Текст книги "Подарок охотника (рассказы)"

Автор книги: Владимир Пеньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Ты знаешь, почему от тебя отворачиваются люди? – спросил я Серегу.

– Завидуют. Вот и ты сейчас позавидовал: больше тебя набрал,– усмехнулся Серега.

– Эх ты... – вздохнул я.– Мне такой грязный кисель даром не нужен! Жадность твоя во всем виновата, пойми ты это наконец... – и я начал говорить ему об испорченной чернике, загубленной грибнице, вспомнил о карасях, стрельбе по зайцам, о том, что слышал о нем от охотников и других знавших его людей.

В начале разговора Серега улыбался, но потом, видно, его все же проняло, и улыбка постепенно стала превращаться в какую-то кислую гримасу, а под конец он даже прослезился, но быстро справился и, смахнув слезу, глухо произнес:

– Хорошо всем вам попрекать меня да давать разные прозвища. Ты-то вот хоть по-человечьи со мной говоришь, а от других только и слышишь: хапок, жмот, скряга. А спросил ли меня хоть кто из этих чистоплюев, почему я такой? Нет, не спросил. Каждый только и норовит кольнуть больнее, а, поди, себя человеком считает... – Серега потупился и тяжело вздохнул. Потом поднял голову и заговорил. Говорил он сбивчиво, отрывисто, торопливо, как будто боялся, что его могут не дослушать: – Вот разбередил ты сейчас мою душу, и не могу больше я таиться. Горе это у меня, большое горе. Одни в войну навеки ушли в землю, другие вернулись калеками, а меня война искалечила с другой стороны...

И Серега начал рассказывать, как перед самой войной умерла у них мать, как потом с фронта пришла об отце похоронка, как их с сестрой эвакуировали и как дорогой разбомбили эшелон, и как он девятилетним пацаном остался один.

– Как я только выжил? До сих пор удивляюсь. Помню, попал я на Брянщине в какую-то сожженную дотла деревушку. Сижу, ковыряю палкой в куче пепла, картошку горелую ищу. Пепел еще теплый был, заодно и грелся. Жрать хотелось, аж кишки щемило. Собака, помню, серая такая неподалеку от меня сидела – видно, от всей деревушки одна в живых и осталась. Сидит, морду кверху задрала и воет. Я ковыряюсь, а она воет. Мне ее жалко стало. Позвал, не идет. Тогда я сам пошел к ней. Смотрю, а около нее пять обгоревших трупов лежат. Черные, скрюченные, на одном еще подметка от ботинка тлела, не успела сгореть. Та собака, я понял, своих хозяев оплакивала. Мне как-то жутко стало, и я побежал. В этот момент сзади очередь из автомата полыхнула. Я оглянулся: собака вскинулась и упала, а из-за трубы два фрица поднялись. Поднялись, заорали по-своему и выше моей головы тоже очередь пустили, чтоб остановился. До леса я бы не добежал, ухлопали. Я остановился, жду, что будет. Они что-то промеж себя залопотали и ко мне направились. Идут пошатываются, видать, подвыпившие были, а автоматы наперевес держат. Ну, думаю, конец пришел, да что делать? Подошли. Один длинный такой, другой пониже, мордастые, рыжие оба! глаза ледяные. Длинный, ни слова не говоря, пнул меня ногой. Я аж раза три перекувырнулся. Потом вскочил и, то ли от страха, то ли от боли, плакать начал. Длинный как заорет: «Молчайт! Руссиш пшшенно! Где партизан ейст?» Я стою, всхлипываю да грязным рукавом по лицу слезы с сажей размазываю. Они еще что-то спрашивали, да видят, что от меня толку мало, на лес стали показывать. «Бежайт! Руссиш пшшенно» Я не понял, чего они от меня хотят, но длинный поставил меня лицом к лесу, заорал и так поддал под зал ботинком, что я метра три пролетел по воздуху и закувыркался. Я кувыркаюсь, а они гогочут: «Шнель! Шнель, руссиш пшшенно!»

