сложившуюся ситуацию. Мы, – Квакин указал рукой на себя и Пинка, – прибыли издалека. Задача наша – навести здесь порядок. Дошли кое до кого слухи о том, что местное начальство обманывает тех, кому должно служить верно и честно. Вот это – то мы и должны исправить. Люди у нас есть, и начали мы неплохо. Головы на кольях на площади видел?

– Видел, – сказал Четвертак.

– Это хапуги и старейшины. Те же люди, которые нам оказались верны, получили достойные места. Кто командир, кто смотрит за порядком среди гражданского населения. Чем больше старейшин, замешанных в предательстве, мы убиваем, тем больше людей переходит на нашу сторону. Армия наша растет. В ней нужны командиры. Мы тебя и твоих людей не знаем, и доверять вам пока оснований не имеем. Но со временем, участвуя в боях, вы это доверие можете заслужить. Но это – по желанию. Можете и не воевать, а делать всякие хозяйственные работы. Понятно?

– Понятно, – сказал Четвертак, – а вопрос я могу задать?

– Можешь.

– Вы, стало быть, хотите все начальство поменять, вплоть до Великограда?

Квакин кивнул:

– Такая наша задача. Ворам и обманщикам головы долой. Вместо них поставить тех, кто честно служить будет.

– А сами здесь останетесь? – спросил Четвертак.

– Нет, – сказал Квакин, – наша служба другая. Мы будем для своего господина в других его землях порядок наводить, – тут стало ему весело от мысли о том, сколько же, наверное, земель лежит по всем этим многочисленным уровням, и он радостно рассмеялся, – да знаешь ли ты, Четвертак Подворотня, сколько всяких земель вокруг, и сколько в них всего невиданного?

Квакин прямо спросил у Четвертака – что сделают городские вожди, когда поймут, что отряд не вернется, и когда это может произойти.

Четвертак, которого хорошо кормили, не обременяли работой и обращались с ним с уважением, понимал, что он Квакину нужен. Квакин готов платить, но за дело. Посему он старался создавать то доверие, о котором Квакин так недвусмысленно сказал ему при первом их разговоре.

Он сказал:

– Я думаю, будет так. Мы шли десять дней. Человек, привыкший к ходьбе, может пройти сюда от города за неделю, но таких в армии нет. Каждый поход в пустыню оборачивается одним и тем же. Солдаты натирают ноги и устают таскать припасы. Солдаты слишком много сидят в казармах. Крестьяне выносливее и привычнее и к ходьбе, и к работе. В этом смысле у вас люди лучше, чем у командующего армией. В городе думают, что на здешних хапуг напали или другие хапуги, или те, кого называют отшельниками. Хотя в последнее начальство не очень – то верит...

– Мне ничего не известно об отшельниках, – сказал Квакин.

– О них вообще мало известно, – сказал Четвертак, – и уже очень давно никто их не видел. Говорят, что когда – то давно была большая война, которую мы проиграли, и часть населения решила не сдавать победителям оружия и не слушаться тех, кого они сделали здесь начальниками, а уйти в пустыню, и жить там, как захотят. В пустынях есть кактусовые леса, где нет воды под землей, и ее нельзя получить с помощью колодцев. В таких местах можно только собирать росу или выжимать сок из кактусов. Еще можно охотится на ящериц. Мясо ящериц съедобно, но охота на них требует большого умения... Вот в таких местах, якобы, и живут отшельники. Они не общаются ни с деревенскими, ни с городскими. Они владеют древними боевыми искусствами, которые запрещены у нас сейчас, и умеют делать старинное оружие, тоже запрещенное ныне. Они не нападают на деревни и караваны, но убивают всех, кто приблизится к их жилью или встретит кого – то из них. А сами они ходят везде, и следят за нами. В пустыне то и дело пропадают люди. Наверное, они просто теряют дорогу и погибают от жажды, потому что очень мало кто умеет правильно ходить по пустыне. Но в народе любят приписывать их смерть отшельникам. Именно из страха перед отшельниками без крайней нужды никто не пойдет в пустыню, и потому – то ее так плохо знают. Вот и все, что мне известно, босс.

