Текст книги "Смех в темноте [Laughter In The Dark]"

Автор книги: Владимир Набоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

37

Кто-то из сослуживцев[71]71
  Кто-то из сослуживцев… – Глава 36 КО начинается с большого фрагмента, посвященного встрече Зегелькранца с Максом (Полем), которая проясняет для последнего суть происходящего обмана. Набоков нашел более убедительную мотивировку, вследствие чего необходимость во фрагменте отпала. В результате в СТ появилась новая глава 37, а вторая половина главы 36 КО составила главу 38.


[Закрыть] показал Полю в конторе номер «Берлинер цайтунг» с кратким описанием несчастного случая, и он тут же поехал домой, опасаясь, как бы Элизабет о нем не прочитала. Она, однако, газету не читала, хотя, как ни удивительно, именно данный номер газеты (которую они, как правило, не покупали) случайно оказался в доме. В тот же день Поль позвонил в полицейский участок Грасса и, приложив некоторые усилия, соединился с госпитальным доктором, который сообщил, что, хотя жизни Альбинуса не угрожает опасность, в результате аварии он ослеп. Как можно осторожнее Поль рассказал Элизабет об этом.

Простое обстоятельство помогло установить, по какому адресу Альбинус проживает в Швейцарии. Поль и его зять были клиентами одного и того же банка. Управляющий, давнишний его деловой партнер, показал чеки, с регулярной стремительностью поступавшие оттуда, и Поля поразило, какие несоразмерные суммы расходует Альбинус. Подпись его была подлинная, но какая-то неуверенная – в особенности в завитках букв, – и она жалостливо съезжала вниз, зато цифры были проставлены другой рукой – нахальной мужской рукой, обладавшей, похоже, напористостью и энергией. Во всей этой истории чувствовался какой-то слабый привкус мошенничества. Поль подумал, что такое странное впечатление возникает, наверное, оттого, что слепой подписывал чеки, зная суммы лишь с чужих слов, но не видя их. Странно было и то, сколь огромные суммы он запрашивал, – как будто то ли он, то ли кто-то еще безумно спешил выбрать как можно больше денег. А однажды поступил чек, оплачивать который уже было нечем.

«Здесь какое-то мошенничество, – подумал Поль. – Я чую это нутром. Но какое именно?»

И он представил себе Альбинуса, оставшегося один на один со своей опасной любовницей, полностью от нее зависящего, запертого в черном чертоге слепоты.

Прошло несколько дней. Полю было ужасно тревожно. Дело даже не в том, что человек подписывал чеки, не видя их (как-никак, а деньги принадлежали ему, он волен был тратить их с умом или без такового, – тем более что Элизабет в деньгах не нуждалась, да и об интересах Ирмы заботиться уже не приходилось), а в том, что человек этот был совершенно беспомощен перед лицом безумного мира, жизнь в котором выбрал сам.

Как-то вечером, вернувшись домой, Поль обнаружил, что Элизабет складывает вещи в чемодан. Удивительно было то, что она сегодня выглядела куда счастливее, чем на протяжении многих предшествующих месяцев.

– Что происходит? – спросил он. – Ты куда-то едешь?

– Ты едешь, – ответила она спокойно.

38

На следующий день Поль выехал в Швейцарию. В Бриго он сел в автомобиль и через час с небольшим оказался в городке, невдалеке от которого жил Альбинус. Он остановился у почтамта, и служащая – молодая, очень словоохотливая девица – объяснила, как доехать до шале, и добавила, что Альбинус живет вместе с племянницей и доктором. Поль немедленно покатил дальше. Он понимал, что это за племянница. А вот присутствие доктора его удивило. Это как будто доказывало, что Альбинус окружен некоторой заботой.

«Может быть, я зря еду, – подумал Поль, почувствовав неловкость. – Может быть, он вполне доволен. Нет, раз уж я тут… Поеду, поговорю с этим доктором – несчастный человек, погибшая жизнь… Кто мог предвидеть…»

Марго в то утро вместе с Эмилией была в деревне. Автомобиль Поля она проглядела, но зато, зайдя на почтамт, узнала, что только что полный господин справлялся об Альбинусе и поехал к нему.

