Текст книги "Я не придумал ничего (Рассказы для детей и взрослых)"

Автор книги: Владимир Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

КАРАСИК

ервый раз на рыбалку меня взял мой взрослый брат. Девушки и парни, приятели брата, решили устроить на озере пикник. Все были веселые, смеялись по каждому поводу. Так всегда бывает, когда у людей просто хорошее настроение, когда они молоды, когда отличная погода и впереди длинный радостный день.

Со станции шли к озеру по сырой тропинке в высоком камыше. Озеро появилось сразу, будто вынырнуло из травы. Оно было большое, синее, гладкое.

В нем отражался камыш с бархатистыми коричневыми колбасками на макушках.

Я подбежал к воде и увидел в ней себя – в белой рубашке, с белым прутом-удилищем на плече, – но с берега в озеро плюхнулась лягушка, пошли по воде круги, мое отражение перекосилось и задрожало.

Брат с товарищами привязывали к удилищам лески, а у меня все давно готово – только закинуть удочку.

Мне показали, как это делается, и вот я закинул удочку первый раз в жизни!

Тут ко мне подбежали девушки, стали меня тормошить, неизвестно чему смеялись, только мешали. Особенно одна, черноглазая, с едва заметными усиками. Да я знал, вовсе и не во мне было дело. Просто ей очень нравился мой взрослый брат.

Мой поплавочек – пробка, проткнутая спичкой, – тихо лежал на воде. Я ждал. Когда он утонет, надо будет скорее тащить.

Вот слышу – удивленно-радостно вскрикнула та, с усиками. Еще бы ей не радоваться! Она поймала карася!

Золотистая рыбка трепетала на конце лески. Девушка смеялась и будто не знала, что делать. Брат кинулся ей помогать.

Потом и другие стали выдергивать карасей. Только у меня не клевало. Давно уже все бросили рыбачить, разложили на газетах еду, зовут меня, но я не спускаю глаз с поплавка.

И вдруг!.. Мой поплавок шевельнулся, и сразу будто что-то шевельнулось у меня в груди, перехватило дыхание. Поплавок дрогнул, поплыл, поплыл и скрылся под водой. Не помня себя, я изо всех сил дернул удилище, и – о счастье! – на конце лески сверкнул золотой пятачок с красными плавничками. Это был маленький карасик.

От радости я онемел и только громко дышал.

– Смотрите! Смотрите! – закричали девушки. – Володя рыбку поймал!

– Редко, да метко! – воскликнул я.

Ну, этим я, конечно, только рассмешил всех.

Помню, я никак не соглашался бросить моего карасика в общую корзинку, а привез его живого в банке с водой.

И тут я заболел скарлатиной. Болел тяжело, долго. В то время еще не было надежного средства от этой опасной болезни. Потом наступил кризис, и никто не знал, выздоровею я или вот-вот умру. И тогда отца осенила счастливая мысль. Он положил мне на подушку свой маленький никелированный браунинг и шепнул, что теперь он мой. Ну, сами понимаете…

Говорят, я прижался к пистолету щекой, всхлипнул и уснул, а проснулся здоровым, хотя еще очень слабым.

Когда мне разрешили встать с постели, я потихоньку поплелся в сад. Там, под яблоней, в медном тазу, у меня остался карасик.

Смотрю, а карасик-то живой! Дождался меня…

В тазу воды оставалось только-только на донышке, в ней плавали опавшие листья, и сверху паучишка сплел паутину.

Я принес свежей воды. Удивительная рыба – карась! Чем же он, бедный, питался все это время? И как в тазу сохранилась вода? Наверное, дождем прибавлялась.

Я тут же решил отпустить моего карасика в озеро, но мне нельзя еще было ходить далеко. А брат, пожалуй, карася отпускать не поедет…

Но папа придумал, как быть. Ранним утром на извозчике он повез меня к Подкумку, речке, что протекала на окраине города.

Когда мы ехали, я не смотрел ни на извозчика, ни на лошадь, ни на дома, а только на моего карасика. Он не суетился в банке, лишь пошевеливал плавниками.