– А как относится к ним начальство? – спросил Квакин.

– Никак, – отвечал Четвертак, – они не нарушают законов, и обвинить их не в чем. Когда-то их предки не выполнили требований завоевателей, но ведь это было давно. Они не платят податей. Но ведь никто не устанавливал им размер подати. Для этого сперва надо найти их, а искать никому неохота. Наверное, начальство хотело бы их найти и либо истребить, либо заставить работать. Но оно знает, что искать будут только для вида, и постараются никого не найти, потому что все боятся отшельников. Поэтому оно делает вид, что не верит в них.

– Хорошо, – сказал Квакин, – и что же может быть дальше?

– От города сюда пять дней ходу, – продолжал Четвертак, – если через пару недель отряд не вернется, пошлют большой отряд, человек в сто. Это намного больше, чем самая большая банда хапуг, и всегда хватало, чтобы они заплатили...

Вечером Квакин собрал очередное совещание в составе себя, Пинка и Долбилы.

На нем он сказал:

– Я собрал всю информацию, которую смог, и получилось вот что: недельки через три сюда нагрянет отряд в сотню рыл. Мятежи всегда подавляются одинаково: зачинщиков или тех, кого ими объявят, мочат сразу, остальных – в рабство. Иногда рабам даже удается устроиться к хозяевам, у которых можно прожить дольше, чем обычно... Но сейчас едва ли кто может расчитывать на такую удачу. Песчаная буря уничтожила много плодородной земли. Боссам надо теперь уничтожить соответствующее количество людей... Какой вы видите выход для всех нас, господа?

Приближенные Квакина успели усвоить, что на его советах надлежит высказываться в порядке возрастая старшинства. Сейчас младшим по положени был Долбила. Его ответ был такой:

– Городским – во, – и он провел оттопыренным большим пальцем по своему горлу, – а иначе они нас сами – во! – он повторил тот же жест.

– Точно, – сказал Пинок, и этим его мнение исчерпалось.

– Рад единодушию в наших рядах, господа, – сказал Квакин, – надеюсь, народы, освобожденные от рабства и смерти Песочной революцией, будут столь же единосдушны. Потому что ни фига они пока ни от чего не освободились, и ничего, кроме единодушия, им не остается...

Глава 9

Чисто Место, или по уши в дерьме

Через пять дней после вышеизложенного три человека тащились по пыльной дороге к местной столице, и пребывали уже совсем близ нее. На всех напялены были местные шмотки. Сменяясь, они тащили вдвоем висящую на шесте корзину с сушеной жратвой. По легенде, по пыльной дороге тащилось трое суходольских эгриботов, целью своею имеющих продажу плодов труда своего на столичном рынке. В натуре же это были Квакин, Пинок и Четвертак Подворотня. Квакин и Пинок напрвлялись в город на рекогносцировку, то есть – знакомство с местностью перед началом боевых действий. Четвертак явился проводником-консультантом. Личночть свою он, понятно, скрывал, приклеив найденным в Капсуле клеем кустарно, но довольно похоже изготовленную бороду. Бороды носили иногда эгриботы, но никогда – герические городские бойцы. Кроме того, все трое нарисовали себе маркером татуировки, кторые тоже были в ходу только у эгриботов. Отличить реальные татуировки от настоящих было мудрено, так как цвет совпадал, а тонкостью и изяществом никакие татуировки не отличались.

Оружия при идущих не было. Но, присмотревшись внимательно, можно было заметить одну мелкую странность. А именно: жерди подходящей длины для своей корзины несуны не нашли. И потому составили ее из трех частей, примотав их друг к другу веревками. Зная уже личности сих почтенных, можно было и догадаться о цели, преследуемой ими тем самым: в считанные секунды жердь превращалась в три палки из самого крепкого местного дерева, самой удобной для боя длины. Орудовать палкой компаньоны научились, понятно, у Сэнсея. Четвертак же в меру своих способностей наскоро научился этому делу у них.

