Текст книги "Кегельбан для безруких, Запись актов гражданского состояния"

Автор книги: Владимир Бацалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Хочу, – сознался Адам.

– А думаешь, легко мне этот чай достается? Каждую пачку аккуратно открыть, отсыпать три грамма и опять заклеить без помарок. Пока мешок наберешь – с ума сойти можно. А духи французские? Я неделю не разгибалась, пока бутылку по капле собрала.

– Действительно, тюрьма, – согласился Адам. – А кофе ты как воруешь?

– Да почему-то рабочие, когда грузят мешки, обязательно один порвут. Я сметаю веником и собираю по зернышку, как курочка. Не выбрасывать же добро. Жалко. Любка захохотала. – Ну, что ты скривился? Я пошутила. Я так шучу с обэхээссэсниками. Выпьешь коньяку, Адам?

– Выпью, – сказал Сусанин. – Я даже выкурю сигарету, хоть не курю. Мы будем пить и улыбаться друг другу, и край твоей юбки будет подниматься все выше и выше, а мужчин в Сворске будет все меньше и меньше. Когда останусь я один...

– Хочешь, опустим шторы? – спросила Чертоватая.

– А музыка где? Шизгару давай! – потребовал Сусанин. Чертоватая протянула руку к стереосистеме.

– Этими мелодиями лечат импотентов, – сказала она и подала Адаму фужер. – Иди ко мне на тахту, Сусанин... А потом заведи куда-нибудь подальше и брось, брось меня... Ах, Адам, я такая несчастная. Мужчины совсем перевелись в Сворске. А так хочется быть любимой, как в кино... Но Подряников любит мой склад, Сплю любит подглядывать, когда я переодеваюсь, а товарища Примерова хватает на одни щипки... Если б можно было переделать наше общество: отменить семью, а весь жилой фонд передать женщинам, и пусть они пускают мужиков на постой, каких им хочется... Адам, почему ты такой красивый?

– Потому что коньяк не лакают фужерами.

– У тебя такие румяные щеки и волосы как смоль...

– Я похож на жаренного в яблоках гуся, которого только-только вынули на противне из духовки! – похвастался Сусанин.

– Ты очень умный, Адам. Даже Подряников говорит: "Мне бы его образование, должность и поддержку первого секретаря, каких бы дел я навертел!"

– Может, в "козла" сыграем? – предложил вдруг Сусанин.

– Давай, – согласилась Любка. – А на что?

– На что хочешь, – сказал Адам и вытряхнул костяшки на тумбочку.

Стали играть. Сусанин хмурил брови и яростно стучал по тумбочке ладонью. Любка, наоборот, осторожно подкладывала черные прямоугольники, рисуя букву П, подкладывала, как мелкую пакость, и улыбалась...

– "Рыба"! – сказал Сусанин. – Давай считаться.

– Ты – "козел", Адам Петрович, – сказала Любка. Кофта сама расстегнулась на груди Чертоватой и поползла вниз, открывая плечи. Дерево за окном, в котором с утра застрял Сусанин, наслушавшись мелодий, расцвело. Но Адам собрал всю волю в кулак и сказал уже из дверей:

– Пойду я, а то, знаешь, Фрикаделина кусает один раз и насмерть...

На лестничной клетке его ждал ван дер Югин.

– Накорми обедом, – попросил он.

– Ты давай, сам распоряжайся, – сказал Сусанин, отпирая дверь. – А я помечтаю...

V ТАНЕЦ МУЗЫКАЛЬНЫЕ ЗМЕЙКИ""

Каждая команда выстраивается в колонну, а участники – друг за другом вереницей, держась за пояс впереди стоящего. Гармонист играет польку, a "голова" "змейки" быстро бежит в танце, часто и неожиданно меняя направление, проходя сквозь колонны, переплетаясь с ними и извиваясь по площадке. Танцующие обязаны следовать за ней повсюду и при этом не оторваться от "змейки". Отцепившийся исполняет штрафную песню.

С детства ломал голову Семенов, как ему стать царем или президентом. Но у бедняги, к несчастью, не было ни соответствующего папы, ни образования, ни партийности, вообще не было ничего из багажа государственного мужа. Поэтому после юношеских раздумий Семенов обратил взор на деревенское стадо и зачислился колхозным пастухом. Выйдя в первый день на работу, он окинул счастливым взлядом луга, буренок и, щелкнув хлыстом, объявил громогласно "Вот моя вотчина! Вот мои подданные!"

