Текст книги "Знакомый почерк"

Автор книги: Владимир Востоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Затем он приступил к правке, сверяясь с английским оригиналом. Правил все-таки карандашом, чтобы после обвести чернилами.

В школе за сочинения он неизменно получал пятерки, ошибок не допускал. Значит, кое-какая культура языка у него есть. А сейчас он видел перед глазами вывернутые наизнанку, скособоченные, искалеченные фразы. Эта работа представлялась ему работой костоправа, починяющего вывихнутые руки и ноги.

Через неделю он принес Анисиму выправленные рукописи. Тот посмотрел страниц пять и объявил:

– По-моему, недурно. Кажется, у нас с вами дело пойдет. Кстати, и рассказ ваш неплох.

Храмов рос в собственных глазах. Со злорадством вспомнил забракованную диссертацию.

– Будете печатать? – спросил он.

– Заслали в набор. Посмотрим. Вы запишите, пожалуйста, мой домашний телефон и адрес.

Храмов записал.

– Скажем… скажем, встретимся через два дня. После восьми.

Через два дня Храмов в девять часов вечера звонил в квартиру дома на Беговой улице. Дверь еще не открылась, а он уже обонял какие-то вкусные запахи, сочившиеся из этой квартиры.

Анисим был в жемчужного цвета шелковом халате до пола, под халатом рубаха с галстуком. Видно, пришел совсем недавно.

– Прошу. Снимайте пальто.

Посреди большой светлой комнаты стоял круглый стол, на котором были разбросаны журналы, ярко раскрашенные консервные банки, три трубки с длинными прямыми мундштуками.

– Располагайтесь, Евгений, – сказал Анисим, показывая на кресло. – Курите?

– Нет.

– Сейчас сварим кофе. Прошу, будьте как дома.

Анисим ногтем открыл крышечку одной из банок, набил трубку, закурил и пошел на кухню. Храмов понял, что так вкусно пахнет: табак и кофе. Но что это за табак? Он никогда не видел его в такой упаковке… Храмов не удержался, взял открытую банку, понюхал. За этим и застал его Анисим, вошедший с двумя чашками кофе. Храмов смутился. Но Анисим, поставив передним чашку и лукаво поглядев поверх очков, легко снял неловкость:

– Что, хочется закурить?

– Это, по-моему, можно и есть.

– Не устроить ли вам жевательный табак?

– Ну что вы, не надо!

Анисим показал ему трубкой на чашку, сам сделал несколько глотков.

– Могу я вас звать просто Женей?

– Конечно.

– Я ведь намного старше… Да… Так вот, Женя, работа ваша меня вполне устраивает. Будем продолжать. А пока… – Анисим обернулся, взял с тахты конверт и положил его перед Храмовым. – Здесь четыре тысячи рублей.

– Но, Анисим Михайлович, я же работал непрофессионально! – воскликнул Храмов.

– Очень даже профессионально. И я вам сейчас же дам еще порцию для правки.

– Но это слишком много – четыре тысячи, – уже спокойнее сказал Храмов, накрывая конверт рукой.

– Такие у нас расценки. Берите. Это честные деньги.

Храмов не заставил себя уговаривать дольше, положил конверт во внутренний карман.

– Вы не интересуетесь, для кого работали? – спросил Анисим.

– Если не секрет.

– Есть одно американское издание на русском языке. Вам его читать, наверное, не приходилось.

– Наверняка не приходилось.

– Хотите выпить чего-нибудь?

– В принципе я не пью. Разве что каплю вина.

Анисим пошел на кухню, а Храмов огляделся. Его поразил стоявший в углу на столике огромный плоский приемник, чернеющий эбонитом и сверкающий никелем. Анисим принес два стакана и бутылку с золотым вином. Когда пробка была открыта, запахло апельсином. Анисим налил по половине и, подавая пример, отпил глоток. И заговорил:

– Видите ли, Женя, я не только заведую отделом литературы, я еще и редактор этого американского издания на русском языке.

Храмов ждал продолжения.