Но главное оружие компаньлнов было вовсе не при них. Отряд в тридцать мечей и копий скрывался в кактусных зарослях в нескольких часах ходьбы от столичной дороги. Места вокруг были совершенно дикие, не смотря на близость столицы – никем незамеченный, отряд мог сидеть в кактусах месяцами.

Дикость мест объяснялась легко – вокруг не было ничего, кроме пусыни, кактусов и оврагов. Овраги эти, огромные, ветвистые, тянулись на километры. Иногда они почти исчезали под слоем песка, иногда виднелись совершенно отчетливо. То ли эти вторые образовались недавно, то ли ветер выдувал из них песок.

– Что за дрянное место выбрали для столицы, – сказал Квакин через полдня хотьбы среди этих оврагов, – поровней не нашлось, что ли?

– Говорят, раньше ровнее было, – сказал на то Четвертак, – сам я этого не застал, и даже дед мой не застал, но говорят, что когда-то не было никаких оврагов, а были поля. Ну и людишек, ясный перец, тогда здесь побольше водилось...

Еще удивляло Квакино безлюдье столчной дороги. За день можно было вообще никого на ней не увидеть. Пару раз встретились идущие с города несуны с пустыми корзинами.

И все.

Да и сама дорога, когда-то шириной метра в два или три, редко являла путинкам свой первозданный вид – разве что там, где еще сохранилась в таком виде, а ветер сдул с нее песок В местах же прочих она то сужалась, то превращалась в тропу, то карабкалась в виде цепочек полузанесенных песком следов через нанесенные на нее микробарханы.

– Не иначе как дорожный налог отменили, – сказал Квакин, вытряхивая песок из сапог после преодоления очередного микробархана, – хотя я уверен – его вовсе не отменили. Его даже повышают регулярно. Налоги и бардак связаны прямой пропорциональностью...

– Угадали, босс, – отвечал на то Четвертак.

– И ведь никто по ней почти и не ходит, – сказал Квакин, – представляю, как обидно платить дорожный налог, и не ходить по дороге.

– Теперь, босс, – отвечал Четвертак, глядя на то, как Квакин в миллионный раз стаскивает сапоги, – вы можете понять, насколько обидней платить дорожный налог, и ходить по ней...

На пятый день компаньоны задержались – по решению Квакина, спрятав корзину в кактусах, они долго бродили по пустыне, осматривая окрестности дороги. Ведь где-то здесь надо было спрятать отряд перед началом военных действий.

Утром шестого дня появилася запах.

Запах возник точно из неоткуда. Не было вокруг ни людей, ни полей, ни домов. Не было никаких следов свалки или мест проведения каких-то особо извращенных обрядов. Но тонкий запах чего-то хреновго витал над окрестностями несомненно. Сперва он был едва уловим. Потом стал несомненен. Потом начал вытеснять все прочие мысли и чувства.

– В нашем мире, – сказал, наконец, Квакин, – нередки сортиры без запаха. Но я никогда не встречал запах без сортира.

– Да, – согласился Четвертак, – уже чуется малость.

– То есть дальше хуже будет?

– Пожалуй, что и похуже.

– А что там? Ну, там, где похуже?

Четвертак глянул на него с некоторым удивлением:

– Так город, босс. Мы же в город идем!

– Да что это за горд такой, где так воняет?

– О, босс, – Четвертак поднял палец жестом особенной важности, – это самый крутой город в округе! Можно даже сказать – самый крутой город в истории! По крайней мере, сейчас. Когда-то давно он, правда, был совсем мелкий и неначительный. Но ряд уникальных природных особенностей его, так сказать, месторасполежения привели его к вовышению, какого даже власти его никак не ожидали. Это оказалось для них очень приятным сюрпризом! Если, конечно, не считать некоторой особенности воздуха, неразрывно с этим возвышением связанного...

