Текст книги "Все там будем"

Автор книги: Владимир Лорченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Мать рыдала, печник угрюмо глядел на пламя, и дочь пошла спать. Лида пошла топиться, но через час вернулась от реки мокрая, и заплаканная. Еремей напоил ее чаем пустырника, от которого спят, как дети, и утром в спальне Жени долго любовался лицом жестоко обидевшей их, но горячо любимой дочери.

А на рассвете дочь задушил, и сжег в самой мощной своей печи, где металл для механизаторов обжигал, сжег не только ее, но и самый ее пепел. Проснувшейся к полудню Лиде объяснил, что дочь по своей воле уехала. Жена, правда, удивилась, но была так расстроена и слаба, что спорить не стала. Со временем она сомневаться в том, что Женя уехала, перестала и снова во всем верила мужу. Даже словам его о том, что Италии нет. Поверили ему и в селе. Как тут не поверишь?! Ведь даже дочь скептика Еремея, которая должна была приехать, не приехала. И звонить со временем, как все из Италии, перестала…

А к лету Еремей сложил печь, из которой холодными кусками валил самый что ни на есть черный туман. Который, в отличие от Италии, можно было и рукой потрогать. На сельском сходе торжественно объявили:

– Минус десять ниже нуля по системе Цельсия!

ххх

Село Минжир Хынчештского района было знаменито на всю Молдавию тем, что здешние жители частенько продавали почки. Причем собственные. Таких людей в селе насчитывалось уже тридцать. Время от времени в село наезжали корреспонденты «Би-Би-Си», «Радио Свобода», и журнала «Шпигель», от которых раз в полгода начальство требовало сенсаций, и делали репортаж из села. За бутылку коньяка репортеры передавали друг другу координаты Минжира, и его достопримечательностей – Василия Мырзу, который продал сразу две почки за три тысячи долларов и «Запорожец», Георгия Стынча, обменявшего почку на лошадь и 200 килограммов овса, и многих других. Жили сельчане плохо, и, что самое главное, больно – ведь, как говорили врачи, без почки долго не протянешь…

– А вот этой мы поглядим, Рассвет! – подмигнул другу дед Ион Сандуца. – Еще не раз весь мир удивится тому, как простой молдаванин всех перехитрит! На том стоял наш народ, и стоять будет, на смекалке и хитрости. Ну, что скажешь, приятель?

Друг глядел одобрительно, но молчал. Ответить Иону он ничего в любом случае бы не смог, потому что свиньи, а Рассвет был свиньей, не разговаривают. По крайней мере, при людях. Но это Иона не смущало. Ведь Рассвета он рассматривал исключительно утилитарных целях, как источник… органов для трансплантации.

Началось все в 1999 году, когда в село в очередной раз приехали гости из Израиля. Непонятные личности, среди которых было двое врачей, – по их словам, – убеждали сельчан продать почку. Все знали, что это обман, потому что в 1997 году почку продали четверо минжирцев, и вместо обещанных 8 тысяч долларов каждому на руки дали всего по три тысячи. Поэтому село знало – приезжие это обманщики! Постановили всем обществом на провокации не поддаваться, и почки больше не продавать.

… а поздно ночью в дом, где остановились агитаторы из Израиля, по одному прокрались четырнадцать человек, среди которых был и дед Ион…

Всех их в тот же месяц вывезли в Румынию, где сделали операцию, и очнулся дед он на белой, как снежное поле ранней весной, простыне, в запахе эфира, как доктор Живаго. Правда, книги об этом докторе дед не читал, поэтому ему казалось, что он просто очнулся среди запаха эфира. В руку Иону сунули скомканные купюры, вывели, пошатывающегося из палаты, вытолкнули на улицу, и дверь захлопнули.

– Пять тысяч долларов! – восторженно сказал дед, пересчитал двоившиеся в руках купюры прямо на улице, ничего не боясь, потому что был все еще под воздействием эфира. – А обещали девять. Почти не обманули!