– Американцы – наши друзья. Я занимаю у них должность совершенно официально, с ведома советских властей. Следовательно, вам, дружок, нечего опасаться. А меня вы просто выручите, потому что литредактор, работавший до вас, внезапно уехал из Москвы. Вы не будете в обиде, уверяю. – Он сделал еще глоток.

– Я не опасаюсь.

– И правильно делаете. Вы член партии?

– Нет.

– Тем лучше, – обронил Анисим, а Храмов отметил про себя, что это вроде бы нелогично. Но Анисим, кажется, угадал его мысли,

– Я говорю, тем лучше, потому что вам ни с кем ни о чем не надо советоваться. Но вас не удивляет, что я так быстро проникся к вам доверием?

– Если откровенно – удивляет.

Анисим чиркнул спичкой, раскурил трубку, спросил, не глядя на Храмова:

– Я не произвожу впечатления компанейского парня, не правда ли?

Храмов улыбнулся.

– Нисколько.

– Но со своими я свой. Вы, по-моему, тоже не очень-то компанейский.

– Пожалуй.

– Вот видите, значит, мы с вами – свои. И я это сразу понял. И никакого шаманства. Поживете с мое – тоже научитесь. Еще налить? Или кофе?

– Спасибо, ничего не надо.

Анисим достал из портфеля, стоявшего возле тахты, папку с рукописью.

– Вот еще порция, здесь тридцать семь страниц. Срок – пять дней.

– Хорошо.

– У вас дома есть телефон?

– Есть.

Записав номер, Анисим посмотрел на часы и встал.

– Возможно, я вам позвоню и раньше. Надо вас показать начальству. Я-то русский редактор, а есть и заокеанский. Никаких анкет не потребуется, простое знакомство.

Одеваясь в коридоре, Храмов обратил внимание на дверь, ведущую в другую комнату. На ней была наклеена большая, с метр в высоту и с полметра в ширину, фотография, изображавшая голову осьминога. Его глазки смотрели очень выразительно.

Анисим подарил Храмову на прощание обворожительную улыбку и дал пожать свою пухлую руку.

Выйдя на холод, Храмов явственно ощутил исходящий от одежды кофейно-табачно-апельсиновый запах – так он пропитался весь у Анисима.

Удивительная личность, думал он. Вещи, окружающие этого человека, создают какую-то пряную атмосферу исключительности, недоступности. Прекрасная атмосфера!

Храмов впервые в жизни готов был признать над собою превосходство другого, уже признавал. Ему даже хотелось подражать Анисиму.

Да, но такое подражание, вероятно, стоит немалых денег? Что ж, он их заработает, Издание выходит официально. И сам Анисим открыто, официально работает редактором, одновременно заведуя отделом в крупнейшей редакции. Чего же здесь предосудительного?

Удаль чувствовал Храмов. Он взял такси, тоже впервые в жизни.

Дома он сосчитал деньги. Сорок сотенных, совершенно новеньких, гремевших в пальцах, как фольга. Жаль сгибать пополам и тратить такие жаль…

Анисим позвонил через день, под вечер. Голос звучал приподнято:

– Привет, Женя! Вы можете быть свободны завтра в четыре часа?

– Да, в любое время.

– Если быть совсем точным, мы должны встретиться без четверти четыре на Смоленской.

– Я готов.

– Знаете гастрономический магазин на углу Арбата и Смоленской?

– Не бывал, но знаю.

– Там несколько входов. Вы входите с угла. Слева от дверей – отдел соков. Будьте там.

– Хорошо.

– Без четверти четыре.

…Храмов не любил опаздывать, поэтому Анисим, явившийся без десяти четыре, застал его там, где условились. У Анисима был тяжелый портфель. Храмов свой оставил дома, поэтому предложил:

– Дайте я понесу.

– Спасибо, дружок, – охотно согласился тот.

Они перешли на другую сторону улицы и пошли по Арбату, но тут же свернули направо, на улицу Веснина.

– Не робейте, американцы – люди простые… Ничему не удивляйтесь… Ведите себя естественно… – Анисим говорил прерывисто. У него, кажется, была одышка. – Вот, пришли… – Они остановились перед особняком.

Анисим выдернул из кармана большой клетчатый платок, вытер переносье, вытер под глазами, посмотрел направо, налево, взглянул на часы. Вроде давал себе время отдышаться. Потом сказал:

– Пора.

