Текст книги "Кегельбан для безруких, Запись актов гражданского состояния"

Автор книги: Владимир Бацалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Трудности начались сразу. Наш начальник предпенсионного возраста -бывший директор школы, начинавший вместе со Столиком, но менее активный в дружбе с собесом на старости лет, – был твердо уверен, что все само собой падает с неба, а, если не падает, надо послать выпускников с классной руководительницей – они скинут. Проблем для него не существовало. Когда я сказал, что мне в Сворске негде жить, он ответил:

– Ну, ты сходи куда-нибудь, тебе помогут.

– А куда? – спросил я.

– Ха-ха-ха! Не знаю, – ответил предпенсионер, – контор много. Выбирай на вкус!

Я пригрозил, что уеду, а уволить меня нельзя, потому что я – молодой специалист и зарплату все равно получу, отсужу за все три года. Но начальника не проняло, он словно и не слышал, не желал считать ничьи деньги, бормоча, что до пенсии ему осталось меньше трех лет. Тогда я пообещал написать на него жалобу.

– Вам она здорово повредит, – сказал я, – ведь вы еще ничего не успели сделать, а на вас уже жалуются. Что же будет, когда вы засучите рукава?

– Ха-ха-ха! У меня рубашка-безрукавка, – ответил он, отправляя секретаршу и дерматиновую папку в поход по инстанциям.

Он все фразы начинал с "ха-ха-ха". Прежде чем что-то сказать, он хохотал. Веселый оказался дядя, но веселье это жило в нем не от большого ума, он заливался даже от показанного пальца.

Побегать начальнику все-таки пришлось, и комнату из него я вытряс -изолятор в женском отделении городской больницы. Но я оторвал его от главного дела и заставил бегать, потому он меня разлюбил, как всегда, дивясь от хохота. Основным, главным делом начальника была ловля рыбы, сидя на подоконнике и свесив ноги, потому что окно его кабинета выходило к реке. Лишь изредка его отвлекали назойливые посетители вроде меня, и начальник расправлялся с ними, как с мухами. Червей ему копала секретарша, она же прикармливала рыб под конец рабочего дня. Видели ее, разбрасывающую кашу, и посреди ночи, а курьер, тридцатилетний детина, ходил в закатанных до колен штанах, чтобы в любой момент бежать к воде, выпутывать крючок из водорослей. Впрочем, по вторникам и четвергам предпенсионер не ловил рыбу, а, придя в кабинет и отдав распоряжения, запирал дверь, зашторивал окна и ложился на стол, свернувшись калачиком и засунув уши между коленок, чтобы телефонные звонки не тревожили сон... Следом за мной к начальнику пришел реставратор и сказал, что ему для работы нужны переплетный станок, картон, ледерин, клей... – целый список. Предпенсионер решил отшутиться.

– Ха-ха-ха! Что же ты, – говорит, – за переплетчик, если у тебя ничего нет?

– Не могу же я повсюду таскать за собой бумагорезательную машину!

– А я тем более не могу, я старенький, – ответил начальник. – Сиди и жди. Закажем тебе машину на следующую пятилетку.

Пришлось решать этот вопрос без начальника: мы пошли в типографию и познакомились с Сусаниным. Адам Петрович разрешил пользоваться своим оборудованием и материалами, а потом выставил такой счет отделу культуры, что исчерпал пятилетние фонды, и теперь своричи ждут не дождутся очередного съезда и новых финансовых инъекций в культурную жизнь. Правда, наш начальник от этого ничего не потерял, наоборот, он собрал краеведов-энтузиастов, организовал раскопки взорванною монастыря и из уцелевших кирпичей построил себе дачу.

Когда, наконец, мы взялись за дело, на наши головы полетели шишки со всех сторон Мы купили четыре обогревателя во влажный и холодный подпал, и тут же пришел пожарный инспектор, словно караулил нас под дверью, и оштрафовал на десять рублей. Мы выбросили обогреватели, но в "Незабудке" прорвало трубу, и от сырости расплодились блохи, и санэпидстанция тоже наказала нас материально, а за ней – опять пожарный: он сказал, что от сырости портится электропроводка. Организации, которым дано право выписывать квитанции, открыли в подвале золотое дно, индейское Эльдорадо, еще одну страну дураков. Нас штрафовали за то, что мы не вывешиваем флаг по праздникам; за то, что над нашими окнами грязно; за то, что под дверью мочатся, а мы не показываем туалет в двух шагах; за то, что кошки превратили подвал в кладбище... А обнаглевший пожарный сначала подарил нам электрочайник, а потом оштрафовал за то, что мы им пользовались. Он долго извинялся, но ничем не мог нам помочь – горел план. С тех пор реставратор ходит с чайником наверх и наливает пивом: от безделья он стал потихоньку спиваться.