Правда, чуть отойдя от наркоза, дед понял, что в глазах действительно двоится, и денег меньше – две с половиной тысячи долларов. Но и это было здорово! Глядя на жирных тараканов, шастающих под ногами пассажиров железнодорожного вокзала Бухареста, дед мысленно крестился и пел осанну Господу. Который, без сомнения был молдаванином.

– Конечно, Бог молдаванин. А иначе стал ли бы Он помогать молдаванину же?! – прошептал Ион.

Тут к нему подошел полицейский и оштрафовал неизвестно за что на пятьсот долларов, которые дед отдал, чтобы не лишиться всей суммы. Иону стало понятно, что Бог не только молдаванин, но и в некотором роде румын. Противоречие снялось, когда Ион вспомнил о родственных связях этих двух народов.

Еще сто долларов ему пришлось отдать проводнику за право ехать в Кишинев на третьей полке. Сто отстегнул молдавскому таможеннику, и еще двести – на вокзале в Кишиневе трем хмурым мужчинам, которые требовали денег от всех приезжих. На вокзале было темно, и полицейские еще не проснулись, поэтому дед Ион благоразумно заплатил. Дома он посчитал оставшиеся деньги, и в который раз перекрестился.

– Две тысячи долларов! – тихонько воскликнул Ион. – На всю жизнь хватит!

За три месяца дед справил свадьбу внучки, одни крестины двоюродного племянника и похоронил сестру. Деньги закончились. А спина Иона болела все сильнее. За год дед постарел на десять лет, и поехал в Кишинев, справить себе искусственную почку за государственный счет, как ветеран труда. В Кишиневе над дедом посмеялись, и посоветовали купить гроб и место на кладбище. По возвращении в село Ион заказал на дом с пенсии, – которую полгода не трогал, – всякую литературу медицинского толка. На почте соврал, что хочет поступить в медицинский колледж, над чем все немедленно посмеялись.

– Смеетесь, кретины, – шептал дед, сжимая в руках увесистый пакет книг, – а я над вами посмеюсь, когда дед Ион снова с двумя почками, здоровый и крепкий, жить будет, а вы подыхать станете!

Вернуть почки дед Ион собрался необычным путем. Где-то он слышал, что людям пересаживают органы животных. Вот и себе Ион решил пересадить почку. Выбирая животное для этой почетной миссии, Ион остановился на свинье. Ведь ее органы, – уже хорошо знал просветившийся Ион, – очень похожи на человеческие. Правда, было одно «но»…

– Люди, которым пересаживают органы свиньи, со временем могут приобрести физические качества этого животного, – говорил в передаче «Здоровье», какой-то засранец с белом халате. – Таков итог моих многолетних экспериментов. Я проводил опыты с нашими биологическими предками, с обезьянами, пересаживая им различные органы свиней. После этого у некоторых обезьян наблюдалось изменение поведения в свинскую сторону. В частности, они стали менее разборчивы в еде. Начали питаться чуть ли не всем подряд. Я допускаю, что с человеком может произойти нечто подобное!

Дед Ион едва было, не расстроился, но потом подумал, что лучше быть живой и грязной свиньей, чем мертвым и чистым джентльменом. Предприимчивый пенсионер провел ревизию собственных средств, и, объединив капиталы от пенсии с вырученными от проданного последнего мешка кукурузы деньгами, купил поросенка.

– А звать тебя я буду Рассвет! – сказал он горделиво миленькому поросенку, хрюкавшему в загончике. – Потому что ты будешь символ новой жизни. Как рассвет убивает ночь, так твоя почка отдалит мою смерть, и продлит жизнь!

Не подозревающий о своей благородной миссии Рассвет с удовольствием сожрал миску каши, приготовленную дедом, и завалился спать. В загончике Иона ему нравилось. Кормил дед сносно, к тому же, давал поросенку вино.

– А как же! – объяснил дед сам себе. – Я ведь буду егойной почкой пользоваться. Поэтому нужно сызмальства приучать ее к моему обычному рациону.

К сожалению, курить папиросы «Жок», поросенок так и не научился. Зато вино хлебал с удовольствием. Было видно, что будущая почка деда Иона приживется в новом теле без особых проблем. Это радовало Иона. Шло время, и поросенок мужал. Все шло по плану. Оставались детали. Самое важное, понимал Ион, было разрезать брюхо Рассвета так, чтобы не повредить почки свиньи. А потом – пересадить. Особенно дед Ион любил мечтать об этом, когда приходил к Рассвету на рассвете.

