Текст книги "Истинная жизнь Себастьяна Найта"

Автор книги: Владимир Набоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Я хотел дать намек на присутствие женщины – позади него или где-то над ним… скажем, тень руки… что-то такое… Но побоялся впасть в повествовательность вместо живописи.

– Да, только, кажется, никто ничего о ней не знает. Даже Шелдон.

– Попросту говоря, она взяла и разбила его жизнь.

– Верно, только мне надо знать еще кое-что. Я все хочу знать. Иначе образ останется незавершенным, как ваша картина. Да нет, портрет прекрасный, и сходство безукоризненно, и этот плывущий паучок мне страшно нравится, особенно тени его ножек, они как крошечные хоккейные клюшки. Но ведь тут как бы мимолетное отражение лица. Посмотреться в воду может каждый.

– А вы не думаете, что ему это особенно удавалось?

– Понимаю вас. Но эту женщину я все равно должен отыскать. Она недостающее звено в его эволюции, и это звено я должен заполучить. Это научная необходимость.

– Держу пари на эту картину, что вы ее не найдете, – сказал Рой Карсуэлл.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Первым делом надлежало установить ее личность. С чего начать поиски? Какими данными я располагаю? В июне 1929 года Себастьян жил в отеле «Бомон» в Блауберге и там с нею познакомился. Она русская. Никакими другими нитями я не располагал.

Я разделяю отвращение Себастьяна к почте во всех ее видах. Мне проще проехать тысячу миль, чем написать самое короткое письмо, потом искать конверт, искать нужный адрес, покупать нужную марку, отправлять письмо и потом ломать голову, вспоминая, подписал я его или нет. Кроме того, дело было деликатное, и о переписке не могло быть речи. После месячного пребывания в Англии я навел справки в туристском бюро и в марте 1936 года выехал в Блауберг.

Ему тут больше не бывать, размышлял я, глядя на сырые пашни, где в длинных космах белого тумана смутно плыли прямые тополя. Городок под красной черепицей притулился у подножья покатой серой горы. Я оставил чемодан в камере хранения Богом забытой станции, где из стоящего на запасном пути телячьего вагона доносилось грустное мычанье невидимых коров, и стал подниматься по пологому склону – туда, где за влагою пахнущим парком маячила целая гроздь гостиниц и санаториев. Люди почти не попадались, был «несезон», и я вдруг с тревогой подумал, что гостиница, чего доброго, окажется закрытой.

Этого не случилось – удача еще не настолько меня покинула. Дом с ухоженным садом, окруженный готовыми зацвести каштанами, выглядел довольно славно. Вмещал он на вид не более пятидесяти человек – это меня взбодрило: сужался круг поиска. Управляющий оказался седовласым господином с подстриженной бородкой и черными бархатными глазами. Я начал издалека.

Сперва я сказал, что моему покойному брату, знаменитому английскому писателю Себастьяну Найту, очень здесь понравилось, да и сам я подумываю на лето приехать в эту гостиницу. Вероятно, мне следовало снять номер, обосноваться, втереться, так сказать, в доверие, а особые расспросы отложить до более благоприятного момента, но почему-то мне показалось, что все можно уладить немедленно. Он сказал – да, он помнит, был англичанин, жил тут в 1929 году, каждое утро требовал ванну.

– Он ведь нелегко сходился с людьми, не так ли? – спросил я как бы между прочим. – Всегда, поди, гулял в одиночестве?

– Да, по-моему, он был с отцом, – ответил управляющий неуверенно.

Мы некоторое время бились, распутывая трех или четырех англичан, случившихся за последние десять лет в отеле «Бомон». Я понял, что он не очень-то помнит Себастьяна.

– Буду с вами откровенен, – заговорил я без дальнейших околичностей. – Мне нужен адрес дамы, приятельницы моего брата, которая одновременно с ним здесь находилась.

Управляющий слегка приподнял брови, и у меня возникло неприятное чувство, что я дал маху.

– Зачем? – спросил он.

(Может, дать ему взятку? – пронеслось у меня в голове.)

– Знаете, – я сказал, – я готов оплатить ваши хлопоты, если вы подберете нужные мне сведения.

