Текст книги "Истощение времени (сборник)"
Автор книги: Владимир Орлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Букварь! У тебя прекрасный цвет лица.
Стоит Зойка. Все такая же. Сочные, чуть накрашенные губы.
Глаза влажные, карие. Нос морщит улыбка.
– Что ты! – смутился Букварь. – При чем тут цвет лица?
– Ну вот, – сказала Зойка, – а я думала, что ты мне скажешь комплимент.
И она пошла дальше. Останавливалась через каждые два шага, смеялась, запрокидывала стриженную под мальчишку голову, морщила маленький прямой нос. Словно обходила посты восхищения ею и собирала комплименты. «Если бы она остановилась только около меня…» – разочарованно подумал Букварь.
Зойка уходила к противоположной стене, и Букварь видел ее стройные, чуть полные ноги, красные блестящие туфли на высоких каблуках, черную шерстяную юбку, обтянувшую плотные бедра, желтую вязаную кофту и короткие рыжеватые волосы.
– Букварь! Сколько зим! Привет, Букварь!
– Привет!
Букварь кивал знакомым машинально, а сам следил за красными точеными туфлями и узкой шерстяной юбкой.
«Ча-ча-ча!» – завопила радиола. «Ча-ча-ча! – зашевелился зал. – Ча-ча-ча!» Каблуки уже не шаркали, а стучали. Или так просто казалось. Букварь потерял Зойкины красные туфли, их спрятало, стерло движение.
Кешка спешил, поводил от удовольствия губами, закрывал глаза, и смеялся, и выкрикивал в такт: «Ча-ча-ча!» Толпа вертела Бульдозера, драгоценные брюки мели пыль, и Бульдозер тоже приговаривал со всеми: «Ча-ча-ча!»
Движению было тесно. С шумом оно несло танцующих по залу, как воду в Канзыбе, сталкивало их в углах зала, злилось на стены, готовое взорвать к черту этот приземистый клубик и размыть по сонному Курагину музыку, веселье, ритмы и радость.
Ноги притопывали в такт. Букварь боролся с этим притопыванием, как с дрожью. «Струсил, струсил, – бубнило в голове. – При чем тут струсил, это я тогда струсил, когда не полез в воду…»
И снова начался танец. Глаза Букваря обшаривали зал и вдруг, как в соломинку, вцепились в красные туфли и черную шерстяную юбку.
– Зойка! Можно с тобой?..
Плывут стены, плывет крошечная сцена, плывет радиола «Иртыш». Радиола стоит на табуретке, а табуретка – на сцене. Белеют клавиши радиолы – семь ровных зубов.
– А у тебя брошка, – говорит Букварь.
– Заметил! – смеется Зойка.
На вязаной кофте металлическая брошка, похожая на большой значок. Грустное лицо колдуньи, желтые распущенные волосы, чуть раскосые глаза.
– Знойная женщина!
– Я на нее похожа? – Зойкины глаза ждут.
– Нет, – простодушно говорит Букварь, – не похожа. У тебя глаза не такие. И ростом ты меньше…
– Ну вот!
– И ты… – неуверенно заканчивает Букварь. И тут же спохватывается: – Нет, ты лучше! Сама же знаешь! Стала бы ты таскать ее на груди, если бы она была красивее тебя…
– Ну вот!
Совсем он не может вести разговоры с Зойкой. Ни на что не способен! Она, наверное, обиделась. Молчит. Стоп. Шипит иголка, переползает через черную пластмассовую бровку. «Ночью за окном метель, метель…» Опять!
– Зойка! Еще раз.
И снова плывут стены.
– Зоя, ты обиделась?
– На что? – безразлично спрашивает Зойка.
– Ну вообще?
Зойка пожимает плечами. Букварь становится немым. Вот если бы с Зойкой можно было говорить о Суздале, или о литературе, или о футболе, или хотя бы о куске льда, расплавленном жарками. Нельзя. Он покажется наивным. Ей нужны другие разговоры… Ну ладно, он не будет больше приглашать ее.
«Тишина» замолкает. Зойка идет к противоположной стене, к отодвинутому ряду обитых кресел, туда, где, развалившись, сидят Кешка и Бульдозер.
Пластинка крутится снова. Букварь бредет вдоль пустых уже скамеек. Он может пригласить на этот танец всех девушек сразу. Всех.