В прихожей они отдали пальто и шапки швейцару. Из прихожей через широкий проем в противоположной стене, по бокам драпированный материей, был виден светлый холл, куда вело несколько ступеней. Прямо против них, лицом к дверям, сидела машинистка. Она печатала. Над пепельницей стоял голубой жгут дыма. Анисим поманил Храмова за собой. Они поднялись в холл, Анисим поздоровался с машинисткой, повернулся направо и застыл. Проследив за его взглядом, Храмов увидел в углу человека, стоявшего на руках. Ноги уперты в стену где-то под потолком, пепельного цвета пиджак спал вниз, едва держится на плечах, галстук лижет языком светлый ковер. Окончив «производственную гимнастику», человек оттолкнулся ногами от стены, принял нормальное положение, отряхнул одну о другую руки и, подойдя, протянул правую Анисиму, сказав по-русски:

– Ковер чистый.

Анисим сделался как-то суетлив.

– Мистер Смит, разрешите представить моего молодого коллегу. Мистер Евгений Храмов. Он будет нашим литературным редактором. Я вам уже говорил о нем.

Мистер Смит протянул руку Храмову, прямо глядя при этом ему в глаза своими серо-голубыми, совершенно русскими глазами. Он был выше Храмова почти на полголовы, а у Храмова рост – сто восемьдесят сантиметров. Худой. В выражении лица проскальзывает что-то мальчишеское.

– Очень приятно, мистер Храмов. Будем работать вместе.

– Очень рад.

И мистер Смит, еще раз внимательно посмотрев на Храмова, стремительно покинул холл.

– Вот и все! – веселым тенорком громко сказал Анисим, как говорит добрый доктор малышу, боявшемуся показать горлышко. – Вы свободны, мой дорогой мистер Храмов!

– А вы разве не идете?

– Мне надо тут побыть еще немножко.

Храмов все стоял, словно ему не хотелось уходить.

– Знаете, кто это? – Анисим перешел на шепот. – Очень, очень большой шеф. Идите. Вы приняты.

…У Храмова завелись крупные деньги. Он шутя за неделю зарабатывал у Анисима шесть тысяч – так было каждый месяц. То, что он когда-то снял с книжки, было снова положено в сберкассу и служило неприкосновенным запасом. Теперь он клал на книжку аспирантскую тысячу, а остальное тратил. Он резко изменил свои привычки, словно какая-то плотина прорвалась. Анисим приносил для него по дешевой цене американские костюмы, туфли, рубашки, галстуки. Он купил золотые запонки. Он стал ходить к маникюрше. В полгода он сделался неузнаваем. Ради того, чтобы возможность доставать прекрасный трубочный табак не пропадала зря, он научился курить. Анисим подарил ему английскую трубку, сказав, что это из самых дорогих. Такие трубки раздаются матросам королевского флота вместе с табаком, матросы в плавании целый год обкуривают их. Трубка, обкуренная в море, обретает особые свойства…

Храмов не постеснялся и спросил, может ли Анисим помочь приобрести такой же приемник, какой стоит у него дома, и Анисим продал ему свой приемник за полцены.

И вот – стоп. Как-то поздно вечером в квартире Киреевых зазвонил телефон, просили Храмова. Он взял трубку из рук дяди Лени.

– Слушаю.

– Евгений Петрович? – спросил вежливый мужской голос.

– Да.

– Это говорят из Министерства госбезопасности.

Храмов повернулся лицом к стене, сказал тише:

– Да, слушаю.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Пожалуйста.

– Не по телефону. Будьте, пожалуйста, завтра в пять вечера у парикмахерской на Кузнецком мосту. Наверху, ближе к Дзержинке, эта парикмахерская. Знаете?

– Знаю.

– Домашним скажите, если спросят: звонил кто-нибудь из института.

– Хорошо.

Уже положив трубку, он спохватился: а как же они друг друга узнают? И этот товарищ тоже ничего не сказал… Стало быть, его, Храмова, узнают…

У парикмахерской к нему подошел человек неприметной наружности, лет на десять старше его, в черном пальто, в серой мерлушковой шапке.