Квакин хотел было расспросить поподробней о том, как связаны вонь и возвышение, но тут новое обстоятельство отвлекло его – он услышал журчание.

Квакин прислушался, и установил, что происходит оно из оврага недалеко от дороги.

Надо сказать, что вода, запасенная нашими путниками по местному обычаю в больших орехах, уже на второй день стала пахнуть не лучшим образом. Пить ее можно было. Но заподозрив поблизости ручей, Квакин понял, что хочет нормальной воды – на этой гребаной дороге, под жарким солнцем, пить хотелось почти постоянно.

– Предлагаю сделать привал. Хочу глянуть – что там журчит?

Поставили корзину – прям на дороге, все равно за версту в обе стороны никого не видать – и стали спускаться в овраг. Квакн первым, прочие – следом.

Но когда Квакин, уже предвкушая первый глоток чистой воды, увидел ручей, он остановился на месте, и потерял всякое желание двигаться дальше.

– Что за фигня! – не воскликнул он в немалой досаде, – так значит, этот хренов ручей и воняет?

Точно – ручей и вонял. Только это был скорей не ручей, а целая речка, хоть и небольшая. И цвет этой речки вполне совпадал с ее запахом.

– Дерьмо!! – воскликнул тоже давно мечтавший о нормальной воде Пинок.

– Оно и есть, – сказал Четвертак.

– Из города?

– Конечно.

– Да сколько же там живет рыл?

– Рыл или харь? – уточнил Четвертак, – свиней там не меньше тысячи, полагаю.

– А харь? – спросил Квакин.

– Харь будет тысячи три.

Квакин с недоумением хмыкнул:

– И четыре тысячи рылохарь так загадили реку?

Четвертак тонко улыбнулся:

– Видте ли, босс – гадить можно по-разному.

– Сие обстоятельство нам известно, – сказа Квакин, – но в данном случае, полагаю, применяется какой-то особенный, слабо распространенный в иных местах способ!

– Слабораспространенный, но не особенный. Попросту, он называется расслабленьем кишечника, или поносом.

Несколько секунд компаньоня смотрели на Четвертака в недоумении.

– А ведь верно, – сказал Пинок, – именно поносом воняет. Именно им!

– Во всем городе непрерывный понос? – спросил Квакин.

Четвертак развел руками:

– Ну, я не назвал бы его поносом в обычном смысле этого слова. Скорее – ослабленно-приостоновленным. За столетия местные научились так комбинировать пищу, чтобы несколько ослабить его поистине судьбоносное влияние.

– Судьбоносное?

– Да, -сказал Четвертак, – помните, я сказал, что понасчалу городок сей был самый захудалый в сдешних краях?

Квакин и Пинок покивали.

– Пичина сего состояла в том, что, хотя тут и было немало плодородной земли, единсвенный источник воды – именно, тот, не брегах коего мы имеем удовольствие пребывать ныне – обладал поносотворным действием. Так что пользовались сей плодородной землей в основном те, кого из других земель изгоняли за какие-нибудь проделки. Или они валили сами. Так что со временм в городишке сем скромном собрались две совсем непохожие друг на друга категории людей. Одни сваливали оттуда, где надо быо являть достоинства и конкурировать, потому что не ощущали в себе должных сил. Другие, напротив, были изгнаны за то, что конкурировали слишком нецивилизованными методами. Сами понимаете, что отношения между этими двумя группами оказались далеки от справедливых и равноправных. Попросту, в сдешних традициях то, что сильные помыкают слабыми, как хотят.

И Черветак грустно развел руками.

– А при чем тут преуспеяние? – спросил Квакин.

– А вот при чем, – отвечал Четвертак, – бандитики-то здешние, с других мест выселенные, подчинив себе местную лохоту, останавливаться на этом, понятно, не собирались. Как, впрочем, и все прочие боссы во всех остальных городах. М вот представьте: налетели наши на ненаших. А потом скрылись в Чисто-место...

