Текст книги "Подарок охотника (рассказы)"

Автор книги: Владимир Пеньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

В. Пеньков

ПОДАРОК ОХОТНИКА

Рассказы

Художник К. Фадин

Молодая гвардия, 1976 (Бригантина)

Scan , OCR , Spellcheck А. Бахарев

Содержание

Майнушка

Взаимная выручка

Сюрприз

Злодей

Испорченное настроение

Туртушки

Трезор

Лесная музыкантша

На таежной тропе

Трое

Без выстрела

Секрет

Меченый

Подарок охотника

Из окна вагона

Серегино горе

Непонятный зверь

На острове старой ивы

Заячье убежище

Сторожа чапуры

Эксперимент

Небольшая прогулка

В родном краю

Ю. Романов. Послесловие

Светлой памяти отца моего

Василия Михайловича Пенькова

МАЙНУШКА

0днажды в ясный майский день, когда мне оыло девять лет, старшая сестра Галина повезла меня к тете.

На наш стук в дверь из комнаты донесся шепелявый детский голосок:

– Никого нет! Никого нет!

– А где тетя Поля? – спросила сестра.

В комнате молчали. Галина постучала снова.

– Никого нет! Никого нет! – громче прежнего ответил тот же голосок.

Мы подождали на лестничной площадке и собирались уходить, но тут вдруг открылась дверь – и на пороге появилась улыбающаяся тетя Поля.

Как только за нами захлопнулась дверь, тот же детский голосок произнес:

– Здравствуйте! – и сразу же комнату заполнила птичья трель.

Я подбежал к распахнутому настежь окну. На подоконнике, в голубенькой клетке, увидел виновника этой маленькой истории.

На тоненькой ветке ивы, прикрепленной в уголке клетки, сидел скворец и через узорчатую решетку с любопытством посматривал на меня своими черными бусинками хитроватых глаз.

Никогда раньше я не видел «говорящих» птиц и почему-то думал, что все они должны быть сказочно красивы, а увидев обыкновенного скворца, даже разочаровался.

Но позднее, когда я чаще стал бывать у тети, то так полюбил эту забавную милую птичку, как могут любить лишь дети...

Попал скворец в дом желторотым птенчиком со сломанным крылышком. Шло время, косточка срослась, но летать скворец больше не мог. Отпустить на волю беспомощную птицу на семейном совете не решились. С тех пор и остался скворец в клетке.

Майнушка оказался очень наблюдательной и на редкость восприимчивой птичкой. К концу второго года скворец неожиданно заговорил. Он запомнил много слов и коротких фраз.

Сын тети Поли Борис, бывало, как берется за школьные тетрадки, выполнять домашние задания, так у него с языка срывается:

– Эх, уроки...

И вот взял однажды Борис портфель, вытащил тетрадку и только было открыл рот, видно, хотел произнести свое слово, а Майнушка так жалобно, точь-в-точь как он:

– Эх, уроки...

Все, кто был в комнате, захохотали, а Борис смутился, не выдержал этого смеха и выскочил за дверь. Но с тех пор за уроки стал садиться без вздохов: отучил его скворец.

Если по лестнице раздавались тяжелые шаги и слышалось пыхтение, словно от паровоза, Млйнушка оглашал всю комнату радостным криком:

– Отец! Отец!

А если за дверью слышалось шарканье ботинок и продолжительное шмыганье носом, то Майнушка оповещал печальным голосом:

– Борька с двойкой...

Позднее, когда я вырос и узнал, что такое приобретенный условный рефлекс, то, конечно, перестал удивляться необыкновенному «уму» птицы.

Но в то время я относился к Майнушке, как к какому-то чуду, и порой даже побаивался его: мне казалось, что скворец знает мои недостатки и может при всех их высказать.

Первое слово, которое произнес Майнушка, – это «кот». В семье часто упоминалось о соседском коте, вот он и запомнил. Но никто еще в то время не знал, что именно от этого кота, которого даже подкармливали иногда, чтобы не очень заглядывался на Майнушку, пропадет скворец.

Как-то поздним вечером, в дождливую погоду, я с матерью заехал к тете и, вбежав в комнату, увидел пустую клетку.

– А где Майнушка? – предчувствуя несчастье, дрогнувшим голосом спросил я.