– Какие сведения? – спросил он. (Глупый был старикан и подозрительный, – да не прочтет он этих строк.)

– Я надеюсь, – продолжал я терпеливо, – что вы будете настолько добры, что поможете мне найти адрес дамы, которая останавливалась тут в июне двадцать девятого, тогда же, когда и господин Найт.

– Какой дамы? – спросил он казуистическим тоном гусеницы из «Алисы в стране чудес»^{44}.

– Я точно не знаю ее имени, – сказал я нервно.

– Как же тогда я, по-вашему, ее найду? – спросил он, пожимая плечами.

– Она русская, – сказал я. – Может, вы помните русскую даму, молодую. Ну, понимаете… красивую…

– Nous avons eu beaucoup de jolies dames,[13]13
  У нас много было красивых дам (фр.).


[Закрыть] – сказал он, все более уходя в свой кокон. – Как можно упомнить?

– Знаете, – сказал я, – проще всего было бы проглядеть ваши книги за июнь двадцать девятого и отобрать русские имена.

– Их наверняка окажется несколько, – возразил он, – как же вы сможете из них выбрать?

– Дайте мне имена с адресами, – сказал я, теряя надежду, – а там уж я разберусь.

Он глубоко вздохнул и покачал головой.

– Нет, – сказал он.

– Вы хотите сказать, что не держите книг? – спросил я, стараясь говорить спокойно.

– Держу, как не держать. В моем деле без порядка в таких вещах нельзя. Нет, все имена у меня налицо…

Он отошел в глубь комнаты и извлек откуда-то большой черный фолиант.

– Вот, – сказал он, – вот первая неделя июля тридцать пятого. Профессор Отт с супругой; полковник Самаин…

– Но позвольте, – сказал я, – мне не нужен июль тридцать пятого. Что мне нужно…

Он захлопнул книгу и понес ее обратно.

– Я только хотел вам показать… – сказал он, не оборачиваясь, – хотел показать… (щелкнул замок) что книги у меня в полном порядке.

Он вернулся к своей конторке и стал складывать лежащее на бюваре письмо.

– Лето двадцать девятого, – взмолился я. – Почему вы не хотите показать мне эти страницы?

– Потому что так не принято, – отвечал он. – Во-первых, я не хочу, чтобы совершенно посторонний человек беспокоил людей, которые были и будут моими постояльцами. Во-вторых, я не понимаю, почему вы так стремитесь разыскать даму, которую не хотите назвать. И в-третьих, я не хочу неприятностей. Мне и так хватает неприятностей. Тут в соседней гостинице в двадцать девятом году одна швейцарская парочка с собой покончила, – заключил он ни к селу ни к городу.

– Это ваше последнее слово? – спросил я. Он кивнул и поглядел на часы. Я повернулся и вышел, хлопнув дверью – насколько это возможно с этими чертовыми пневматическими устройствами.

Я медленно побрел к станции. Парк. Может, эту каменную скамейку под кедром Себастьян вспоминал перед смертью. А очертания вон того кряжа были, может быть, росчерком пера над каким-нибудь незабываемым вечером. Вся эта местность стала мне казаться громадным отвалом пустой породы с погребенным в ней черным алмазом. Какая ужасающая, нелепая, мучительная неудача! Свинцовая тяжесть совершаемого во сне усилия. Безнадежные попытки уцепиться за тающие предметы. Почему прошлое так непокорно?

Что же теперь делать? Реку жизни, в плаванье по которой я так жаждал пуститься, на одном из последних извивов затянул белый туман – совсем как дол, на который я сейчас глядел. Можно ли, несмотря на это, браться за книгу? Книгу с белым пятном. Мне представилась незавершенная картина – руки и ноги мученика даны контуром, в боку торчат стрелы…^{45}

У меня было чувство, что я заблудился, что мне некуда идти. Я достаточно долго ломал голову, как отыскать последнюю любовь Себастьяна, чтобы видеть: другого способа установить ее имя нет. Ее имя! Заполучи я эти засаленные черные тома, я его опознал бы сразу. Не махнуть ли рукой и заняться сбором кое-каких мелких деталей – тоже нужных, причем тут я хоть знал, куда обращаться.