В ту пору Семенов был совсем темнота, даже трудов своих предшественников по проблемам государства в руках не держал, однако набрался у лекторов заезженных словечек, заодно подцепил отвратительную привычку рассуждать о чем ни попадя в категорическом тоне да еще и самому верить в собственные "ля-ля-ля" языком. Пожевывая травинку, объяснял он подопечным: "Стадо есть наилучшая организация коров в целях эксплуатации. Коровы суть граждане, а стадо есть государство, следовательно, государство – наилучшая организация стада, обеспечивающая приток молока и приход сала, и наоборот... следовательно, государство – это организм, не имеющий ни в чем нужды вследствие самодостаточности. Итак, нужна мера самодостаточности, и чем меньше ее установят, тем охотнее каждый подопытный индивид скажет: "Государство – это я!" Имеется вопрос: "А много ли человеку надо?" Имеется и теоретически логический ответ, но, дорогие мои подданные, давайте проверим его практикой!..

Государство развивается крайне медленно. Обществу и существующему внутри него гражданину свойствен консерватизм. Поэтому цель своего исследования я вижу в отработке некоторых опытов, способных доказать правоту моих мыслей относительно продвижения государства к высшей стадии своего развития, а именно, к гармоничному стаду.

Спрашивается: "Могу ли я проводить такие опыты над вами?" Отвечается: "Я и вы – необходимые части колхозного стада. Известно с древности: что хорошо для части, то хорошо и для целого. Например, если при простуде я поставлю горчичник на спину, от этого выиграет не только спина, но и весь организм. Следовательно, раз мне хорошо управлять вами, то и вам мое правление должно понравиться".

– Согласны? – спрашивал он коров. Но зорьки, быструхи да пеструшки молчали, переваривая траву на мясо. Семенов не огорчался. – Вот и нашего председателя, и приблудных лекторов народ не слушает, а они все равно свое дело делают, – подбадривал он себя...

Дальнейшая деятельность Семенова на государственно-пастырском поприще свелась к тому, что он целый день лежал и думал. "Правильно ли брать алименты с отцов, если государство проводит политику поощрения рождаемости?" – думал Семенов. "Как довести гражданина до такого состояния, чтобы он ни в какой ситуации не поднял руку на существующий порядок?" – мучился Семенов. "Что будет после того, когда все, что можно, уже случится?" – гадал Семенов...

Надумавшись, намучившись, нагадавшись, самодельный философ и тугодум перешел от расчетов к планомерным опытам. Только кончились эти опыты скоро, печально и больно. Однажды пастух не привел стадо. Затемно, с фонарями, лучинами и плошками бросились колхозники врассыпную по лесам и лугам искать кормилиц. Пастуху уже приготовили венец мученика (кто-то пустил слух, что он погиб в схватке с браконьерами) и стали говорить о нем в прошедшем времени. Между тем Семенов нашелся живым, невредимым и озабоченным. Он лежал на опушке в кругу жалобно мычавших коров и сверял картину звездного неба с учебником астрономии. Морды коров были туго стянуты бечевой, и пастух, строя ехидные рожи, изредка забывал про космос и подзуживал "подданных" словами: "Ну? Кто первый поднимет меня на рога? Кто копытами затопчет? – Тому орден сплету из травы!.."

Колхозники били Семенова колами, кидались в него фонарями и плошками, таскали по земле за волосья, и, разобидевшись на весь белый свет, будущий оракул ушел в дремучий лес, построил шалаш под деревом, которое насмерть задолбили дятлы, и прожил так десять лет, насыщая себя дарами природы и мыслями о правильно организованном государстве. Оно мерещилось ему повсюду, но оставалось иллюзией.

Лишь изредка подрабатывал он вот каким способом. В сворских лесах паслось стадо диких быков, деды и прадеды которых сбежали от коллективизации. Семенов приводил в лес колхозную корову, бросал, как приманку, и ждал, пока какой-нибудь бык, выпучив глаза от счастья, заберется на корову. Тогда отшельник связывал быку задние ноги, приволакивал пленника в колхоз и сдавал по двугривенному за килограмм, причем не соприкасаясь с деньгами, но натурально опустошая сельпо от соли, спичек, мыла и трижды уцененных штанов.