– А почку, – рассуждал он вполне со своей точки зрения здраво, – я себе сам засуну. А что? Выпью сто грамм для анести… в общем, храбрости, сделаю разрез, да засуну. Она и прирастет там. Небось, организм тоже не дурак. Все чует и понимает. Кости-то у людей срастаются!

Дед понимал, что риск велик, но выбора у него не было. Операция стоила бешеных денег, и делали ее только в Швейцарии. Продай дед еще одну почку, денег бы ему хватило только на первичное обследование. Рассчитывать приходилось только на себя и на Рассвета.

… июльским утром дед Ион понял, что пора пришла. Несмотря на прохладу, день обещал быть жарким до невозможности. В синем, как кобальтовый чайник жены Иона, небе не плыло ни облачко. С каждым днем Ион терял силы. Как объяснили врачи, в жару с одной почкой особенно тяжело… Потрепав Рассвета по морде, дед уже кабана кормить не стал, чтобы желудок почку не сдавливал, и стал прямо в сарае, готовиться к операции, которую наметил к вечеру. Поставил стол. Установил на стол графин с крепкой, – с севера, из под Бельц, самогонкой, – и два стакана. Пить-то будет не с кем, но с одним стаканом как-то не по-людски. Разложил на столе полотенце, достал банку огурчиков, чтоб закусить наркоз. Взял остро отточенный нож и начал убивать Рассвета.

– Прощай, друг, – без сантиментов быстро полоснул дед по горлу ожидавшую кормежки, и потому доверчивую свинью, – ну, здравствуй почка!

И мощным ударом ткнул забившегося в судорогах Рассвета в сердце. Кабан еще немного подергался, и затих. Дед осторожно вытащил из свина почки, и положил их на ледник. Туда же и тушу притащил, чтоб мясо не пропадало. Теперь, – как следовало из научной литературы, – почки должны были немного охладиться. Совсем теплыми их пересаживать не дело. Умыв руки, дед Ион перекрестился и пошел в поле работать. Вечером, когда жара спала, вернулся, но зашел не в дом, а в сарай. Достал нож, вздохнул, выпил стакан самогонки, занес нож, снова вздохнул, выпил еще стакан, занес нож опять, выдохнул, и сильно полоснул себя по боку. Зажимая рану руками, побежал к леднику, и… не увидел почек.

– Ион, – крикнула ему от дверей жена Настя, – хай давай в дом. Я те почки, что ты вырезал, уже приготовила. Еще теплые, давай скорей, пальчики оближешь! Ион… Что… Ион, что с тобой?! Ион!!!

Роняя кровь, кишки и слезы, дед пополз к Насте, чтобы зарезать и ее, но на полпути, прямо посреди двора, умер. Вскрытие показало, что Ион Сандуца, 1927 года рождения, скончался от потери крови и болевого шока, но обе почки у него были на месте.

А вот желчный пузырь, половина печени, одно легкое, два желудочка сердца и, почему-то, аппендицит, отсутствовали….

ххх

На конкурсе рецептов газеты «Молдова суверана», приуроченных к Женскому дню 8 марта, победило письмо из Хынчештского района. Победа тем более уникальная, что это же (!) письмо победило в литературном конкурсе газеты «Молдова суверана» на самое лиричное письмо читательницы.

– Возьмите две свиные почки, одну столовую ложку растительного сала, два стакана бульона, треть стакана крепкого, как сердце мужчины, самогона, – писала читательница Анастасия Сандуца, – да еще половину яблока, столовую ложку белой, как саван, муки, и сахарной соли по вкусу.

Вымочи почки, писала Настастья, в пяти водах, как рождение ребенка в слезах своего сердца, вотри в них соль, как воспоминания об обиде – в раны своего сердца, и оставь их копить сожаления в кухне, не забыв прикрыть марлей. На второй час предай их смерти, или крещению, это уж как пожелаешь, – утопи в чистой воде, утопи, не жалея, – ведь они воскреснут в кипящей лаве воды на огне. Когда сварятся, и станут мягкими, как ты за неделю до замужества, безжалостно порежь их ножом острым, как ярость, холодным, как лед, серым, как сталь.