Зойка… Опять глаза натыкаются на нее. Она все еще рядом с Кешкой. «Нет, с ней ни к чему. Хватит». Полная смуглая рука трогает погончики синей куртки, взятой напрокат. Зойка оборачивается. Почувствовала его взгляд. Смеется.
– Зойка! – говорит Букварь и решительно шагает к ней через весь зал.
Он танцует с ней вальс, потом еще вальс, потом фокстрот. После каждого танца он говорит себе: «Хватит. С Зойкой хватит», – и, как только начинается новый танец, с мрачной решимостью подходит к Зойке. Она смеется и смотрит так, словно все это ей очень нравится.
Потом он опаздывает на секунду, и черные ботинки одного из курагинских уводят Зойкины красные туфли. «Ну и хорошо. Наконец-то», – думает Букварь. Но он стоит у стены, так и не пригласив никого, и злится на Зойку, которая смеется курагинскому так же, как смеялась секунду назад ему.
– Дай закурить, – говорит Букварь Кешке и не спускает глаз с желтой вязаной кофты.
– Видали? – делает большие глаза Кешка. – Динамика характера. Речь не мальчика, но мужа.
Букварь мнет пальцами сигарету и смотрит на Зойку. И вдруг впервые замечает, как красиво она танцует, и как красиво ее смеющееся лицо, и как красивы ее стройные ноги в красных тонких туфлях. Букварь ищет нежные слова, которые ему хочется произнести.
– Все-таки симпатичная, – грубо говорит Кешка, – влекущая…
Бульдозер смеется по-лошадиному и добавляет о Зойке такое, отчего Букварь краснеет. Он стискивает зубы, готовый броситься на Бульдозера, но вдруг вспоминает все забытое им на час: и то, что он слыхал о Зойке, и то, что он сам знал о ней, и то, что произошло по дороге в Курагино, и очкастого хлюпика, и розовые полоски чулок, и слова «все так просто», и свою решимость перейти сегодня черту. «Все так просто…» И злость выходит из него, как воздух из проколотой камеры.
Все так просто. Все так живут. Закрутились, закрутились в голове мысли, с которыми шагал он последние шесть километров по грязной дороге в Курагино. Зойка? А почему бы не Зойка? Мысли грязные, как та дорога. Ну и пусть! Зойка танцует с курагинским, она смеется ему. Бульдозер, может быть, не так уж далек от истины. Ну что ж, так будет лучше. Так будет легче. Нежности забыты, они были бы тут смешными. Слова, брошенные Бульдозером, толкнули его в мир реальный, и Зойка сразу стала той Зойкой, из реального мира.
Курагинский расшаркался, и Зойка идет к ним.
– Букварь, ты не обижайся, следующий танец твой.
Сама. Ладонь на талии, ладонь на локте. Это танго, его нужно танцевать медленно, прижавшись друг к другу. Он чувствует ее теплое, тугое тело, ее плотные бедра и грудь. Ее глаза совсем рядом, черные, влажные, блестят, словно пьяные.
10
Дождь каплет, каплет, тонкими, неуверенными, смываемыми ветром струями лижет стекла, въедается в желтую штукатурку. Свет в окне гаснет, вынырнувшая из черноты белая кисть руки открывает окно, и Зойкины сапоги спрыгивают с ободранного подоконника в косую сетку дождя.
Букварь стоит, растопырив руки, страхует на всякий случай. Зойкина голова тыкается в мокрый его ватник, правая рука ее цепляется за воздух.
– Не надо! – шепчет Зойка.
Букварь обиженно и смущенно опускает руки. Ничего он такого и не думал. Просто хотел поддержать ее.
Они идут вдоль длинных приземистых общежитий с черными, сонными рядами окон.
– Сапоги, – показывает Зойке на ноги Букварь.
– Угу. А ты думал, я пойду с тобой в туфлях? На тоненьких-тоненьких каблуках?
– Нет. Я не думал. Особенно на тоненьких…
Он замолчал, и Зойка замолчала. Букварь любил молчать. Вот так идти рядом с человеком, с которым тебе хорошо, и молчать. Думать о чем-то своем. Или вообще ни о чем не думать. Просто идти…
Но сейчас нельзя молчать. Зойке можно, а ему нельзя. Молчание их не связывает. Нужно подбрасывать в огонь сучья. Все время. Чтобы не погас.
Букварь скосил глаза на Зойку, и ему показалось, что Зойка морщит нос. Наверное, ее смешит его растерянность, и она наблюдает за ним с любопытством. («Интересно, как будет вести себя этот?») Собственно говоря, он и сам прекрасно понимает, что все это игра. Но вести-то игру надо ему.