Однажды на него наткнулся отряд "Зеленого патруля", и, как анахорет, Семенов погиб. Он, конечно, заставил мальчишек прочитать статью 54, гарантирующую неприкосновенность личности; он, конечно, заставил девчонок прочитать статью 55, гарантирующую неприкосновенность жилища; он даже объявил себя лешим, потерпев фиаско с Конституцией, но пионеры только хохотали ему в лицо, уже решив про себя вернуть Семенова обществу. Потом его взяли под руки и гурьбой, с песнями отвели в милицию. И быть бы отшельнику осужденным за тунеядство, если бы в последний момент его не спас от тюрьмы вездесущий Сусанин и не устроил в типографию сторожем. Под руководством Адама Семенов стал читать запойно, а так как на службе он бездельничал днями и ночами, то к нему приходили потрепать языком работники типографии. Складывая в голове лесной опыт, книги и сворские сплетни, Семенов вдруг стал выдавать прогнозы на все случаи жизни. Прогнозы оправдывались на девяносто процентов, поэтому сторожа стали уважать как очень авторитетного оракула. Он даже угадывал пять номеров из шести в "Спортлото". Чего только не сулил ему Подряников, подсовывая пустые карточки, но Семенов неизменно отвечал Саше дулей. Он и директору, если тот требовал предсказать исход какой-нибудь аферы, вещал такое, что Адам затыкал уши и спрашивал: "Для чего я тебя на работу взял? Гадости я могу и дома послушать". Тем не менее Семенова он ценил за ум и пугал им подчиненных, а те тряслись от страха, потому что ходил слух, будто сторож якшается с нечистой силой. Недаром же зеркала любили оракула до Помраченья. Они сохраняли его отображенье навсегда, превращаясь в портреты; и дошло до того, что милиционер по прозвищу Свисток, денно и нощно охранявший вход в исполком, не пустил Семенова с заявлением на прописку. "Иди отсюда, – сказал Свисток. – Ты вон в туалете к зеркалу подойдешь, а где я потом причесываться буду?.."

В воскресенье оракул, плюнув на должностные обязанности, обошел город и собрал в голову свежие слухи и сплетни. Знамения сулили недоброе: во-первых, в парке культуры и отдыха погас Вечный огонь; во-вторых, из леса вышел медведь и потребовал у своричей невесту; в-третьих, дочь Примерова родила ему внука зеленого цвета; в-четвертых, в городе опять объявился бандит Галимджанов. И хотя Вечный огонь потух по халатности газооператоров; и хотя медведь просто оголодал за зиму и не сумел толком объяснить свои желания; и хотя зеленый цвет был самым любимым у товарища Примерова, а бандит Галимджанов появлялся чуть ли не каждую неделю – все равно Семенов был смущен, потому что рассчитал перемены к худшему. Бороться с ними – он понимал – бессмысленно, но предупредить друзей счел нужным. Поэтому он запер типографию, взял ван дер Югнна на руки и пошел к Сусанину.

Адам же и не подозревал, какие над Сворском собираются тучи, зреют страсти и пробиваются измены. С самого утра, оборачиваясь лишь ни крик жены: "Иди жрать, бездельник!", – сидел он у окна и проклинал день, в который не свершилась революции, то есть вчерашний день. Сусанин вспоминал, как однажды в поликлинике, пытаясь отогнать скуку, в которой существовала очередь, он прочитал дацзыбао про глисты. И от расписного плакатика узнал, что "у пораженного яйцами глист человека резко ухудшается и слабеет память, а сам он становится вялым и апатичным", никуда не годным: ни народному хозяйству – для выполнения соцобязательств, ни семье – как добытчик трудового рубля. И вспомнив, Адам стал смотреть на ходящих под окнами людей, определяя степень их вялости и уровень их амнезии. "Сворск зачервивел, пал до беспамятства и безразличия, – думал он. – Скоро глисты сожрут нас живьем, сожрут дома и асфальт, если еще раньше с неба не посыпется град из тыквенных семечек, если не побрызгает отваром цветов пижмы..." Такие мысли досаждали ему, пока из-за поворота не вышла бородатая фигура с ребенком на руках. "Вот у кого здоровья хоть отбавляй, кого незаразно позвать в дом", – порадовался за друзей Адам, выбросил на улицу ключ от входной двери и стал слушать, когда лифт, карабкающийся наверх, споет песню непритершегося железа, когда на лестничной клетке загудят от шагов пустоты под кафелем, когда ван дер Югин, не достающий до звонка, поскребется о косяк, точно кошка, и пропищит что-нибудь похабное вместо привета.