Разбросай кусочки сваренных почек по блюду, как косточки невинных младенцев, побиенных Иродом, были разбросаны по Иерусалиму. Возрыдай над ними, и не дави в сердце печаль, а зажги лучше свечу, и проведи огнем ее по свежей зелени, чтобы всякую заразу убить. Ибо огонь крестит, как и вода, но огонь действеннее.

– И пока почки остывают, – продолжала свое грустное, как песнь о Миорице[3]3
   молдавская народная песня – прим. авт.


[Закрыть], письмо Анастация Сандуца из села Минжир Хынчештского района, – приготовь соус, густой, как река в половодье, пряный, как срамной запах самых укромных уголков тела твоего…

Подари кастрюле немного солнца от масла подсолнечника, смажь ее шрамы, и как только масло согреется, осыпь его мукой, налей бульона, крепкого, – как сердце сельского мужчины, который не умеет любить словами, но умеет делами, – самогона, и крошеное яблоко.

Когда соус закипит, полей им почки, и дай поплыть, дай остыть, дай оплавиться.

– А потом, – писала Настасья, – поцелуй свои руки за то, что так сготовили, да и заплачь.

Ибо нет с тобой того, кто бы мог съесть это, нахваливая, съесть быстро и жадно, не замечая оттенков вкуса, съесть ласково, съесть вместе с тобой. Первое письмо читательницы называлось «Рецепт почек в крепком соусе». Второе – «Плач по ушедшему возлюбленному мужу». Победив, Анастасия получила за оба конкурса один, но главный приз.

Живую свинью.

ххх

Консульство Италии в Румынии работало, как обычно. Пять секретарш в большом и просторном помещении, накрасив губы, пускали солнечные зайчики налакированными ногтями. Время от времени они прерывали это увлекательное занятие, и брались за документы. Просьбы об открытии виз делили на молдавские и румынские. Румынские рассматривали, а молдавские штамповали печатью с большим словом «ОТКАЗАНО».

– Удивительно, но это так, – устало повел по волосам рукой консул Паоло Микеланджело Буонаротти, – ни одному гражданину Молдавии по сегодняшний день не выдано визы с разрешением на пребывание в нашей стране. Я уж не говорю о туристических визах, или рабочих. Тем не менее, их у нас двести тысяч. Вы осведомлены о масштабе этого явления, мой друг?

– Моя кухарка молдаванка, – мягко ответил собеседник, невысокий седой мужчина с грустными глазами и взглядом комиссара Катани в последней серии фильма "Спрут", – за моей парализованной теткой ухаживает молдаванка, а дорогу у моего дома укладывают чернорабочие – молдаване.

– Так и есть, – хлопнул собеседника по колену, от чего тот поморщился, Буонаротти, – они как тараканы. Расползлись, и ничего с ними не поделаешь.

– Совершенно верно.

– Бедная Италия!

– Вы правы!

– У меня волосы встают дыбом, когда я думаю о русских!

– Разве мы с ними опять враждуем?

– Да нет, я имел в виду другое. Что в России – молдаван -нелегалов в два раза больше, чем у нас. У русских их четыреста тысяч!

– О-ля-ля!

– Вы что, француз?!

– По матушке. Вас это смущает?

– Нисколько. Так что русским куда хуже, чем нам.

– Да уж, они совсем бедолаги.

– С другой стороны, русских гораздо больше, чем итальянцев. И в соотношении на душу населения у нас молдаван, может, и не меньше.

– А может, и так.

– Так что не такие уж они и бедные, эти русские.

– Совершенно верно.

– Может, мы даже беднее, чем они. Как считаете?

– Совершенно с вами согласен.

– Что омерзительно, молдаване же еще и считают, что без них мы пропадем, потому что некому будет, как сказал мне один особо наглый работяга, наше говно убирать!

– В точку!

– Что?!