В таком-то смятении ума сел я в неторопливый поезд, чтобы вернуться в Страсбург. Оттуда я, может быть, проследую дальше в Швейцарию… Но нет, я не мог осилить колющую боль провала, хотя усердно пытался погрузиться в прихваченную с собой английскую газету: помня о предстоящей мне работе, я, упражнения ради, старался читать только по-английски. А можно ли приступать к тому, замысел чего столь вопиюще неполон?

Я был один в купе (вещь обычная для второго класса на таких поездах), но недолго – на первой же станции вошел невысокий человек с кустистыми бровями и, поприветствовав меня на континентальный манер на густом горловом французском, уселся напротив. Поезд мчался прямо на закат. Внезапно я заметил, что мой визави глядит на меня с сияющей улыбкой. «Прекрасный погода», – сказал он, снимая котелок и являя розовую макушку. – Ви англичанин? – спросил он, утвердительно кивая и улыбаясь.

– Сейчас, пожалуй, да, – отвечал я.

– Вижу, то есть я увидель, ви читаль английский газет, – сказал он, ткнув в газету перстом, потом сдернул желтую перчатку и ткнул снова (его, наверное, учили, что неприлично показывать пальцем в перчатке).

Я что-то пробормотал и отвел взгляд; не люблю дорожной болтовни, а сейчас был к ней особенно не расположен. Он проследил за моим взглядом. Садящееся солнце воспламенило многочисленные окна большого здания, которое медленно поворачивалось, демонстрируя постукивающему мимо поезду одну дымовую трубу, потом другую.

– Это есть Фламбаум и Рот. Большой фабрика, завод. Бумага.

Возникла небольшая пауза. Он почесал свой большой блестящий нос и подался ко мне.

– Я быль в Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкасл, – он поглядел на большой палец, который не принял участия в счете.

– Да, – сказал он, – имель производство игрушек. До войны. И играль в немножко футбол, – добавил он, должно быть, заметив, что я гляжу на неровное поле с двумя удрученными воротами по краям – на одних не хватало перекладины.

Он заморгал; его усы ощетинились.

– Один раз, ви понималь, – сказал он и затрясся в беззвучном смехе, – один раз, ви понималь, я мяч прямо из аута бью… забивать… биль в ворота.

– Вот как, – вяло сказал я, – и попали?

– Ветер попаль. Это была робинзонада.

– Что было?

– Робинзонада. Отличная проделка. Да… Ви далеко ехаль? – осведомился он вкрадчивым сверхучтивым тоном.

– Собственно… – сказал я, – этот поезд дальше Страсбурга не идет.

– Нет, я вообще имею… имель в виду – ви путешественник?

Я ответил утвердительно.

– В куда? – спросил он, мотнув головой.

– Я думаю, что в прошлое, – ответил я.

Он кивнул, словно понял. Потом, снова наклонившись ко мне, коснулся моего колена и сказал: «Теперь я продаю кожа, кожаные, ви знаете, мячи – другие пускай играют! Старый! Силы нету! Еще собачий намордники… и все такой…»

Он опять легонько ударил меня по колену: «А раньше, прошлый год, четыре прошлый лет, я работаль в полиция. Нет-нет, не ать-два, не совсем… Ну, в штатском. Ви меня поняль?

Я взглянул на него с внезапным интересом.

– Знаете что, – сказал я, – вы навели меня на мысль…

– Да, – сказал он, – если нужно добрый кожа, помощь, портсигары, подтяжки, консультация, боксерские перчатки…

– Пятое и, может быть, второе, – сказал я.

Он взял котелок, лежавший подле него, старательно его надел (кадык его при этом заходил вверх-вниз), потом, воссияв улыбкой, сдернул его с поклоном.

– Меня зовут Зильберман, – сказал он, протягивая руку. Я ее пожал и тоже назвался.

– Имя не английский, нет! – вскричал он, ударяя себя по колену. – Русский! Гаврит парусски! Я еще слова знаю… стойте! Да… Ку-кол-ка! – это маленький кукла.

Он помолчал. Я так и этак вертел в голове мысль, которую он мне подал. Не обратиться ли в агентство частного сыска? А не мог бы сам этот человек мне помочь?