Однажды мы облили из огнетушителя пожарного, который никак не мог погасить вечногорящий план, санэпидстации подарили конского возбудителя в бутылке из-под коньяка, а начальнику ДЭЗа показали "небо в алмазах". И все от нас отстали, словно и не было таких организаций. И мы зажили спокойно и радостно, общаясь с администрацией через кассиршу Таиру два раза в месяц.

Вообще, мы с реставратором очень скоро поняли, что в этом пришибленном городишке весь командный состав увлечен игрой "Не сделал сам – спроси с другого". Суть игры вот в чем: нее участники окружают ведущего -простака-дурака – и стараются сесть ему на шею. Если же он награждает их пинками ответно, то все разбегаются в поисках другого простака. Второе правило гласит, что нельзя владеть простаком единолично, но и нельзя садиться таким дружным колхозом, что простак подхватит грыжу через два шага... Последнее, правда, редко соблюдается: простаков – пруд пруди, знай только пробивай для них ставки.

Я лезу в подвал и вижу, что стеллажи для книг, которые мы заказали плотнику пустить по всем стенам, и заплатили пятьдесят рублей из своего кармана, почти готовы. Реставратор читает книгу в зеленой плесени и отхлебывает пиво из горлышка чайника.

– Привет, – говорит реставратор. – О тебе никто не спрашивал.

– Я в этом не сомневался, – говорю я. – В субботу встретил начальника, так он от меня убежал, чтобы я чего-нибудь не попросил.

– Он уже и сам не рад, что связался с этой библиотекой.

– Почему ты не расставляешь книги по полкам?

– Жду тебя, – говорит реставратор. – Ты же будешь составлять опись и должен знать, где что стоит.

– Я начну сразу, как только художник вырежет штампы для книг и у нас будут деньги, чтобы с ним расплатиться. Кстати, Адам Петрович выпросил для нас каталожный ящик в городской библиотеке.

– Он хороший человек, – говорит реставратор.

– Единственный коммунист в этом городе, который еще не прекратил свой партбилет в хлебную карточку, – говорю я.

– Может, бутылку возьмем? – предлагает реставратор.

– Что ты читаешь? – спрашиваю я.

– Апокриф какой-то. Только плохо видно: мыши гадят прямо на страницах. Возьми после меня – интересно.

– Лучше почитай вслух.

– "Иисус сказал: Если те, которые ведут вас, говорят вам: Смотрите, царствие в небе! – Тогда птицы опередят вас. Если они говорят, что оно – в море, – тогда рыбы опередят вас. И если говорят, что – в земле, – не верьте им, потому что там царствие кротов. Но царствие внутри вас..."

– Что тут интересного? Банальная истина, что только в душе я себе хозяин.

– Давай позвоним предпенсионеру и спросим, где его царствие.

– Он за себя-то работать не хочет, а ты еще требуешь, что бы он вытянул работу Христа на общественных началах. Вот будет субботник, тогда и спроси.

– ..."И еще сказал: Наступят дни – вы будете искать меня. Вы не найдете меня".

– Не про нас. Да и вообще мура все это. И так ясно, что надо делать, без всяких учителей.

– Я, наверное, сегодня нажрусь, – говорит реставратор. – Составишь мне компанию?

– Шел бы ты к "плотникам", – советую я. – Стал бы их идеологом, раз у тебя мозги чешутся.

"Плотники" – это ансамбль песни и пляски допризывников при районном отделении ДОСААФа, набранный из учащихся столярного ПТУ. Они считали, что советская экономика вот-вот развалится, и били всякого, кто отказывался покупать рыбные котлетки и томатную пасту. Райком боялся с ними связываться, чтобы не выглядеть поборником экономического развала...