Мы подъехали к самому берегу возле моста, и мне стало страшно за карасика: ведь тут было совсем не так, как на озере.

Вода в речке грозно бурлила.

Я нерешительно взглянул на отца.

– Не бойся, – сказал он, – карась найдет себе заводь и будет там жить.

Я подошел к воде и выплеснул карасика.

Возвращаться сразу домой мы не захотели, а переехали Подкумок и очутились в станице на базаре. Отец купил холодца с чесноком и душистого крестьянского хлеба. Вот мы поели с ним!

А когда мы возвращались по мосту, я остановил извозчика. Слез и заглянул в щель между досок. Внизу тихими кругами ходила вода. В солнечных отсветах плавала золотистая солома. «Наверное, он сейчас тут, мой карасик», – подумал я.

А ведь так, наверное, и было.

ЖЕНИХ

перешел в третий класс. У меня длинные брюки, а не штанишки до колен. И никаких чулок с резинками. Мужчина!

А кто не верит, можем стукнуться.

Вот никак не могу вспомнить, из-за чего мы то и дело «стукались». Если не на перемене; то после уроков, но кто-нибудь с кем-нибудь непременно дрался.

Еще когда я только в первый класс начал ходить, ко мне подскочил какой-то мальчишка.

– Стукнемся? – крикнул он.

Я кивнул.

Он бросил на землю свой портфельчик. Я тоже. Вокруг нас уже собрались ребята. Мальчишка налетел и стукнул меня грязным кулаком по носу. Из носу пошла кровь, а я, дурак, и зареви. Даже руками себя за горло схватил, так расстроился. И сразу стал всем смешон и противен. И самому себе тоже. Домой шел один и все думал: почему я мальчишку стукнуть забыл? До сих пор себе простить не могу. И до сих пор стыжусь: чего это я заревел тогда?

Мы стукались на улице, во дворе, в классе возле доски, если к спеху было. Только не знаю, для чего это все делалось. Глупость-то какая! Ну, если я сильней другого, то надо его бить? Чтоб кровь из носу?

Другое дело, если ты жених…

Училась такая девочка в нашем классе – Людмила Адмиральская. Девочка как девочка – прилежная, умненькая. Коротко стриженная, с челкой. Сидела она позади меня.

Вот как-то раз Семка Акопов изловчился и столкнул нас лбами. У Милы был прохладный твердый лоб, весь в золотистых веснушках.

– Жених и невеста! Тили-тили-тесто! – заорал Семка ни с того ни с сего.

А класс дружно подхватил, и, пока не вошла Елена Ивановна, все радостно вопили:

– Жених и невеста! Жених и невеста! Тили-тили-тесто!

Пришлось на перемене с Акоповым Семкой стукнуться. И после, до самого четвертого класса, чуть не каждый день я стукался со всеми желающими – стоило только кому-либо сказать «жених и невеста» или только «тили-тили-тесто».

Их оказалось много, желающих, а я, маленький дуралей, и не догадывался, что все они, желающие, старше или сильнее меня. Но самая-то глупость была в том, что я признал себя женихом.

Каждый день после уроков, если я ни с кем не стукался, то провожал Милу домой. Просто плелся позади, пока «невеста» не скрывалась за высокой зеленой калиткой своего дома.

Потом Людмила Адмиральская стала принимать меры. Она выпускала из калитки огромного цепного пса.

А тот, не зная, что ему делать на свободе, иногда убегал к своим собакам, иногда… гнался за мной.

Дома за обедом я обычно все рассказывал. Про отметки, про новости в школе и про то, с кем и с каким успехом стукался. И про то, как сегодня проводил Милу Адмиральскую, про собаку тоже… Мама недовольно качала головой, опускала глаза. Отец одобрительно улыбался в усы, и никак я не мог понять, отчего все время давится и кашляет мой старший брат. У него багровело лицо, слезы выступали на глазах. А это он, оказывается, давился от смеха, но смеяться надо мной ему было строго-настрого запрещено. Отец и мать надо мной не смеялись.