– Риба! – вскричал он. – Тоже знаем. Рыба, так? и… Да. Брат, мили брат.

– Я подумал, – сказал я, – что, быть может, если я вам расскажу о своем трудном положении…

– Вот и все, – сказал он, вздыхая. – Я говорю (снова пошли в ход пальцы) литовский, немецкий, английский, французский (опять большой палец остался не у дел). Русский забыл! Ать-два! Совсем!

– Вы, может быть, смогли бы… – начал я.

– Все что хотите, – сказал он, – ремни, кошельки, записные книжки, идеи…

– Идеи, – подхватил я. – Понимаете, я пытаюсь кое-кого разыскать… одну русскую даму, я ее никогда не видел и даже имени ее не знаю. Все, что я знаю – что она некоторое время жила в одном отеле в Блауберге.

– О, хороший место, отличный, – сказал господин Зильберман, вытягивая губы гузкой в знак нешуточного одобрения. – Вода хороший, прогулки, казино. Хотель, чтоб я что сделаль?

– Я бы прежде хотел узнать, что делают в таких случаях.

– Лучше оставлять ее в покое, – сказал, не задумываясь, господин Зильберман. Он вытянул шею, и его кустистые брови зашевелились. – Забыть ее, бросить из головы. Опасно есть, польза нет. – Он стряхнул что-то с моего колена, кивнул и откинулся на диванчике.

– Речь не о том, – сказал я. – Вопрос не «зачем», а «как».

– На всякий «как» свой «зачем», – сказал господин Зильберман. – Вы видеть… видель ее бильд, то есть фото, а теперь сами хотеть найти ее саму. Это не любовь. Да! Пустой дело!

– Да нет же, – вскричал я, – все совсем не так. Я понятия не имею, какая она собой. Видите ли, ее любил мой покойный брат, и я хочу, чтобы она мне о нем рассказала. Все очень просто.

– Печально, – сказал господин Зильберман и покачал головой.

– Я хочу написать о нем книгу, – продолжал я, – меня интересует каждая черточка его жизни.

– Какой болезнь? – резким голосом спросил господин Зильберман.

– Сердце, – отвечал я.

– Сердце – скверно. Много-много предупреждений, потом несколько генеральный… генеральных…

– Генеральных репетиций смерти. Это точно.

– Да. А лет сколько?

– Тридцать шесть. Он писал книги, печатался под фамилией матери. Найт. Себастьян Найт.

– Вот сюда запишите, – сказал господин Зильберман, протягивая мне новенькую, необыкновенно славную записную книжку с прелестным серебряным карандашиком внутри. Раздалась маленькая пулеметная очередь, он аккуратно вырвал страничку, положил ее в карман и снова протянул книжечку мне.

– Нравится, нет? – спросил он с озабоченной улыбкой. – Позволить маленький подарок.

– Право же, – начал я, – это так с вашей стороны…

– Пустяк, пустяк, – сказал он, помахивая рукой. – Ну, так что ви хотель?

– Мне нужен, – отвечал я, – полный список гостей отеля «Бомон» за июнь двадцать девятого. И кое-какие о них сведения, по крайней мере о дамах. Нужны адреса. Я хочу быть уверен, что какая-нибудь русская дама не укрылась за европейской фамилией. Потом я выберу самую вероятную или вероятных, и…

– И пробоваль до них добраться, – сказал, кивая, господин Зильберман. – Хорошо! Отлично! Все гости у меня тут (он показал на свою ладонь), очень просто. Прошу ваш адрес.

Он вытащил другую записную книжку, на этот раз весьма потрепанную, с исчирканными страницами, которые вываливались из нее, словно осенние листья. Я добавил, что не тронусь из Страсбурга, пока мы с ним не встретимся.

– В пятницу, – сказал он, – в пятницу, строго в шесть.

И этот удивительный человечек, вновь откинувшись назад, сложил ручки и смежил глаза, как будто сделанное дело поставило каким-то образом точку в нашей беседе. Его лысое чело стала исследовать муха, но он даже не шелохнулся. Продремал он до самого Страсбурга. Там мы расстались.