– Малолетние кретины, – говорит реставратор о "плотни ках". – Зачем строить столярное ПТУ в городе, где нет ни од ной мебельной фабрики?

– Вот именно за этим, – говорю я и иду к выходу.

– Посиди, – просит реставратор, – тошно одному напиваться.

– Меня, наверное, скоро в армию заберут.

– А библиотека? – спрашивает реставратор. – Я один не вытяну. Я вообще один ничего делать не умею, даже зайцем в автобусе ездить. Меня не учили.

– Библиотека будет гнить дальше, ждать следующего предпенсионера... И я думаю, нам ее все равно не спасти, все равно ее зальет дерьмом из "Незабудки" или крысы доедят. И если я еще что-то делаю, то только потому, что мне в детском саду вдолбили: всякая работа в нашей стране – почетна, даже бесполезная, – говорю я и выхожу на свежий воздух. Настроение мое совсем падает, и хоть как-то поднять его может одна Марина, потому что с ней не надо притворяться и предъявлять себя с отдельных удобных и выгодных сторон, как бракованный товар или социалистический реализм. В нее хочется вылить себя целиком со всем дерьмом и розами.

Марина была сиротой и выросла и пригородном интернате для умственно-неполноценных детей, потому что в тот момент, когда ее оформляли, в нормальном детдоме не было свободных коек. А потом про нее забыли, как про всех, о ком помнят с детства... Когда она подросла, ее определили дежурной сипелкой и держали среди воспитанниц за самую смышленую. Большинство же девочек из интерната отправлялось на вечное поселение в психиатрическую больницу. Будь у этих урожденных алкоголичек и наркоманок родные, может быть, их и выпускали бы на свободу под ответственность нормальных родственников. А без такого поручительства они гнили в сумасшедшем доме. Правда, Марина кое-кого из них навещала.

Однажды в интернат приехал председатель химзаводского профкома с подарками, увидел Марину, бросил подарки и влюбился. Он прописал ее в заводской квартире и собрался утолять там свою страсть. Тут вмешался Сусанин, нажив себе очередного врага. Председатель пустил слух, что Сусанин забрал Марину в личное пользование, но первый секретарь заткнул ему глотку выговором. Адам Петрович перевел Марину на работу в ЗАГС, потому что в интернате она совсем белого света не видела: по ночам меняла горшки и утки у детей, а днем отсыпалась. Потом появился я, и Сусанин сдал Марину под мою защиту.

Весь ЗАГС занимал одну комнату, посреди которой стоял круглый стол. За столом сидели четыре делопроизводительницы. Марина оформляла браки, старуха напротив – разводы, женщина слева выдавала свидетельства о смерти, справа – о рождении.

Где-то в кустах на окраине строился уже десять лет Дворец бракосочетания. "Зеркало" называло эту кучу бетонных плит красивым словом "долгострой", как будто строили что-то величественное и грандиозное -Парфенон и пирамиду Хеопса под одной крышей. Но мебель, которую заказали к пуску дворца, как назло, пришла в запланировавши срок, ее сложили штабелями вдоль стен в коридоре старого ЗАГСа так, что невесты, носившие трусы пятидесятого размера и больше, лишились счастья выйти в Сворске замуж.

Когда Сусанин повел меня знакомиться, то тоже застрял. Я вошел один, и Марина спросила:

– У вас кто-нибудь родился или умер?

– Нет, – сказал я. – Я пришел жениться на вас.

– А чем я лучше других? – спросила Марина.

– Вы похожи па розовый куст после дождя.

...Потом Сусанин сказал мне, что это – безнадежная метафора. "Поклонник красоты оборвет куст, ненавистник – растопчет; в любом случае куст – не жилец". Ему видней. Ведь он не понимает людей и вещи буквально, ищет их суть в сравнениях. А я даже не уверен, что сам придумал эту фразу...

Но Марина после моих слов стала вылитый куст.

– Тогда заполните бланк и заплатите пошлину – рубль пятьдесят, -сказала она.

Тут в окно влез Сусанин и заявил, что дело терпит...

А дальше было как в сказке. Я сказал, что люблю ее, и Марина ответила мне взаимностью. Мы поклялись любить друг друга, пока не надоест, и поцеловались... И вечером я принес в ее квартиру свой чемодан... И председатель профкома, видя, как рушится его последняя надежда, хотел искусать меня по дороге, но и отогнал его палкой.

