Текст книги "Смех в темноте [Laughter In The Dark]"

Автор книги: Владимир Набоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

30

Альбинус спустился в город, не ускоряя шага, пересек бульвар и добрался до гостиницы. Он поднялся наверх и вошел в номер. В комнате никого не было, постель осталась незастеленной. На белом коврике у постели был пролит кофе, блестела упавшая ложечка. Он исподлобья посмотрел на яркое пятно. В это мгновение раздался из сада звонкий смех Марго.

Он высунулся в окно. Она шла с юнцом в белых шортах и разговаривала с ним, помахивая ракетой, казавшейся золотой от солнца. Партнер увидел Альбинуса в окне третьего этажа. Марго посмотрела вверх и остановилась. Альбинус взмахнул рукой, словно пытаясь прижать что-то к груди. Жест этот означал «поднимись», и Марго поняла его. Она кивнула и ленивым шагом пошла по гравиевой дорожке к кустам олеандра, росшим по обе стороны от входа.

Он отошел от окна и, присев на корточки, отпер чемодан, но, вспомнив, что искомое не там, пошел к шкапу и сунул руку в карман своего желтого пальто из верблюжьей шерсти. Найдя то, что искал, он быстро проверил, вдвинута ли обойма, – затем встал у двери.

Сразу, как только она откроет дверь, он ее застрелит. К чему задавать вопросы? Все ясно, как смерть, и каждая деталь чудовищно четко укладывается в логическую схему вещей. Они обманывали его – постоянно, коварно, артистично. Убить надо сразу.

Ожидая у двери, он мысленно следил за ее движениями. Вот теперь она вошла в гостиницу. Вот теперь поднимается на лифте. Вот сейчас донесется стук каблуков по коридору. Но воображение обгоняло, опережало ее. Все было тихо, надо начать сначала. Он держал браунинг, и было чувство, словно оружие – естественное продолжение его руки, напряженной, жаждущей облегчения. Мысль о том, что он нажмет эту вогнутую гашетку, была почти сродни чувственному удовольствию.

Он едва не выстрелил в белую, еще закрытую дверь в тот миг, когда вдруг послышался из коридора ее легкий резиновый шаг, – да, конечно, она была в теннисных туфлях, – каблуки ни при чем. Сейчас, сейчас… Но тут он услышал и другие шаги.

– Позвольте, сударыня, мне зайти за подносом, – сказал по-французски голос за дверью. Марго вошла вместе с горничной. Он машинально сунул браунинг в карман.

– В чем дело? – спросила Марго. – Ты мог бы и сам спуститься. Зачем ты меня так грубо заставляешь бегать наверх?

Он, не отвечая, глядел исподлобья на то, как горничная ставит на поднос посуду, поднимает ложечку с пола. Вот она все взяла, поклонилась, уходит. Вот и дверь уже закрылась за ней.

– Альберт, что случилось?

Он опустил руку в карман. Марго поморщилась от боли, села на стул, стоявший близ кровати, и, склонив загорелую шейку, стала быстро расшнуровывать туфлю. Он видел ее глянцево-черные волосы, синеватую тень на затылке, оставленную бритвой. Невозможно стрелять, пока она снимает башмачок. На пятке была ранка, кровь просочилась сквозь белый носок.

– Это ужас, как я всякий раз натираю, – проговорила она и подняла голову. Она увидела черный пистолет в его руке.

– Дурак, – сказала она чрезвычайно спокойно. – Не играй с этой штукой.

– Встань! Слышишь? – как-то зашушукал Альбинус и схватил ее за кисть.

– Я не встану, – ответила Марго, свободной рукой снимая носок. – И вообще, отстань. Смотри, у меня все присохло.

Он тряхнул ее так, что затрещал стул. Она схватилась за решетку кровати и стала смеяться.

– Пожалуйста, пожалуйста, убей, – сказала она. – Но это будет то же самое, как эта пьеса, которую мы видели, с чернокожим и подушкой, а я такая же ни в чем не виновная, как и она.

– Ты лжешь, – зашептал Альбинус. – Ты с этим негодяем… Вы меня обманывали, над-ду-дували, и… – Верхняя губа дергалась, он заикался и не мог попасть на слово.