– Евгений Петрович, здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Перейдем улицу.

Они вошли в приемную КГБ, и там в одной из комнат состоялся недолгий разговор.

– Мы пригласили вас для того, чтобы предупредить. Вы человек уже не молодой, правомочный, образованный, должны все понять правильно. Путь, которым вы идете, может завести вас очень далеко. – Он помолчал. – Вы давно знакомы с Анисимом Михайловичем?

– С сентября… с конца сентября.

– На какой почве познакомились?

– Я принес в редакцию рассказ…

– А потом?

– Рассказ набрали, но так и не напечатали. Анисим Михайлович предложил мне редактировать переводы с английского…

– Больше ничего не предлагал?

– Н-нет.

– Знакомил вас с кем-нибудь?

– На улице Веснина мы были в каком-то особняке. Там он меня представил мистеру Смиту,

– Вы знаете, кто это?

– Понятия не имею. Какой-то большой начальник.

– Не предлагали вам сотрудничества другого толка, помимо редактирования?

– Н-нет.

– А много он вам платит за работу?

– Тысяч шесть в месяц.

– Вы считаете, плата справедливая?

– Более чем справедливая.

– Вот именно – более. – Он встал. – Советуем вам найти другую работу.

– Хорошо, обязательно… Но мне, собственно, и не надо, я в аспирантуре.

– Вот именно. Приятно, что вы все поняли. Будьте здоровы.

– Мне можно идти? – удивился Храмов.

– С одним условием: о нашем разговоре никому не сообщать.

И все…

Анисим Михайлович вскоре был арестован и осужден. Чуть позже Храмову стало известно, что мистер Смит – матерый разведчик.

Храмов благодарил судьбу, что сам не попал в нехорошую историю, точнее, не судьбу, а того товарища, который беседовал с ним в приемной на Кузнецком. Но благодарил лишь до той поры, пока не улетучился страх. А потом начал ругать, и чем дальше, тем злее. Он горевал. Ничто не утешало его. Защита диссертации прошла отлично – ему никакой радости. Пригласили на работу в институт – он в запальчивости отказался. Ректор позвал его к себе в кабинет и смущенно взывал к его гражданской совести: мол, институт, а если быть точным, то государство через институт потратило на образование Храмова достаточно, чтобы ожидать от него какой-то отдачи. Храмов отвечал ректору, не выбирая выражений, и хлопнул дверью. Вызванный в партбюро, хотя и был беспартийный, он услышал более жесткие слова. Ему напомнили, что он получал сначала студенческую, а потом аспирантскую стипендию в течение девяти лет, положили перед его глазами вычисленную кем-то и записанную на бумажке сумму, в которую обошлось государству его обучение и которая составлялась из зарплаты преподавателей, стоимости оборудования и т. п. Ему уже тридцать два года, а он не работал ни часу…

Он не внял ничему. И ушел не простясь.

Позже Храмов склонен был объяснять собственное поведение временной невменяемостью. Но он был вменяем. Скорее тогдашнюю его демонстрацию следует расценить как своеобразную и несколько запоздалую тризну по Анисиму. Крах человека, которого единственно он взял себе за образец, выбил у Храмова почву из-под ног, образовал пустоту в его жизни. По прошествии многих лет он признается, что никто – ни мать, ни отец – не оказал на него такого влияния, как Анисим, вернее, не он сам как личность, а все, что он собою олицетворял, что окружало и сопутствовало ему.

Он все забыл, все бросил. Лежал дома. Жена дяди Лени готовила ему, он ел и снова ложился.

У Петра и Ольги, живших в отдельной квартире на Зубовском бульваре, родилась дочка, звали его на символические крестины в символические кумовья – не пошел. Звонила много раз женщина, которой он клялся в любви три месяца назад, – сказал, чтоб не звонила. Кризис духа, если можно определить так капризы затосковавшей по кудеснику Анисиму великовозрастной институтки в брюках, разрешился неожиданно просто. Храмов вдруг собрался в один день и уехал отдыхать к морю – в тот благословенный город, где живет и поныне. Прогуливаясь однажды по улице, он увидел объявление, гласившее, что технологический институт объявляет конкурс на замещение вакантной должности преподавателя. Профиль ему подходил. Город очень понравился. Храмов собрал необходимые документы, для чего пришлось съездить в Москву, подал их в институт, и место осталось за ним.