– Ты спишь? – спросила Зойка.
– Нет, я думаю, – сказал Букварь.
– И ты знаешь, о чем думаешь?
– Знаю. О звездах.
Он на самом деле начал думать о звездах. Уже неделю он не видел звезд.
– Есть звезда, – сказал Букварь, – она голубая. А в центре ее золотая блестка. Она горит раз в месяц. Только один раз. Ее любили древние греки.
Все это он придумал только что.
– Хитрая звезда, – засмеялась Зойка и спросила: – А на той звезде все раз в месяц? И любовь? Есть там любовь?
– Всюду, во всех вселенных есть любовь.
– Ага, – согласилась Зойка. – Всюду. Кроме нашей планеты. У нас лаборатория. Экспериментальный цех. Пробуют, не помрет ли человечество без любви. Ничего, не помрет!
Она говорила отрывисто и жестко. Словно злилась. На себя и на человечество. Букварю хотелось возразить ей, но он молчал. Возражать – значит рубить концы. Повернуться напоследок и уйти. Не решился. И у Зойки оставался довод, на который он не мог дать теперь ответа… Она его высказала:
– Ты-то вот идешь со мной…
Ну, скажи, повернись и уйди!.. Промолчал.
– Ладно. – Зойка вдруг освободила его от необходимости возражать, улыбнулась даже. – Я не обижаюсь. Это хорошо, что у нас лаборатория. Веселее. Всегда интереснее экспериментировать. С любовью было бы очень скучно… – Потом она сказала: – Погоди, Букварь, у меня что-то попало за голенище. Мокрое и противное, как жаба.
Зойка прыгала на одной ноге, пытаясь стащить сапог. Сапог был грязный и скользкий. Букварь держал ее за плечи, но она все-таки потеряла равновесие и уткнулась лицом в его грудь. Потом сапог сполз, из него вывалился кусок грязи.
– Ну вот, – сказала Зойка, – а то ходить с мокрой жабой.
Зойка смеялась. Ее глаза были совсем рядом.
– Да, с жабой ходить неудобно, – сказал Букварь. Он прижал к себе Зойку и поцеловал ее влажные губы.
– Неудобно. – Зойка смеялась. Потом она сказала: – Пойдем.
А куда идти? Некуда. Просто идти, и все.
«Ну вот, – подумал Букварь, – все просто…» Он так и не мог понять, радоваться или огорчаться тому, что произошло.
Зойкины сапоги ступали медленно и чуть кокетливо, и Букварь снова вспомнил розовую полоску чулка.
– А ты быстрый, – сказала Зойка.
– А чего? – не успел среагировать Букварь.
– Ты всегда такой? – В голосе Зойки слышались и ирония, и горечь, и усталость, и любопытство.
– Всегда такой, – бодро проговорил Букварь.
Ему хотелось казаться сейчас настоящим мужчиной, сильным, великодушным и энергичным. Он думал, что выглядит со стороны именно таким. Говорил глухо и значительно. Переставлял ноги медленно, словно не был уверен, стоит ли это делать.
– Ну, конечно, – сказала Зойка, – в тебе есть что-то такое… ну, неотразимое…
– Ну что ты! – скромно сказал Букварь.
– Нет, серьезно. Ты, наверное, всегда нравился девчонкам?
– Да вроде…
– Они вешались тебе на шею?
– Бывало, – не стал разочаровывать ее Букварь.
– А были у тебя девчонки, которых ты запомнил?
– Были, – не сразу ответил Букварь. – Одна была высокая, стройная. Чемпионка области по фигурному катанию. У нее здорово получались прыжки с оборотом. Она любила, когда я покупал ей мороженое… И еще одна… Рыжая… Искусствовед в музее. Та всегда торчала около нашего дома, делала вид… И еще…
– Вот ведь, – то ли с уважением, то ли с иронией произнесла Зойка.
– Да, вообще-то были…
Никого не было. Все он врет. Хвастает. Чтобы казаться мужчиной. Понимает, что врать глупо, стыдно, и все равно врет. Словно кто-то тянет его за язык. Сколько раз он ловил себя на том, что начинает хвастать! Чтобы казаться лучше, чем есть. Чемпионка! Когда-то мальчишкой он мечтал, что та, которую он полюбит, будет фигуристкой.