Но раньше Семенова и ван дер Югина пришла Анна Петровна и вручила Сусанину повестку в Домсовет под расписку. По нижней строке Адам с удивлением обнаружил, что повестки отпечатана в сворской типографии, и вывел, что кто-то из его подчиненных работает за живые деньги подпольно.

Когда пришли Семенов и ван дер Югин, пасмурные и покорные року, то Фрикаделина усадила их обедать, а Сусанин отправился в подвал делегатом от квартиры.

Там уже вовсю ругались из-за пустыря возле дома.

Каждую весну жильцы собирались превратить пустырь в детскую или спортивную площадку, но им не хватало сплоченности, энтузиазма, мудрого руководителя и стройматериалов. Все вместе и каждый в отдельности писали они в горсовет и в районную газету. Писем достало бы на отопление дома зимой, но их зорко берегли в архивах учреждений. Не для потомков, и как орудия труда: "Сами попробуйте в таком завале разобраться! Тогда увидим, кто из нас медлительный".

Одновременно с писаниной жильцы повсюду говорили о площадке: между собой, со знакомыми, даже с приезжими. Им казалось, что и разговоры – уже кое-что. Вдруг кто-то услышит и впрямь что-нибудь сделает...

Но однажды к Сплю подошли Столик и еще несколько жильцов, располагавших автомашинами в личном пользовании.

– Гаражи надо строить на пустыре. Любому дураку понятно, – сказали они Сплю.

Майор не обратил бы на них внимания, если бы жена не подсказала ему: "Ты, давай, включайся: я скоро тачку куплю"...

– Главное поставить стены, – убеждал один автовладелец, мясник по профессии, шакал по призванию, дерево по уму. – А уж дело это мы утрясем законным порядком: сунем, сколько полагается и чем полагается. Мы люди честные, не обидим, если и к нам с душой подойти.

Ну, скинулись, купили железобетонные плиты, привезли и I гот же день, подогнав подъемный кран, поставили две стены. Тут на них накинулись мамаши, мечтавшие много лет о песочницах, и комсомольцы, лелеявшие надежду на волейбольную площадку. С криком кинулись, с отписками учреждений, с хныкающими младенцами на руках, но в ответ услышали жизнерадостный хохот. Обиженные мамаши и комсомольцы организовали на следующий день субботник и периметр еще непоставленных стен засадили деревьями, которые украсили табличками: "За ломание и вырывание – штраф 50 рублей". Внутри периметра было вбито два столба и натянута волейбольная сетка... Сетка пропала первой...

Потом неизвестный пропорол шину у автомобиля мясника... Потом деревья повалились в одну ночь и в одну сторону, словно над Сворском пролетел Тунгусский метеорит...

По вечерам во двор стали выходить квартира на квартиру и биться чем ни попадя, от мала до велика. Между боями большинство "площадников" требовало решить дело в Домсовете, а меньшинство "гаражистов" отпиралось. Но когда в недрах дома созрела еще одна фракция – сторонников собачьей площадки, когда в ежевечерних скандалах стали участвовать не только люди, но и звери, покусанный Сплю сдался и объявил собрание... Адам вошел в подвал на самом интересном месте: отмахавшись от противников, трибуной завладел мясник.

– Драться буду, морды ваши окаянные квасить буду, а гараж себе поставлю! – заявил он.

Дом затрясся oт криков негодования. Мясник получил яблочным огрызком в лоб и, растерявшись от гнева, затряс кулаками возле ушей, зарычал, закричал, выплевывая, выливая слюни, точно клизма.

– Ух, какой я самый смелый! Ух какой я самый сильный! Нет у вас на меня управы!...

– Вам ведь эта площадка нужна, – поддакнул Столик, – как... как... как....

– Обкакаешься! – ответили ему.

– Вы же сейчас добьетесь своего, а потом все равно ничего делать не станете!