– В смысле, ваше замечание в точку, а не наглый блеф этого молдаванина.

– Благодарю вас. Я ответил ему в том смысле, что природа пустоты не терпит. Там, где перестанут быть 200 тысяч молдаван, появятся 200 тысяч марокканцев, албанцев, сербов, поляков, или кого там еще. Говно всегда есть кому убрать. Как полагаете?

– Поражен глубиной и точностью вашего замечания.

– Скоты…

– Вы отказали этому нахалу в визе?

– Само собой. Как он вообще на собеседование прорвался, не понимаю. Есть же указание, всем отказывать на стадии запроса.

– Я думаю, это справедливое…

Консул предложил собеседнику «Голуаз», и оба закурили.

– Мы прекрасно понимаем, – нарушил молчание Буонаротти, – что этим нашествие молдавских рабочих не остановишь. У нас хорошо, в Молдавии плохо, вот и все. Поэтому они будут ехать к нам всегда. Нелегально. Но если мы не будем отказывать им в визах, то они переберутся в Италию всей страной!

– Ужасно, – содрогнулся собеседник, – действительно ужасно…

– А так, по крайней мере, – объяснял консул, – они оставляют дома стариков, детей и самых непредприимчивых. И вынуждены отсылать им деньги, чтобы хоть как-то содержать на родине.

– Это не наши проблемы, – сухо заметил собеседник консула.

– Вы правы. Итак, наша задача, никому не давать никаких виз. Никому. Дадите визу хоть одному человеку, вас завалят прошениями. Я отказывал в визе сборной Молдавии по водному поло, которая ехала на турнир в Милане, и это были действительно ватерполисты, я уж знаю. Мы не пустили в Италию группу молдавских парламентариев. Отказали в визе группе журналистов. Как-то не пропустили целый симфонический оркестр, приглашенный в Рим самим синьором Берлускони!

– Сурово…

– Но что поделать. Уверяю вас, попади все вышеперечисленные в Италию, пусть даже визит их и не был надуманным, они бы все равно остались у нас!

– Вот как?!

– Да. Кстати, хотите раскрою тайну? Только никому ни слова! Знаете, почему протокольный отдел там, в Риме, все никак не организует встречу Берлускони с молдавским президентом Ворониным? Знаете, почему эти встречи в Италии намечались, а потом откладывались на неопределенный срок?

– Неужели?..

– Да, да, мой друг. У нас есть совершенно точные сведения, что вся президентская делегация Молдавии, с самим президентом, покинет ночью отель в Риме и разъедется по Италии устраиваться на работу. Кто асфальтоукладчиком, кто пастухом на ферме, кто горничной…

– Бог мой!

– Ерунда. Только представьте себе, президент Воронин сам собрал со всех, кто попал в делегацию, по четыре тысячи евро! Это обычная такса торговцев людьми за одно рабочее место в Италии, и дорогу туда! Сам президент!

– О, мой бог, – ошарашено повторял собеседник, – бог мой…

– Но это ерунда, потому что и с самого президента Воронина взяли четыре тысячи евро!

– Не может быть!

– Еще как может. Четыре тысячи евро он заплатил за то, что, когда попадет в Италию, его здесь устоят в пиццерию, помощником повара!

– Невероятно…

Буонаротти с удовольствием взглянул на собеседника, – консул обожал удивлять людей, – и еще раз утвердительно покачал головой. Потушил сигарету, и стал передавать преемнику дела. Самого Буонаротти повышали по службе – его ждала должность посла в Албании. Новый консул спросил уже только вечером, покраснев:

– Скажите, вы не приходитесь родней самому…

– Скульптору? – рассмеялся теперь уже бывший консул. – Нет, право. Сколько ни искал родственников, не нашел. Все дело в том, что мой батюшка большой поклонник флорентийца.

– Понятно, – сказал собеседник.

– Вы разочарованы, – улыбнулся бывший консул.

– Отнюдь, – удивился преемник, – почему же?

– Разочарованы, – подтвердил Буонаротти, – я же вижу. Все разочаровываются, когда узнают. Ведь всем кажется, что человек, которого зовут Микеланджело Буонаротти, не может не быть родней человека, которого звали Микеланджело Буонаротти.