Букварь покраснел и для того, чтобы оправдаться, сказал резко:
– А ты, я слышал, запомнилась многим…
– Кому это?
– Ну… ну хотя бы Бульдозеру и Кешке.
– Кешку ты брось. Кешка – святой человек. – Она сказала это серьезно и сердито.
И снова шли молча, словно не было той минуты под фонарем.
Клуб все еще светился слева, вдалеке, и Букварь пожалел о том, что он не стоит у стены и не слышит, как шипит корундовая игла радиолы.
Сзади зашагали сапоги. Много сапог. Сапоги спешили.
Букварь не успел обернуться, потому что Зойка дернула его за рукав. Он, так и не сообразив, чего она хочет, отскочил в сторону вслед за ней. Зойка потянула его за руку, толкнула за черный угол общежития. Так они стояли молча, не дыша, прижавшись спинами к мокрой стене.
Мимо, по дороге, шли с танцев парни и девчата. Шли быстро, хозяйским шагом. Букварь знал их. Они работали в бригаде Чугунова. Марийцы и двое из его, Владимирской, области. Говорили громко и смеялись громко, словно всему Курагину хотели сказать: «Смотрите. Вот мы идем. Вот мы какие».
Букварь смотрел им в спины и вдруг понял, что испытывает чувство, похожее на страх. Понял, почему Зойка толкнула его за угол общежития. Он отвел бы глаза, если бы встретился взглядом с этими ребятами. Отвел бы.
– Ну вот, как подпольщики. – Шутка получилась жалкой.
– Пошли, – сказала Зойка.
Значит, надо прятаться? Прижиматься к мокрой стене общежития? Бояться глаз своих товарищей, словно делаешь что-то грязное? Значит, так? Но ребята уже ушли далеко. Черт с ними!
– Вот здесь мы трудимся, – показала Зойка, – штукатурим…
– Ага, – сказал Букварь.
– А это арматурный цех.
Фонарь показывал вход в арматурный цех. Цех был низкий, похожий на склад. Ветер болтал незапертую дверь склада.
– Пойдем под крышу, – сказала Зойка. – Что торчать на дожде?
Дверь рванулась, впустила их и хлопнула со злостью. Букварь нагнулся, прижал Зойку к себе и нашел ее губы.
Дверь пропускала узкую полоску света в длинный холодный цех. Полоса эта была то худой, то толстой, резала темь. Фонарь инспектировал цех, посматривал время от времени, как бы чего не случилось.
Глаза привыкли быстро. Слева белела горка крупной стружки. Стружка эта, наверное, укутывала в дороге до Курагина новенькие, тускло поблескивающие станки. Станки стояли справа, пахли металлом и маслом, мрачные и таинственные.
Букварь подошел к станкам, стал бессмысленно тыкать в них пальцами, испачкал пальцы в масле, гремел жестью, оттягивал секунду, когда надо было идти к Зойке.
– Где ты там, Букварь? – позвала Зойка. – Садись.
«Стружка лежит как намек», – подумал Букварь. Стружка зашуршала, осела под ним, мягкая и чистая. Рука Букваря легла на теплую Зойкину руку. И снова какое-то томящее чувство обожгло его, покалывая кончики пальцев.
– Так надоел дождь! – сказала Зойка.
Он гладил ее шершавую, грубоватую руку, полированные, пахнущие лаком ногти. Зойка о чем-то говорила, он ей отвечал, даже шутил и смеялся и говорил что-то… Зойка положила голову на его плечо, и он гладил ее густые, пушистые волосы, целовал ее.
– И чего вы верите Николаю! – сказала вдруг она.
«При чем тут Николай? Зачем она о Николае?» – подумал на мгновение Букварь. Он хотел ответить ей, но его уже целовали Зойкины губы.
Пальцы его ощутили маленькие кругляки пуговиц.
«А у Буратино на белой кофте красные пуговицы, – неожиданно подумал Букварь. – При чем тут?..» И вдруг пришла другая мысль: «Только бы об этом не узнала Ольга!»
Пальцы Букваря перестали шевелиться. Он сидел и боялся, что Зойка начнет сейчас задавать вопросы. Но она молчала.
Он начал уверять себя, что она ему нравится, что он давно думал о ней. Но тут же подумал вдруг: «А ты сможешь сказать ей о любви?»