И я теперь тоже никогда ни над кем не смеюсь.

А кто не верит, можем стукнуться!

МОЙ ДНЕВНИК

огда я был маленьким и учился еще в первом классе, я стал вести дневник. Нет, это совсем не такой дневник, какой есть сейчас у каждого школьника. Не уроки и отметки записывались туда.

Это была толстая тетрадь, в которой вечером полагалось написать про то, как прожит день: что видел, с кем играл и во что, куда ходил, какую книгу читал. Написать хотя бы три строчки. А если хочется, то и целую страницу. И еще нарисовать внизу.

Я бы такое сам не придумал. Это я собезьянничал у Шуры и Юры Лавровских, больших соседских мальчиков. Шура учился в шестом, Юра – в восьмом классе.

Они мне сказали:

– Великие путешественники всегда вели дневник. Описывали горы и реки, все приключения. Встречи с дикарями и про погоду тоже…

Правда, Юра с Шурой не сказали мне, что им вести дневник строго-настрого приказал отец.

Помню, я его немного побаивался. Он властно сверкал очками, неприступно сиял начищенными сапогами, а главное – никогда мне не улыбался, не трепал за волосы, не вступал в шутливый разговор, как другие. Спокойно шел, и мне казалось: не уступи ему дорогу – перешагнет, как через собачонку. А я и правда был кудрявым, смахивал на пуделя.

Александр Петрович ни в чем не терпел беспорядка. Так, однажды он привез большой тяжелый шкаф. Приставил его к стене, тщательно вытер внутри и снаружи тряпкой с постным маслом. Сам разложил на полках вещи и книги сыновей и твердо сказал:

– Чтобы все лежало так. На этом самом месте. И чтобы ни пылинки! Как на корабле.

И честное слово, в этом блестевшем шкафу много лет все всегда лежало на своем месте и не было в нем ни пылинки. Я сам видел, как отец Шуры и Юры белым носовым платком проверял его чистоту внутри и снаружи.

Итак, в подражание Шуре, Юре и всем великим путешественникам, я решил вести дневник. Горы видны из окна, речка тоже не так далеко. Вот только где взять дикарей? И толстой тетради у меня не было. Мне еще не разрешалось писать в тетрадях в одну линейку, и даже в две линейки. В то время, пятьдесят лет тому назад, первоклашки писали в тетрадях, разлинованных в косую клетку.

Тогда я взял несколько тонких своих тетрадей и сшил их вместе. Вот и все. И даже твердую обложку сделал из картона, оклеенного цветной бумагой.

На первой странице я нарисовал земной шар. Над ним и внизу большими печатными буквами написал: «Мой дневник». Немедленно буквы и шар раскрасил красками повеселее и схватил ручку… Задумался. О чем? И вдруг почему-то, так само получилось, я написал: «Проснувшись, я пошел в сад и с товарищами в лес пошел за грибами».

Да никуда я не ходил! Леса и близко не было. Грибов совсем в тех местах не водится. Вот тебе и великий путешественник. Сочинил все. Вруша.

Внизу нарисовал большой гриб, почему-то в портретной рамке. Справа и слева от гриба – по три одинаковых дерева. Две одинаковые дороги уходят вдаль. Позади горы – островерхие, одинаковые, как зубья пилы. Таких лесов, гор и дорог не бывает, и грибов в рамках… Нелепый рисунок.

Однако позже я понял: не умеешь – не бойся, делай. Пусть неправильно получится, зато теперь ты знаешь, как не надо делать, и считай, что наполовину уже научился.

И правда, дело у меня пошло лучше. Я описывал, как прошло классное собрание. Кого выбрали в класс-ком, кого в санкомиссию. Что мастерил сегодня. Чаще всего я делал модели аэропланов. Так тогда назывались самолеты.

Про разное рассказывал я в дневнике. Про то, что случилось. Вот как-то поймали нашего Кузьку и увезли в фургоне как бездомную собаку. Этот песик жил у нас во дворе. Славный он был, веселый. Лохматенький, черный, а кончик хвоста – белый.