В это время в маленькой гостиной, освещенной солнцем через стеклянную дверь на веранду, сидели друг против друга Альбинус и Рекс. Рекс сидел на складном стульчике, совершенно голый. От ежедневных солнечных ванн его худощавое, но сильное тело, с черной шерстью в форме распростертого орла на груди, было кофейного цвета. В красных выпученных губах он держал длинный стебелек травы, и, скрестив мохнатые ноги и подперев подбородок рукой (в позе роденовского «Мыслителя»), он не спускал глаз с лица Альбинуса, который тоже, казалось, пристально смотрит на него.

На слепом был широкий мышиного цвета халат, бородатое лицо выражало мучительное напряжение. Он прислушивался – в последнее время он только и делал, что прислушивался. Рекс это знал и внимательно наблюдал, как мысли слепого отражаются на его лице, как в одном гигантском глазе, заместившем его незрячие глаза. Несколько скромных экспериментов усиливали удовольствие. Так, Рекс легонько шлепнул себя по колену, и Альбинус, который как раз поднимал руку к нахмуренному своему челу, замер с приподнятой рукою. Тогда, медленно подавшись вперед, Рекс тронул это чело пушистым концом длинной былинки, которую только что сосал. Альбинус странно вздохнул и отогнал подразумеваемую муху. Рекс пощекотал ему губы – снова отгоняющий жест. Это было весьма смешно.

Вдруг слепой резко двинулся, насторожился. Рекс тоже повернул голову и увидел сквозь стеклянную дверь краснолицего толстяка в клетчатой кепке, которого тут же узнал: он стоял на веранде, остолбенев от изумления.

Рекс, глядя на него, приложил палец к губам и хотел еще показать, что сейчас к нему выйдет. Но тот рванул дверь и вступил в гостиную.

– Конечно, я вас знаю. Ваша фамилия Рекс, – сказал Поль, тяжело дыша и смотря в упор на голого человека, который все ухмылялся и прикладывал палец к губам.

Альбинус меж тем встал, розовая краска шрама словно разлилась по всему его лбу. Он стал вдруг кричать, кричать совершенно бессмысленно, и только постепенно из этой мешанины грудных звуков стали складываться слова.

– Поль, я тут один, – кричал он. – Поль, скажи, что я один. Рекс в Америке. Его здесь нет. Поль, я умоляю. Я ведь совершенно слеп.

– Жаль, что вы все испортили, – сказал Рекс и побежал к двери, ведущей на лестницу.

Поль схватил трость Альбинуса, догнал Рекса – тот обернулся, выставив ладони, – и Поль, добрейший Поль, который в своей жизни не ударил живого существа, со всей силы треснул Рекса палкой по голове. Тот отскочил, продолжая усмехаться, – и вдруг произошла замечательная вещь: словно Адам после грехопадения, Рекс, стоя у стены и осклабясь, пятерней прикрыл свою наготу.

Поль кинулся на него снова, но голый увильнул и взбежал по лестнице.

В это мгновение что-то навалилось сзади на Поля. Это был Альбинус – он кричал, держа в руке мраморное пресс-папье.

– Поль, – захлебывался он. – Поль! Я все понимаю. Дай мне пальто, дай мне скорее пальто! Оно тут, в шкапу!

– Желтое? – спросил Поль, борясь с одышкой.

Альбинус сразу нащупал в кармане то, что ему было нужно, и перестал кричать.

– Я немедленно везу тебя прочь отсюда, – сказал Поль. – Снимай халат и надевай пальто. Оставь это пресс-папье. Дай я тебе помогу… Вот… Бери мою кепку. Ничего, что ты в ночных туфлях. Пойдем, пойдем, Альберт, у меня там, внизу автомобиль. Главное – скорее убраться из этого застенка!

– Нет, погоди, – сказал Альбинус. – Я сперва должен с ней поговорить. Она вот-вот вернется. Я должен, Поль. Это продолжится одну минуту.