Все вроде бы налаживалось. Студенты его полюбили. Год он жил в гостинице, потом ему дали комнату, а потом и квартиру, отличную однокомнатную квартиру в старом доме, перепланированном и имеющем все удобства. Вскоре его сделали старшим преподавателем.

В 1951 году летом умер отец, но он на похороны не ездил, так как Петр не мог его разыскать, он никому не сообщал своего адреса. Мать переехала к Петру и через два месяца скончалась. И ее не хоронил младший сын. Об этих двух смертях он узнал лишь в 1952 году, когда ездил в Москву во время отпуска. Петр в разговоре опять назвал его «ленинградцем», и Евгений Петрович Храмов больше брата не навещал.

И дядю Леню хоронить он не ездил. Он отрезал прошлое навсегда. Так ему было удобнее. Время шло. Честолюбие вновь вспыхнуло в его душе, он снова сделал попытку написать докторскую диссертацию. Но не было ни материала, ни темы, ни свежести мысли. Он с ужасом осознал, что никогда уже ничего не напишет. А кругом поднималось молодое, напористое, глядящее только вперед и не оглядывающееся по сторонам. А он смотрел ему вослед, в спину, зависть своим остреньким жалом все больнее колола его. Ни мимолетные, легкие успехи у женщин, ни обилие денег не утешали его. Он катастрофически старел душой и отставал в развитии, – тут уместно вспомнить, что он в свое время развивался быстрее сверстников. К 1974 году это был уже, так сказать, законченный старик, старик в пятьдесят восемь лет.

В 1973-м скончался от инфаркта Петр, следом за своей женой Ольгой, у которой был рак печени. Храмов превозмог себя, отправился на похороны, потому что получил телеграмму от его дочери Гали, оставшейся круглой сиротой. Правда, в применении к двадцатипятилетней женщине слово «сирота», как считал Храмов, несколько отдает карикатурой, но она сама назвала себя так, сказав ему со слезами на глазах, когда они встретились у открытого гроба: «Дядя Женя, я теперь совсем сирота». Или он не прав насчет карикатурности? Может быть, иногда человек становится сиротой и в пятьдесят лет?

Он уехал прямо с кладбища, не пожелав остаться на поминки: его пугали незнакомые люди с суровыми лицами – многие в военном, – собравшиеся на похороны Петра.

Нет, наверное, никто никогда не разрешит загадку, почему два родных брата, наследовавшие одну кровь и выросшие в одном обществе, бывают порою разительно непохожи.

…Обо всем этом и еще о многом другом в мельчайших подробностях будет вслух горько вспоминать Евгений Петрович Храмов перед чужим человеком, годящимся ему в сыновья, и перед магнитофоном. А нам нужно продолжать рассказ о текущих событиях, предварив его небольшой оговоркой.

В описываемой истории есть только два случайных совпадения. Одно из них никакого значения не имеет. Другое сыграло определенную роль в том, что капитан Краснов едва не почел себя профессионально несостоятельным, потому что совпадение это заставило его усомниться в правильности своей версии. Но, может быть, так даже лучше: лишний опыт никому не мешает, вернее, опыт лишним не бывает, если иметь в виду опыт порядочных людей.

Глава III
Турист «Люкс»

Начальница, суровая, энергичная женщина, питавшая слабость к мороженому, вызвала Галину Храмову 22 августа 1974 года с утра.

– Вы будете работать с мистером Деем. Важная персона. Имеется просьба сопровождать его по маршруту, – глядя в листок, сказала начальница. – Из Канады. Доктор социологии и бизнесмен – такое интересное сочетание. Идет по туру «люкс». Срок – месяц. Прилетает завтра рейсом из Стокгольма. Маршрут: Ленинград – Таллин – Рига – Сочи – Одесса – Брест – Москва. Берите книжку-подтверждение. – Она помолчала немного и добавила: – Он просил назначить ему гидом персонально вас. Вы что, уже работали с ним?