– Вы, как всегда, проницательны, – признался новый консул, – простите меня.

Буонаротти улыбнулся, и встал у окна. Через его правое плечо в лицо новому консулу глядела, подмигивая и вечерея, центральная площадь Бухареста.

– Также я никогда не занимался скульптурой, – сообщил площади, вздохнув, Буонаротти, – и плохо рисую.

– Простите, – консулу было очень неловко, – что раз.. .

– Пустое, – махнул рукой Буонаротти, так и не поворачиваясь к собеседнику лицом, – вернемся к нашим молдаванам. Знаете, из-за того, что все они находятся в Италии нелегально, они страшно боятся выезжать из нашей страны.

– Потому что на границе их занесут в "черный список", и Италия им никогда больше не светит, – подтвердил новый консул.

– Совершенно верно, – кивнул Буонаротти. – Единственное, что им остается, это пересылать деньги домой, писать письма, да звонить иногда. Поэтому в Молдавии, представьте себе, циркулируют слухи о том, что де, Италии нет.

– Бред какой-то, – пожал плечами консул, усаживаясь в кресло у стены. – Вы позволите присесть?

– Прошу вас, тем более, что вы уже сели, да и место теперь это ваше… Они уверены, что в настоящей Италии о молдаванах знать не знают. А та Италия, где, якобы, пропадают 2000 тысяч молдаван, это миф. То ли выдумка банды международных аферистов, которые так воруют людей, то ли фантазия. Массовая галлюцинация.

– Почему же они едут?

– Потому что на их родине дела обстоят так плохо, – пожал плечами Буонаротти, – что они готовы сбежать оттуда даже в черную дыру космоса, в концлагерь, или в Саргасово море международных преступников и авантюристов.

– Из огня, – продемонстрировал знание русских поговорок новый консул, – да в полымя.

Буонаротти кивнул, и распахнул приоткрытое окно настежь. По комнате заюлил вертлявый, словно цыганский вор, бухарестский ветер. Старый консул постоял еще немного у окна, после чего попрощался с преемником, и пошел домой. За воротами посольства кружились обертки от чипсов, орехов и мороженого. Значит, подумал бывший консул, снова здесь прогуливали уроки дети из школы поблизости. Пнув обертку ногой, Буонаротти с тоской вспомнил детство, и постоянные насмешки однокашников. А все отец, и дурацкое имя, черт бы их вместе побрал!

– Нормальный же человек не назовет своего сына, – пробормотал он аргумент, который бормотал вот уже сорок лет, – Леонардо да Винчи. А?!

Впрочем, отец его был другого мнения. Придя домой, Буонаротти оглядел комнаты, в которых все уже было собрано, и осторожно открыл тайник, о котором горничные не знали. Вынув оттуда сто двадцать тысяч евро, он спрятал деньги в карман, и усмехнулся.

В последний день своей работы бывший консул продал визу со штампом «РАЗРЕШИТЬ» для команды по керлингу. Там все было чисто. Разведка доложила, что это и впрямь команда по керлингу, и они действительно хорошо играют, и твердо намерены участвовать в соревнованиях, а потом уехать на другие соревнования, в Пекин. Разумеется, Буонаротти не был продажным человеком, и его мучила совесть. Но иного выхода у него не оставалось. В предыдущие годы Буонаротти изрядно потратился на игру. А ему нужны были деньги для того, чтобы раз и навсегда решить одну большую проблему. Имя. Смена имени было бы постыдным бегством. Поэтому он нашел единственный способ победить злую волю и насмешку отца.

Сорокалетний Микеланджело Буонаротти собирался выучиться на великого скульптора.

ххх

Василий Лунгу с детства был увлечен механизмами. Все, что сделано руками человека – от маленького пластмассового зайца, барабанившего передними лапками по спине черепахи, глаза которой сверкали, а из головы неслось пение, до сложной конструкции кишиневской телевизионной вышки, – приводило его в восторг. Это тем более удивляло его родителей, что сам Вася, как и двадцать поколений его предков, был коренным сельским жителем.