Но Поль вытолкнул его в сад, затем заорал и замахал, призывая шофера.

– Я должен поговорить с ней, – повторял Альбинус. – Только чтобы она подошла ко мне совсем близко. Ради Бога, скажи, Поль, может быть, она уже здесь? Может быть, она уже вернулась?

– Нет, успокойся. Идем, пожалуйста. Никого нет. Только этот голый смотрит из окна. Пойдем, Альберт, пойдем!

– Я пойду, – сказал Альбинус. – Но только ты скажи мне, если ее увидишь. Мы ее можем встретить. Тогда я должен буду поговорить с ней. Только чтобы она подошла совсем близко, совсем близко.

Они стали спускаться по тропинке, но через несколько шагов Альбинус вдруг повалился навзничь в глубоком обмороке. Подоспел запыхавшийся шофер. Он и Поль понесли Альбинуса в автомобиль. Одна из ночных туфель осталась лежать на тропинке.

В это время подъехала таратайка, из нее выскочила Марго. Она подбежала, крикнула что-то, но автомобиль попятился, чуть ее не задавил и сразу ринулся вперед и скрылся за поворотом.

39

Элизабет получила телеграмму во вторник, а в среду, около восьми вечера, услышала в прихожей голос Поля и стук трости. Дверь открылась, Поль ввел ее мужа.

Он был чисто выбрит, в темных очках, на бледном лбу был шрам. Незнакомый лиловато-коричневый костюм (подобный оттенок он никогда бы не выбрал сам) казался слишком просторным.

– Привез, – спокойно сказал Поль.

Элизабет заплакала, прижимая платок ко рту. Альбинус тихо поклонился по направлению невнятного плача.

– Пойдем помыть руки, – сказал Поль, медленно ведя его через комнату.

Потом сидели втроем в столовой, ужинали. Элизабет все не могла привыкнуть смотреть на мужа. Ей казалось, что он все-таки чувствует ее взгляд. Печальная торжественность его замедленных движений доводила ее до какого-то тихого исступления жалости. Поль говорил с ним как с ребенком и разрезал ветчину на его тарелке на мелкие кусочки.

Его поместили в бывшую комнату Ирмы – Элизабет сама удивилась тому, как легко ей было нарушить сон священной комнатки ради этого нечаянного, большого, безмолвного жильца, переменить, переставить, приноровить ее к потребностям слепца.

Альбинус молчал. Правда, сначала – в Швейцарии – он не переставая, с тяжелой, бредовой настойчивостью упрашивал Поля вызвать Марго на свидание – он клялся, что эта последняя встреча продлится не более минуты. (И действительно, долго ли нужно в привычной темноте щупать, чтобы, крепко схватив одной рукой, сразу ткнуть стволом браунинга в бок и нашпиговать ее пулями?) Поль упорно отказывался просьбу его уважить, и тогда-то Альбинус замолчал. Он молчал по пути в Берлин, молча прибыл в дом, да и три последующих дня он промолчал, – так что Элизабет так и не услышала его голоса (не считая, возможно, одного-единственного случая), – словно бы он не только ослеп, но и онемел.

Черная увесистая вещь, сокровищница с семью компактно сжатыми смертями, лежала в укромных глубинах кармана пальто, завернутая в шелковистое кашне. Приехав, он переместил ее в комод рядом с кроватью. Он хранил ключ в кармане пиджака, а ночью клал под подушку. Пару раз Поль и Элизабет замечали, что он роется в кармане и сжимает что-то в кулаке, но не сказали ничего по этому поводу. Прикосновение ключа к ладони, ощущение того, что он слегка оттягивает карман, давали уверенность, что существует – а Альбинус не сомневался в этом – некий Сезам, который в один прекрасный день откроется, и тут же распахнется мрак его слепоты.