– Не уберегли мы нашего любимца... Кот соседский задушил... – прослезилась тетя.

Долго я стоял перед осиротевшей клеткой и никак не мог понять такой кошачьей жестокости...

Город Ташкент, 1935

ВЗАИМНАЯ ВЫРУЧКА

В том году разлилась Сырдарья как никогда! Вырвалась она из своих берегов, и скрылись под водой прибрежные озера, до макушек погрузились в воду громадные ивы. Уткам – раздолье: кругом простор, далеко видно. Сидят себе и спокойно плещутся в затишьях, ни подойти к ним, ни подъехать. Но мы с Тимкой, шустрым, белобрысым пареньком, решили перехитрить птиц. Нарубили прутьев тала, нарезали камыша и все это прикрепили к бортам дедовой лодки. Вот и готов «ковчег»! Чем не похож на вывороченный куст, плывущий по течению?

В тот же день, решив поохотиться, отчалили от берега.

– Смотри, вон крякухи... – шепчет мне Тимка.

Прямо впереди виднелся островок, а за ним целая партия кряковых. Под прикрытием островка мы подплыли к уткам незамеченными. Вытянули лодку на песок и поползли.

Островок небольшой. Левая сторона покрыта сухим старым кустарником и пробивающейся зеленью джирика, правая песчаная.

Тимка старше и проворнее меня, ползет первым, я немного сзади и правее его. Селезни заманчиво крякают, утки шлепают по воде крыльями, играют, как домашние. В предчувствии удачи переглядываемся с Тимкой и оба довольно улыбаемся... Но вот Тимка что-то перестал двигаться и как поднял руку, да так и застыл на месте.

– Ты чего? – спрашиваю его шепотом.

А он весь побледнел, глаза испуганные, рот скривился, видно, силился сказать что-то и никак не мог. Взглянув в то место, куда смотрел Тимка, я в метре от его лица увидел серый столбик с головкой гадюки.

«Ну и разиня!» – с горечью подумал я о Тимке и прицелился в змеиную головку. С такого близкого расстояния гадюке оторвало голову, и она, свернувшись восьмеркой, противно извиваясь, скорчилась в судорогах.

Вскочив после выстрела, я хотел подойти к насмерть перепуганному Тимке, но тут раздалось такое шипение, как будто на раскаленную сковороду попала вода. Я невольно повернулся и обмер...

В двух-трех шагах кончался кустарник и начинался песок, а на песке лежал здоровенный корявый пень, весь облепленный змеями.

Серые, извивающиеся тела походили на громадный перепутанный клубок, от которого во все стороны вместо веревочных концов торчали настороженные змеиные головы. Этот клубок шипел и извивался, точно спрут, выброшенный на берег.

Я так растерялся, словно по горло увяз в трясине, и никак не мог сдвинуться с места...

Не знаю, сколько бы еще времени я так простоял, если бы не Тимка. Оправившись от испуга, он увидел, что я тоже попал в беду, и решил помочь другу. Схватил меня за руку и...

Пришли мы с Тимкой в себя, лишь когда очутились в лодке.

Разве мы знали тогда, будучи сорванцами, что змеиный яд лечит людей от разных недугов? В те далекие годы даже белобородые старцы порой поучали:

– Если хочешь оставить свой след на земле, убей змею, построй дом, породи сына, вырасти сад, напиши книгу...

Станция Сырдарьинская, 1936

СЮРПРИЗ

На низком, усеянном шлифованной галькой и голышами берегу Чирчика нас с другом застал вечер. Мой друг, Иван Григорьевич Васюхнов, был старше меня, много читал и слыл на нашей улице заядлым рыбаком и охотником. Вот и в тот день, после неудачной охоты, Григорьич не успокоился. И пока я заготавливал топливо на ночь, он, мурлыкая себе под нос какую-то одному только ему известную песенку, возился с большущими крючками.

– Всех сомов не перелови, немного на развод оставь! – пошутил я и удалился.

Григорьич ничего не ответил, только как-то по-особенному хитро ухмыльнулся.

Когда я с охапкой сухого кизяка подходил к биваку, по темному небу искорками начали вспыхивать яркие звезды. Развязывая рюкзак с провизией, Григорьич одновременно старался уклониться от звеневшей над ним комариной тучи.