– Ничего, кроме земли мы, Лунгу, не видели, – недоуменно разводил руками отец, – а вот мой пострел только к механике и тянется…

С пяти лет руки Василия утратили аромат земли, свойственный всем, кто встает еще до того, как самые ранние петухи проснутся, и покрылись маслянистым налетом. Постепенно пальцы мальчика потеряли чувствительность, из-за ссадин, царапин и ран, которые то и дело он сам себе наносил по неосторожности инструментом. В десять лет Василий, все лето отстояв на поле с табаком, купил на собранные деньги маленькие тиски, набор напильников, паяльник и пилу-болгарку. Отец его за это немножко побил, но после того, как Василий починил телевизор, гонять сына за странное увлечение перестал. А когда началась пропаганда механизации, уж тем более, неповадно стало сына стыдить за то, чего от него, и всех молодых людей республики желала Советская власть. Правда, иногда в своей любви к механизмам Вася доходил до крайностей.

– Слышь, отец, – поманил председатель как-то отца Василия на серьезный разговор за угол дома, – сдается мне, что сын твой замыслил такое…

– Какое? – поразился отец. – Что он, кроме шестеренок своих, замыслить может? Да и как шестеренку замыслить-то?

– А ты ступай за мной, да погляди, – зловеще грустно сказал председатель, после чего отцу Василия стало как-то особенно неуютно и одиноко на пыльном дворе.

Прокравшись к сараю, где Василий занимался техническими работами, мужчины осторожно приоткрыли дверь и заглянули внутрь. Самого Васи в доме не было, работал в поле, потому можно было не бояться. Но все рано было боязно. А вдруг в сарае – адская машина?..

…А ведь примерно она там и оказалась! Онемев от ужаса, председатель и отец Василия глядели на странную конструкцию, напоминающую три этажерки, поставленные друг на друга непонятно чего ради. Напомнило все это председателю, о чем он и не преминул шепотом заявить, огромный старинный корабль, с обилием парусов. Отцу это не напомнило ничего, кроме ссылки в Сибирь, которую он, тогда совсем еще ребенок, еле пережил с родителями-кулаками. Правда, вслух об этом крестьянин не вспомнил – ссылал-то их в Сибирь нынешний председатель, а чего хорошему человеку худое напоминать?..

– Интересно, что это? – вместо этого сказал он. – Уж не тряпки какие-то на фанере, да с рейками?

– Да уж тряпки, и на фанере, и с рейками, – ядовито поддразнил председатель, – так ведь что толку-то, если мы самого главного не знаем?

– Чего? – испугано спросил отец, и сердце его сжалось, потому что сына он любил, и сердце у него после Сибири было жалостливое, а глаз слезливым. – Чего мы с тобой не знаем?

– Мы с тобой не знаем, – стиснул зубы председатель, нахмурившись, – ЦЕЛИ, с которой твоим преступным сыном был создан этот преступный аппарат.

– Слушай, Коваль, – сказал, смелея от трусости, отец Василия, – ты сыну дело не шей. Чай, двадцатый съезд уж прошел. И вас, сталинистов, мы всех разоблачили. И сына моего на мучения на Север куда отправить, как ты нас отправил, я тебе не дам, понял?!

– А что, – искренне обиделся председатель, – глядишь, отправим куда, а он перевоспитается.

– Я тебя, – со слезами на глазах, потому что снова вспомнил себя маленького в Сибири, сказал отец Васи, – сейчас вилами в бок перевоспитаю.

И аккуратно притиснул председателя вилами к стене сарая. Несколько минут мужчины глядели друг на друга, а под ногами у них мелькали шустрые, как блохи, сельские куры. Глаза у отца Василия побелели, и он начал на вилы давить. Правда. От страха он сам умирал. Ведь он, – в чем никогда и никому не признался, всю жизнь был не мужчиной, а дубиной поломанной. Всего боялся, и по ночам часто плакал, когда вспоминал своего отца: тот возвращался в поселение с окровавленными от рабской работы рукам и, и кусал губы, пока мать раны жиром мазала… Как мать шишки по ночам, чтоб никто не видел, собирала, и лущила, а семена толкла и в хлеб добавляла…. Как кончились к январю припасы, а зима в Сибири долгая, и брат, любимый брат его, пятилетний Гриша, от голода опух, животик у него расперло, и лежал под забором, и все просил мамку поесть, а потом замолчал…

Глядя на своих давно умерших, – едва из ссылки вернулись, – родителей, отец Василия с глазами, полными слез, почти лег на вилы. Председателя пока спасала папка.