– Будем! – кричали мамаши.

– Подхватим! – кричали комсомольцы.

– Я – самый сильный! – орал без устали мясник.

– Гав-гав-гав! – лаялись собаки.

– А что же вы раньше спали? – спросил Столик. – Семь лет пустырю!

– Давай голосовать! – кричали комсомольцы.

– Что? Руки чешутся? – спросил Столик.

А Сплю постучал карандашом о графин и сказал:

– На-до-все-хо-ро-шо-по-об-ду-мать.

Президиум зашушукался в надежде стравить комсомольцев со сторонниками собачьей площадки на улице, но тут на сцену встал Сусанин.

– У меня есть идея, – сказал Адам. – Давайте переизберем президиум.

– Давай!.. Правильно!.. Давно пора!.. – закричал зал. – Ишь жлобы расселись!

– А-я-не-раз-ре-ша-ю, – сказал Сплю.

– А я накладываю вето на ваше "не разрешаю", – ответил Сусанин.

– В уставе Домсовета записано, что президиум избирается пожизненно, -сказал Столик.

– А я накладываю вето на устав, – ответил Сусанин. – Я вообще на все накладываю вето. Есть у меня такое право! Кто за то, чтобы переизбрать президиум? – спросил он зал.

Заборы рук ответили Сусанину.

– Всех запомню, придите в мой магазин только! – погрозил кулаком мясник. – Костей не допроситесь! Жил не дам! Рыла свиные лучше псам брошу!

– Степа-аныч, нас-то не попомни, нас не надо, – запричитали бабки. -Мы ведь не со зла, мы по дурости руки-то протянули.

– Прошу вас! – сказал Сусанин Столику, Сплю и Анне Петровне и сделал жест рукой, предлагая спуститься в зал.

Но они не шелохнулись. Они таращили глаза на Адама и не могли понять, как он так скоро выбил из-под них трон Домсовета.

– Сидеть! – закричал мясник так страшно, что все собаки расселись в проходах, даже Адам на сцене чуть-чуть присел. – Вы против кого поднялись? Против меня? Против Любки Чертоватой? Силы нашей не пробовали? Рыбных консервов с постным маслом захотелось?

– Это кто тут такой смелый? – спросил Подряников, поднимаясь. – Это кто тут такой сильный?

– Да что вы, Александр Николаевич, против своих-то? – сказал мясник. – Вам тоже гараж записан на будущее. Не хотите машину, так огурцы там засолите, копченые туши развесите. Гараж – он как погреб.

– Новым председателем Домсовета предлагаю назначить меня, – сказал Сусанин.

– А заместителем Подряникова! – крикнули из зала.

– Голосуем! Кто "за"?.. Прекрасно!.. Я – председатель Домсовета. Нет, лучше я буду называться простатой жильцов. секретарь мне не нужен... Впрочем, Иван, иди сюда. Будешь ненужным секретарем.

– А он не может! – закричал Столик. – Он не прописан в нашем доме.

– Сплю тоже не прописан в нашем доме! – крикнули из зала.

Сусанин был одного роста со Столиком. Он подошел вплотную к скороспелому пенсионеру и встал на его ботинки.

– Товарищ Столик, – серьезно сказал Адам, – сойдите со сцены.

– Не-мо-жет, – повторил Сплю.

– Может, – сказал Сусанин.

– Не-мо-жет.

– Со мной спорить бесполезно – я всегда прав, – сказал Сусанин. -Лучше освободите курульное кресло председателя.

– Это-мо-е-собст-вен-но-е-я-его-из-крас-но-го-у-гол-ка-при-нес, -сказал Сплю.

На сцену поднялся Подряников и, взяв майора за шиворот, сказал:

– Вы надоели. Идемте, я изолирую вас от общества.

– Как же с площадкой? – закричали из зала.

– Давай решать, и по домам!

– Кино скоро!

– А что тут решать? – спросил Сусанин. – Я звонил городскому архитектору, и он сказал, что на пустыре поставят приемный пункт стеклотары. Никакие гаражи и площадки не предусмотрены генеральным планом застройки Сворска.

– Мы жаловаться будем! – закричал зал.

– Это наше право, – сказал Адам.

Комсомольцы загудели, собаки заскулили, дети заплакали, мясник заплевался и зачертыхался. Все поднялись со стульев и пошли к выходу.