– Наконец-то появился! Я уж думал, тебя чикалки съели... – недовольно буркнул он.

– Чикалки? Какие чикалки? – не понял я.

– Обыкновенные. С головой, ушами.

– Впервые о них слышу... – откровенно признался я.

– Тоже мне рыбак-охотник, чикалок не знает, – укоризненно покачал головой Григорьич. – Ну ладно, если лов пройдет удачно, утром покажу тебе сюрприз, узнаешь, что это такое. А пока разожги костер, может, избавимся от этих проклятых кровососов,– и он ожесточенно хлопнул себя по голой шее, местами вспухшей от комариных укусов.

– При чем здесь улов и чикалки? – проговорил я вслух, не поняв такой загадочной связи.

– Ты думаешь, я сомов теми крючками ловить буду? – спросил Григорьич.

– Конечно, кого же больше?

– Ха, ха, ха!!! На рыбу я давно поставил, а этими на берегу порыбачу.

– Знаешь что, надоели мне твои загадки. Не мудри, объясни толком, в чем дело, – разозлился я и бросил сушняк на землю.

Григорьич перестал смеяться и, прихлопнув на своей руке раздувшегося комара, примирительно сказал:

– Не обижайся. Дело в том, что мне как-то довелось провести ночь с сырдарьинскими рыбаками. От них-то я и узнал, как они с чикалками воюют. Чикалки настолько шкодливы, что из-под самого носа у рыбаков пойманную рыбу сжирают. Вот и придумали рыбаки их на развешанные переметы ловить.

Чикалки находят болтающееся мясо, потопчутся, потанцуют под ним, а потом не выдерживают соблазна и начинают подпрыгивать. Подпрыгнет, хлоп челюстями и висит сосиской.

– Вот здорово! Так, смотришь, и волка с медведем поймать можно.

– Ты не остри и не смейся, – проговорил Григорьич серьезно. – Знаешь, какой ущерб они охотничьей фауне наносят?! Нет? А вред птицефермам и колхозникам? Тоже не знаешь? Вот то-то и оно... Если бы знал, не смеялся. – И, подумав, добавил: – Медведя, конечно, не проведешь, а вот волка можно. Мне один охотник-сибиряк рассказывал, как он таким способом зимой сразу трех волков поймал. А сибиряки народ серьезный – врать не любят. – Григорьич, дав понять, что на эту тему разговор окончен, чиркнул спичкой и поднес ее к сушняку.

Вскоре едкий кизячный дымок отогнал комариное нашествие, и мы, аппетитно похрустывая узбекскими лепешками, с удовольствием пили обжигающий кок-чай. В Чирчике шумно всплескивалась крупная рыба. Справа от нас шуршало камышом пересохшее озеро, за которым начинались тугайные заросли. Слева, в рисовых полях, оглушительно громко квакали лягушки.

Ночная прохлада еще не успела остудить нагретый за день песок и гальку, казалось, что ты лежишь не где-то на берегу реки, а в жарко натопленной избе на русской печке.

После ужина Григорьич долго ворочался с боку на бок и вдруг неожиданно громко, захрапел. Я решил последовать его примеру и, подложив под голову булыжник вместо подушки, вскоре тоже стал забываться.

Но как ни крепко я спал, а с первым проблеском рассвета уже был на ногах.

– Вставай, чикалки твои разбежались и крючки унесли! – растолкал я друга.

– Если попались – никуда не уйдут, – сладко потягиваясь, произнес Григорьич.

Из-за далеких, с белыми вершинами гор, улыбаясь, выглянуло солнце. Коснувшись своими яркими лучами водной глади, оно заиграло на поверхности реки ослепительно-золотистыми переливами.

Мы освежились в прохладной воде и пошли проверять снасти. Первый крючок оказался пустым, но приманка на нем была съедена. На втором и третьем – та же история.

– Низковато подвесил, «склевали», окаянные! – отвязывая шнуры с крючками, сокрушался друг. Но зато на четвертом крючке... висел здоровенный сомище.

– Слушай, Григорьич, что же ты морочил мне вчера голову какими-то чикалками? – стараясь не расхохотаться, спросил я.