Галине Храмовой нетрудно было вспомнить, о ком идет речь.

– Да, – ответила она. – В прошлом году.

– Тем лучше. Оформляйтесь.

Галина Храмова чувствовала, что начальница относится к ней хорошо. Дело не в том, что ей все чаще поручали сопровождать «люксовых» туристов-одиночек – это считается среди переводчиков хорошей работой, – гораздо больше Галина ценила те мелкие на первый взгляд знаки доброго расположения, которые не имеют никакого материального эквивалента и проявляются непроизвольно. Мимоходом данный маленький, чисто женский совет, вопрос «Как самочувствие?», заданный не из любезности, а с действительным желанием знать, как ты себя чувствуешь после перенесенного гриппа… Мелочь, конечно, но она для одинокого человека не имеет цены.

Начальница сама, без зова – Галина хотела позвать, но посчитала это неудобным – пришла на похороны ее отца. С тех пор между ними установились доверительные отношения. На службе, однако, это нисколько не отразилось. Покровительства и послаблений не было.

Одиночество Галина ощущала только дома, в опустевшей квартире, но горе постепенно сгладилось. Тогда, в первые месяцы после смерти матери и отца, она ни за что бы не поверила, что через год примирится с потерей и будет жить как жила прежде. Она не поверила бы, что сможет ночевать одна в трех комнатах.

Два месяца у нее жила подруга, Лена Смолина. Володя Яковлев, человек, с которым Галина была близка более трех лет, предлагал сойтись, жениться, хотел переехать с вещами, но она отвергла предложение: по ее понятиям, это оскорбило бы память родителей. Она ему сказала: «Подождем год». Он не обиделся, но был задет.

Они познакомились еще в шестьдесят девятом в кинотеатре «Россия». Три студента института стали и сплавов стояли в очереди к кассе, а впереди – студентки института иностранных языков. Была пущена реплика без адреса, Лена Смолина ответила. Слово за слово, и кончилось тем, что студенты предложили оставить кино в покое и посетить кафе на улице Горького, против телеграфа. Студентки, переглянувшись, сочли предложение приемлемым. Было заказано шампанское – у одного из студентов водились деньги, к тому же он отмечал день рождения. После этого вечера у Галины и Володи завязалась любовь, и, как оказалось, надолго.

В том, что Владимир Яковлев окончил институт стали и сплавов, состоит одно из двух случайных совпадений, о которых говорилось выше: дядя Галины, Евгений Петрович Храмов, тоже ведь учился в этом институте. Но это никакого значения для нашего повествования не имеет.

У Владимира Яковлева, как и у Храмова, тоже были честолюбивые замыслы, но отец пресек их. Старший Яковлев работал плавильщиком на одном из заводов Москвы, где имелся литейный цех. Вполне допустимо, что и он действовал из честолюбивых побуждений, когда настоял на том, чтобы сын поступил на его завод мастером литейного цеха, но это было честолюбие совсем иного толка. Отцу не нравились молодые специалисты, которые ловят каких-то неизвестных журавлей в министерском небе. Он хотел, чтобы сын был ближе к расплавленному металлу, он говорил: «Это, знаешь, очищает». От чего очищает, он не уточнял, да и не был ничем замаран его сын.

Владимир поступил на завод мастером, а в 1972 году его сделали начальником литейного цеха. Тогда же приняли в партию. Работа серьезная, иногда и за порогом проходной не отпускает от себя, а бывает, что после какой-нибудь крупной накладки и ночью спать не дает, но Владимир так втянулся, что с трудом мог себя представить на другом месте, в другом качестве. Он работал не за страх, а за совесть и был доволен.

Не хватало одного – ясности с Галиной. Она все чего-то колебалась, и это его злило. Ну понятно – умерли родители, но уж больше года прошло, даже самые строгие люди дольше траур, кажется, не соблюдают. Между ними назревал серьезный разговор. Владимир ждал его со дня на день, однако торопить дела не желал: хватит, он уже трижды пытался форсировать. Он ждал, когда она сама предпримет наконец что-нибудь.