– Подождите! У меня идея. Я, как председатель, хочу сложить свои полномочия, распустить Домсовет и никогда больше не собирать, – сказал Сусанин. – Товарищи, зачем мы сидим здесь по вечерам? Кто нас заставляет? Посмотрите, как на улице хорошо! Скоро деревья зацветут...

– Вы слышали?! Поняли теперь, почему он в председатели рвался?! -закричал Столик. – Мы же сами Домсовет создали, без подсказок сверху! Сколько сил, времени положили! И не зря – Домсовет нас сплотил, организовал, людей большой общности сделал. А теперь все коту под хвост, все труды насмарку, потому что Сусанин так захотел! Он, видите ли, один умный, а остальные дураки!

– Это верно, – согласился Адам.

– За дураков нас держит! – обрадовался Столик, тыча в Сусанина пальцем. – Издевается, как хочет! Но мы-то молчать не будем, товарищи!

– Не будем! – закричали из зала. – Нас не заткнешь!

– Он враг нам, враг Домсовету, он хуже Бутылки!.. Он к нам пришел как!.. А кто к нам так придет, того мы... убьем! Крепко убьем! Насмерть! Не жилец он среди нас, товарищи!

– Садитесь на свои места и слушайте! – сказал Сусанин. – Я докажу, что, если я не погублю Домсовет, он погубит вас!..

...Подряников отвел Сплю на чердак и запер ключом, который вынул из кармана Клавдия Ивановича. Возвращаясь, Саша вспомнил, что Марины он не видел в подвале, – сидел один Иван. Тогда Подряников остановился у ее двери, прислушался и, немного поколебавшись, толкнул дверь пальцем. Она не сопротивлялась, только зашипела, словно попросила вести себя тихо.

– Ах ты, ворюга! – услышал Подряников детский голос, обернулся и обнаружил за собой ван дер Югина. В следующую секунду И вцепился зубами в Сашину ногу. Подряников дал ему затрещину, оторвал от себя с куском штанов и отбросил.

– Иди отсюда, уголовник! – сказал Саша.

– Ах ты, свовофь! Снасява квавтиву уквав, а тепевь бес субов оставив! – и побежал жаловаться, размазывая слезы по щекам.

Саша зашел в квартиру, хотел постучаться и спросить: "Можно?" – но увидел, что в комнате темно, и только дверь ванной в рамке света. Подряников оглянулся, подкрался на цыпочках и заглянул в щель: Марина стояла под душем с закрытыми глазами. Саша открыл дверь и, прислонившись к косяку, сложил руки на груди. "Дармовой стриптиз", – усмехнулся он и вспомнил разглагольствования Сусанина об Афродите Пандемос – богине красоты, которую придумала захватившая власть толпа. Богиней мог попользоваться любой, как общественным клозетом, и Саше до судорог в паху захотелось, чтобы Марина на ближайшие пятнадцать минут превратилась в Афродиту Пандемос...

...Брошенный в темноту и одиночество, Клавдий Иванович долго напрягал мозги, чтобы понять, как он вдруг из подвала несшееся на чердак. И когда, наконец, понял, что подчиненный запер его, как нашкодившего ребенка, то заскулил с горя. Вой Сплю не доставил удовольствия птицам, и по чердаку закружила стая ворон, примериваясь к противнику. Черные дьяволы каркали и хлопали крыльями по лысине отставного майора. Клавдий Иванович так перепугался, что, согнувшись пополам, побежал назад и боднул дверь. Глухой безнадежностью отозвалась жесть, а Сплю рухнул на пороге и заплакал горючими слезами...

...Марина открыла глаза, увидела Подряникова и сказала:

– Уйдите!

– Нет, – ответил Саша. – Я хочу смотреть. Ты такая красивая, – он сделал шаг, взял со ладони и стал целовать их.

– Уйдите, – опять попросили Марина. – Вы – лишний.

– Не гони меня, Марина, Я люблю тебя.

– Как же?

– Да вот так получились... На взаимность я не рассчитываю. Бог с ней, со взаимностью. Пожалей меня. Чего тебе стоит? Неужели я даже жалости не заслужил? Смотри, я плачу.

Она оторвала ладонь от его гy6 и погладила Сашу по голове. Подряников обнял Марину обеими руками за талию и оказался мокрым.