А зачем об этом говорить? Фальши не нужно. Ею движет просто физиология. И им тоже. Там, на берегу, он струсил и сейчас струсит? Нет. Нечего обманывать себя обещаниями красивого и туманного будущего, нечего ущемлять себя… Очкарик Малахов… «Все так просто»… И вдруг Букварь резко, рывком поднялся с шуршащей стружки.
– Ты чего?
– Мне надо идти, – сказал Букварь, – я опоздаю… На машину.
Дверь дернулась. Наверное, нарочно. Впустила полосу света. Полоса, покачиваясь, выхватила из полумрака Зойку и его, Букваря, застывшего в двух шагах от нее.
– Ты чего? Ты куда? Что с тобой?
Зойка ничего не понимала. Лицо ее становилось удивленным и обиженным. Сейчас ей не надо было врать. Надо было сказать правду. И он сказал. Глухо:
– Я не могу так. Так нельзя.
Он пошел, наступая на стружку, на гнутые тонкие трубы и полосу света. Его догнал Зойкин смех. Она сначала смеялась тихо, а потом стала хохотать. И слова, злые, как нож, били в спину:
– Мальчик!.. Опоздаешь в ясли!.. Думаешь, ты мне очень нужен? Да? Думаешь, я в тебя влюбилась?.. Да?
И вдруг Букварь подумал, что вся эта прогулка с Зойкой подстроена, вспомнил, как тогда, на Канзыбе, Кешка обещал ему устроить «что-нибудь такое»… И он тут же уверил себя, что все, по-видимому, так и есть. Обида захлестнула его, и он чувствовал, что способен сейчас на самый безрассудный и нелепый поступок.
Он обернулся и неуклюже пошел на Зойку. Наплывало ее лицо, освещенное лучом фонаря, резкое, со сморщенным носом и смеющимся ртом.
– Мальчишка! – хохотала Зойка.
Букварь сжал зубы, шагнул вперед и ударил Зойку по щеке. Вышел в дождь, в мокрую ночь, хлопнул дверью.
И не видел, как Зойка опустилась на стружку, закрыла лицо руками и заревела девчонкой.
11
Дождь покапал еще день, и ему надоело. Утром в воскресенье небо было серым, но дождь уже не лил. Шарик прыгал по сухому столу, и Кешка снова проигрывал Виталию.
Кешка перестал смеяться над Букварем. Он потешил публику и успокоился.
Бульдозер сидел на пне, держал двустволку, готовя ее к охоте, и похохатывал, качая от удовольствия головой и показывая на Букваря пальцем. Если бы Николай не остановил его, он бы разошелся. Хорошо, что рядом был Николай.
Но из шуток Бульдозера и Кешки Букварь понял, что они ничего не знают о его прогулке с Зойкой и, значит, ничего не было подстроено. Он все время думал о пощечине, и ему было стыдно, и он все больше и больше становился сам себе противен. «Это тебе надо было влепить пощечину. Это тебе…»
Букварь шел по берегу Канзыбы, и монотонный заученный наизусть шум реки его не успокаивал. Он уселся в камнях над рекой и обхватил колени руками.
На душе было мерзко, как во рту после Кешкиного спирта. Чувство унижения, испытанное им у стены общежития, не проходило. Все-таки надо было дать Бульдозеру в морду там, на танцах, когда он сказал такое о Зойке. Даже если он сказал правду. И сейчас нельзя было молчать, надо было ответить Бульдозеру и Кешке. Сейчас он пойдет к палатке и…
– Слушай, Букварь, я собрался слазить на столб. Хочешь, я возьму тебя с собой?
Николай положил ему руку на плечо. Нашел его в камнях и положил ему руку на плечо.
– Я же не умею лазить по скалам, – смутился Букварь.
– Ничего, – сказал Николай, – главное, чтоб у тебя были кеды.
– У меня есть кеды, – заспешил Букварь.
В палатке Николай натянул старый черный свитер с красными суконными тузами заплат на локтях. Брюки надел спортивные, тоже старые, протертые. И на брюках сзади и на коленях краснели суконные тузы.
– Черви-козыри? – спросил Букварь.
– Не спеши. Ты еще пожалеешь, что не расшит хотя бы пиками. Надень какое-нибудь тряпье. Попроси у Кешки.
Букварь промолчал. И Николай не говорил больше про Кешку.
– Держи, – сказал Николай. – Проверь.
Тугой, тяжелый красный моток прыгнул в руки Букваря. Кумачовая лента сукна, разматываясь, падала на пол. Лента была широкая, прочная, как лента транспортера.