Правда, дальше невинных поцелуев наша совместная жизнь не пошли, хоть мы и целовались все вечера напролет. Марина оказалась такой беззащитной и доброй, что мне было неудобно просить о чем-то человека, который и так никому никогда ни в чем не отказывает. Я думал, она сама как-то попытается. Ведь чувствовала она, что я не импотент, но ей, вероятно, и в голову подобное не приходило. Только однажды она прижималась ко мне искренне, обнимала в постели, но любовью здесь не пахло. Просто у нее разболелись почки, а у меня в это время был грипп, температура 39°, и Марина использовала меня вместо грелки...

Я захожу в ЗАГС с кактусом в горшке, который украл в кинотеатре. Марина обожает флору. В аптеке, поликлинике, химчистке – везде она отрывает по отростку или кустику и потом сажает дома. Поэтому карманы ее и сумка вечно набиты листьями сансевьеры, герани, лимона, побегами аспарагуса, вьюнка, азалии...

Еще я купил цыпленка в зоомагазине. Все покупали, и я купил. Все брали по десять штук, чтобы вырастить на балконе за лето и осенью иметь свою птицу, а я взял по дурости. Цыпленок был легкий, как комок свалявшейся пыли, и еле слышно тикал будильником...

Марины в конторе нет: старухи говорят, что она заболела. Я бегу к ней, и у дома меня хватает за рукав Столик, протягивая одну ладонь, а другой зачем-то постукивая себя в грудь. Я не знаю – зачем? Вообще, в его движениях много необъяснимого.

– Извините, – говорю, – но я вам руки не подам.

– Зря, молодой человек, мои руки чисты... Вот что, незачем нам жить как кошка с собакой. Мы теперь в одной упряжке руководящего совета...

– Домсовет не сегодня-завтра концы отдаст. Для этого Сусанин и включил себя, меня и вас – лебедя, рака и щуку. Юродивых заменил убогими, а вас оставил как реликт, или пожалел, или – из собственных соображений. Он сцепился со Сплю и с вами только потому, что вы придумали один способ, как убивать время, а он – другой. Вот Сусанин и хочет доказать, что его способ веселее. Для этого надо уничтожить Домсовет. И он его уничтожит, вот посмотрите. А я не хочу придумывать никаких способов, я хочу трудиться, а не слоняться по улицам. Но вероятно, работать мне не дадут. Да точно не дадут! По рукам ведь бьют, если хочешь взять с земли орудие труда...

– Нет, вы меня не убедили. Новая, помолодевшая гвардия Домсовета будет работать на износ. Так всем и расскажу...

– Да что тут нового? Фамилии на доске объявлений?... Чтобы создать что-то новое, нужно силу прикладывать. А она есть только у энтузиастов. Кто тут энтузиаст? Я? Или Сусанин? Мы без всякого напряжения зарплату получаем по календарю. А у вас пенсия больше, чем моя зарплата...

– Вы пенсией не попрекайте. Я ее заслужил...

– Вот именно, слуга всех господ...

– Кто вам разрешил обзывать меня?..

– Письменный приказ еще не готов, – говорю я.

– Почему вы не уважаете?..

– А почему я должен уважать?

– Хотя бы потому, что я старше! Хотя бы из простой вежливости! Из приличия, наконец!

– А меня доконали приличия! И вежливости такой я не понимаю. Не понимаю, почему я должен протягивать вам руну, если у меня чешется нога дать вам подсад, раз вы встали поперек дороги.

– Вы, молодой человек, просто дрянь, невоспитанная дрянь! I

– Просто я сказал, что думал. Даже еще не сказал, сейчас скажу, слушайте: вы, Столик, бесполезный человек, вы всю жизнь не делали ничего, от вас и не останется ничего, кроме гумуса на совхозных полях. Вис даже коллеги-дармоеды не уважают. Ваше счастье, что вы родились в стране, где пять работяг могут прокормить десять бездельников и при этом терпеть их рядом с собой, даже терпеть, чтобы пустозвоны жили лучше них и руководили ими. Но лично я вас терпеть не намерен: вы мне противны до блевотины. Сплю – его хоть природа бездельником создала, вы – сознательный бездельник!