Наш Кузька не был бездомным! Мы все играли с ним и кормили его. И каждый из нас мог бы сказать: «Он мой».

Просто мы не знали, что его надо зарегистрировать и повесить ему жетон на ошейник.

Узнав о несчастье, мы собрали деньги, уплатили за жетон, побежали далеко за город, куда увезли пса. Нам вытащили его из глубокой ямы, где держали бродячих собак.

Счастливые, прыгая от радости, мы возвращались домой. Но главное в записи об этом – последняя строчка: «И нам было весело, а собака была невеселая». Заметил. Молодец. А в самом деле, мог ли наш Кузька сразу стать веселым, если он только что так жестоко страдал? Вот так и человек. Не может сразу перенастроиться, ведь он не балалайка и не телевизор. Если где-либо горе, нельзя туда прийти и веселиться. А там, где люди веселятся, нельзя смотреть на всех букой или сидеть повесив нос.

А вот на другой странице дневника – про саранчу. Утром влетел к нам во двор незнакомый мальчишка и заорал:

– Саранча! Саранча! Хватайте тазы, ведра, бегите стучать, греметь! Пугать саранчу на кладбище!

Городок наш всполошился. Закрылись учреждения. Кто бегом, кто верхом, на телегах, в пролетках устремились к небольшой горке, что возле кладбища. У каждого в руках или таз, или пустое ведро и палка – все, чем можно греметь.

Впереди, конечно, мальчишки. Вот когда можно стучать, шуметь, свистеть, вопить! И за это еще хвалить будут.

Кто не видел саранчу, пусть представит себе кузнечика длиной в два спичечных коробка. А сколько их собирается вместе, невозможно себе представить. Туча саранчи заслоняет солнце, и бежит от нее по земле страшная тень. И если саранча опустится на поля…

По непонятной прихоти саранча опустилась на кладбище. Здесь, на горке, шум стоял уже невероятный, но саранча не испугалась. А может, сочла это за шумный восторг по случаю ее прибытия. Через некоторое время она, словно по какой-то неведомой команде, поднялась в воздух и полетела.

Кладбище, только что утопавшее в зелени, сейчас было мертвее мертвого. Ни травинки, ни листочка, ни кустика…

На страницах дневника часто встречаются и такие записи: «Сегодня ходил в кино. Картина мне очень понравилась». Названия у картин были всякие: «В городе желтого дьявола», «Черный Питер», «Пропавшие сокровища». И хотя там чаще все происходило из-за пустяков – не поделили деньги или красавицу, – смотрелись они с упоением.

Надо было только во время сеанса немного потерпеть. Аппарат в кинобудке был один, и каждую часть киномеханик перематывал.

В душной темноте зала стоял сплошной шорох и шелест. Потому что все грызли семечки, жевали что-нибудь, посасывали леденцы, ириски. Затем снова синий луч из окошечка кинобудки пронизывал темноту, стрекотал аппарат и звучала музыка.

Музыка звучала не с экрана. И голосов людей от экрана не доносилось. Такое тогда было кино. Немое. Человек на экране открывает и закрывает рот, и считалось, что он говорит, а что – понять можно было только из коротких надписей. Читать надо было уметь скоренько, а то ничего не поймешь.

Под самым экраном или в сторонке все время играл пианист. Или небольшой оркестрик. Если по ходу дела происходило что-нибудь веселое, музыканты играли веселое, если печальное – тянули тоскливо. А если на экране были скачки, стрельба, беготня, драка, музыканты старались до пота, наигрывали все равно что, только стремительное.

И ведь как все тогда казалось здорово устроено! Только теперь, когда кино звуковое и даже цветное, грустно отчего-то становится, когда случится вдруг увидеть фильм тех далеких-далеких дней.

Вот жалко, что нет в моем дневнике ничего о том, как Шура и Юра Лавровские учились говорить по-человечески.