– Ничего веревочка! – оценил Букварь.
– Двадцать метров. Это кушак. Без него нельзя. Пошли, – сказал Николай.
Кешка спросил их в спину:
– На столб собрались?
– Туда.
– Ну-ну! Хитрый столб. Я назвал его «Тарелкой».
Ну и черт с тобой! Если бы ты даже назвал его чашкой! Или подстаканником! Очень это всех интересует!
Значит, Николай взял его, чтобы успокоить? А получится? Канзыба вот не успокоила…
Шли берегом Канзыбы, а потом вдоль ручья, сдававшего Канзыбе свою воду. Столб сидел в тайге, как белый гриб в листьях, крепкий, светло-коричневый. Гриб-переросток, метров сто пятьдесят в высоту.
– Ну и при чем тут тарелка? – сказал Николай.
Тарелка была совсем ни при чем. Вообще надо было постоять, посмотреть и подумать, прежде чем сравнивать этот столб с чем-нибудь. Вот красноярским столбам повезло. У коричневых скал на Енисее прямо портретное сходство со всякими стариками, бабками, внучками, зверями, крепостными воротами и птичьими перьями. А эта ни на что не похожа. Стоит себе. Скала и скала.
– Здесь можно тренироваться, – сказал Николай.
Вокруг скалы всюду торчали камни, малые и большие.
– Вот на этом маленьком слоненке…
Камень был похож на спящего слона, упрятавшего коричневый хобот в уставшие ноги. Голова у слона была лобастая, с каменными прижатыми ушами. По широкой слоновьей спине, метров восемь длиной, можно было бы кататься на санках.
Николай бросил в траву кумачовый моток кушака и быстро взобрался слону на спину. Слон даже не пошевелил ушами. Букварь уверенно подошел к камню. И свалился в траву. Подтянулся снова на руках и повис, болтая ногами. Николай спустился быстро, подал ему руку. Букварь влез на камень, хотел подняться по нему, но не удержался и вцепился в камень руками. Полз по голове слона на карачках. Николай шел рядом как по паркету, следил за Букварем словно за ребенком, начинающим ходить.
Букварь пытался повторять приемы «столбистов», которые показывал Николай, и злился на свою бездарность.
– Ты способный, – сказал Николай.
Букварь не понял, пошутил тот или сказал серьезно. Единственно, что у него получалось, – это спускаться по слоновьей спине на ягодицах. Он съезжал лихо, с криком, и собственный опыт подсказывал ему, зачем посажены на брюках Николая красные суконные тузы.
Они спрыгнули со спящего слона и стали осматривать скалиный выводок. Николай что-то искал. Минуты через две он остановился у двух камней-близнецов, торчащих вплотную друг к другу. Камни были похожи на пятиметровые клыки невиданного зубастого зверя.
Николай встал между клыками. Руками уперся в правый клык, ногами – в левый. Вытянулся, как бревно. Быстро-быстро перебирая ногами и руками, ловкой обезьяной поднялся к острым резцам клыков. Принял вертикальное положение, уперся суконными тузами локтей и колен в желто-коричневые стойки расщелины и пролетел вниз, камнем, с шумом, словно упал.
– Как это ты!.. – испуганно и восхищенно выдохнул Букварь.
– В Красноярске на «Перьях» так летят вниз десятки метров. Ну, давай, пробуй.
Букварь ощутил ладонями шершавость камня, ноги его подпирали левый клык. Он начал переставлять ноги и руки, но ноги тут же сорвались, и Букварь сполз в каменное седло.
– Что ты жадничаешь! – засмеялся Николай. – Опять только носок. Ставь ступню. Полной ступней только и можно ходить. Самое главное – чувствовать себя уверенно.
– Я вообще человек, неуверенно ступающий по жизни, – философски заявил Букварь. – Вот когда кто-нибудь смеется рядом, мне всегда кажется, что смеются надо мной…
– Сразу это, естественно, не получается…
– …и, наверное, всегда я ставлю только носок…
– Ты полезешь?
– Полезу, – не очень убежденно сказал Букварь.
Николай, наверное, был уже хорошо знаком с этим столбом: он шел быстро, не глядя на скалу, и наматывал кушак на пояс.
– Вот здесь ход.