Коваль сначала удивился, потом испугался, и ситуацию попробовал разрядить.

– Ну, может, он и не вредитель, сынок-то твой, – умиротворяюще пробурчал он, – может, его по ошибке в кружок троцкистов приняли, вот он и сварганил это…

– Да что ЭТО?! – снова заплакав, спросил отец парня, – может, здесь и нет ничего такого!

– Да ты погляди внимательно-то, – снова осмелел председатель, – ну, как такая штука не может быть чем-то опасным, подозрительным и крамольным?

Отец Василия вздохнул, опустил вилы и присел на корточки, вглядываясь в сынов агрегат. Что уж говорить, выглядел он чем-то опасным, подозрительным и крамольным. А значило это только одно. Сына посадят. Сердце отца сжалось, и навсегда замерло. С тех пор он и заикаться немножко начал, и губа у него нижняя то и дело подрагивала. Председатель с удовольствием наблюдал за тем, как односельчанин его страдает, и жалел, что нет у него возможности сфотографировать это, и повесить фото на доске позора у правления Ларги. Ведь в глубине души Коваль так и остался сталинистом, и двадцатый съезд ему был нипочем.

– А что это вы тут делаете? – удивился Василий, застыв на пороге сарая. – Папа? Товарищ пре…

И не успел он договорить, как отец его свалился ему в ноги, рыдая, и начал просить:

– Ох, Вася, Васенька, скажи, что ты затеял? Против советской власти что надумал? Что это за адская машина тут у тебя?! Покайся! Пошли вместе в райотдел, сдадимся. Тех, кто сдается, долго не мучают! Ох, кровинушка, что ж ты…

– Явку с повинной пусть напишет, – деловито предложил председатель, усевшись на корточки, – у меня вот и бумага есть, и ручка. Только в самом низу пусть обязательно укаже6т, что это я, председатель Коваль, помог бдительностью своей его козни разоблачить!

– Укажет, укажет, – рыдал, корчась, отец Василия, – все укажет, только ЕГО не мучайте, ЕГО оставьте, идолы, сына моего единственного…

– Идолов, – высунул язык председатель, который уже что-то строчил, – тоже в протокол занесем…

Василий сначала не понимал, а потом все сообразил, и рассмеялся. Распахнул окно сарая, и куры из него повылетали все, и пух их, и воздух свежий влетел, и смеялся Василий так долго, и так заразительно, что с глаз отца его будто кто бельма срезал. И понял он, что времена уж нынче не те, и расстреливать его сына единственного никто не будет, и не сделал он, – комсомолец и отличник по физике, химии и математика, а литературу, что ж, литературу они подтянут, – ничего плохого. Понял это и председатель Коваль, а потому с сожалением порвал донос и протокол, которые уже составил. Вася, отсмеявшись, подошел к странному агрегату, вызвавшему столько подозрений у бдительного председателя, и сказал:

– Тяни за мной на сельскую площадь, падла, первую советскую копию первого самолета братьев Райт!

ххх

– Перед нами, – начал лекцию семнадцатилетний, и очень красивый Василий, чем-то похожий на вошедшего тогда в моду Григория Григориу, – первая точная советская копия первого самолета братьев Райт, товарищи! И, следовательно, товарищи, перед нами первая копия первого самолета в мире!

Толпа уважительно молчала, глядя, как Василий, не спеша, ходит вокруг странного агрегата, мало похожего на самолет, с указкой. Но против лекции никто не возражал, потому что за нее освободили от работы в саду и в поле. Неподалеку от сельчан с довольным видом прохаживался руководитель районного ДОСААФ, счастливый из-за того, что в подведомственном ему селе объявился механик-самородок.