– Постойте, – сказал я, пожимая ему руку, – вы должны назвать ваш гонорар… Я хочу сказать: я готов заплатить, сколько вы сочтете нужным… Может, вы бы хотели получить аванс…

– Вы мне прислать ваша книга, – сказал он, подняв толстый указательный палец. – И оплатить возможных трат, – добавил он, понизив голос, – р-разумеется!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Так у меня в руках оказался список сорока трех особ, и имя Себастьяна (С. Найт, 36 Оук Парк Гарденз, Лондон, ЮЗ) вдруг приобрело, затерявшись в нем, некое странное очарование. Приятным сюрпризом оказалось и то, что против каждой фамилии был проставлен адрес: Зильберман пояснил поспешно, что приезжающие в Блауберг частенько умирают. Из сорока двух незнакомцев и незнакомок тридцать восемь были, как он выразился, «никакой вопрос». Правда, среди последних три дамы, все незамужние, носили русские фамилии, но две были немки, третья – из Эльзаса, и все они часто приезжали в гостиницу. Была еще загадочная девушка Вера Разин, однако Зильберман не только точно знал, что она француженка, но также что она танцовщица и любовница страсбургского банкира. Еще была пожилая чета из Польши, которую мы без колебаний отставили. В числе остальных тридцати двух, не подлежащих обсуждению, было двадцать мужчин; из них только восемь были женаты или, по крайней мере, привезли жен (Эмму, Хильдегарду, Паулину и т. д.), как на подбор солидных, клялся Зильберман, пожилых и донельзя нерусских.

Итак, оставалось четыре фамилии.

Мадемуазель Лидия Богемская, живущая в Париже. Она провела в отеле девять дней в начале пребывания там Себастьяна, и управляющий ничего о ней не помнил.

Мадам де Речной уехала в Париж накануне отъезда Себастьяна туда же. Управляющему запомнилась как шикарная молодая дама, щедро раздававшая чаевые. Французская частица указывала на ее принадлежность к особому типу моих соотечественников, любящих подчеркивать свое дворянство, хотя ставить «de» перед русской фамилией не только глупо, но и незаконно. Может быть, это авантюристка, а может, жена сноба.

Хелене Гринштейн. Фамилия еврейская, но не немецко-еврейская, несмотря на германообразность: «и» в «грин», заменившее природное «ю», выдавало русскую почву. Она приехала всего за неделю до Себастьяна и еще три дня оставалась после его отъезда. По словам управляющего, это была красавица. Приезжала она однажды и до этого, а жила в Берлине.

Элен фон Граун^{46}. Чисто немецкое имя. Между тем управляющий совершенно уверен, что она несколько раз пела по-русски. Он добавил, что она чрезвычайно собой хороша и у нее превосходное контральто. Она пробыла месяц и уехала в Париж пятью днями раньше Себастьяна.

Вместе с четырьмя адресами я дотошно записал и все эти подробности. Искомой могла оказаться любая из четверки. Я сердечно поблагодарил господина Зильбермана, сидевшего передо мной со шляпой на сведенных коленях. Он вздохнул и поглядел на носки своих черных сапожек под старыми мышастыми гетрами.

– Я сделаль это, – сказал он, – потому что вы мне симпатичный. Но… – он устремил на меня взгляд своих светло-карих глаз, лучившихся приязнью, – но думаю, без польза. Нельзя видеть обратна сторона луны. Пожалуйста, не ищите эта женщина. Что прошло, то ушло. Она не помниль ваш брат.

– Ничего, я ей напомню, – мрачно сказал я.

– Как ви желаль, – сказал он, расправляя плечи и застегивая сюртук. Он поднялся. – Удачная путешествия, – сказал он без привычной улыбки.

– Постойте, мистер Зильберман. Мы должны кое-что уладить. Сколько я вам должен?

– Это есть правильно, – сказал он, усаживаясь обратно. – Момент. – Он развинтил вечное перо, набросал несколько цифр, потом стал их разглядывать, постукивая по зубам колпачком. – Да, шестьдесят восемь франков.

– Почему так мало, – начал я. – Вы, может быть…

– Стойте, – вскричал он, – ошибка! Вы охраняет записной книжка, который я даль?