– А работяга ты, что ли, хорек вонючий? Ты меня кормишь?

Столик-таки напросился, я дою ему пинка, и он летит на газон. Но ненароком и давлю цыпленка в кармане. Выкидываю трупик в урну. Думаю, если покажу, мы его три дня хоронить и рыдать будем.

...Что я за человек? Почему всю жизнь кого-нибудь душу, бью? С тех пор как научился сжимать ладошку в кулак. Я даже бил своего учителя – тренера по боксу. Невероятная скотина – он курил в спортзале, где и так дышать нечем, но это еще можно бы перетерпеть. Хуже было, что он постоянно ругался матом, словно других слов и не знал: только мат плюс боксерские термины. Я мирился три года, но однажды, когда он готовил меня персонально к соревнованиям и орал, потому что у меня никак не получался боковой удар, я все-таки съездил ему по уху – так он меня достал. А этот сорокалетний бугай рассвирепел и ответил мне – тринадцатилетнему мальчишке – голым кулаком, без перчатки. Нос мой, конечно, захрустел и прилип к щеке, а кровь приклеила его...

Пока Столик барахтается в кустах, я думаю: "А правда, из какой я категории бездельников? Наверное, из категории вынужденных, из самой массовой... Надо бы предложить Сусанину организовать Союз временно нетрудоспособных..."

В квартире Марины я застаю такую картину: посреди кровати, поджав ноги и укрыв их пледом, устроилась хозяйка; с обеих сторон от нее чинно сидят Путаник и Кавелька, зажав ладони между ног.

Марина визжит от радости:

– А я решила, что ты уехал навсегда! Вчера Адам ходил в изолятор, но ему никто не открыл.

– Чем ты больна?

– Расстройством, – говорит Марина. – Я расстроилась, когда решила, что ты уехал, и мне стало плохо, холодно, гадко. Меня тошнило без тебя.

Я тоже сажусь на кровать, и Марина забирается на мои колени. Она кладет голову мне на грудь и просит:

– Не уходи больше, ладно?

– Ладно, – обещаю я.

Так мы сидим и молчим, потому что Марина уже спит. Когда на дворе становится томно, она открывает глаза, прыгает на пол и улыбается:

– Вот я и выздоровела!

Путаник и Кавелька тоже чуть не прыгают от радости. Они берутся за руки и начинают водить вокруг Марины хоровод.

– На-ко-нец-то! На-ко-нец-то! – поют они с интонациями Сплю.

– Что "наконец-то"? – спрашиваю я.

– Марина поправилась, – говорит Кавелька, прекращая народный танец. – Теперь мы пойдем в ЗАГС, и Миша станет моим мужем, а я, если соглашусь, его женой.

– Мы с воскресенья сидим тут и ждем, когда Марина выздоровеет, -говорит Путаник.

"Господи! – думаю я. – Кто же в этой стране работает?"

– Почему вы не могли ждать на работе? – спрашиваю я наивно.

– Мы боимся расставаться. У Кавельки предчувствие, что если мы расстанемся, то судьба уже не сведет нас. А это – несчастье для нас обоих. Так мы решили.

Ну, что Кавелька – набитая дура, я знаю. Однажды в аптеке на моих глазах она купила противозапорные свечи и спросила провизора, нужно эти свечи, вставив в одно место, поджигать или они сами сгорят? Но Путаник! От него я не ожидал такого расслабления мозгов.

– Значит, вы высиживаете здесь свое счастье? – спрашиваю.

– Бежим скорее в ЗАГС, Марина, – одновременно со мной требует Кавелька.

– Но я тоже боюсь расставаться с Иваном, – улыбается Марина.

– Милый Ваня, – умоляет Кавелька, – бежим, пожалуйста, с нами.

– Давайте хоть поужинаем сначала, – предлагаю я.

– Но в доме нет ни крошки, – улыбается Марина.

– Адам вчера доел последнюю рыбную консерву, – подтверждает Путаник.

– ЗАГС уже закрыли, – говорю я. – У Марины есть ключ от двери, -объясняет Кавелька.

– И ключ от сейфа, где лежит печать, – объясняет Путаник.

Деваться некуда – я соглашаюсь

Марина снимает халат, и я говорю, напустив в голос строгость:

– Марина, в комнате мужчины. Разве ты не стесняешься их?