– Чисто-место?

– Ну да. Так они стали именовать свой городок. Ведь чем хуже вы пахнете, тем больше это хочется скрыть... И вот, они запелись в своем месте, к чистоте которого местные уже немного привыкли. Приходит армия обиженных ими соседей и становится лагерем. И на следующий день весь лагерь сидит в кактусах и выйти на открытое место не может. Какая уж тут война, если бойцы подтираться не успевают?Так и вышло, что чистоместые на всех могли нападать, а на них напасть вовсе никто не мог. Так и возвысились. А как возвысились – срыли все конкурирующие города и разоружили всех. Быть самым говнистым иногда не так уж и плохо – если можешь стащить в говно и других...

Перевалив какой-то пригорок, так называемая дорога поехала вниз, в пологую долину, по дну которой и протекала речка-вонючка.

И вот оттуда, с перелома дороги, глазам компаньонов открылся, наконец, славный город Чисто-место.

Квакин смотрел на него думал, что это – один из крупнейших в его жизни обломов.

Городишко был невелик – в полчаса можно пройти самым ленивым шагом – но на первый взгляд неприступен. Дело в том, что весь он помещался внутри высоких и с виду каменных стен. Залезть на эти стены без длинных лестниц возможности не представлялось. Квакин ту же прикинул, можно ли наделать таких лестниц их пальмовых стволов. Быть может – но что толку, если несколько сот человек станут бегать по стенам, отталкивать эти лестницы и бросать в осаждающих хотя бы обычные камни? Весь его отряд будет перебит в считанные минуты...

– Сколько в городе ворот? – спросил Квакин Четвертака.

– Одни. Те, к которым дорога идет.

Квакин присмотрелся:

– Они железные?

– Железные. Таран из пальмовых стволов не берет – расщепляется только так. А кроме пальм, тут ничего не растет.

И не только тут. Твердые деревья, из которых была сделана корзинодержалка компаньонов, не превышают в высоту пяти метров, а в толщину – руку; таран из такого не сделаешь. Да если и удасться сломать ворота – как его тридцать едва обученных бойцов разобьют несколько сот городских?

– И как тебе? – спросил Квакина Пинок.

– На первый взгляд – такое же дерьмо, как в реке. Но... – он еще глянул на город, и усмехнулся, – месяц назад я, возможно, поверил бы в крепости, которые невозможно взять. Но не сейчас... Крепость может быть такой, что ее не возьмешь. Но люди, если их достаточно много, всегда имеют слабые звенья. А одного слабого звена хватит, чтобы цепь порвалась.

– В обществе одного слабого звена может и не хватить, – сказал Пинок.

– А в обществе их всегда куда больше, чем одно... – Квакин снова усмехнулся, – Пинок – я же не зря хочу попасть в город, а не только посмотреть на него со стороны. Одна из самых характерных черт любой человеческой системы – крепко снаружи, слабо внути. Наоборот бывает, но очень редко. И на такие системы, где крепко внутри, не нападать надо, а присоединяться к ним...

Дальнейшие действия компаньоны обсудили заранее.

Квакин и Пинок и дальше играют роль суходольских колхозников, принесших на базар свою жрачку. По чем ее продавать и сколько просить поначалу, чтобы было похоже на правду, Четвертак им сказал. Он же предупредил, что крестьяне должны платиь в городе всякие подати. Но размер и даже точное число их Четвертак не знал, так как служил в армии, а не в страже, ведавшей внутренними делами. Спешить они не будут – сделают вид, что впервые в городе, и никак не могут найти этот самый рынок. Учитывая юный возраст, в это можно поверить. Они будут ходить по городу как можно больше, и внимательно смотреть. Что именно высматривать, Квакин и сам не знал. Он просто полагался на то, что мысли его, уже давно толкающиеся вокруг взятия города, помогут его вниманию обратится на нужные делу детали. Четвертак же со своей бородой и с пустой корзиной, лежащей пока в корзине наполненной, будет изображать колхозника уже распродавшегося, и ботающегося по городу в поисках того, на что потратить свои медяки. Он будет следовать за компаньонами, но не слишком близко – на всякий случай, если понадобится помощь.