– Пожалуйста, убери. Я тебе ничего не скажу, пока ты не уберешь. Я не знаю, что случилось, и знать не хочу. Но я знаю одно – я тебе верна, я тебе верна…

– Хорошо, – проговорил Альбинус сипло. – Да-да, дам тебе высказаться, а потом застрелю.

– Не нужно меня убивать, уверяю тебя, не нужно, милый.

– Дальше. Говори дальше.

(«…Если я сейчас брошусь к двери, – подумала она, – то успею выбежать в коридор. Потом я начну орать, и сбегутся люди. Но тогда все пойдет насмарку, все…»)

– Я не могу говорить, пока у тебя в руках эта штука. Пожалуйста, спрячь ее.

(«…А если выбить у него из руки?..»)

– Нет, – сказал Альбинус. – Сперва ты мне признаешься… Мне донесли. Я все знаю… Я все знаю… – продолжал он срывающимся голосом, шагая по комнате и ударяя краем ладони по мебели. – Я все знаю. Он сидел позади вас в автобусе, и вы вели себя как любовники. Нет, я тебя, конечно, убью.

– Да, я так и думала, – сказала Марго. – Я знала, что ты не поймешь. Ради Бога, убери эту штуку, Альберт!

– Что тут понимать? – крикнул Альбинус. – Что тут можно объяснить?

– Во-первых, Альберт, ты отлично знаешь, что он к женщинам равнодушен…

– Молчать! – заорал Альбинус. – Это с самого начала – пошлая ложь, шулерское изощрение!

(«Ну, если он кричит, опасность миновала», – подумала Марго.)

– Нет, это именно так, – сказала она. – Но однажды – в шутку – я ему предложила: «Знаете что? Давайте попробуем, может быть, я сумею заставить вас забыть ваших мальчиков». Ах, мы оба знали, что это все пустое. Вот и все, вот и все, милый.

– Пакостное вранье. Я не верю. Конрад видел вас. Этот французский полковник видел вас. Только я был слеп.

– Ах, я часто так его дразнила, – сказала Марго хладнокровно. – Выходило очень смешно. Но я больше не буду, раз тебя это огорчает.

– Так ты, может быть, и обманывала меня только в шутку? Пакость какая!

– Конечно, нет, я тебя не обманывала! Как ты смеешь?.. Он бы не сумел помочь мне обмануть тебя. Мы с ним даже не целовались: это уже было бы нам обоим противно.

– А если я спрошу его об этом? – без тебя, конечно, без тебя.

– Ах, пожалуйста! Он тебе скажет то же самое. Только, знаешь, ты себя выставишь дураком.

В этом духе они говорили битый час. Марго постепенно брала верх. Но в конечном счете она не выдержала, и с ней сделалась истерика. Она бросилась на постель в своем белом теннисном платье, босая на одну ногу, и, постепенно успокаиваясь, плакала в подушку.

Альбинус сидел в кресле у окна, за которым было солнце, веселые английские голоса с тенниса. Он мысленно перебирал все мелочи с самого начала знакомства с Рексом, и среди них вспомнились ему и такие, которые теперь освещены были мертвенным светом, каким нынче озарилась вся его жизнь. Что-то оборвалось и погибло навсегда, – и как бы правдоподобно ни доказывала ему Марго, что она ему верна, всегда отныне будет ядовитый привкус сомнения.

Наконец он встал, подошел к постели, посмотрел на ее сморщенную розовую пятку с черным квадратом пластыря, – когда она успела наклеить? – посмотрел на золотистую кожу нетолстой, но крепкой икры и подумал, что может убить ее, но расстаться с нею не в силах.

– Хорошо, Марго, – сказал он угрюмо. – Я тебе верю. Но только ты сейчас встанешь, переоденешься, мы уложим вещи и уедем отсюда. Я сейчас физически не могу встретиться с ним – я за себя не ручаюсь. Нет, не потому, что я думаю, что ты мне изменила с ним, не потому, но, одним словом, я не могу, – слишком я живо успел вообразить, и… Впрочем, неважно… Ну, вставай…

– Поцелуй меня, – тихо сказала Марго.