…Он стоял на железном полу возле строгального станка, на котором обдирают доскообразные, плоские слитки, разговаривал с мастером, когда вверху, в его конторке, зазвонил телефон. Взбежав по железной, узкой и крутой, как корабельный трап, лестнице, снял трубку.

– Володя? – услышал он голос Гали.

– Здравствуй. Как жизнь?

– Дали люксового туриста. Скоро уеду с ним.

– Ну вот, – сказал он невесело. – Надолго?

– Месяц. Но я не сразу уеду. Он несколько дней побудет в Москве.

– Звонишь только для этого? Чтобы сообщить?

– Не злись. Надо бы повидаться.

– Зависит от тебя.

– Завтра мне рано вставать, да и в порядок себя надо привести…

– А ты что, не в порядке? – перебил он.

– Но я же буду работать.

– Ну да, с люксовым.

– Не злись, говорю, а то повешу трубку.

– Ладно, перестал.

– Я позвоню тебе завтра или в другой день, но мы увидимся перед отъездом. Хорошо?

– А чего хорошего?

– Опять?

– Ладно. Жду звонка…

…Утром 23 августа Галина Храмова встретила мистера Дея в аэропорту Шереметьево. Он совсем не изменился за год и по-прежнему производил приятное впечатление. Высокий, благообразный пожилой человек с проседью в темных густых волосах, зачесанных назад. Стекла очков без оправы. Мистер Дей был очень моложав и держался молодцом. Одет безукоризненно. Все высшего сорта, и ничего крикливого, как бывает порой у молодящихся старичков, прилетающих из-за границы посмотреть на Советский Союз.

У мистера Дея было два больших чемодана и огромный кожаный кофр для костюмов и пальто. Пока он проходил таможенный досмотр, который не был слишком придирчивым, Галя успела сходить к машине, попросила шофера такси помочь: где-то должны быть носильщики, но она их не видела. Шофер отнес кофр и чемодан, вернулся, взял другой чемодан. Мистер Дей и Галина шли следом. Она чувствовала на себе его пристальный взгляд искоса.

– Вы, по-моему, еще больше похорошели, – наконец сказал он. – Если все москвички так же прекрасны, как вы, отсюда, наверное, никто уже не возвращается. – И по тону и по содержанию это было намного фамильярнее всего, что могли себе позволить ее обычные подопечные в первые четверть часа после прилета. Мистер Дей на правах старого знакомого допускал некоторые вольности, и она сочла нужным немного его охладить:

– Благодарю вас, мистер Дей. Не опасайтесь. Уверяю вас, вам это не грозит. Вы же все-таки улетели из Москвы в прошлый раз.

– Тогда мне некогда было смотреть по сторонам. И на красивых женщин тоже.

Действительно, в прошлом году мистер Дей приезжал в Москву всего на пять дней. Он не ходил ни по музеям, ни по театрам и прибыл налегке, с одним небольшим чемоданом. Единственное, что его интересовало, – торговые представительства некоторых европейских стран и промтоварные магазины. За пять дней он воспользовался помощью гида лишь однажды: когда захотел посмотреть университет на Ленинских горах. Галина Храмова про себя удивлялась, к чему вообще мистеру Дею потребовался гид. В переводчике он не нуждался, так как сам прекрасно говорил по-русски. Обычного туристского любопытства и жажды увидеть как можно больше не проявлял. Так что они за все время его пребывания едва ли перекинулись десятком фраз.

Но теперь мистер Дей приехал на целый месяц…

– Наверное, это трусость, но я ужасно неуютно себя чувствую в воздухе. Но зато после посадки испытываю необыкновенный прилив энергии. Молодею на двадцать лет.

Мистер Дей как будто оправдывался. Она спросила:

– Мы опять будем говорить только по-русски? И опять, кажется, вам моя помощь не понадобится?

– Нет, нет, что вы, – воскликнул он несколько театрально. – Я был бы последним глупцом, если бы лишил себя вашего общества. У меня много дел, но и развлечься будет время.

Кажется, галантерейность сидела в нем глубоко и прочно, хотя было заметно, что он хочет найти нужный тон.

– Но вы лишаете меня возможности лишний раз попрактиковаться в английском, – сказала она.