– Нет, – улыбается Марина. – Мы с девочками, когда переодевались, ни от кого не прятались.

– Теперь тебе придется прятаться: ты не в детдоме, и уже взрослая девушка. Собирай свои тряпки и дуй в ванную.

– Хорошо, я буду стесняться, – улыбается Марина. – Хочешь, я буду спать в одежде?.. У нас была такая девочка – ее никто не мог раздеть...

Мы приходим в ЗАГС, зажигаем свет и садимся за круглый стол, положив руки на зеленое в кляксах сукно, как будто ночь напролет собираемся играть в карты. Мне достается грустное место регистраторши смерти.

Марина вынимает из стола бумаги и через одну сдает их жениху и невесте

– Заполните ли бланки, – улыбается она. – Предупреждаю, что неверно указанные сведения могут повлечь за собой расторжение брака.

Кавелька и Путаник смотрят друг на друга с подозрением, потом дружно сопят и хватают ручки. Кавелька черкает скорописью, словно боится забыть о себе что-то, Путаник выводит крендельки и завитушечки, словно пытается что-то вспомнить. Пока они пишут, Марина забирается мне на колени, и мы резвимся, как две собачки. Потом я плачу пошлину, потому что жених с невестой выше денег, а Марина выписывает "Свидетельство о браке". Кавелька расписывается за себя и за свидетеля жениха, а Путаник – за себя и за свидетельницу невесты. Я включаю электроколымагу, из которой тотчас ревет марш Мендельсона, отштамповываю паспорта и вручаю молодоженам. Кавелька ревет в голос и трясет головой, а Путаник так смущен, что закрывает лицо развернутым паспортом, и на лбу Миши отпечатывается непросохший штамп. Вдруг меня осеняет, я даже подпрыгиваю:

– Марина, давай тоже станем мужем и женой!

– Ой, как здорово! – радуется Марина и хлопает в ладоши.

Кавелька тоже радуется и тоже хлопает. И даже Путаник бьет ладонь о ладонь.

Мы тотчас строчим анкеты и еще одно "Свидетельство о браке". Потом Марина встает на одном краю стола, а я – на противоположном.

– Иван, – улыбается Марина, – ты ведь согласен взять меня в жены?

– Да, – говорю я.

– А я? – улыбается Марина. – Я согласна стать твоей женой? – Она обегает полукруг стола, берет меня за руку и говорит: – Я и подавно согласна.

И возвращается на свое место:

– Объявляют нас мужем и женой! Вот так-то! Путаник заводит шарманку с Мендельсоном, а я беру Марину на руки и обношу вокруг стола, как приз.

Тут даже мне становится весело.

– Пойдемте в ресторан! – предлагаю я. – Не каждый же день женишься!

Путаник смотрит на часы и издыхает с облегчением:

– Ресторан закрыт.

– Тогда пойдемте к моей жене и будем пить фирменный напиток Сворска: уж бутылка гидролизного у любого таксиста есть!

– Зачем покупать? – спрашивает Путаник. – У меня в портфеле всегда лежит такая бутылка.

– А еду можно попросить у Фрикаделины, – улыбается Марина, – или у Любки.

– Мы с Мишей поспешим ко мне, – говорит Кавелька, – я вся горю. Я так долго ждала, что у меня не осталось сил на праздник.

– Что ты ждала? – улыбается Марина.

– Когда, наконец, Миша станет моим мужем по-настоящему, когда два наших тела и две души сольются в одно и в одну на узенькой девичьей кроватке, и только сноп лунного света встанет вуайером над таинством любви да ветви за окном, шелестя и напевая...

– Но Миша уже стал твоим мужем по-настоящему, – перебивает Марина.

– Нет, еще не стал. Я лучше знаю, я чиста, как весталка, – утверждает Кавелька. – Он, правда, порывался, негодник, но я не позволила.

Путаник сопит в оправдание.

– А как же становятся "по настоящему"? – улыбается Мерина. – С помощью снопа и ветвей?

– Разве ты не знаешь? – спрашивает Кавелька.

– Нет, – улыбается Марина.

– Иди сюда. – И Кавелька шепчет моей жене на ухо таинства любви.