Однажды отец сказал им:

– Нас в семье четверо. Каждому по билету в кино – получается слишком накладно. Никакой зарплаты не хватит. Будем ходить в кино по очереди, а за вечерним чаем подробно рассказывать.

Он пошел первым и после кино все рассказал подробно и занимательно. Я будто своими глазами фильм посмотрел.

На следующий день пошла в кино их мама. И она рассказала превосходно. В другой раз – Юра. Он пришел и начал рассказывать горячо, взволнованно. Картина была действительно интересной. Но что это? У него вдруг стало не хватать слов. Он попробовал вставлять всякие «ну», «значит», «вот», «ничего», «то есть». Мы едва понимали, что он хочет сказать. Юра смутился, разозлился на нашу непонятливость, заторопился, стал перескакивать и возвращаться к сказанному. То и дело он произносил «э-э», «ме-е», «ну-у».

А у самого от натуги даже слезы на глазах выступили.

– Отставить! – решительно прервал отец. – Ты заговорил не по-людски. Мычание какое-то и блеяние.

Всем стало неловко за Юру и жаль его. Потом в кино сходил Шура. Он-то знал, что ему предстоит, и, наверное, по дороге домой собрался с мыслями, приготовился. Он рассказывал чуть лучше, чуть больше, но… кончил тоже плохо. Смешался, заторопился и окончательно застрял в дебрях мусорных слов.

Так у них продолжалось больше года. Ходили в кино по очереди и потом рассказывали. И как же хорошо научились говорить ребята! Заслушаешься.

А ведь уметь связно и легко говорить нужно вовсе не для того, чтобы потом про кинофильмы рассказывать. Кто хорошо говорит, хорошо думает! Для того, теперь я понимаю, и заставили Шуру с Юрой и фильмы пересказывать, и дневник вести.

Я-то этого не знал, просто собезьянничал. Но тогда не пожалел и теперь не жалею. Очень интересно вести дневник!

САМЫЙ СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

то было давно. Иногда кажется, тысячу лет назад. В самом деле, кто из ребят теперь знает, что такое примус? Наверное, не всякий. А в те времена штуковина эта жужжала в каждой квартире. Эдакая паяльная лампа, на которой готовили еду.

А радио?!

Тогда во всем городе было лишь несколько радиоприемников. Послушать радио ходили как на экскурсию. Да не просто послушать передачу, а только чтобы поверить в это чудо.

Ну не чудо ли? Человеческий голос и музыка звучат из черной изогнутой трубы. И это вовсе не граммофон, а так просто, по воздуху, прямо из Москвы, летят сюда музыка и человеческая речь. И слышно ведь, слышно! Из Москвы!

И вот случилось так, что мне и моему другу Лене Фельдшерову довелось своими глазами увидеть и даже потрогать радиоприемник. Сделал его студент, сын наших соседей.

Только приемник этот был слабенький. Радиопередачу слушали, надев на голову телефонные трубки – наушники. Тогда именно такие делались приемники. К ним не надо было ни батарей, ни электросети.

Нас с Ленькой только что приняли в пионеры. Мы рисовали красноармейцев в буденовках, двукрылые, этажеркой, аэропланы и космические ракеты с алым пламенем позади. Из круглых иллюминаторов ракет выглядывали человечки.

Тогда очень много говорилось и писалось о межпланетных полетах, звучал живой голос Циолковского…

Нет, это удивительно! Еще не в каждом городе было электричество, еще простой приемник был чудом, а люди уже всерьез мечтали о межпланетных путешествиях.

Мы, ребятишки, мечтали вместе со взрослыми, только смелее их. Может быть, поэтому радиоприемник студента не показался нам недостижимым чудом. Особенно после того, как увидели, что там, внутри.

В черном лакированном ящичке все было устроено проще простого. На картонный цилиндр плотными рядами намотана изолированная проволока. На крышке ящика, снаружи, привернут рычажок, похожий на согнувшегося человечка. Тонкой пружинкой он опирается на кристалл – детектор. Было тут два винта для антенны и заземления. И еще розетка для включения наушников – единственной покупной детали.