Серега тяжело вздохнул. Глаза его подернулись какой-то мутной пленкой, видно, тяжело ему было вспоминать пережитое. Потом он достал папироску, закурил и, немного успокоившись, спросил:

– С чего, ты думаешь, я психанул в тот раз на работе, когда меня пшеном обозвали? Тех проклятых фрицев вспомнил. Они мне, гады, на всю жизнь в память врезались! – Серега скрипнул зубами. Потом, помолчав немного, продолжил: – Когда до леса оставалось метров сто, фрицы по очереди начали поливать по мне из автоматов. Им, оказывается, нужна была живая мишень для тренировки, поэтому-то и дали мне отойти, а то бы сразу ухлопали, как ту собаку... – и Серега, погрузившись в свои грустные воспоминания, замолчал.

– Как же удалось тебе спастись? – через некоторое время спросил я.

– Что? – не понял Серега.

Я переспросил.

– Аа-а, да там, на счастье, канава глубокая попались. Я упал в нее и выскочил около леса. Пока фрицы подошли к ней, я уже был в лесу.

– Ну, а потом что было? – не удержался я от вопроса.

– Не слаще...– вздохнул Серега и поднес спичку к погасшей папироске.– До самой зимы питался я чем придется. То на брошенных огородах картошки раздобуду, то ягодой какой перебьюсь. Раз даже сороку подбитую поймал и сырую съел: спичек-то не было, да и костер не разведешь, кругом немцы. Ээ-э, да что там вспоминать! Если бы партизаны не подобрали, наверняка бы окочурился. Вот с тех пор на меня как затмение какое находит, особенно когда «дармовые харчи» попадаются. Руки сами начинают хватать. И хватают без разбору, лишь бы съестное было, как тогда, будто вот-вот с голоду сдохну. Потом, когда нахватаюсь, устану, мучиться начинаю: зачем, думаю, хватал, столько своего же добра испортил?! Понимаю вот все, Я поделать с собой в такие моменты ничего не могу. Иной раз даже за себя стыдно бывает: сын ведь у меня растет! Перед сыном совестно...– вздохнул Серега и потонул в облаке папиросного дыма.

Я сидел, потрясенный услышанным, и, глядя на замолкшего Серегу, думал: «Больше полутора десятков лет прошло после войны, а не у всех еще зажили раны. Сколько же еще понадобится времени, чтоб оттаяли вот такие, как Серега, ушибленные войной люди?!»

После разговора в лесу долго я не видел Серегу, но потом мы как-то с ним встретились. Идет, рот до ушей, улыбается.

– Ты чего так сияешь? – спросил я.

– Крякуху поймал! – радостно сообщил Серега.

– Где?

– Да был с сыном на рыбалке, а она неподалеку в траву опустилась. Подранок чей-то. Я ее пиджаком накрыл. Хотел было голову свернуть, да вдруг наш с тобой разговор вспомнил, а тут еще сын как крикнет: «Не трожь, папка!» Ну, у меня сразу и руки опустились.

– И что ты теперь с ней будешь делать?

– Как что? Пусть живет. Все равно она пока летать не может, а я ее на осенней охоте к чучелам буду подсаживать.

– Ест? – спросил я.

– В первый день ничего. Во второй тоже. А потом меня сосед надоумил: лягушат наловить. Я наловил и в корыто с водой их вместе с уткой пустил. Вот уж она за ними гонялась. Всех переловила! А сейчас и хлеб моченый глотает! – захлебываясь от восторга, рассказывал Серега.

– Раз ест, значит, жить будет! Корми только чаще,– посоветовал я ему на прощанье, а про себя подумал; «Оттаивает Серега. Пройдет еще некоторое время, и может, излечится он от своего страшного горя. Первый шаг к этому сделан...»

Подмосковье, 1959—1961

НЕПОНЯТНЫЙ ЗВЕРЬ

Давно уже мерцали звезды, и стояла такая темень, что казалось, все залито тушью. Где-то должна была находиться колхозная ферма, Но я ее, по-видимому, прошел, так как вместо телефонных столбов начали попадаться огромные дубы. Потом я вернулся назад и столбов не нашел, а когда повернул влево, то чуть не свалился в овраг и, застряв в кустах шиповника, окончательно запутался.

«Надо же мне было прямо с поезда на ночь глядя разыскивать ферму!» – ругал я сам себя, освобождаясь от цепких веток.

В этих местах я был впервые и искал ферму со слов приятеля. Он рассказывал, что рядом с фермой есть болото, на котором «дупелей и бекасов – хоть отбавляй!».

Давно я не охотился по бекасам и, услыхав от него о таком болоте, взяв на воскресенье путевку, отправился на охоту.