– Нет, не сейчас. Я хочу поскорее отсюда уехать… Я тебя чуть не убил в этой комнате, и, наверное, убью, если мы сейчас, сейчас же не начнем собирать вещи.

– Как тебе угодно, – сказала Марго. – Только не забудь, что ты самым мерзким образом оскорбил меня и мою любовь к тебе. Мне кажется, что потом ты это поймешь.

Молча и быстро, не глядя друг на друга, они наполнили чемоданы. А потом швейцар пришел за багажом.

Рекс играл в покер с двумя американцами и русским на террасе, под тенью огромного эвкалипта. Ему сегодня очень не везло. Он как раз раздумывал, не смошенничать ли слегка при следующей сдаче или, может быть, поглядеть за картами партнеров при помощи зеркальца, имевшегося в крышке его портсигара (подобные жульнические приемчики он не любил и прибегал к ним, лишь имея дело с новичками), как вдруг сквозь листья магнолии, на дороге около гаража, он увидел автомобиль Альбинуса. Автомобиль неуклюже взял поворот и скрылся.

– В чем дело? – пробормотал Рекс. – Кто сейчас за рулем?

Расплатившись, он пошел искать Марго. На теннисе ее не оказалось, в саду – тоже. Он поднялся наверх. Дверь в номер Альбинуса была открыта.

Комната была мертва, в приоткрытом шкапу пусто, даже стеклянная полочка над умывальником опустела. Порванный и скомканный газетный лист валялся на полу.

Рекс потянул нижнюю губу двумя пальцами и прошел в свою комнату. Он подумал – где-то в глубине мелькнула мысль, – что найдет там записку с объяснением. Записки никакой, конечно, не было. Он цокнул языком и спустился в холл – выяснить, заплатили ли они по крайней мере за его комнату.

31

Есть множество людей, которые, не обладая специальными знаниями, умеют, однако, и воскресить электричество после таинственного события, называемого «коротким замыканием», и починить ножиком механизм остановившихся часов, и, если нужно, нажарить котлет. Альбинус к их числу не принадлежал. Он не способен был ни завязать галстук, ни остричь ногти на правой руке, ни запаковать пакет; откупоривая бутылку, он неизменно превращал половину пробки в мелкие крошки, в то время как вторая ее половина проваливалась и плавала в вине. В детстве он ничего не мастерил, как другие ребята. В юности он ни разу не разобрал своего велосипеда и способен был разве что кататься на нем, а когда лопалась шина, он катил хромую, пищащую, как дырявая галоша, машину в ближайшее ремонтное заведение. Позже, изучая реставрацию картин, он сам боялся к холсту прикоснуться. Во время войны единственное, в чем ему удалось отличиться, так это в удивительной неспособности сделать хоть что-нибудь собственными руками. Вот почему удивительно было скорее не то, что он оказался прескверным шофером, а то, что он, вообще умел управлять автомобилем.

Медленно и не без труда (после сложного спора с полицейским на перекрестке, причем суть этого спора он так и не понял) Альбинус выбрался из Ружинара, после чего чуть прибавил ходу.

– Не соблаговолишь ли ты сказать, куда мы, собственно, едем? – кисло спросила Марго.

Он пожал плечами, глядя вперед, на блестящую синевато-черную дорогу. Теперь, когда они выехали из Ружинара, где узкие улочки были полны народа и автомобилей, где приходилось трубить, судорожно запинаться, косолапо вилять, теперь, когда они уже свободно катили по шоссе, Альбинус беспорядочно и угрюмо думал о разных вещах: о том, что дорога все выше и выше карабкается в гору и, вероятно, скоро начнутся опасные повороты, о том, как Рекс запутался пуговицей в кружевах Марго, о том, что еще никогда не было у него так тяжко и смутно на душе.

– Мне все равно куда, – сказала Марго, – но я хотела бы знать. И, пожалуйста, держись правой стороны. Если ты не умеешь управлять, то давай лучше сядем на поезд или наймем шофера в ближайшем гараже.

Он резко затормозил, потому что невдалеке появился автобус.