– Ну и дела, – протянул ошарашенный Григорьич. – Я ведь на шакалов ставил, местные жители их чикалками называют.

– Это же самый настоящий шакал! – наконец расхохотался я.

– Ты, что ли, подвесил? – он воззрился на меня.

– Ну что ты... Наверно, сом выполз на берег, увидел мясо и подпрыгнул.

Григорьич растерянно улыбнулся.

А сома действительно прицепил я на рассвете.

Потом друг подошел ко мне и хлопнул по плечу:

– Ну и шутник ты, оказывается. Хотел я тебе сюрприз преподнести, а получил его сам!

Чирчик, Солдатский поселок, 1938

ЗЛОДЕЙ

Я очень любил возиться с машинами, а дядя Шура Пухачев работал механиком в тракторной бригаде, и все дни я пропадал у него. Сухощавое, со следом сабельного удара загоревшее лицо, спокойные темно-карие глаза и седеющие виски говорили о нелегком жизненном пути этого человека.

Дядя Шура любил охоту, но к зверю и дичи относился по-хозяйски: сам зря не бил и другим спуска не давал.

Как-то до самой жары провозились мы с ним у заглохшего на хлопковом поле трактора. К обеду решили сходить наикратчайшим путем, через камыши, освежиться в сырдарьинской водице.

Слабенький ветерок слегка прошелся над головой, раскачал камышовые шишки, тронул острую светло-зеленую листву и шурша побежал по зарослям. В лицо пахнуло прохладным дыханием реки. Еще несколько десятков шагов, и сзади останутся труднопроходимые заросли и невыносимая духота, впереди – купанье и отдых!

Вдруг дядя Шура остановился и поднял руку. Это значило – «Стой! Не шевелись!».

Через некоторое время он жестом подозвал меня к себе.

Я, осторожно ступая, чтобы не чавкать болотной жижей, подошел и... чуть не вскрикнул: в нескольких метрах от нас кончался высокий камыш, дальше, через редкие камышовые просветы, виднелся широкий прогал, похожий на большую лесную поляну, и там из вновь отрастающих зеленых побегов торчала узкая серо-бурая спина дикой свиньи. Свинья вела себя спокойно, ветерок тянул от реки, и она не могла уловить своими чуткими ноздрями присутствия человека. Вокруг нее резвились шесть юрких полосатых поросят.

Разбрызгивая далеко в стороны коричневое месиво, кабанята гонялись за своим шустрым собратом, державшим во рту какую-то разодранную птицу. Он, видно, не думал без боя отдавать захваченную добычу. Он недовольно взвизгивал и на бегу успевал поддевать упругим черным пятачком наседавших с боков братцев. Остальные, воинственно повизгивая и беспрерывно вращая своими маленькими хвостиками, преследовали его по пятам.

«Как дети с футбольным мячом», – подумал я. Увлекшиеся борьбой за лакомую добычу, кабанята удалились от бодрствующей мамаши, Она беспокойно заворочалась в своем ложе, передернула ушами и недовольно, громко хрюкнула. Моментально, точно по команде «кругом», кабанята, бросив изодранную птицу, повернули назад. Подбежав к матери, резко остановились.

«Ну и ну! Вот это дисциплина!» – удивился я. И в этот момент грохнул выстрел. Вначале мне показалось, что я ослышался, так это не вязалось с тихой, мирной, почти домашней обстановкой... Я заметил, как вздрогнул дядя Шура. Темное, загорелое лицо его стало совсем черным, широкий шрам на щеке набух, спокойные темно-карие глаза сузились и стали острыми, колючими. Свинью точно подбросила стальная пружина. Она вскочила с кровавой пеной у рта. Жесткая щетина на хребте поднялась дыбом. Длинное рыло уставилось в том направлении, откуда прозвучал выстрел. По грозному виду животного чувствовалось, что оно готово биться с любым врагом насмерть, защищая свое беспомощное потомство. Еще секунда, и раненый зверь ринется в смертельную схватку. Но опять, точно плетью, стегануло подряд два выстрела. Громадное животное, медленно оседая на задние ноги и подминая под себя камыш, вдруг грузно завалилось на бок и рухнуло в коричневую жижу.