– Ну да, – сказал я. – Вообще-то я уже начал в ней писать. Я думал…

– Тогда не шестьдесят восемь! – сказал он, поспешно исправляя подсчеты. – Тогда… тогда только восемнадцать, потому что книжка цена пятьдесят. Итого восемнадцать франков: путевой расход…

– Но позвольте, – начал я, слегка изумленный его арифметикой.

– Да, вот теперь коррект, – сказал господин Зильберман.

Я нашел двадцатифранковую монету, хотя, если бы он только позволил, с радостью дал бы ему в сто раз больше.

– Ага, теперь я вам должник… Да, точно. Восемнадцать и два будет двадцать. – Он наморщил брови. – Значит, двадцать. Это ваш. – Он положил сдачу на стол и удалился.

Интересно, как я пошлю ему свой труд, когда его закончу: адреса этот забавный человек не оставил. Голова моя слишком была переполнена, чтобы об этом вспомнить. Но если он наткнется когда-нибудь на «Истинную жизнь Себастьяна Найта», мне хотелось бы, чтобы он знал, как я благодарен ему за помощь. И за книжечку тоже. В ней уже и сейчас много записей, а когда она совсем заполнится, я заменю страницы.

После ухода господина Зильбермана я не торопясь изучил все четыре адреса, добытые им как по волшебству, и решил начать с берлинского. Если там меня постигнет разочарование, у меня останется возможность заняться парижской троицей, не предпринимая еще одной долгой поездки, невыносимой от сознания, что это – последняя ставка. Напротив, если удача придет с первой попытки, тогда… Впрочем, неважно… Судьба щедро вознаградила мое решение.

Снег крупными мокрыми хлопьями косо летел вдоль Пассаузр-штрассе в западной части Берлина, на которой я разыскал некрасивый старый дом, чья физиономия наполовину пряталась под маской лесов. Как только я постучал в окошко привратницкой, кисейная занавеска отдернулась, створка распахнулась и растрепанная старуха угрюмо мне сообщила, что фрау Хелене Гринштейн действительно здесь живет. Я направился вверх по лестнице, испытывая холодящую дрожь душевного подъема. «Гринштейн» – гласила медная табличка на двери.

Безмолвный подросток в черном галстуке с опухшим бледным лицом открыл мне дверь и, даже не спросив, кто я, повернулся и куда-то пошел по коридору. Вешалка в маленькой прихожей ломилась от одежды. На столике между двумя цилиндрами лежал букет мокрых от снега хризантем. Так как никто не появлялся, я постучал в одну из дверей, потом распахнул ее и прикрыл снова. Я успел разглядеть темноволосую девочку, крепко спавшую на диване под кротовой шубкой. Еще с минуту я постоял в прихожей. Вытер лицо, все еще мокрое от снега. Высморкался. И наконец рискнул двинуться по коридору. Из распахнутой двери доносилась русская, вполголоса, речь. В двух больших комнатах, соединенных подобием арки, было людно. Мое появление не вызвало ни малейшего интереса – всего два или три лица повернулись без внимания в мою сторону. На столе стояли стаканы недопитого чая и блюдо, полное крошек. В углу кто-то читал газету. Дама в серой шали сидела за столом, подперев щеку рукой – на ее запястье скатилась слеза. Еще два-три человека неподвижно сидели на диване. Девочка, похожая на ту, что спала на диване, гладила пожилую собаку, свернувшуюся в кресле. В соседней комнате, где тоже сидели и расхаживали люди, кто-то начал то ли хохотать, то ли задыхаться, а может быть, ни то и ни другое. Мальчик, открывший мне дверь, прошел мимо со стаканом воды, и я спросил его по-русски, нельзя ли мне поговорить с госпожой Еленой Гринштейн.

– Тетя Елена, – обратился он к затылку темноволосой стройной женщины, склоненной над пожилым господином в кресле.

Она подошла ко мне и пригласила в небольшую гостиную по ту сторону коридора. Она была очень молода и изящна, ее продолговатые нежные глаза на запудренном личике заканчивались, казалось, на висках. На ней был черный джемпер. Руки были так же грациозны, как и шея.

– Как это ужасно, – прошептала она.