Конечно, компаньоны не имели оснований полностью доверять Четвертаку. В принципе, он мог и заложить их. Никакими действиями против местных властей он себя не скомпрометировал. Сам факт сдачи в плен едва ли был в здешних краях преступлением, так как уже не первое столетие городским бойцам просто некому было сдаваться. То есть, Четвертак вполне мог нарушить свое инкогнито и заложить компаньонов первому же стражнику.

Но что-то подсказывало Квакину, что Четвертак не сделает этого. Какое-то особое ощущение, которое появилось у него при общении с Четвертаком уже во второй раз после того, как они с Пинком провалились в Дыру, и очутились среди ботов.

Ощущение такое появилось впервые у Квакина, когда он познакомился с Кособоким.

Определить его одним-двумя словами Квакин не мог. Скорее всего, дело тут было вот в чем. Большинство ботов выглядели и действовали так, словно ничего не хотят и ничего не чувстуют, кроме простейших, чисто биологических мотивов. Сколько ни приглядывася к ним Квакин, сколько ни вслушивался в их слова и выражение голосов, лишь две эмоции открылись ему: желание присвоить какую-то вещь и страх.

Ему показалосось даже, что боты практически не интересуются другим полом. Он не заметил ни одного взгляда, ни одного жеста, ни одного слова, ни одного особого выражения голоса, которым естественно сопровождать общение разных полов. Точно основная масса ботов была существами, сексуально активными только во время течек.

И тем более не заметил он между ними проявлений какой угодно несексуальной симпатии, какого угодно сочувствия. Когда вершилась Песочная революция, когда боты смотрели на засыпанные песком поля, означающие скорую смерть едва ни половины из них, когда творились все многочисленные перемены минувших дней – ни один бот мужского пола ни словом, ни взглядом, не утешил и не ободрил ни ботиху, ни ребенка. Каждый, не зависимо от пола и возраста, вел себя так, словно был один. То есть, они как-то взаимодействали между собой, работал эффект толпы, заражающий каждого эмоциями других – но это были все те же жадность и страх, и страх многократно преобладал. Телки иногда кидались в истерики, но это были истерики, обращенные в пустоту; ни один человек не утешал их; похоже, они чисто рефлекторно сливали адреналин, не надеясь ни на какую реакцию.

Но Кособокий был совершенно другим. С первой же минуты общения с ним Квакин чувствовал, как пульсируют в нем нормальные человеческие эмоции. Речь его, живая, выразительная, совершенно не походила на монотонную речь других ботов которым, похоже, просто нечего было выражать. Он, похоже, любил свою телку – типичную бесчувственную ботиху, которой все равно, кому дать – но ведь другой просто не было. Он готов был что-то делать, чтобы получить ее обратно, работать, рисковать, посылать кактусами общепринятые нормы. Он оценивал окружающее по своим меркам, не по меркам своего круга, для которого существующий порядок вещей не мог быть предметом оценки, а был только абсолютной и неизменной данностью, и лишь размер члена и число свинокур подлежало оценке. У него был какой-то собственный мир в голове, а у всех его односельчан, от пьяни Ореха до главного старейшины, в голове не было ничего, они просто реагировали на количество домашней скотины, еду и приказы человека с дубиной. Какая-то нечеловеческая тупость, неспособность воспринимать, думать и чувствовать сквозила у них во всем – в движениях, взглядах, лексике, интонации голосов...