Дядя Шура ничего не сказал, только скрипнул зубами. Из камышей, метрах в пятидесяти левее нас, как вор, озираясь по сторонам, вышел невысокий человек. На его плечи был наброшен мешок, из-под которого выглядывал сизоватый вороненый ствол.

– Ты смотри, Филька Корявый! Опять с винтовочным обрезом промышляет, – узнал браконьера дядя Шура и, наклонившись ко мне, тихо прошептал: – На время будешь заблудившимся приезжим. Обойдешь прогал справа и любым способом отвлеки Корявого на себя. Я постараюсь подобраться к нему сзади. Понял?!

Я кивнул головой.

Вдруг опять хлестнул выстрел. Волоча окровавленную заднюю ногу, душераздирающе завизжал поросенок. Корявый, передергивая на ходу затвор, побежал за ним.

– Мало мать загубил, до сирот добрался, – с перекошенным от гнева лицом тихо ругнулся дядя Шура, а потом легонько подтолкнул меня.

– Быстрее поворачивайся. Иначе всех кабанят угробит. Только будь осторожен, этот человек на всякие каверзы способен...

Я все сделал так, как было условлено. Подозрительно посматривая на меня издали, Корявый нехотя стал отвечать на расспросы, а дядя Шура в это время вплотную подполз к нему сзади. И в тот момент, когда Корявый, убедившись, что с моей стороны ему не грозит опасность, прицелился было в третьего по счету поросенка, дядя Шура вскочил и ладонью снизу вверх стукнул по стволу. Пуля, предназначенная кабаненку, высоко пропела над камышами. Дядя Шура сжал ладонь, рывок – и обрез очутился у него в руках.

Корявый вначале опешил от неожиданности, но, узнав дядю Шуру, понял, что попался с поличным. Зашипев змеей и отскочив в сторону, Корявый выхватил из-за голенища широкий охотничий нож...

Я, увязая по колено в грязи, бросился на помощь к дяде Шуре. Но все же опоздал – короткая схватка кончилась...

Около убитой свиньи, понуря голову и тяжело дыша, сидел Корявый. Неподалеку от него из коричневой жижи торчал брошенный во время схватки обрез и окровавленный нож, Дядя Шура, зажав один конец носового платка зубами, правой рукой старался перетянуть себе кисть левой руки.

– Ранены?! – запыхавшись от быстрого бега, тревожно спросил я.

– Да вот этот негодяй чуть ножом не проткнул, – кивнул он в сторону Корявого, – связать пришлось, чтоб не вздумал еще баловать. – И, повернувшись к нему, сказал: – А я-то, старый дурень, человеком тебя считал. Кому поверил на слово! Помнишь, как ты клялся прошлый раз, когда я прихватил тебя с кабанчиком?!

– Не было такого случая, – буркнул Корявый и, с наглой ухмылкой взглянув на дядю Шуру, добавил: – Попробуй докажи!

Я видел, как у дяди Шуры передернулся шрам на щеке и заиграли желваки на скулах, такое, сколько я его помню, было с ним впервые, но он сдержался и только тяжело выдохнул:

– Совсем, видать, ты совесть потерял. Доказал бы я тебе, да руки пачкать не хочется о твою бессовестную подлую душу. Вставай! Пошли, злодей, перед народом будешь отвечать за свои пакости...

Город Мирзачуль, 1939

ИСПОРЧЕННОЕ НАСТРОЕНИЕ

Передо мной выжженная солнцем Голодная степь... Полдень... Невыносимая жара...

Пыльной дорогой плетусь с охоты в затерянный среди громадной степи маленький узбекский кишлак. Около сухих кустарников верблюжьей колючки мертвыми ежами застыли круглые шарики перекати-поля... Рубаха от пота – хоть выжми...

У самого кишлака мне преградила путь отара овец, погоняемая высоким, одетым в полосатый чапан пастухом-узбеком. Я подождал, пока пройдет разморенное жарой стадо, и хотел повернуть к первой же кибитке, как вдруг услышал неистовый крик.

Смотрю, пастух кому-то грозит кулаком и гневно ругается.

– Кого ты так распекаешь?! – удивился я.

Он, путая русские и узбекские слова, торопливо объяснил:

– Небо смотри! Бешь кичкина кой (пять маленьких ягнят) таскал. Стреляй, пожалста!