Я довольно глупо ответил, что, наверное, зашел в неподходящее время.

– Ах, а я подумала… – Она взглянула на меня. – Присядьте. Мне показалось, что ваше лицо я только что видела на похоронах… Нет? Понимаете, умер муж моей сестры… Нет-нет, сидите. Ужасный был день.

– Не буду вас беспокоить, – сказал я. – Я лучше пойду… Я просто хотел поговорить с вами о моем родственнике… с которым вы, кажется, были знакомы… в Блауберге… но это не так важно…

– В Блауберге? Я там была два раза, – сказала она. Ее лицо передернулось – где-то в соседних комнатах зазвонил телефон.

– Его звали Себастьян Найт, – сказал я, глядя на ее нежные дрожащие ненакрашенные губы.

– Нет, я никогда этого имени не слышала, – сказала она. – Нет.

– Он наполовину был англичанином, – сказал я. – Он писатель.

Она покачала головой и обернулась к двери, которую распахнул печальный мальчик – ее племянник.

– Соня приедет через полчаса, – сказал он. Она кивнула, и он ушел.

– Вообще я в гостинице ни с кем не была знакома, – добавила она.

С новыми извинениями я стал откланиваться.

– А как же ваше имя? – спросила она, направив на меня затуманенный кроткий взор, напомнивший мне Клэр. – Вы, кажется, назвались, но я что-то сегодня плохо соображаю… Ах! – воскликнула она, когда я ответил. – Знакомая фамилия. Кажется, в Петербурге один человек с такой же фамилией был убит на дуэли. Так это ваш отец? Вот как! Постойте! Кто-то, не помню кто… буквально на днях об этом вспоминал. Как странно… Так всегда и бывает – такие совпадения. Вспомнила… Розановы… они знали вашу семью…

– У моего брата был одноклассник Розанов.

– Вы их найдете в телефонной книге, – торопливо продолжала она, – понимаете, я их не так уж хорошо знаю, а сейчас вообще не в состоянии что-нибудь искать.

Ее кто-то позвал, и я в одиночестве побрел обратно в прихожую. Там я нашел пожилого господина, который, усевшись на моем пальто, задумчиво курил сигару. Сперва он никак не мог взять в толк, чего я хочу, потом рассыпался в пылких извинениях.

Мне стало немного жаль, что Елена Гринштейн – не та, кого я искал. Той, что принесла Себастьяну столько горя, быть она, конечно, никак не могла. Женщины этого типа строят, а не разбивают жизнь мужчины. Вот и теперь она терпеливо восстанавливает потрясенный горем дом, да еще нашла возможным выслушать явившегося к ней по прямо-таки безумному делу совершенно ненужного пришельца. И не только выслушала – еще и навела на след, по которому я тотчас устремился. Хотя ни к Блаубергу, ни к загадочной незнакомке эти люди отношения не имели, они раскрыли передо мной драгоценные страницы жизни Себастьяна. Ум, более систематический, нежели мой, поместил бы их вначале, но мои поиски рождают свою собственную магию и свою логику, и если мне даже кажется порой, что окружающая реальность – лишь канва для прихотей сновидения, в которое перерастают эти розыски, я не могу не признать, что меня влекло по верному пути, и в своих попытках рассказать о жизни Себастьяна мне остается лишь следовать тем же ритмическим извивам.

В том, что встреча, связанная с первой юношеской любовью Себастьяна, оказалась причастна к отзвукам его последней темной страсти, соблюден, кажется, закон некоей странной гармонии. Два лада его жизни вопрошают друг друга, и ответ – сама жизнь; ближе не подойти к человеческой правде. Ему было шестнадцать, ей столько же. Гаснет свет, поднимается занавес, открывая летний русский пейзаж: излучина реки, наполовину затененная елями, растущими на крутом глинистом обрыве и своими густо-черными отражениями почти достающими другого берега – низкого, солнечного и манящего, усыпанного болотными цветами и серебристыми пучками трав. Себастьян, коротко стриженный, с непокрытой головой, в свободной шелковой рубашке, обтягивающей ему то лопатки; то грудь, когда он наклоняется вперед и откидывается в ярко-зеленой лодке, с наслаждением налегает на весла. У руля сидит девушка, но мы ее раскрашивать не станем – просто абрис, белый силуэт, не прописанный живописцем. Темно-синие стрекозы медленно и прерывисто летают туда и обратно, потом садятся на плоские листья кувшинок. Стрижи то и дело выпархивают из своих дырок-гнезд в красной глине обрыва, запечатлевшей имена, даты и даже лица. У Себастьяна ослепительные зубы. Вот он перестает грести, оглядывается, и лодка с шелковым шелестом врезается в камыши.