Николай подтянулся легко и оказался на каменном карнизе. Став на колено, он подал Букварю руку, и Букварь, напрягшись, поболтав в воздухе ногами, забрался на карниз. Шли карнизом. Карниз не спеша поднимался вверх, узкий, как подоконник. Иногда над ним нависали добродушные овальные выпуклости скалы, и идти приходилось медленно, прижавшись спиной к камню, распластав по желто-коричневой стене руки, гладить камень ладонями. Николай шел спокойно, впереди внизу Букварь видел его потертые синие тапочки, шагавшие не спеша.
– Катыши, – пояснил Николай, – это кругляши…
Прошли катыши, идти стало посвободнее. Узкий карниз уткнулся в камень и пропал. Николай покачал головой, посмотрел вверх. Над ним была плоская, равнодушная стена со старческими резкими черточками каменных морщинок. Букварь тоже посмотрел наверх, а потом на тупик и подумал: «Ну вот и все. Придется спускаться». Понял вдруг, что эта мысль его не расстроила.
– Черточки эти, – сказал Николай, – называются карманами. В них можно ставить носки ног. Они удержат и пальцы твоих рук. Только учти: скалы не любят пижонов. Все время ты должен быть сцеплен с тремя точками камня. Нога и две руки. Две руки и нога. Понял?
– Ага, – забормотал Букварь, – три точки…
Прошли еще катыши и еще, снова гладили ладонями холодноватый камень. На маленькой площадке они остановились на секунду. Смотреть вниз было страшно. Гладкая, словно полированная, стена стометровым обрывом уходила вниз. Где-то внизу терлись о камень колючими ветвями игрушечные сосны и кедры.
– Смотри… Замечай…
Николай уже ползет по стене. Движения Николая красивы и расчетливы, ими стоит любоваться. Каждый метр взятой стены – это красота человеческого тела, сила и смелость. «Это Николай», – думает Букварь.
– Все карманы заметил? – Николай стоит над стометровым срезом скалы, обняв худенький ствол сосны, выросшей в расщелине.
– Все, – уверенно говорит Букварь. Не хочется ему выглядеть перед таким человеком недотепой, не хочется признаться, что, залюбовавшись Николаем, проглядел он все карманы.
Букварь обнимает стену. В редкие, крошечные морщинки скалы вцепились его пальцы. Кончики пальцев. Морщинки держат их неохотно, ненадежно, пытаются выскользнуть, вырваться, сбросить его вниз. Три точки… И снова три точки. Дальше куда? А дальше куда? Лоб скалы помолодел, растянул морщины, стал надменным, холодным.
– Так, – говорит сверху голос Николая. Он похож на голос диктора, каждый раз по утрам советующего переходить к водным процедурам. – Подтяни правую ногу… Так… Некуда поставить?.. Ничего… Есть же три точки…
Три точки есть… Голос диктора говорит издалека. Может быть, из Москвы… «Теперь левую… Держись на руках…» На руках? На пальцах. На кончиках пальцев… «Правая рука у тебя крепко? Хорошо. Вытягивай левую. До предела… Ищи чуть-чуть левее. Нашел?» Нашел. Жадно схватился пальцами. Этот карман для грошей. Крошечная зазубринка. Как порез на коже. Выбита камнем. Почему камнем? Может быть, молотком. Или нет. Это туча ударилась. Ночью. Сдуру. Спьяну.
Только четыре пальца в кармане. Большой трется о скалу. Ногти скребут камень. Надо было их обрезать. Надо было… «Теперь освобождай правую руку и до предела влево, вбок вытягивай левую ногу… До предела…» Носок осторожно скользит по коричневой, дубленой коже скалы, ищет, ищет, тело напряглось, холодная капля бежит мимо глаза, по щеке. Дождь?.. Нет… Пот… Пот… Холодная капелька пота… Это запотел камень… Нога вытянута до предела… Словно он делает гимнастическое упражнение… Вот он, карман… Вот он…
– А-а-а-а!
Чей это крик? Его или Николая? Его или Николая? Карман… Нет кармана. Нога уперлась просто в стену и сорвалась вниз. Только четыре пальца держат его. Четыре пальца… Большой трет скалу… Ногти скребут камень… Если бы он их остриг… Пальцы устают… Пальцы устали… В двух метрах над ним: узловатый, скрюченный корень сосны… Кто это? Николай… Машет руками, губы дрожат… Переходите к водным процедурам… Пальцы слабнут… Сколько ему лететь?.. Зеленая шкура под ним… Почему они такие маленькие, сосны?.. При чем тут сосны?.. До узловатого, скрюченного, доброго корня два метра… Двести. Два километра… Кто его болтает над зеленой шкурой? Ветер… «…Вправо». Заговорил репродуктор? «…Старое место». Правая рука вправо… Ничего нет… Вниз! Ага. Вот искривленный от издевки рот скалы. Сколько таких ртов?.. Держит правая… Правая нога встала. Встала! Земля. «…Расщелина…» Справа тонкая ниточка расщелины. Она подымается к корню. Цепляясь за нее, вгрызаясь в нее, он ползет, как во сне, как лунатик… Жить! Жить! Мягкая шелуха под рукой.