– Что ты делаешь, Альберт? Просто держись правее.

Автобус с туристами прогремел мимо. Альбинус отпустил тормоз. Дорога уже вилась по склону горы.

«Не все ли равно куда? – думал он. – Куда ни поедешь, от этой муки не избавишься. „Низкопробно-крикливая, мерзкая, любовная…“ Я схожу с ума…»

– Я тебя ни о чем не буду больше спрашивать, – сказала Марго, – только, ради Бога, не виляй перед поворотами. Это странно выглядит. Зачем ты виляешь? Если б ты знал, как у меня болит голова. Я хочу куда-нибудь доехать, наконец.

– Ты мне клянешься, что ничего не было? – проговорил Альбинус чуть слышно и сразу почувствовал, как слезы горячей мутью застилают зрение. Он переморгнул, дорога опять забелела.

– Клянусь, – сказала Марго. – Я устала клясться. Убей меня, но больше не мучь. И знаешь, мне жарко, я сниму пальто.

Он затормозил, остановились.

Марго засмеялась:

– Почему для этого, собственно говоря, нужно останавливаться? Ах, Альберт…

Он помог ей освободиться от пальто, причем с необычайной живостью вспомнил, как – давным-давно – в дрянном кафе он в первый раз увидел, как она двигает плечами, сгибает прелестную шею, вылезая из рукавов пальто.

Теперь у него слезы лились по щекам неудержимо. Марго обняла его за шею и прижалась щекой к его склоненной голове.

Автомобиль стоял у самого парапета, толстого каменного парапета в полметра высотой, за которым был крутой обрыв, поросший ежевикой. Было слышно, как где-то далеко внизу бежит и плещется вода в быстром ручейке. С левой стороны поднимался красноватый скалистый склон с соснами на верхушке. Палило солнце. Немного впереди человек в темных очках, сидя при дороге, бил камни.

– Я тебя так люблю, – всхлипывая, говорил Альбинус. – Я тебя так люблю.

Он судорожно мял ей руки, гладил ее по спине. Она тихо – и удовлетворенно – посмеивалась.

– Дай мне теперь самой управлять, – взмолилась Марго. – Ты же ведь знаешь, что у меня это выходит лучше.

– Нет, у меня теперь тоже лучше получается, – сказал он улыбаясь, затем сглотнул и высморкался. – И знаешь, я, по правде, не знаю, куда мы едем. Багаж я как будто отослал в Сан-Ремо, но я не очень в этом уверен.

Он пустил мотор, тронулись снова. Ему показалось, что теперь машина идет свободнее и послушнее, и он стал держать руль не так напряженно. Излучины дороги все учащались. С одной стороны отвесно поднималась скалистая стена, с другой был обрыв. Солнце било в глаза. Стрелка скорости вздрагивала и поднималась.

Приближался крутой вираж, и Альбинус решил взять его особенно лихо. Наверху, высоко над дорогой, старуха собирала ароматные травы и видела, как справа от скалы мчался к повороту этот маленький синий автомобиль, а за поворотом, слева, на неизвестную еще встречу, летели двое сгорбленных велосипедистов.

32

Старуха, собиравшая на пригорке ароматные травы, видела, как с разных сторон близятся к быстрому виражу автомобиль и двое велосипедистов. Из кабины почтового самолета, летящего по ослепительно голубому небу к морю, летчик видел петлистое шоссе, тень крыльев, скользящую по солнечным склонам, и две деревни, отстоящие друг от друга на двадцать километров. Быть может, поднявшись еще выше, можно было бы увидеть зараз провансальские холмы и далекий город в другой стране – скажем, Берлин, – где тоже было жарко, – вся эта щека земли, от Гибралтара до Стокгольма, окрасилась в тот день сочным солнечным светом.

Берлин, в частности, успешно торговал мороженым. Ирма, бывало, шалела, жадно преисполняясь предвкушением счастья, когда уличный торговец намазывал на тонкую вафлю толстый, сливочного оттенка слой, от которого начинал танцевать язык и сладко ныли передние зубы. Элизабет, выйдя утром на балкон, заметила как раз такого мороженщика, и странно было, что он – весь в белом, а она – вся в черном.