И он продолжал молчать. Присутствие Элизабет в доме, ее шаги, ее шепот (она почему-то теперь говорила с прислугой и с Полем шепотом, словно в доме находился тяжелый больной) были, в конце концов, столь же условны и призрачны, как его воспоминания о ней. Да, шелестящее, слабо пахнущее одеколоном воспоминание, – больше ничего. Подлинная жизнь, жестокая, увертливая, мускулистая, как анаконда, жизнь, которую следовало пресечь немедля, находилась где-то в другом месте, – где? Неизвестно. С необычной ясностью он представил себе картину: Марго и Рекс, оба гибкие, проворные, со страшными глазами навыкате и длинными податливыми членами, собирают вещи после его отъезда, Марго льнет к Рексу и ласкает его, извиваясь среди открытых сундуков, и наконец они уезжают – но куда? Ни проблеска света в сплошном мраке. Но он чувствовал, как в глубине его существа горит, словно выжженная огнем, избранная ими извилистая тропа, – чувство сродни тому, какое испытываешь, когда к твоей коже случайно прикасается пролетающее пернатое или проползающее пресмыкающееся.

Прошло три немых дня. На четвертый, рано утром, так случилось, что Альбинус остался без надзора. Поль только что уехал в полицию (надлежало кое в чем разобраться), прислуга была в своей комнате, а Элизабет, не спавшая всю ночь, еще не выходила из спальни. Альбинус, в мучительной жажде немедленного действия, пошел ходить по квартире, ощупывая мебель и косяки. Уже некоторое время звонил в кабинете телефон, и это напомнило о том, что есть возможность что-то узнать: кто-нибудь, несомненно, сможет сказать, вернулся ли художник Рекс в Берлин. Но он не помнил ни одного телефонного номера и, более того, чувствовал, что не сумеет выговорить этого имени, хоть оно и такое короткое. Звон телефона между тем становился все настойчивее. Альбинус ощупью добрался до стола, снял незримую трубку…

Смутно знакомый голос спрашивал господина Гогенварта, то есть Поля.

– Нет дома, – ответил Альбинус.

Голос замялся и вдруг бодро сказал:

– Это вы, господин Альбинус?

– Да, да, а вы кто?

– Шиффермиллер. Я только что звонил в контору к господину Гогенварту, но его еще не было. Я думал, что успею застать его дома. Как удачно, что вы тут, господин Альбинус.

– А в чем дело? – спросил Альбинус.

– Видите ли, вероятно, все в порядке, но, как-никак, я почел своим долгом… Дело в том, что сейчас заехала сюда фрейлейн Петерс за своими вещами. Я ее пустил в вашу квартиру, но я не знаю… может быть, какие-нибудь распоряжения…

– Все в порядке, – сказал Альбинус, с трудом двигая губами (они одеревенели, как от кокаина).

– Что вы говорите, господин Альбинус?

Альбинусу стоило большого труда заставить себя повторить более четко: «Все в порядке», после чего дрожащей рукой он повесил трубку.

Он пробрался обратно в свою комнату, открыл священный комод, затем ощупью вышел в переднюю, хотел было отыскать трость и шляпу, но это выходило слишком долго, и он решил обойтись без них. Поспешно поглаживая края ступеней подошвой, скользя ладонью по перилам и бешено бормоча что-то, он спустился и вот оказался на улице. Что-то холодное, колкое закапало на лоб: дождь. Он вцепился в железо палисадника, отчаянно мечтая услышать гудение таксомотора. Вот – неторопливый и влажный шелест шин. Он крикнул, но звук, не обращая на него никакого внимания, ускользнул прочь.

– Хотите, я помогу вам перейти? – предложил приятный женский голос.

– Ради Бога, автомобиль, – взмолился Альбинус.

Снова приблизился звук шин. Кто-то помог ему влезть и захлопнул дверцу. (На четвертом этаже отворили окно, но было уже слишком поздно.)

– Прямо, прямо, – тихо произнес Альбинус, а когда уже автомобиль тронулся, он постучал пальцем по стеклу и сообщил адрес.