Вышел я со станции ночью и часа за три-четыре хотел добраться до фермы, отдохнуть там до утра, а утром со свежими силами побродить по болоту. Но не всегда бывает так, как задумаешь...

«Вот и барахтайся теперь в этих кустах до утра. А утром вместо охоты занозы выковыривать придется... Хотя бы встретить кого... спросить...» – думал я, высасывая из уколотого пальца очередной обломок шипа. Кое-как выбравшись из кустов шиповника, через несколько шагов я попал в «нежные» объятия боярышника. Проклиная темноту и все колючие растения на свете, мне с большим трудом все же удалось продраться через «ежовую» преграду. И когда я очутился на чистом месте, то в изнеможении упал на какую-то сухую, на редкость колкую траву... Сразу откуда-то налетели комары, но я на них почти не обращал внимания: что значили их укусы по сравнению с саднящими занозами шиповника и жгучими уколами игл боярышника?!

Долго пролежал я тогда на сухой траве, и все мне казалось острым и колючим, даже ясные звезды выглядели какими-то игластыми и колкими, а выплывающий из-за холма тонкий серп месяца так и норовил кольнуть меня с высоты острием своей кривой сабли.

Вдруг в ночной тиши, за холмом, послышался лай собаки.

«Значит, ферма там», – я поднялся с травы.

То ли я отдохнул, то ли кусты поредели, а может, светлее стало или глаза к темноте привыкли, но дошел я до холма и взобрался на него почему-то легко и быстро.

С противоположной стороны холма, у самой его подошвы, горел небольшой костер. У костра сидели двое. Когда я подошел ближе, то эти двое оказались подростками. Свет от костра падал на их худощавые лица, оголенные руки и здоровенную, лежащую рядом, черную собаку. Один из подростков был светловолосый и на целую голову выше другого, второй темноволосый, с растрепанным вихрастым чубом.

До костра оставалось немного, как вдруг правее меня что-то фыркнуло и метнулось в кусты. «Наверное, собака...» – подумал я и пошел дальше. Черный пес вскочил и залился злобным лаем. Ребята тоже повскакивали и, увидев приближающегося человека, прикрикнули на собаку.

– Здравствуйте! – поздоровался я с ними, как со взрослыми, с каждым за руку. – Чего до сих пор но спите? Спать ведь давно пора.

– Нельзя нам спать, – ответил меньший. – Правда, Сеня? – он повернулся к своему высокому, совсем еще по-детски угловатому напарнику.

– Нельзя, – согласился Сеня. – Мы овец стережем.

– Вон что... А где овцы-то? – вглядываясь и темноту, спросил я.

– Да рядом тут, в загоне. От костра сейчас не увидите, – ломающимся баском объяснил Сеня и, ловко отбросив ногой выпрыгнувший из костра уголек, указал: – Митяй, принеси-ка сушняка, а то погаснет скоро.

Митяй потоптался на месте, видно, ему не очень хотелось уходить от огня, но все же пошел. Пес почему-то злобно оскалился и вслед за Митяем тоже нырнул в темноту. Через некоторое время послышался быстрый топот босых ног, и с огромной охапкой хвороста у костра появился запыхавшийся Митяй. Бросив свою ношу на землю, он подошел к Сене и, наклонившись к нему, зашептал на ухо:

– Опять видел... Полкан за ним погнался.

– Ничего, теперь не страшно: вон у дяденьки ружье какое... – так же шепотом ответил ему Сеня.

– Кого это вы боитесь? – присаживаясь к костру, поинтересовался я.

– Да так, никого... – ответил Митяй и, поеживаясь, словно от холода, начал подбрасывать в костер хворост.

Вспыхнули тонкие сухие ветки, осветив ребят, вырвали из темноты часть загона. Овцы зашевелились и тупо уставились на огонь.

– А вы надолго к нам? – пристраиваясь около меня и с завистью поглядывая на мою видавшую вилы «тулку», спросил Митяй.

– Нет, ненадолго. Если не прогоните раньше времени, то дождусь рассвета и утром уйду на болото, – перехватив взгляд Митяя, улыбнулся я.

– На какое болото? – удивленно переглянулись ребята. – У нас, кроме оврагов да ключей, нет ничего...

– А около фермы?