Прикрыв глаза от яркого солнца ладонью, я увидел в ясно-голубом небе громадного орла.

Распластав могучие крылья, хищник спокойно парил на высоте ста тридцати – ста пятидесяти метров над жалобно блеющими овцами. Все это выглядело не совсем обычно.

Такие сильные крылатые хищники, как орлы, редко нападают на домашний скот, им хватает пищи и в степи. Что же этого заставляет летать около кишлаков?

Пока я стоял и думал, набежала целая толпа вездесущих босоногих ребятишек. Мне очень хотелось помочь пастуху, но на такое расстояние стрелять из ружья?!

А многочисленные юные зрители, глядя в мою сторону, посмеивались, подзадоривали, галдели, как весенние грачи. Стали подходить и взрослые. В конце концов, махнув на все рукой, я решил попробовать.

Вложив в оба ствола по заряду волчьей картечи и опершись об угол дувала, я прицелился. Через планку и мушку громадный хищник казался не больше воробья. Вынес немного вперед, и один за другим нажал оба спусковых крючка, и, о чудо!..

Орел покачнулся, на какую-то долю секунды нехотя остановился в воздухе, и вдруг, резко свалившись на правое крыло, винтом ринулся к земле. Ребятишки, перегоняя друг друга, с радостными восклицаниями побежали к месту падения.

И вот владыка неприступных горных вершин лежит у моих ног!.. А мне почему-то даже стало как-то не по себе: гордо паривший в небе сильный крылатый хищник, мертвым свалившись на землю, потерял всю свою силу и красоту. С такой высоты, врезавшись в пыль, он превратился в подобие полуощипанной курицы. «Лучше бы промазал...» – думал я, осматривая хищника. Это был старый орел с мутноватой поволокой на роговице левого глаза, правый был выбит картечиной.

По-видимому, на старости лет хищнику трудно стало выслеживать и добывать себе пропитание в обширной степи, и он переключился на мелкую домашнюю живность.

До меня смутно доходили красноречивые благодарности пастуха за избавление от хищника, и я даже не почувствовал, когда он на прощанье пожал мне руку: в глазах стоял то парящий орел, то валявшееся в пыли подобие полуощипанной курицы...

Голодная степь, 1940

ТУРТУШКИ

Солнце клонилось к закату. Я медленно подползал к небольшой мочажинке, находящейся недалеко от совхоза «Баяут» в Голодной степи.

Раздвинут последний куст колючки... От потрескавшейся земли в лицо отдает нестерпимым зноем.

Три дня я выслеживал этих быстрых с голубиным полетом туртушек. Они то неожиданно появлялись со стороны солнца, то летели на большой высоте.

Зато сейчас они совсем рядом... Одним выстрелом можно уложить не меньше десятка. Как на ладони, блестит маленькая лужица, из которой жадно пьют воду тысячи измученных жарой птиц. Мне их хорошо видно: головки и шея желтовато-серые, на горле треугольником черные кляксы. Ярко выделяются поперечные пояса между зобами и грудью. Спинки и бока серовато-черные, с желтыми пятнами. Предплечье и кроющие перья крыльев точно посыпаны пеплом.

Утолившие жажду туртушки быстро освобождают место другим, и когда они отходят, то у некоторых белым платочком сверкает нижняя часть тушки, у основной же массы она черная.

Много позднее я узнал, что это белобрюхие и чернобрюхие рябки. У нас же, в Средней Азии, их называют туртушками. Но недолго разглядывал я птиц. Сердце учащенно колотилось. И еще бы не волноваться: целых три дня я их настойчиво выслеживал!

Глаза остановились на самом плотном скоплении серовато-черных комочков. Указательный палец сам нащупал изгиб спускового крючка... И в тот момент, когда осталось только нажать и из обоих стволов должна была вырваться смерть, меня, как иголкой, кольнула в самую глубину души какая-то необъяснимая искорка жалости...

Я вдруг вспомнил: в книге Киплинга «Маугли» есть такое место, где все звери и птицы во время засухи пили из пересыхающей речки: неписаный закон джунглей не разрешал даже свирепым тиграм трогать у воды слабых... И мне стало стыдно за себя. Я сдвинул, кнопку на предохранитель и, пятясь, стал осторожно отползать...