И городские бойцы все были такие же. А вот Четвертак был не такой. В нем, как в Кособоком, была человеческая чувствительность и острота. Он думал, когда говорил. Его голос и лицо отражали эмоции. Бойцы говорили: нас плохо кормят – но с таким выражением, точно это не их плохо кормят, точно им все равно. Четвертак же испытывал возмущение, рассказывая, как его обходят по службе блатные, негодование от того, что у рода его – ни земли, ни лавки, и нельзя бросить постылую службу, на которой он вкалывает, а другие за это имеют. Тот же странный эффект живого человека среди механических маникенов...

И они явно заметили, что сами имеют дело не с маникенами, и Кособокий, и Четвертак – Квакин видел это совершенно отчетливо. Они удивлялись поначалу, говоря с ним. Наверное – думал он – они ни разу не видели кого-то, похожего на себя...

И он не сильно раздумывал, оставив отряд на попечение Кособокого, и отправившись в город в сопровождении Четвертака, который один во всем городе знал, что двое самых опасных врагов идут сейчас по улицам, вооруженные только палками...

Завершив осмотр города, осмотрели дорогу и, не найдя на ней иных путников, кроме маячащих вдалеке фигурок, разложили по корзинам товар. Корзину поменьше взял Четвертак, побольше – компаньоны. Тройную жердь раделили на двойную и одинарную. Взвалили жердекорзины на плечи, и стали спускаться к городу.

Ворота, темные, двустворчатые, были полуоткрыты. Проходя ими, Квакин заметил, что нижние части створок утопают в глубокой пыли и нет никаких признаков того, что их недавно открывали и закрывали. Стены бурого кирпича в толщину имели не менее пары метров. Как-то не верилось что их возвело население города, в котором живет всего три тысячи харь.

– Сейчас таможнники набегут, – негромко сказал Четвертак, – покажите им корзины и отдайте, что скажут.

Таможенники, и верно, сидели в тени за воротами. Пять довольно крепких чуваков, одетых так же, как деревенские, вооруженных таким же деревенским дубьем. То ли мечи были дефицитом в великом сем говногороде, то ли власти опасались снабжать ими кого ни попадя.

Как только один из таможенников оторвал свою задницу от скамейки, шедший впереди Четвертак поставил на землю корзину, и снял с нее плетеную крышку.

Таможенник вяло приблизился и уставился в корзину. Содержимое ее он созерцал не меньше минуты. Похоже – думал Квакин – его совершенно не вдохновляло ее содержимое, и он не мог сообразить, что бы ему из нее вытащить. Наконец, он выбрал то, за чем не лень было нагнуться – этим оказался вяленый банан; Квакин знал, что он приготовлен по какой-то особенной технологии и вкус его местные находят особенно привлекательным.

– Брось вот столько картофелин туда, – таможенник вяло кивнул на стоящую возле лавки корзину, и дважды расопырил пальцы на обоих руках.

Четвертак переставл свою корзину к таможенной, и отсчитал двадцать картофелин. Он хотел было забрать корзину, но сидящий рядом на лавке таможенник сунул в его корзину руку и выгреб столько картошки, сколько сумел ухватить. После чего бросил в свою корзину.

– Я сколько надо отложил, – сказал Четвертак.

– А какие из них твои? – спросил таможенник; похоже, картошки в казенной корзине было немало.

Прочие таможенники вяло оскалились – наверное, это была популярная на таможне шутка.

Четвертак оскалился тоже, так же вяло и механически, как таможенники, взял корзину и отошел.

Потрудившися встать таможенник между тем уже подобрался к корзине компаньонов, и столь же вдумчиво уставился в ее глубины.

– Брось туда два ананаса, – сказал он тем же голосом, с тем же кивком, что и Четвертаку.

Квакин вытащил из корзины два ананаса, и поскреб каждый ногтем.

– Чего делаешь? – спросил таможенник; похоже, он не ожидал от Квакина ничего, кроме исполения своей команды.

– Свои мечу – сказал Квакин, – чтобы в корзине два одним не стали.

– Тогда три положи, – сказал таможенник, – они как раз в два превращаются.