– Фью... – присвистнул Митяй. – Так до нее отсюда километров двенадцать будет. Правда, Сеня?

– Угу, а может, и больше, – прогудел Сеня.

– Ну что ж, тогда придется мне завтра прошагать часа два-три лишних, – вздохнул я.

– А как же вы на ферму-то не попали? Туда ведь к ней со станции дорога прямехонькая проложена,– спросил Митяй и хитро взглянул на Сеню.

– Я не по дороге, а вдоль телефонных столбов шел. Потом потерял их и вот к вам угодил, – объяснил я.

– Ну, тогда все верно... – с облегчением вздохнул Митяй. – Правда, Сеня?

– Похоже, правда, – сдержанно ответил Сеня.

А когда я рассказал ребятам, как, сойдя с поезда, перепутал в темноте столбы с деревьями и как потом чуть не свалился в овраг и продирался через шиповник и боярышник, то ребята повеселели.

– Только вы нам болото помянули, мы с Сеней сразу уши навострили: подумали, здесь чего-то не так, – улыбнулся Митяй. – Ведь всякие люди бывают, а у нас овцы... Вот и решил я вас насчет дороги испытать. На самом-то деле там никакой дороги и нет, тропинка только, которую не все знают, а дорога совсем с другой стороны проходит...

– Ну и хитрец! А ведь я и вправду похож на подозрительную личность. Вон в какого оборванца шиповник с боярышником меня превратили! – рассмеялся я, оглядывая свою изодранную одежду. – А о чем это вы шептались, если не секрет?

– Зверь нас преследует! – выпалил Митяй. – Правда, Сеня?

– Ага, – кивнул Сеня. – Только и его издали видел, а Митяй – совсем близко.

– А какой он из себя? – спросил я,

– Большой такой. Вроде белый, вроде черный, стра-а-ашный и непонятный какой-то. Куда мы со стадом туда и он. Все в кустах хоронится и хромает, – скороговоркой объяснил Митяй.

– Да... действительно непонятный,– улыбнулся я. – На кого он хоть похож-то?

– Ни на кого, – развел Митяй руками. – Увязался вчера и не отстает.

– Интересно... А может, ты Полкана не узнал? – пошутил я.

– Что я, маленький, что ли? – обиделся Митяй. – Вон когда за хворостом бегал, опять его видел: в кусты прыгнул, а за ним Полкан погнался.

– Ну ладно, не обижайся, Митяй, я просто пошутил, лучше расскажи все подробнее, – попросил я.

– Когда Сеня за водой уходил, Полкан за ним убежал, я один остался, – смягчился Митяй. – Смотрю, из кустов какое-то чудо-юдо вылезло и ко мне направилось. Идет хромает. Я испугался и сижу не шелохнусь. А оно все ближе и ближе. Потом стонать начало. Тут уж я совсем испугался, да хорошо, Сеня с Полканом показались, оно и убежало...

– Потом мы все кусты обшарили, да так ничего и не нашли, – закончил за Митяя Сеня.

«А ведь я, кажется, тоже вспугнул того зверя», – я вспомнил, как что-то кинулось в кусты, когда я подходил к костру.

«Не пойду завтра ни по каким бекасам, а останусь лучше с ребятами и узнаю, что это за зверь», – решил я и объявил об этом ребятам.

– Вот хорошо! – радостно воскликнул Митяй. – Мы тогда тоже останемся, а Василя домой отправим. Правда, Сеня?

– Ладно, – согласился Сеня.

– А разве вы не все время пасете? – удивился я.

– Нет. Мы с Митяем только помогаем. А Василь с дедушкой, то настоящие пастухи. Они между собой через сутки меняются, – ответил Сеня.

– А почему же вы на ночь остались?

– Так получилось. Дедушка приболел, а у Василя сестра замуж выходит, он и упросил нас остаться: на свадьбе захотел погулять...

– А как со школой? – я вспомнил, что уже кончается август и через неделю ребятам нужно браться за учебники.

– Учиться начнем – пастушничать больше не придется... – с сожалением вздохнул Митяй. – Это мы так. Как мамка моя окажет: «Чтоб не лоботрясничали». Правда, Сеня?

– Правда, – подтвердил Сеня.

Прибежал уставший, весь выпачканный в земле Полкан и, растянувшись около ребят, положил свою большую голову на передние лапы.