Голодная степь, 1940

ТРЕЗОР

Как-то в первых числах марта отец принес полуслепого щенка, настолько маленького, что он свободно умещался у него в кармане пальто.

– Вот, если выживет, должен быть неплохим помощником. Мать его околела, попробуй выходить сиротку, – сказал он, передавая мне беспомощный ушастый комочек.

Я осторожно взял, и мне захотелось сделать что-нибудь приятное малютке. Я тихонько подул в его потешную мордочку; щенок вначале пугливо вздрогнул, потом успокоился и неожиданно лизнул меня прямо в нос.

Назвали мы его Трезором. Я смастерил ему удобную будку, внутри обил тряпками, настелил соломы, ваты и козьего пуха, украдкой взятого у матери.

День он проводил в этом гнездышке, ночь – в доме, а если родители не видели, то со мной, под теплым одеялом.

Раздобыв детскую соску, я поил его, как ребенка, подогретым молоком. Благодаря такой заботе Трезор выжил, стал быстро расти, превращаясь в красивого и крепкого пса.

Широкие коричневые уши, такого же цвета пятна на боках и мелкие рыжие крапинки около черного носа придавали белоснежной шерсти какую-то оживленную окраску. Особенно выделялись его умные, светло-карие глаза. В них, как в чистом роднике, отражалось все: и радость, и злоба, и ни с чем не сравнимая беспредельная собачья преданность. Больше он походил на свою мать – сеттера, но в широкой груди и сильных передних лапах чувствовалось что-то отцовское, переданное русским гончаком.

По совету старших месяцев с трех я стал приучать его к поноске и постепенно под руководством отца развивать все те необходимые качества, которыми должна обладать охотничья собака. Заниматься с Трезором было одно удовольствие.

Выйдем с ним ясным майским утром в сад, день теплый, солнца много. Белыми шатрами стоят цветущие яблони, груши, вишни. Цветочные клумбы у дома веют нежными запахами жасмина, ириса, гвоздики, сирени, душистой китайской розы. От аромата цветов слегка кружит голову. Забираемся в самую глушь.

Вначале даю Трезору полную свободу. Забыв все на свете, пес резвится, гоняется за пташками, потом, устав, подходит ко мне – и начинается ученье. В шестимесячном возрасте Трезор без труда разыскивал вся разбросанные и тщательно замаскированные тряпочки, камешки, палки. Стоит только скомандовать: «Ищи!» – как в скором времени у ног будет лежать целая груда собранных вещей, а сам пес, помахивая хвостом, замрет в ожидании лакомства.

Мало кто из охотников любит кошек. Я же их терпеть не мог. Слишком глубоко они еще в детстве ранили мне сердце: съели говорящего скворца, прекрасную почтовую голубку с неоперившимися голубятами и зверски терзали цыплят. Трезор, видимо, тоже считал их не только ворами, но и недругами своего хозяина, поэтому при случае драл без пощады. Сидишь, бывало, готовишь уроки, в доме тихо, спокойно тикают часы, слышно, как летит муха, и вдруг неистовый лай шум, возня, затем опять все тихо. Это значит, какому-то плуту коту не поздоровилось...

А как любил Трезор охоту! Еще с вечера, как только начнем с отцом собираться, он уже как на иголках. А то ляжет у крыльца и следит за каждым шагом, глаз с спустит. Боится, наверное, чтобы без него не ушли. Понесешь ружья, пес сам не свой, крутится, мячом подрыгивает, визжит от радости.

Зима у нас в Средней Азии, правда, не сурова, реки не замерзают, но по пять раз подряд в ледяную воду за убитыми утками не всякая собака полезет, а он хоть бы что, и даже не пытался увиливать. Выискивал и поднимал фазанов в таких непролазных крепях, что без него охота на них была бы немыслима. Зайцев же гонял до изнеможения, только с редким взлаиванием. Однажды в обед мы с отцом подстрелили зайца-толая, но, видно, мало попало косому... Стало уже темнеть, а Трезора все нет и нет. Звали, кричали, свистели – как в воду канул. Сгустились сумерки, наступила темнота. Давно пора было возвращаться домой, а мы все медлили: жаль оставлять такую собаку. На черном небесном ковре раскаленными угольками вспыхивали звезды. На одинокой сухой акации жалобно простонал сыч. В голову лезли разные предположения. «Трезор! Трезор!» – в сотый раз повторяли мы охрипшими голосами, и ни звука в ответ.