Под присмотром студента мы с Ленькой срисовали все это устройство, наметили черточками, что с чем соединено, и побежали домой. Надо ли говорить, что мы решили, ни много ни мало, сделать радиоприемник.

Нам очень не терпелось, и мы не стали мастерить и полировать ящик, а взяли обрезок неструганной доски и приступили к монтажу. Но, впрочем, сначала мы сделали кристалл – детектор, как научил студент. Положили в банку свинец и серу и расплавили на примусе. Кристалл вогнали в мамин наперсток! Сломанный ученический циркуль послужил рычажком, пружинку сделали из обрывка балалаечной струны.

Цилиндр склеивать тоже было некогда. Прикинув и так и эдак, взяли мы круглую картонную коробку из-под какао и намотали на нее провод от звонка. Не было у нас винтов для присоединения антенны и заземления, обошлись двумя шурупами.

Потом мы стали соединять все это медными проволочками. Нет, мы не припаивали, этого делать мы еще не умели, просто прикручивали, прижимали плоскогубцами.

Готово! Мы еще раз проверили, все ли «присобачено» как следует, потом посмотрели друг на друга и вроде испугались. Шутка ли, радио сделали.

А вдруг и в самом деле заговорит? Надо пробовать.

А это ведь тоже не шутка – пробовать радио!

Для начала расчистили место. Задвинули обеденный стол в угол, стулья вдоль стен поставили. Приемник наш водрузили посредине комнаты на полу.

«А как же антенна и заземление?» – спохватились мы.

Но и с этим справились быстро. Принесли с улицы несколько витков толстой ржавой проволоки и подвесили ее под потолком, протянув через всю комнату. А кусок железной трубы, вбитый в землю во дворе за окном, послужил заземлением.

Студента дома не было, но под честное пионерское, что мы ничего не испортим, нам с Ленькой дали наушники.

Вбежали мы в комнату, плюхнулись животами на пол, головами друг к другу. Лежим, от волнения сопим и думаем: «Радио сделали! Сейчас заговорит!»

Заговорит?!

Ну, знаете, это ведь мы все-таки играли в радио. Играть во все можно. И вот я надел наушники, поставил пружинку на кристалл и…

Что это?

Ленька как лежал на животе, так – вжик! – отъехал подальше и смотрит на меня испуганно. Он говорил потом: «Страшный ты стал, глаза у тебя вытаращились, нос побелел и загнулся вбок».

А еще бы!

Ведь в наушниках громко раздалось:

– Говорит Москва. Работает радиостанция имени Коминтерна!

Ленька – вжик! – подъехал ко мне на животе и стал отнимать наушники. Один наушник я ему отдал, к другому сам приник.

Так мы лежали с ним на прохладном полу посредине комнаты, слушали радио и радостно взглядывали то друг на друга, то на наш приемничек. И были мы такие счастливые, такие… Ведь не обрезок доски теперь лежал перед нами, не коробка из-под какао «Золотой ярлык» и не сломанный циркуль с маминым наперстком, а радиоприемник! Настоящий! Он работает!

Не верите? Нате, пожалуйста! Говорит Москва!

Мы с Ленькой валялись на полу до самого вечера и слушали, слушали… И вот в комнату вошли папа с мамой. Раздался крик ужаса. Это кричала мама. Ведь они увидели пустую комнату, всю в проводах, и на полу два распростертых тела. Но тут они разглядели наши с Ленькой физиономии, на которых было намалевано счастье.

Еще не веря себе, они разом повалились на пол рядом с нами, взяли у нас наушники и… вот тут я впервые увидел, какими бывают лица очень счастливых людей.

Ну, тогда-то я думал, отец с матерью радуются, что слушают радио, но позже я понял: они радовались за нас с Ленькой, были счастливы нашим счастьем. «Вот какие теперь растут дети», – наверное, думали они.

Этот день я запомнил на всю свою жизнь. И всю жизнь потом мне хотелось видеть вокруг лица счастливых людей.