– Что, Полканчик, не догнал, да? – Митяй погладил его по голове. – А в земле зачем вывозился? Кротов опять выкапывал, а? – Пес виновато вильнул хвостом и закрыл глаза.

Долго еще в ту ночь я говорил с ребятами: и картошку с ними пек, и чай в ведерке кипятил, а рассвета все не было. Наконец на востоке появилась тонкая, с розовато-алой каемкой внизу, светлая полоска. Она все ширилась, росла и постепенно расплывалась по небу. Небо бледнело и из темно-синего медленно превращалось в светло-голубое. Звезды заметно тускнели, меркли и гасли одна за другой. За холмом, первыми вестниками наступающего дня, вспыхнули красновато-оранжевые блики солнца.

– А ружье у вас заряжено?

– Заряжено, Митяй, заряжено... – солгал я ему для успокоения. – Ты бы прикорнул немного, а мы с Сеней покараулим.

– Нельзя... овцы... Пра-а-а-вда, Сеня?

Сеня ничего ему не ответил, только, сняв свою телогрейку, набросил ее на Митяя и придвинулся ближе к огню.

Вдруг Полкан приподнял голову и, вскочив на ноги, грозно зарычал. Я, инстинктивно схватив «тулку», обернулся: по траве к кустам шиповника, прихрамывая, бежало какое-то небольшое приземистое животное.

– Он! Он самый! – испуганно закричал Митяй.

Быстро переломив ружье и вогнав в патронник заряд картечи, я, однако, с выстрелом не торопился.

Полкан оказался расторопнее. В несколько прыжков пес настиг зверя и вцепился ему в горло. Мы всей гурьбой бросились к рычащему, хрипящему и катающемуся по земле клубку.

С большим трудом нам удалось отогнать разъяренную собаку от полупридушенного зверя.

Нижняя часть шеи, брюхо и лапы зверя были черные, с постепенным переходом на плечах в серый цвет, Спина и бока серые с рыжим оттенком. А по белой головке от щек через глаза и уши проходили две черные полосы.

– А клыки-то какие! Клыки! – опасливо посматривая на раскрытую пасть, удивлялся Митяй. – Как цапнет – будь здоров! Правда, Сеня!

– Да-а, большущие... – подтвердил Сеня.

– А как называется эта зверюга? – спросил Митяй.

– Барсук, – ответил я.

– Барсук? – удивились ребята.

– Сколько я про них слышал, даже норы где барсучьи, знаю, а ни разу не видел. Барсуки ведь только ночью выходят, а почему этот днем бродил? – спросил Сеня.

– Вероятно, была у него какая-то причина... – пожал я плечами.

– А когтищи-то!.. Что у медведя. – Осмелевший Митяй потрогал барсука за лапу. – О! Смотрите, одна лапа толще другой!

Я нагнулся. Действительно, подошва левой передней лапы по сравнению с правой была толще и сильно раздулась. Щупая мягкую вспухшую подошву, я наткнулся пальцем на какой-то твердый бугорок.

– Вроде заноза... – сказал я ребятам неуверенно и достал складной нож. – Ну-ка, Сеня, сними с Митяя телогрейку н набрось ее барсуку на голову. Да покрепче держи, а то как бы не цапнул. Видишь? Он уже шевелиться начинает, скоро совсем очухается...

На землю вместе с гноем выскочил здоровенный обломок иглы акации.

– Вот так зано-о-о-зища! – ахнули ребята.

– Как же ему было больно... – рассматривая крепкую, как кость, длинную колючку, с чувством проговорил Митяй: – Правда, Сеня?

– Надо думать... – стаскивая с барсучьей головы телогрейку, пробасил Сеня.

– Поэтому он и бегал за нами, хотел, наверно, чтоб Мы занозу помогли ему вытащить, а мы-то, дураки, его боялись, – заулыбался Митяй.

Станица Бесленеевская, 1962

НА ОСТРОВЕ СТАРОЙ ИВЫ

ЗЕЛЕНЫЕ ВОРОВКИ

В нижнем течении Волге помогает нести светлые воды к Каспию Ахтуба. Бесчисленные протоки, соединяя между собой эти два потока, образовали множество островов, испещренных заливами, заливчиками, озерами и озерками.