Мы поплелись домой. И каково же было наше удивление и как мы обрадовались, когда, встав рано утром, увидели Трезора целого и невредимого, который лежал у крыльца с придушенным зайцем-толаем под передними лапами. Но на кого же стал похож пес? Остро выпирающие наружу ребра можно было пересчитать по пальцам, морщинистыми складками обвисла кожа, даже широкая грудь казалась уже. Вся шерсть, особенно мохнатые уши и хвост, настолько облепились репьями, что, кроме стрижки, ничего бы не помогло. Отец, не очень щедрый на похвалы, на этот раз и то был тронут. Он ласково погладил собаку по голове, потрепал тяжелые от репьев уши и сказал: «Ай да Трезор! Ай да молодец! Золото ты, а не собака!» Трезор встал, вильнул хвостом, приподнял верхнюю губу, и в его усталых глазах и на преобразившейся морде можно было прочесть подобие улыбки.

Ходить с Трезором по глухим местам, забираться в непроходимые заросли я не боялся: он всегда выручит, выведет на дорогу. Обижать меня не давал никому...

Зимой я учился, а летом, чтобы не болтался без дела, отец устроил меня на работу ночным сторожем садового хозяйства.

Однажды на рассвете я со своим четвероногим помощником обходил яблоневый сад, расположенный не далеко от виноградника. Свежий предутренний ветерок мягко шевелил темно-зеленую листву деревьев; в кустах кизила веселой трелью заливался соловей, а в обширном клеверном поле звонко били перепела. С каждой секундой все заметнее приближалось среднеазиатское утро. Дышалось легко и свободно.

Закончив обход яблоневого участка, я направился к абрикосовому. Вдруг рыскавший впереди меня Трезор остановился, глубоко потянул носом воздух, обнюхал тропинку, змейкой извивающуюся около арыка, и злобно зарычал. Крепкие мускулы желваками заходили под кожей, шерсть на загривке встала дыбом, в глазах загорелся огонек злобы. Я подошел, хотел успокоить собаку, но она, не обращая внимания на ласку, рванулась в сторону виноградника. Меня удивило и взволновало поведение собаки: ласковый и веселый пес мгновенно преобразился в свирепого зверя.

Я подбежал к Трезору, когда тот замер, ожидая привычной для него команды: «Пиль!»

За широкими листьями виноградной лозы я увидел двух неизвестных. «Назад!.. Нельзя!..» Собака нехотя повиновалась, но в горящих глазах ярость не убавилась – пес лишь выполнил волю хозяина; он ни на шаг не отходил от меня, готовый в любую секунду броситься на незнакомцев. Подойдя ближе, я рассмотрел их.

Блуждающие взгляды из-под низко надвинутых кепи и перепачканные известью щегольские костюмы не внушали доверия.

Один был плотный, среднего роста, с круглым овалом лица и с рыжей небритой щетиной. Другой – высокий, худощавый, с длинными, как у гориллы, руками и с черными усиками на клинообразном лице.

Рядом с ними валялись набитые до отказа мешки. Когда я внимательней присмотрелся к их ноше, то заметил на ней пятна свежей крови.

Теперь мне стало ясно, почему так вел себя Трезор. Он своим собачьим носом почуял больше, чем предполагал я. Неизвестные о чем-то зашептались.

– Ваши документы! – прервал я их разговор.

– Ах, документы... Ты слышишь, кацо? Этот щенок требует документы! – с акцентом, издевательски произнес сутулый, обращаясь к рыжему.

– Ну и покажи ему паспорт, что тебе стоит? – с плохо скрытой фальшью ответил мордастый.

Сутулый, обжигая меня взглядом, полез в нагрудный карман, делая вид, что хочет достать что-то. А в это время рыжий, пройдя вразвалку несколько шагов вперед, очутился сзади меня и взмахнул рукой. Не успел бы я увернуться от неожиданного удара ножом в спину, если бы не мой друг. Он вовремя вцепился мертвой хваткой в руку бандита, из которой, со звоном ударившись о камень, выпала финка...