Они уже дошли до машины. Шофер укладывал чемоданы в багажник. Кофр он поместил в машину, поставив его наискосок позади своего кресла. Мистер Дей открыл переднюю дверцу и округлым движением руки пригласил Галину садиться. Потом сел сам на заднее сиденье и сказал:

– Знаете, что я предлагаю? Чтобы ваши интересы не пострадали, давайте сделаем так: один день будем разговаривать по-английски, другой – по-русски. Мне хотелось бы наговориться по-русски. Вы меня понимаете?

Вот это уже был вполне человеческий тон.

– Понимаю. А где вы изучили наш язык?

Он ответил не сразу, словно взвешивал, стоит ли объяснять, или просто задумался:

– Разве я в прошлый раз не рассказывал?

– Не успели.

– Я родился в Западной Белоруссии. Тогда это была Польша. Мать моя русская.

Машина миновала березовую рощу и набирала скорость. Галина молчала.

– Я немножко волнуюсь, – признался мистер Дей. – Старики подвержены сентиментальности.

– Ну какой же вы старик… – искренне возразила Галина.

Мистер Дей моментально взыграл. «Как боевой конь, заслышавший звуки трубы» – к нему это древнее, испытанное сравнение очень подходило.

– О, – воскликнул он радостно. – Теперь уже мне надо вас благодарить?

– Пожалуйста, Но это совсем не комплимент.

Мистер Дей был счастлив.

– А почему вы меня не спросите, давно ли я покинул родину и где скитался?

– У нас не принято расспрашивать гостей. Это было бы, с моей стороны, бестактностью.

– Я тоже понимаю вас. И поверьте, испытываю восторг.

– Отчего же?

– Вам этого не оценить. В России, в Советской России, народилось такое вот поколение…

Ей показалось, что его душат подавляемые слезы. Она пыталась его успокоить.

– Уже не одно поколение.

Он покрутил головой и произнес дрожащим голосом:

– Нет, нет… Я смотрю на вас… Такого никогда не могло быть в России…

Галина вспомнила, как сопровождала однажды группу туристов из Канады. Их было семь человек, все выходцы с Украины. Они стосковались по родине так, что на аэродроме в Киеве, выйдя из самолета, упали на колени и целовали бетонные плиты. А потом в городе плакали на каждом шагу.

Похоже, у мистера Дея переход от улыбки к слезам и обратно накатан. Впору было удивляться, но Галина тут же ругнула себя: а может, человек действительно растроган и не в силах сдерживать сменяющих друг друга чувств? Нельзя заранее думать о нем плохо. Мистер Дей меж тем опять уже улыбался.

Справа над низкими деревьями мелькнул острый белый шпиль.

– Что это? – спросил мистер Дей.

– Северный речной вокзал.

– Мы уже в городе?

– Да.

Он помолчал, а когда возобновил разговор, был деловит, сентиментальность исчезла без следа:

– Должен вам признаться, я порядочный кинолюбитель, но у меня, вероятно, склероз. Все взял, даже проектор, а химикалии и бачки для проявки, кажется, забыл. А проявить хотя бы одну пленку надо обязательно. Чтобы знать, как снимать.

– А мы сейчас мимо магазина поедем. Кинофото, – вставил слово шофер, по-молодому худой, лет сорока, с бедовыми голубыми глазами.

А Галина подумала: все-таки долгая жизнь за границей сказывается. Ей показалось, что мистер Дей совсем некстати, не по-московски как-то употребил слово «порядочный». Впрочем, может, это по старым канонам и правильно…

Мистер Дей впервые поглядел на шофера.

– Правда? – И тут же спохватился: – Но у меня нет советских денег, надо обменять. Или можно купить на доллары?

– На доллары в магазинах не продают, – сказала Галина. – Мы обменяем в гостинице.

– Отлично.

Они ехали мимо станции метро.

– А это что? – поинтересовался мистер Дей.

– Метро «Сокол», – объяснил шофер. Ему, видно, нравился пассажир. И очень хотелось принять участие в разговоре. Голос у него был тонкий, но с хрипотцой. Как у щуплого петуха.