– Как вам не стыдно, – сказала она.

– А почему мне должно быть стыдно? – спросил он. – Я люблю обниматься. В обнимку не чувствуешь себя таким одиноким.

Он стал целовать ее грудь, шею, лицо, потом залез в ванну, так и не решил для себя: разуваться – не разуваться?..

... – Слушайте, соседи, мои слова! – заявил Сусанин. – У этих людей, – он направил палец на Столика и сгрудившихся вокруг него пенсионером, – у этих людей нет дела, но и совсем ничего не делать им скучно. Поэтому они придумали себе игру, но играть в нее можно только большим скоплением народа, вот они и втянули всех. А вы? Вы-то что? Разве подыхаете от безделья?

– Подыхаем, – ответили из зала.

– Но играйте, по крайней мере, во что-нибудь полезное, – смирился Сусанин. – Устройте смотр родительской добросовестности, фотовыставку на лестнице "Наш друг – крестьянин", только не спорьте неделями, в какой цвет покрасить скамейку перед домом.

– Ты лучше притчу расскажи! – закричали из зала.

– Прит-чу! Прит-чу! Прит-чу! – стал скандировать подвал...

... – Почему твои губы безответны?

– Я не умею целоваться, – созналась Марина.

– Разве ты до меня ни с кем не целовалась?

– Меня целовали... а я стояла, смотрела... иногда улыбаюсь. Мне казалось, что меня хотят съесть то понарошку, то взаправду. И сейчас кажется, когда ты рот раскрываешь.

– А-а-ам! – сказал Подряников и засмеялся. – Я научу тебя целоваться.

– Разве этому учат?

– Ну, раз ты не умеешь, а я умею, значит, учат...

В этот момент вошел Иван: сначала – в квартиру, а потом – в ванную комнату; схватил за шиворот стоявшего спиной Подряникова и выкинул из ванной. Раздался треск рвущейся ткани. Марина вскрикнула, а Саша полетел на кафель. Иван поставил отбивающегося Подряникова на ноги и двинул кулаком в зубы. Саша отлетел к входной двери. Иван опять поставил его на ноги, превращая пиджак в мокрые лохмотья, повторил удар и захлопнул дверь.

– Шлюха! – сказал Иван.

– А ты на зверя похож, – сказала Марина и села на дно ванной.

– Хватит! – сказал Иван. – Ищи себе другого евнуха! Или сшей пояс верности. Спроси у Сусанина, как это делается: он все знает.

– Что же я могу с собой поделать? – спросила Марина. – Мне его стало жалко...

– Может, тебе еще Сплю позвать? Он тоже стонет по твоим ногам, когда стоит на один пролет ниже на лестничной клетке! Пожалей его, безголового! Ну, что ревешь, дура?!

– Мне себя тоже жалко, – сказала Марина, – такая хорошая девушка и такая несчастная.

– Ладно, все это бесполезные разговоры, – сказал Иван. – Меня ждет койка в женском изоляторе.

– Не уходи, – попросила Марина. – Придет Подряников – что я буду делать?

– Ноги расставишь! – крикнул Иван и хлопнул дверью... ...Саша очнулся на лестничной клетке в луже воды. По его

голове кто-то бил молотком. Он попробовал заслонить голову руками, но удары продолжали сыпаться со всех сторон. Встав на четвереньки, Саша кое-как стал спускаться по лестнице. Пробегавший мимо Иван не удержался и дал ему пинка. Подряников, как колобок, скатился к нижней ступеньке пролета. Там он подполз к квартире Сплю, встал, уцепившись за ручку двери, и позвонил. Чертоватая пробормотала: "Господи!" – и втащила его внутрь квартиры.

Любка положила Подряникова на софу, переодела в сухое белье мужа и накрыла лоб мокрым полотенцем.

– Допрыгался, кобель, – сказала она.

– Заткнись! – приказал он и спросил: – А откуда ты знаешь?

– Уже весь дом знает, – ответила Любка. – Зачем ты ван дер Югина обидел? Он последнее время очень злой стал...

– Я его утоплю, как Муму, – сказал Подряников...