Остальные таможенники снова оскалились – похоже, это была еще одна дежурная шутка.

Да и чего им было тут делать целыми днями, кроме как прикалываться над колхозными лохами? Ведь у лохов не было дубин...

Но у Квакина дубина была, и несколько скунд он представлял, как она влетает таможеннику в висок, и фрагметы его остроумного мозга падают в казенную корзину. В корзине явно не хватало белков... Интересно, остальные таможенники так же оскалилсь бы в ответ на эту шутку?

Но разумеется, он бросил в корзину три ананаса. Не без удовольствия – ему давно осточетрело таскать на себе всю эту ботву.

Неленивый таможенник выудил из компаньонской корзины пару каких-то малоизвестных им фруктов, и молча пошел к лавке. Один из вытащенных фруктов он сейчас же начал жрать.

Чтвертак не слишком явно кивнул компаньонам показывая, что надлежит двигаться дальше.

Город сразу обступил их со всех сторон.

Весь он представлял собой сочетание четырех компонетов.

Первым был бурый кирпич. И был он везде. В стенах домов, на улицах в виде мостовой, на пустырях в виде беспорядочных куч. Похоже, здесь вообще не было никаких строительных материалов, кроме гребаного бурого кирпича. Зато уж было его до фига...

Вторым была пыль. Светло-бурая. Ноги обывателей стирали кирпичи мостовой в бурую пыль, а ветер из пустынь смешивал ее с пылью серой. Пыли тоже было до фига.

Третьим была вонь. Та же самая, что издавала речка-вонючка. Эта вонь сопутсововала компаньонам уже несколько часов, и Квакин думал, что скоро перестанет ее замечать. Но этого не удавлось – потому, верно, что эпицентром вони был город, и по мере приближения к нему вонь усиливалась, и адаптация не наступала. Вони тоже было до фига.

Четвертым компонетом было небо над головой – в узких коридорах торчащих вокруг бурых стен. Взгляд в это небо вызвал у Квакина мгновенный приступ тоски. Все проведенные здесь дни Квакин не очень-то любовался пустыней. А вот сейчас вспомнил ее, как вспоминают родной дом. Как там широко и привольно, как спокойно и даже радостно – так казалось сейчас – идти ее чистой землей среди кактусов, такое широкое, такое заботливо прикрывающее весь мир ярко-синее небо над ней! Городское небо оказалось порционным, а порции – маленькими. Небо было единственным, что хорошего оказалось в городе, и было его мало.

Компаньоны, знакомые с планом города по рассказам и рисункам на песке Четвертака, двинулись вперед, Четвертак же потерялся сзади. И чем дальше, тем больше Квакина удивлял ряд обстоятельств.

Во-первых, на улицах было маловато людей. Отчего-то ему казалось, что в такой тесноте люди должны тусоваться, как сельди в банке. Ничего подобного не происходило.

Во-вторых, вонь хоть и держалась на максимуме, но источник ее оставался сокрыт непроницаемой тайной. На улицах было чисто – если, конечно, не считать вездесущей пыли. Слишком чмсто для городишки который, судя по технологиям, не выбрался из очень раннего средневековья.

Постепенно, однако, разгадки стали проясняться для него.

Людей было мало потому, что их было простослишком мало для такого немаленького города. Квакин стал замечать, что множество домов пустовало. Вместо дверей внутрь приглашала войти темная пустота дверных проемов. В несколько домов Квакин и зашел – там не было ничего, кроме пыли.

Далее, весьма скоро компаньонам попалась навстречу группа людей, медленно бредущая по улице с корзинами за спиной. Сперва Квакин принял их за крестьян со своим товаром. Но потом увидел, как один из них поднял с мостовой банановую кожуру, и бросил за спину в корзину.

– Дворники, что ли? – не без удивления сказал Квакин Пинку, – и чисто же они, блин, убирают! И оперативно – кожуру, я подметил, только что кинули, она завять еще не успела!