В это утро она проснулась с чувством сильнейшего беспокойства и теперь спохватилась, что впервые вышла из состояния матового оцепенения, к которому за последнее время привыкла, но сама не могла понять, чем нынче так странно взволнована. Стоя на балконе, она вспомнила вчерашний день, совершенно обыкновенный – деловую поездку на кладбище, пчел, садившихся на цветы, которые она привезла, влажное поблескивание ограды вокруг могилы, тишину, мокрую землю.

«Так в чем же дело? – спросила она себя. – Почему мне сегодня не по себе?»

С балкона был виден мороженщик в белом колпаке. Балкон, казалось, взмывал все выше и выше. Солнце ярко освещало крыши – в Берлине, Брюсселе, Париже и дальше, на юге. Почтовый самолет летел в Сент-Кассьен. Старуха собирала над обрывом ароматные травы. Потом по меньшей мере год она будет рассказывать[65]65
  Потом по меньшей мере год она будет рассказывать… – Не очевидно, чьи мысли здесь переданы: то ли старухи, собирающей травы, то ли Элизабет, обладающей даром предвидения.


[Закрыть], как она увидела… такое увидела…

33

Альбинусу было неясно, когда и как он узнал, распределил, осмыслил все эти сведения: время, прошедшее от беспечно начатого виража до сих пор (несколько недель), место его теперешнего пребывания (больница в Грассе), операция, которой он подвергся (трепанация черепа), причина долгого беспамятства (кровоизлияние в мозг). Настала, однако, определенная минута, когда все эти сведения оказались собраны воедино, – он был жив, отчетливо мыслил, знал, что поблизости Марго и сиделка. Он знал, что последнее время приятно дремал и что сейчас проснулся. А вот который час – неизвестно, вероятно, раннее утро.

Лоб и глаза еще покрывала плотная повязка, мягкая на ощупь. Темя уже было открыто, и странно было трогать частые колючки отрастающих волос. В памяти у него, в стеклянной памяти, глянцевито переливалась картина, напоминающая цветной фотографический снимок: загиб блестящей голубой дороги, рыже-зеленая скала слева, справа – белый парапет, впереди – вылетевшие навстречу велосипедисты – две пыльные обезьяны в апельсинового цвета фуфайках. Резкий поворот руля, чтобы не задеть их, – автомобиль взвился по блестящему скату щебня справа, и вдруг, на одну долю мгновения, перед лобовым стеклом вырос телеграфный столб. Растопыренная рука Марго наискось легла поперек картины – и волшебный фонарь мгновенно потух.

Дополнялось это воспоминание тем, что вчера ли, позавчера ли или еще раньше рассказала ему Марго – вернее, ее голос. Почему только голос? Почему он ее так давно не видел по-настоящему? Да, повязка, скоро, вероятно, можно будет снять… Что же голос Марго рассказывал?

– …Если бы не телеграфный столб, мы бы, знаешь, бух через парапет в пропасть. Было очень страшно. У меня весь бок в синяках до сих пор. Автомобиль перевернулся – разбит вдребезги. Он стоил… auto… mille… beaucoup mille marks[66]66
  auto… mille… beaucoup mille marks – авто… тысяча… много тысяч марок (искаж. фр.).


[Закрыть] (это сообщение предназначалось, очевидно, сиделке). Альберт, как по-французски двадцать тысяч?

– Ах, не все ли равно… Ты жива, ты цела!

– Велосипедисты оказались очень милыми, помогли собрать все вещи. А ракеты так и пропали.

Теннисные ракеты? Отблеск солнца на теннисной ракете. Отчего так неприятно? Да, этот ужас в Ружинаре. Он – с браунингом в руке, она входит – в теннисных туфлях… Глупости – все разъяснилось, все хорошо… Который час? Когда можно будет снять повязку? Когда позволят вставать с постели? Это было в газетах – немецких газетах?