В начале августа к берегу одного такого острова причалили две большие резиновые лодки. Из лодок сошли на берег мой брат Михаил, я и наши семьи. Под старой тенистой ивой мы быстро натянули брезентовые палатки, натаскали сушняка, развели костер и зажили неторопливой спокойной жизнью.

Слева от палаток сквозь редкие просветы листьев виднелась Волга. Справа, заигрывая с солнцем, плескалась Ахтуба, а впереди, за прибрежными кустами, по всему берегу острова ровным слоем лежал промытый до белизны речной песок. В этот просторный естественный пляж врезался светлый залив протоки. Острый клин его почти вплотную подступал к торчащим около ивы кустам, и мы прямо из палаток могли свободно наблюдать за обитателями песчаного дна залива. За протокой кудрявой шапкой вздымался соседний остров.

Выбором места все остались довольны, особенно дети: там, где кончалась мель и начиналась глубина, Михаил навтыкал веток, и ребятишкам было одно удовольствие целыми днями резвиться на мелководье.

В центре острова, лениво изгибаясь, тянулось длинное, заросшее камышом и затянутое ряской заболоченное озеро. В камыше и между кочек нашли себе приют тысячные стаи уток, косяки гусей, лысухи, болотные курочки, кулички, серые и белые цапли.

Но охотились мы очень мало: при таком обилии непуганой птицы добыть дичь для котла не составляло никаких трудностей, а лишнее все равно бы пропало. Зато рыбалка была интересной: главное, не знаешь, что клюнет – колючий судак, ротастый сом, полосатый окунь или зубастая щука? А зачастую вместо ожидаемой здоровенной рыбины цеплялась за крючок мелкая, лупоглазая таранка. Раз попались полупудовый сазан и широченный лещище, но для такой благородной рыбы нужны были черви, а на острове их почти не было, и мы в основном ловили хищную рыбу.

Рыбалкой увлекались все, даже жены и дети не отставали от нас с Михаилом. Но чтобы изловить хотя бы бёршика – нужен малек, или живец, как называют мелкую рыбешку, и мы заготавливали ее так. После весеннего паводка на острове оставалось много озерушек, которые повысыхали от жары и превратились в небольшие, поросшие осокой, камышом и остролистом лужи. Почти каждая такая лужа кишмя кишела разнокалиберной рыбешкой. После обеда, чтобы не упустить на следующий день утренней зорьки, мы брали с собой ведра и всей гурьбой черпали задыхающуюся мелюзгу фуражками, банками, панамами или просто ловили руками. У залива сортировали: величиной больше мизинца – пускали в залив, меньше – в найденную ребятами почерневшую от времени вершу. Обычно из принесенных двух-трех ведер рыбешки пригодной для ловли набиралось с полкотелка, не больше. За неимением мелкоячейного садка нам пришлось пользоваться ребячьей находкой. В эту простую и мудрую рыболовную спасть, сплетенную из прутьев если попадет рыба, то назад ни за что не выберется. Но, несмотря на такое надежное хранилище, мы первое время оставались без живцов: за ночь они все как один исчезали из верши. Долго выясняли мы причину, но так и не могли выяснить. В конце концов стали подозревать чаек, которые ютились на песке у залива. На следующий день, когда дети еще крепко спали, мы с Михаилом наловили мальков и оставили их в верше на день, а сами залезли в палатку и стали наблюдать. Легкий утренний ветерок доносил с озера кряканье, гогот, свист и бульканье проснувшихся пернатых обитателей и ласково перебирал зеленовато-белесые листочки ивы. А сверкающий диск солнца, высунувшийся из-за кудрявых верб соседнего острова, огромной, начищенной до блеска латунной тарелкой отразился в заливе и неудержимо покатился по мелкой ряби реки вниз, к Каспию.

Долго ждать не пришлось. Вскоре после нашего ухода белой бабочкой над вершой повисла чайка. Увидев за прутьями мечущихся мальков, удивленно и радостно вскрикнула. К ней подлетела другая и тоже не замедлила поделиться со всем чаечьим миром вестью о лакомой находке. Через какую-нибудь минуту слетелась вся колония и так раскричалась, хоть уши затыкай.