«Буду считать повороты, – подумал Альбинус. – Первый – это, вероятно, Моцштрассе». Слева заскрежетал и звякнул трамвай. Альбинус повел рукой вокруг себя, ощупывая сиденье, переднюю стенку, пол, пораженный внезапной мыслью, что, быть может, кто-нибудь сел вместе с ним. Опять поворот – это, должно быть, Виктория-Луизе-плац. Или Прагер-плац? Сейчас будет Кайзер-аллее.

Таксомотор остановился. Неужели приехали? Не может быть. Просто перекресток. Еще по крайней мере пять минут езды до… Но дверца открылась.

– Пятьдесят шестой номер, – сказал голос шофера.

Альбинус вышел на панель. Перед ним в воздухе, радостно приближаясь, появилось полное издание того голоса, который только что звучал в телефоне. Шиффермиллер, швейцар дома, сказал:

– Так неожиданно, так приятно, господин Альбинус. Фрейлейн Петерс у вас наверху, она…

– Тише, тише, – пробормотал Альбинус. – Заплатите тут. У меня с глазами…

Он наткнулся коленом на что-то звонкое и как будто валкое – детский велосипед, может быть.

– Проведите меня в дом, – сказал он. – Дайте мне ключ от моей квартиры. Скорее же. Теперь введите меня в лифт. Нет, нет, оставайтесь внизу. Я один поднимусь. Я сам нажму кнопку.

Лифт мягко застонал, голова слегка закружилась, потом ударило под пятки войлочных туфель. Доехал.

Он вышел, шагнул вперед и сошел одной ногой в бездну – нет не в бездну, а просто вниз, на следующую ступеньку лестницы. Пришлось минутку постоять – так била дрожь.

– Правее, гораздо правее, – прошептал он и, вытянув руку вперед, добрался до площадки. Наконец он нашел скважину, сунул в нее ключ, повернул.

Ах, вот он – звук, услышать который он столь страстно мечтал вот уже столько дней, – слева, в небольшой гостиной, шуршала бумага, затем что-то легко, легко хрустнуло, как будто суставы приседающего на корточки человека.

– Вы сейчас мне будете нужны, господин Шиффермиллер, – сказал слегка неестественно звучащий голос Марго. – Вы должны мне будете помочь – все это…

Он услышал, как слева, в гостиной, щелкнула крышка запираемого чемодана. Марго удовлетворенно крякнула – ведь все-таки наконец закрылся – и певуче продолжала:

– …все это снести вниз. Или лучше позовите…

Тут голос ее как бы обернулся на слове «позовите», и последовала тишина.

Альбинус, держа в правой руке готовый выстрелить браунинг, нащупал левой косяк открытой двери, вошел, захлопнул дверь за собой и спиной прислонился к ней.

Тишина продолжалась. Он знал, что он с Марго одни в этой комнате, откуда только один выход – тот, который он заслонял. Комнату он словно видел воочию: слева – полосатый диванчик, у правой стены – столик и на нем фарфоровая балерина, в углу у окна – шкапчик с драгоценными миниатюрами, посредине – еще один, колоссальных размеров, стол, ярко блестящий и гладкий.

Выпрямив руку, он стал водить браунингом перед собой, стараясь вынудить какой-нибудь уяснительный звук. Чутьем, впрочем, он знал, что Марго где-то около миниатюр, – оттуда шло как бы легчайшее ядовито-душистое тепло, к которому примешивался аромат духов «L’heure bleu»[72]72
  «L’heure bleu» – «Синий час» (фр.).


[Закрыть]; в том углу что-то дрожало, как дрожит воздух над песком в зной. Он начал суживать дугу, по которой водил стволом, и вдруг раздался тихий скрип. Выстрелить? Нет, еще рано. Нужно подойти ближе. Он ударился о стол и остановился. Он чувствовал, что Марго сдвигалась куда-то вбок, но звука перехода он не уловил за громом и треском собственных шагов. Да, теперь она была левее, у самого окна. Если она сейчас потеряет голову, станет открывать его, закричит, это будет просто божественно – идеальная мишень. Но что, если, когда он пойдет вперед, она выскользнет с другой стороны стола? «Лучше запереть за собой дверь», – подумал он. Ключа не оказалось. (Двери почему-то всегда оказывались не на его стороне.[73]73
  Двери почему-то всегда оказывались не на его стороне. – Новое добавление.