Он повертел головой, досадуя на то, что завязаны глаза. И потом – какое несоответствие между различными видами чувствования. Слуховых впечатлений было набрано за это время сколько угодно, а зрительных – никаких: не известно, как выглядит палата, какое лицо у сиделки, у доктора. Который час? Утро? Он долго, сладко спал. Окно, верно, открыто, ибо вот слышно, как процокали неторопливо копыта, а вот – шум воды, звон ведра; там, должно быть, двор, колодец, утренняя свежая тень платанов.

Он полежал некоторое время неподвижно, стараясь превращать невнятные звуки в соответствующие очертания и цвета. Это занятие было прямой противоположностью попытке представить себе, как могли звучать голоса ангелов Боттичелли. Тут он услышал, как засмеялась Марго, а вслед за ней – и сиделка. Они находились в соседней, вероятно, комнате. Сиделка учила Марго правильно произносить.

– Soucoupe, soucoupe[67]67
  Soucoupe, soucoupe. – Блюдце, блюдце (фр.).


[Закрыть], – повторила Марго несколько раз, и они обе тихо рассмеялись.

Чувствуя, что он делает что-то противозаконное, Альбинус осторожно поднял на брови повязку и принялся подглядывать. Но в комнате оставалось по-прежнему совершенно темно. Он не смог разглядеть даже голубоватого мерцания окна, те едва заметные отблески света, которые сохраняются стенами в ночные часы. Значит, все-таки ночь, а не утро и даже не предрассветные сумерки. Черная, безлунная ночь. Вот как обманывают звуки. Или шторы (шоры?) столь неимоверно плотны?

Весело звякнуло по соседству блюдце.

– Café aimé toujours, thé nicht toujours.[68]68
  Café aimé toujours, thé nicht toujours. – Кофе люблю всегда, чай не всегда (искаж. фр., нем).


[Закрыть]

Альбинус стал щупать стенку над прикроватным столиком, пока не наткнулся на электрическую лампочку, щелкнул выключателем – раз, еще раз, – но темнота не сдвинулась с места, словно была слишком тяжелой и потому несдвигаемой. Вероятно, штепсель не был вставлен. Тогда он поискал пальцами, нет ли спичек, – и действительно нашел коробок. В нем была всего одна спичка, он чиркнул ею, раздался звук, похожий на вспышку, но огонька не появилось. Он ее отбросил и почувствовал слабый запах серы. Странное явление.

– Марго. – позвал он вдруг. – Марго!

Звук шагов и отворяющейся двери. Но ничто не изменилось. Почему за дверью темно: ведь они пьют там кофе?

– Зажги свет, – сказал он сердито. – Пожалуйста, зажги свет.

– Какой скверный мальчик, – сказал голос Марго. Он слышал, как она стремительно и уверенно приближается в беспросветном мраке. – Ведь доктор сказал, что ты не должен трогать повязку.

– Как? Как, ты меня видишь? – спросил он заикаясь. – Почему ты меня видишь? Моментально зажги свет! Слышишь? Моментально.

– Calmez-vous. Не волнуйтесь, – заговорил по-французски голос сиделки.

Эти звуки, эти шаги, эти голоса, похоже, двигались в каком-то совершенно другом измерении. Он находился здесь, а они – где-то еще, хотя и необъяснимо близко. Между ними и той темнотой, в которой он пребывал, существовала какая-то плотная преграда. Он тер веки, вертел головой так и сяк, рвался куда-то, но не было никакой возможности проткнуть эту цельную темноту, являвшуюся как бы частью его самого.

– Не может быть, – сказал Альбинус с силой, даваемой отчаянием. – Я сойду с ума. Открой окно, сделай что-нибудь!

– Окно открыто, – сказала она тихо.

– Может быть, солнца нет… Марго, может быть, когда будет ярко светить солнце, я хоть что-нибудь увижу. Хотя бы мерцание. Может быть, в очках.

– Лежи спокойно, милый. Дело не в солнце. Тут светло, чудное утро. Альберт, ты мне делаешь больно.

– Я… Я… – судорожно набирая воздух, начал Альбинус, и ему почудилось, будто его грудь, распухая, превращается в гигантский чудовищный шар, начиненный вращающимся водоворотом вопля, который алчно и равномерно рвался на свободу. Но, не успев вырваться, тут же стал накапливаться вновь.