– Как интересно!.. – говорит Марина, прямо-таки засовывая ухо в Кавелькин рот; но я ждал, что она сильнее удивится. – Я тоже хочу попробовать. То-то я думала... А это можно делать с любым мужчиной или только с Путаником?

– С любым, кроме Путаника, – говорит Кавелька.

– Тогда расскажи об этом же Ивану.

– Я все знаю, – говорю я.

– Знаешь? – удивляется Марина. – Тебе Путаник рассказал?...

Мы гасим свет, запираем двери и расходимся в разные стороны.

Возле дома я говорю Марине:

– Давай заглянем к Адаму Петровичу! Вот он за нас порадуется.

– Конечно, заглянем, – соглашается Марина, – хоть мне и хочется поскорее попробовать.

Нам открывает Фрикаделина, в глазах – слезы.

– Что случилось? – пугаюсь я, потому что первый раз вижу Фрикаделину плачущей.

– Нашего секретаря сняли с работы, – всхлипывает Фрикаделина, – а мой дурак заявление написал. Не буду, говорит, ждать, когда выгонят.

– Давно это случилось? – спрашиваю я.

– Днем, – отвечает Фрикаделина.

– А где Адам Петрович? – спрашиваю я.

– В типографии.

Мы бежим туда, и еще от дома я замечаю, что на крыше типографии стоит, как печная труба, столб света, а из столба валит дым, словно исток Млечного Пути. Мы припускаем еще быстрее. Какие-то полуночные зеваки думают вслух, вызывать – не вызывать пожарную команду. На проходной – никого. Перепрыгивая через три ступеньки, я влетаю на чердак, ногой пинаю дверь с этикеткой "Директор" и первое, что вижу, – черный металлический ящик на длинных ножках, в котором уличные продавцы готовят шашлык. Из мангала и валит дым в открытое на крыше окно, а Семенов мешает в мангале кочергой, кашеварит. Сусанин сидит за столом в клубах дыма, и вокруг его головы летают траурные бабочки – клочья горелой бумаги. Лицо Сусанина страшного цвета. В такой цвет выкрашены стены сортира на Сворском вокзале. Адам Петрович кидает в огонь целые охапки бумаг и даже папки, а Семенов старательно их ворошит, чтобы горело быстро и без остатка.

У меня отлегает от сердца. Я плюхаюсь на стул возле двери и говорю:

– Ну и напугали вы меня, Адам Петрович! Я уж решил, что вы типографию с горя подпалили.

– С какого горя? – спрашивает Сусанин, раздирая стопу приказов.

– Разве ничего не случилось? Секретаря не сняли?

– Ровным счетом ничего не случилось, – говорит Сусанин. – Я сжигаю свой архив. Зачем он преемнику?

– Может, еще успеете дело поправить? Может быть, что-то само собой изменится?

– Поправить? – переспрашивает Сусанин. – Не стоит ничего поправлять.

– Идемте спать, Адам Петрович. Ляжем, как в сказке: утро вечера мудренее. За ночь обмозгуете ситуацию, глядишь, придумаете какой-нибудь неожиданный ход и выпутаетесь.

– Вот я как раз и выпутываюсь! – кричит Сусанин, бросая в огонь гроссбухи.

– Они не сгорят, – говорит Семенов, – надо было порвать в клочья.

– Знай помешивай! – командует Сусанин.

– Зря вы так быстро руки кверху подняли. Лучше места, чем у вас, во всем Сворске не сыщешь.

– Я не сдаюсь и не собираюсь ничего искать. И потом – мирное население в плен не берут.

– В мирное время, – добавляет Семенов.

– Да замолчишь ты, наконец! – кричит Сусанин. – Хоть раз можешь обойтись без сентенций?!

– Я вот тебе поору на меня, – грозит Семенов кочергой.

– Зачем же вы подали заявление, – спрашиваю я, – если не сдаетесь?

– Зачем? Да не понравилось мне, что моя тринадцатилетняя дочь заговорила обо мне в перфекте. Нашла в семье покойничка!.. Мне стыдно перед своим ребенком! Никому не стыдно – а мне стыдно!

– Что же она такого ужасного сказала?