...Вволю нарыдавшись, Сплю заснул. Вот какой привиделся ему сон:

"То ли он в военном трибунале, то ли в райсуде, а на скамье подсудимых – жена Любка. Тут же в председательском кресле сидит товарищ Примеров, а на ручке кресла примостился грозный редактор Куриляпов.

– Как так? – спрашивает Куриляпов таким страшным голосом, что даже брови его переползают через лоб и прячутся в волосах. – Как так, рядовая Чертоватая? По какому праву и какой обязанности не стали вы для товарища майора полноценной супругой? Почему не подарили стране солдата, на худой конец, – санитарку? Почему выкручивали ему руки, отнимали заслуженную пенсию и тратили на безделушки? Кто приказал?

Чуть не плача, Любка отвечает:

– Разжалуйте меня, товарищи судьи, и накажите штрафбатом. Я проявила слепоту, недоверие к старшему по званию, потому что я политически малограмотная и плохо соображаю, что семья – ячейка нашей армии и военно-морского флота. Простите меня, я сегодня же отдамся товарищу майору и верну пенсию.

Встает товарищ Примеров и говорит:

– Приказываю отличнику боевой и политической подготовки сержанту Подряникову стать наставником рядовой Чертоватой.

Входит Подряников с ключами от чердака.

– А если я не справлюсь, – говорит он, – то наставником осужденной может стать любой желающий..."

...Немного оправившись, Саша сел за стол и попросил у Чертоватой бумагу и копирку. Он написал заявление в милицию и сказал:

– Вот оригинал, а вот копия. С копией ты пойдешь к этому идиоту и скажешь, что, если он не хочет в тюрьму, пусть дает сто рублей.

– А я здесь при чем? – спросила Чертоватая.

– Люба, делай, что тебе говорят.

– А сам? Боишься еще раз по морде получить?

– Ты хочешь неприятностей? Они будут у тебя. Я расскажу товарищу Примерову, как мимо него прошел на складе единственный рулон китайского линолеума и как он оказался у его подчиненной в квартире.

– Не пугай: Примерова я давно купила с потрохами.

– Любка, ты меня знаешь, – сказал Подряников, – случай подвернется – раздавлю...

– Сам ты дурак! – сказала Чертоватая. – Ну, откуда он возьмет сто рублей? Он таких денег в руках не держал!

– Это его трудности... Пусть продаст что-нибудь, пусть займет.

– Кто ему даст, кроме Сусанина? Ты хочешь сцепиться с Сусаниным?

– Хочу. Он мне надоел своими выкрутасами... Я не могу тебе сейчас много сказать, скажу только, что Сусанин и еще кое-кто доживают последние деньки. Скоро будет перемена декораций. Но об этом надо помалкивать. Ты все поняла?

– Все, – сказала Любка и пошла к двери.

– Заодно вынь своего супруга с чердака, – крикнул Подряников и бросил ключ.

Тут же из-под кровати выскочил ван дер Югин и тоже побежал к двери, но Любка уже захлопнула ее, и ван дер Югин стал прыгать, чтобы достать до замка.

– Иди сюда, долгожитель. Чего боишься? Не трону, – пожал Подряников. – Давай дружить.

– Ты свовофь, – сказал И.

– Сам виноват. Зачем кусаешься? – спросил Саша.

– Ты мне субы не саковаливай, – сказал ван дер Югин.

– Я тебе новые вставлю, – пообещал Подряников. – А пока, дружок, сослужи-ка мне одну службу. Ну и я тебя отблагодарю. Квартиру я, конечно, не отдам, а вот пистолетик твой могу забрать из милиции. Будешь опять стрелять, в кого пожелаешь.

– Я в твой самок квостей налофыл, ты тепель в том не войдеф, – сказал ван дер Югин, выскочил на балкон и по пожарной лестнице убежал в квартиру Марины.

– Вот маленькая дрянь! – сказал Подряников. – Ладно, и до тебя доберемся...

Иван пришел в больницу, открыл дверь женского изолятора и огляделся. Все лежало на своих местах, даже пыль и деньги. Он плюхнулся на койку, она заскрипела и загудела, как колокол, в который залетел ветер. И Ивану этот гул, неразрушаемый ничьим голосом, показался пыткой, словно кто-то через ухо вытаскивал из него нерв. Он вышел в больничный коридор и побрел к дежурной сестре, которая спала за столом, обняв телефонный аппарат как подушку.