– Никудышный ты кормчий, – говорит он. Декорация меняется: другая излучина той же реки.

Тропинка сбегает к воде, останавливается и, подумав, сворачивает, чтобы описать петлю вокруг грубо сколоченной скамейки. Еще не совсем вечер, но воздух уже золотится, и мошки исполняют свой простенький туземный танец в солнечном луче, процеженном сквозь листву осины, которая, забыв, наконец, про Иуду, на диво недвижима.

На скамейке сидит Себастьян и вслух читает английские стихи по тетради в черной обложке. Вдруг он умолкает: чуть левее, над водой показалась златовласая головка наяды, длинные пряди струятся следом. И вот на другой берег вылезает из реки обнаженная фигура, сморкается, зажимая одну ноздрю большим пальцем: это длинноволосый сельский священник. Себастьян продолжает читать стихи сидящей рядом девушке. Художник еще не раскрасил белого пространства, если не считать загорелой худенькой руки, тронутой по внешней стороне светящимся пушком от запястья до локтя.

Картина опять меняется, как в Байроновом сне^{47}. Ночь. В небе тесно от звезд. Спустя много лет Себастьян напишет, что ночное небо вызывает у него такое же болезненное чувство брезгливости, как, например, вид внутренностей в распоротом брюхе животного. Но тогда эта мысль еще не была им высказана. Очень темно. Там, где подразумевается аллея парка, не видно ни зги. Громоздящиеся пласты мрака, где-то кричит сова. Черная бездна, в которой вдруг начинает двигаться маленький зеленоватый кружочек: светящийся циферблат (в зрелые годы Себастьян ручных часов не терпел).

– Тебе действительно пора? – произносит его голос.

Последняя перемена: клином летят журавли, их нежные стоны растворяются высоко в бирюзово-голубом небе над порыжевшей березовой рощей. Себастьян снова не один; он сидит на пепельно-сером стволе поваленного дерева. Велосипеду, поблескивающему спицами в зарослях орляка, дан отдых. Проплывает огромная бабочка, садится на зарубку пня, веером разложив бархатные крылья. Завтра обратно в город, в понедельник – в гимназию.

– Так это конец? Почему ты говоришь, что зимой мы не будем видеться? – спрашивает он во второй или третий раз. Ответа нет. – Ты и вправду влюблена в этого студента?

Силуэт сидящей девушки так и остается незаполненным, если не считать руки: загорелые тонкие пальцы играют с велосипедным насосом. Рукояткой насоса рука пишет на мягком песке слово «да», пишет по-английски, чтобы смягчить удар.

Занавес падает. Да, это конец. Такая малость, но сердце разбито. Больше он не спросит товарища, сидящего за соседней партой: «Ну, как твоя сестра?» Нельзя будет спрашивать старую мисс Форбс, которая иногда еще заходит, про ее ученицу. И как станет он будущим летом ходить по тем же дорожкам и смотреть на закат и съезжать к реке на велосипеде? (А оно, это лето, почти целиком было потрачено на увлечение футуристом Паном.)

Так удачно все совпало, что к вокзалу Шарлоттенбург, где я должен был сесть на парижский скорый, вез меня не кто иной, как брат Наташи Розановой. Я сказал, что странно было беседовать о давнем лете в сказочной России с его сестрой – ныне полненькой матерью двух мальчиков. Он ответил, что как нельзя более доволен своей работой в Берлине. После нескольких неудачных попыток я снова навел его на разговор о школьных годах Себастьяна.

– У меня ужасная память, – сказал он, – и вообще я слишком занят, чтобы из-за всякой ерунды предаваться сантиментам.