– Да говорит: "Мой отец жил, потому что его родили. Он умел только пить-есть, гадить и смотреть в окно по вечерам, строя при этом такую грустную физиономию, словно на улице осталась вся его жизнь. Каждый день этот трус ходил на работу, которую ненавидел, и боялся уволиться, чтобы не потерять то, что у него было: вытертый палас, замусоленное кресло, магнитофон с отжившими песнями и хрустальную пепельницу на журнальном столике. Он продал вечное, чтобы за зарплату существовать в преходящем и владеть своей рухлядью на правах личной собственности. Он превратился в марионетку, которую дергали вещи, вернее, барахло. А ведь в детстве подавал надежды вырасти порядочным человеком".

– Антонина уже задумывается о вечном и преходящем? – спрашивает Семенов.

– Нет, вечное я от себя вставил.

– А пепельницу?

– Пепельница – тоже отсебятина.

– Что же сказала твоя дочь?

– Неважно.

– Ничего она и не говорила, – решает Семенов.

– Так скажет, если я не уволюсь.

– Но как вы собираетесь жить без работы? – спрашиваю я.

Сусанин машет рукой:

– Все равно на этой работе я чувствую себя безработным. Семь лет сижу на чемоданах и все не решусь подхватить их и убежать сломя голову. Паяц гороховый, который сам себя развлекает, пытаясь скоротать время до пенсии, спастись от обвинения в тунеядстве и встать в ряды Столика и Сплю. Вдолбили в школе, что у нас каждая личность развивается в полной гармонии с обществом, и я сидел, ждал до седины в висках, когда начнется мое гармоничное развитие. Господи, сколько идей погибло во мне! За что у меня отняли меня?! За что превратили в живую разнарядку?! В чем я провинился?! В чем моя вина?! Хватит! Сегодня я стал жмотом. Больше не отдам даже дня своей жизни. Пусть не просят. И наконец-то перестану чувствовать себя увядшей проституткой.

– Все равно мне непонятно, чем вам вдруг не угодило кресло директора, – говорю я. – Все мы – разнарядки. И в любом другом месте вас ждет то же самое.

Сусанин кладет ноги на стол, как янки:

– Понимаешь, Иван, я – одержимый. Когда я был чуть моложе тебя, я открыл себе мир античных лириков и влюбился в одного из них. С тех пор я хочу целыми днями читать его, думать о нем и писать, чтобы другие тоже узнали, какой великий и сладкоголосый поэт был Пиндар, и почему даже пчелы строили соты на его губах. Когда меня сослали в Сворск, я сказал себе: плюнь на эту принудительную полутюремную работу, делай кое-как, лишь бы отвязались, но трудись по выходным, пиши свою книгу. "Книгу восхищения Пиндаром"! Когда никто не скажет тебе, что ты лодырь и объедаешь государство, когда другие пьют пиво или снят перед телевизором – делай дело. Делай хоть для себя, если никому это не нужно. Ведь такую работу и работой не назовешь, – это удовольствие!.. Так говорил, говорил я, по ничего у меня не получалось. Все выходило кое-как: и принудиловка, и удовольствие. Чтобы заниматься филологией всерьез, надо иметь под рукой государственную библиотеку, и не одну. А когда мне было ездить в Ленинград и в Москву? Кто отпустил бы меня на год в творческую командировку, если я нужен здесь заниматься не своим делом...

– Хватит хныкать, – говорит Семенов. Но Сусанин не обращает на него внимания, он нашел благодарного слушателя.

– ...Вся беда в том, Иван, что не один я полоскаю нос в чужой тарелке. Миллионы не смогли стать тем, кем хотели, и живут теперь, как в парнике: растут по потолку на дозволенном уровне; а другие миллионы стали тем, кем им ни в коем случае быть нельзя. А что может страна, в которой люди заняты не своим делом, в которой отставные майоры и прирожденные фарцовщики лезут в журналистику, а дипломаты и математики руководят банями? Ничего такая страна не может! Ничегошеньки!.. Мировая история кишмя кишит откровенными глупостями и преступлениями, но наша молодая страна по количеству совершенных ошибок и просчетов впереди всех на голову, всех государств, всех цивилизаций, всех эпох. Одной экономики хватило бы на лидерство. Правда, пока слабо изучена индийская культура Мохенджо-Даро. Будем уповать на то, что ее правители были еще более бестолковые. Другой надежды нет.