Заглядевшись на чаек, мы не сразу заметили, как у самой воды, словно из песка, зелеными кочками выросли здоровенные лягушки. Они молча сидели на берегу и тупо таращили выпуклые глаза на раскричавшихся чаек. Но вот одна из лягушек повернулась к своей соседке и, как бы посоветовавшись о чем-то с ней, неожиданно подпрыгнула и плюхнулась в воду. Резко отталкиваясь длинными задними ногами, с растопыренными перепончатыми лапками, она подплыла к верше и, свободно миновав входное отверстие, оказалась внутри ее. Мальки стайкой метнулись в противоположный конец верши, но лягушка все же успела сцапать одного самого крупного малька. Немного понадобилось ей усилий, чтобы через то же входное отверстие с мальком во рту выбраться наружу. Всплыв на поверхность, лягушка проглотила трепещущую рыбешку и, раздув пузыри, радостно заквакала. Ее пучеглазая соседка, казалось, только и ждала этого сигнала. Она тут же подпрыгнула, проделав такую же операцию, как и первая, Раздула пузыри. В воду плюхнулась третья...

Чайки, увидев, что у них на глазах исчезает их «законная» добыча, подняли переполох. Но напрасно они кричали н комьями сваливались на всплывающих с рыбешками лягушек. Проворные нахалки успевали проглотить рыбешек прежде, чем чайки подлетали к лягушкам на опасное расстояние.

Нам стало ясно, по чьей вине мы оставались каждое утро без живцов, и мы уже хотели встать и разогнать бесстыжих зеленых воровок, как вдруг все сидевшие на берегу лягушки разом прыгнули в воду. Они с такой быстротой зашлепали по воде, что мы поразились. Не ныряли и не плыли, а как бы прыгали по поверхности воды, и получался звук, похожий на шлепки или отдаленно напоминающий аплодисменты.

– Кто их так напугал? – шепотом спросил я у Михаила. – Не цапля?

Брат пожал плечами.

И тут из-за прибрежных кустов выполз черный столбик со змеиной головкой. Вначале мы подумали, что это гадюка, но по ярким красновато-оранжевым пятнышкам узнали безобидного ужа. Уж внимательно, как нам показалось, осмотрел берег и пополз по песку. У коряги, за которую была привязана верша, остановился, прислушался к чему-то и, выбрав удобное место меж сухими спутанными корнями, затаился.

Весь день, чтобы не потревожить ужа, мы не подходили к верше, а вечером Михаил поставил рядом с корягой консервную банку с остатками недопитого порошкового молока. Утром банка оказалась пустой, а уцелевшие мальки спокойно плавали в верше.

КУРОПАТИЧ

Невдалеке от палаток распласталась густая, начинающая выгорать, перестоявшая луговая трава.

Как-то, бродя по траве, Михаил чуть было не наступил на куропатку. Серенькая курочка с шумом вылетела из-под ног и, пролетев несколько метров по прямой, опустилась в траву. Михаил вначале опешил от неожиданности, но когда успокоился, то увидел небольшой тальниковый кустик, а под ним гнездо. В гнезде лежали бледно-оливковые яички. Михаил не стал их трогать, а поскорее увел от гнезда наших ребят.

С этого дня только и было разговоров, что о гнезде и ожидаемом выводке. Ребятам очень хотелось увидеть цыплят, и они боялись пропустить тот торжественный момент, когда куропатка-мать выведет своих малышей на первую прогулку. Рыбалка была забыта, и, чтобы находиться ближе к гнезду, дети полностью переключились на ловлю мальков. Метрах в тридцати от куста, под которым сидела куропатка, блестела небольшая лужа, и они с утра до вечера черпали из нее банками мелюзгу и поочередно носили в залив или пускали в протоку.

В то утро все были заняты делом: дети возились с мальками, женщины варили уху, Михаил носил дрова, а я готовился к чистке ружья. Собрал шомпол, разложил тряпки и только хотел было отделить стволы, как вдруг услышал крики детей. Поняв, что произошло что-то неладное, я машинально схватил ружье, патроны и побежал.

Ребята с перепуганными лицами стояли в черной взбаламученной луже и, глядя на куст, орали во весь голос. Под кустом сидел седоголовый болотный лунь. Длинные костлявые лапы его намертво приковали куропатку к земле, а острый крючковатый клюв яростно терзал трепыхающуюся жертву. Во все стороны, как из-под ударов по вспоротой подушке, разлетались перья. Лунь так был занят куропаткой, что не заметил появления взрослого, а на вопли детей не обращал никакого внимания. Только когда сухо щелкнули взводимые курки, пернатый хищник взмахнул крыльями и взлетел. Но грохнула моя «тулка», и разбойник распластался на ветках. С убитым лунем и растерзанной куропаткой мы молча поплелись к палаткам.