– Давай, давай! – Рывком Николай вытягивает его на каменный балкон.
Кривая, толстостволая сосна устроилась на балконе. Зачем она здесь? Зачем?! Руки Букваря обхватывают короткий толстый ствол быстро, судорожно, словно не веря в реальность этой кривой сосны. Букварь стоит, обняв ствол со сползающей змеиной шкурой, знает, что, кроме этой сосны, ничего уже не будет и он всегда будет стоять здесь, станет камнем, но не сдвинется с места. Потому что некуда сдвинуться.
Николай сидит на камне, молчит, курит, дышит тяжело и быстро. Испугался?
И только теперь приходит чувство страха. Жуткое, тягучее, холодящее чувство, не успевшее прийти к нему за те несколько ставших десятилетиями секунд, когда он висел над тайгой.
Могло уже ничего не быть. Ни этой сосны, ни зеленой шкуры внизу, ни скалы. И Николая тоже не было бы. Ничего. Чернота. И черноты тоже не было бы. Просто ничего.
Земля болтается в этом бесконечном мире пылинкой, крошечной, как атом. Если отлететь от нее на тысячи километров, она будет тащиться внизу голубым глобусом. Шариком, на котором миллиарды существ в это мгновение рождаются, живут, умирают, страдают и смеются. А что значит в этих космических масштабах он, его жизнь и смерть? Ровно ничего.
Но он вцепился в эту скалу ногтями, которые не успел состричь. Он остался жив! Жив! Жить! Он готов кричать на всю вселенную: «Жить!» – чтобы все поняли, что значит для него, Букваря, его жизнь и смерть. Что значит для него вселенная? Ничего. Он остался жив, и ему кажутся смешными и мелкими его вчерашние сомнения, все его принципы. Разве важно, как жить? Важно жить. Жить! Ведь там, за чертой, ничего.
– Ну как, Букварь, отошел? – спрашивает Николай. – Это могло случиться с каждым… Пойдем дальше или вернемся?
Все равно. Но ползти обратно, мимо скрюченного старческого корня сосны, длинного пальца лешего-пенсионера, он не сможет. Нет, он будет стоять, обхватив шелушистый ствол, останется здесь навсегда, на века. Только жить!
– Ну, ладно, – говорит Букварь, – полезем дальше.
Сейчас он отдышится, уймет дрожь в кончиках пальцев – и снова в путь. Николай идет впереди, сильный и стройный, идет не спеша, потому что он, Букварь, тащится за ним на карачках. Четыре точки соприкосновения. И в башке одно: вцепился в жизнь, в Землю! Неужели останется это чувство с холодящим привкусом страха на всю жизнь? Неужели ни на секунду он не забудет о том, что он микроскопическая точка на Земле, плывущая по равнодушной к нему вселенной? Нет! Сейчас он встанет, сейчас он пойдет по этой скале, по этой планете полной ступней!
Встает, выпрямляется. Трудно. Нужно сделать первый шаг. Первый шаг. Второй, третий… Идет. Можно ведь идти выпрямившись? Можно! И от этого здорово на душе! Словно он научился летать!
Оборачивается Николай. Смеется громко, довольно:
– Ну вот, полной ступней…
Он стоит, любуясь первыми шагами Букваря, как художник своим произведением. «Как Пигмалион Галатеей, – думает Букварь. – Он ни разу не сказал мне “осторожней”, он доверял мне, он все время уходил вперед молча, чтобы я не чувствовал себя дошкольником, чтобы я верил, что все это ерунда. Он волновался. И вот я встал, я иду, я не струсил. Как здорово, что живет со мной рядом Николай!»
– Ну вот, – сказал Николай, – два шага до вершины.
Добрались все-таки. Через неровную, кривую, широкую расщелину попали на круглую, спокойную площадку с чуть приподнятыми каменными краями. Дальше идти было некуда.