[Закрыть]) Тогда он взялся одной рукой за край стола и, отступая, потянул его к двери, чтобы стол прикрывал его сзади. Опять тепло, которое он чуял, передвинулось, сузилось, уменьшилось. Он заставил дверь, почувствовал себя свободнее, и стал опять водить перед собой браунингом, и опять нашел во мраке живую дрожащую точку.

Теперь он двигался вперед как можно медленнее, чтобы не мешать слуху уловить каждый звук. Однажды кто-то зимней ночью, вдали от шума городского, слепец стремительный смертельный нанес удар… Он наткнулся на твердое и, держа под прицелом диагональ комнаты, исследовал препятствие рукой. Небольшой сундук. Он отодвинул его коленом и пошел дальше, загоняя невидимую добычу в подразумеваемый угол. Ее молчание сперва раздражало его, но теперь он отлично чуял ее. Это был не звук дыхания и не биение сердца, а некое сборное впечатление, звучание самой жизни, которое сейчас, вот сейчас будет прекращено. И тогда – покой, ясность, свет.

Но он почувствовал внезапно какое-то полегчание в том углу. Он повел пистолетом опять в сторону, и угол опять наполнился теплым присутствием. Затем оно, это присутствие, как бы стало понижаться, словно сбитое сквозняком пламя, оно опускалось, опускалось, вот поползло, вот стелется по полу. Альбинус не выдержал и, застонав, нажал собачку.

Выстрел расколол тьму, и тотчас после этого что-то ударило его по ногам, повалило. Он упал, запутавшись в стуле, брошенном в него. Падая, он выронил браунинг, мгновенно нащупал его, но одновременно почувствовал громкое дыхание, его ноздри уловили запах духов и пота, и холодная, проворная рука попыталась выхватить у него пистолет. Альбинус вцепился во что-то живое, и это живое существо ужасающе-истошно закричало, словно рожденное кошмаром чудовище, корчащееся от щекотки по вине другого такого же – своего двойника. Рука, в которую он вцепился, все же вырвала пистолет, и он почувствовал, как ствол вонзился в бок; и одновременно со слабым хлопком, раздавшимся, похоже, где-то в неимоверной дали, в ином мире, что-то укололо под ребро, от чего перед глазами возникло ослепительное сияние.

«Конец, – подумал он неспешно, как думает человек, нежащийся в постели. – Пока не нужно шевелиться, а потом потихоньку пойти по песку боли – к синей, синей волне. Какое блаженство видеть голубизну. Я никогда не представлял себе, что такое настоящий, истинно голубой цвет. Как можно запутать свою жизнь. Теперь я знаю все. Она накатывает, накатывает, и вот сейчас я утону. Вот она. Как это больно. Я задыхаюсь».

Он сидел на полу, опустив голову, и потом вяло наклонился вперед и криво упал на бок, словно большая мягкая кукла.

Заметки режиссера к последней немой сцене[74]74
  Заметки режиссера к последней немой сцене. – Это предложение добавлено, а весь абзац переделан писателем, чтобы усилить сходство со стилистикой киносценария. Последняя фраза особенно значима: смерть Альбинуса влияет и на поведение дверей.


[Закрыть]. Дверь – широко открыта. Стол – отодвинут в сторону от нее. Ковер – выпятился горбом у ножки стола, как застывшая волна. Стул – валяется рядом с мертвым телом человека в лиловато-коричневом костюме и войлочных комнатных туфлях. Браунинга не видно, он под ним. Шкап, где хранились миниатюры, – пуст. На другом (маленьком) столике, где некогда белела фарфоровая балерина (перешедшая затем в другую комнату), лежит дамская перчатка, черная снаружи, белая изнутри. Около полосатого дивана стоит щегольской сундучок с цветной наклейкой: «Ружинар, отель „Британия“». Дверь из прихожей на лестницу тоже осталась широко открытой.