После гибели куропатки ребят словно подменили. Не слышно стало веселых игр, прекратилась ловля мальков, и купаться-то стали они с неохотой. Больше всех переживал самый маленький, Витюшка. И куда только девалась его подвижность. Он то и дело хныкал и, размазывая по щекам слезы, приставал к матери: «Мам, а цыплятки без курочки не выведутся?.. И мы их не увидим?.. Да? Они все, все теперь ум-ум-умрут...»

Глядя на детей, приуныли и взрослые. Все ходили какие-то хмурые, подавленные, как больные: жаль было и куропатку, и сникших ребят, и обреченных на гибель, готовых вот-вот проклюнуться птенцов.

«Чем и как помочь будущему куропаточьему выводку?» – раздумывали мы с Михаилом. Так мы ничего и не придумали, но, чтобы яйца не остыли, решили прикрыть их на ночь теплой курткой. Прихватив с собой куртку, на заходе солнца мы подошли к кусту. В порыжевшей траве всюду перекликались несмолкаемым стрекотом кузнечики. Чуя приближение вечера, на озере дружно квакали лягушки. Вдруг среди этого разноголосого вечернего концерта мы ясно расслышали тонкое и нежное попискивание.

– Слышишь? Цыпленок пищит!.. Вылупился, сирота... – вздохнул Михаил и осторожно раздвинул ветки тальника.

Над гнездом, словно грозная и драчливая наседка, взъерошив перья и растопырив крылья, приподнялся куропатич-отец. Мы обрадовались, что у цыплят появился такой бесстрашный, ревностный защитник семейства, и, забыв куртку, подобно озорным мальчишкам, наперегонки побежали к палаткам: хотелось поде литься этой радостью с остальными.

ОБИДА ЛЕСНИКА

Целыми днями мы купались, рыбачили, загорали, и ничто, казалось, не могло больше нарушить нашего спокойного отдыха, но... За неделю до отъезда, загорая на горячем песке у залива, кто-то из нас увидел прибитую к отмели громадную мертвую рыбину. Вздувшаяся бочонком, почти двухметровая рыбина оказалась самкой осетра. Начиная с хребта, до самого брюха у нее зияла глубокая кривая рана. Из раны черным просмоленным канатом тянулась протухшая икра.

– Не перевелись, видать, еще у нас браконьеры чтоб им ни дна ни покрышки! – выругался Михаил. – Ну куда ее теперь? Ни себе, ни людям, вода и та отказалась. Одно остается – закопать, иначе весь остров тухлятиной пропахнет...

Мы выкопали глубокую яму и только хотели столкнуть туда рыбу, как вдруг увидели отвалившую от соседнего острова лодку-плоскодонку. В ней сидел какой-то мужчина и, ловко работая веслами, быстро приближался к нашему берегу. Когда нос лодки мягко ткнулся в песок, незнакомец крикнул:

– Помогите, пожалуйста, кулас[3] вытянуть! Одному тяжеловато!

Мы помогли.

– Вот спасибо! Ну а теперь будем знакомиться, – проговорил он, внимательно рассматривая нас голубыми-голубыми глазами, и протянул шершавую ладонь. – Борис Георгиевич Кротов, лесник...

Это был первый человек, которого мы увидели на острове. Невысокого роста, щуплый, с коричневым, обветренным худощавым лицом, он по сравнению с рослой, атлетической фигурой брата выглядел подростком, и если бы не седые кольца волос, выползшие из-под выгоревшей форменной фуражки, да мозолистые, с вздувшимися венами натруженные руки, то ему можно было бы дать не больше семнадцати.

– Ну, как вам здесь живется-можется? Комары еще не заели? – ласково улыбнулся наш новый знакомый. – Давненько я сюда не заезжал... Вот саженцы решил попроведать. Этой весной льдиной тут все деревья перекорежило, одна только вон та ива и осталась, да и она, видать, скоро уж отживет свое. Да... понаделала льдина хлопот: я, почитай, всю весну здесь с посадкой молодняка провозился... Ну а вы чего такие все квелые? Иль приключилось что?