Текст книги "Подарок охотника (рассказы)"

Автор книги: Владимир Пеньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Сутулый, поняв, что их затея без шума избавиться от живого свидетеля провалилась, решил действовать открыто. Из нагрудного кармана вместо паспорта показалась рукоятка пистолета. Однако выстрелить не удалось: ударом тяжелой дубовой палки я лишил бандита сознания.

Бедному Трезору приходилось туго: рыжий хотя орал нечеловеческим голосом, но и колотил его свободной рукой и пинками, стараясь добраться до валявшейся финки. Я помог своему четвероногому другу избавиться от ударов и, сбив палкой бандита на землю, связал ему руки. В дальнейшем на следствии выяснилось, что эти головорезы в прошедшую ночь совершили ограбление и временно хотели спрятать вещи и ценности в густом винограднике.

С этого дня мы с Трезором друг без друга жить не могли. Где я – там Трезор. Где Трезор – там я. Два неразлучных друга, человек и собака, везде и всюду вместе. И если бы не фашисты – не расстались бы никогда!

Я не мог оставаться дома в те грозные для Отчизны дни. Вместе с друзьями подал заявление в военкомат о досрочном призыве в ряды Советской Армия Последний день перед отъездом я провел с близкими и со своим неразлучным другом. А хмурым осенним утром, распростившись с Трезором и заперев его в сарае чтобы не так тяжки были последние минуты разлуки я с родными прибыл на станцию Кауфманская. Маленький вокзал встретил нас оживленным шумом и толкотней пассажиров и провожающих.

Чтобы спокойно поговорить с родными, мы отошли от перрона и прижались к станционной изгороди. Как через мелкое сито, сыпал из черных туч холодный осенний дождь. Поблекшие цветы на клумбах за изгородью и желтые осыпающиеся листья акаций у водокачки на которой противно каркала серая ворона, – все говорило о приближающихся холодах, сырости и слякоти. Лица у всех серьезные, угрюмо сосредоточенные. Придется ли еще увидеть родных и знакомых и все тс что так мило и дорого сердцу?..

До прихода поезда оставались считанные минуты как вдруг на мои плечи легли тяжелые собачьи лапы Трезор разбил окно в сарае и умудрился среди такой массы народа разыскать своих. Мне было приятно, что Трезор прибежал на проводы, и одновременно стыдно перед ним, что не взял сразу. А верный пес чувствовал горькую разлуку и с такой человеческой тоской смотрел мне в лицо своими ласковыми, умными глазами, так жалобно скулил и взвизгивал, что многие обращали на нас внимание. Но я никого не замечал и ничего не видел, кроме тоскливого взгляда своего друга, у которого в глазах стояли настоящие человечьи слезы...

Через полтора месяца я получил первое письмо из дома. После теплых приветствий, поздравлений и вопросов родные осторожно сообщили о горькой утрате. Трезор, с которым были связаны мои самые лучшие дни юности, мой спаситель, преданный всем своим честным собачьим сердцем друг, погиб под колесами поезда, на котором я уехал. Когда последний свисток известил об отправке и захлопнулась дверь тамбура, Трезор неожиданно рванулся и выскользнул из рук брата.

Дальше я читать не мог...

Город Янгиюль, 1943

ЛЕСНАЯ МУЗЫКАНТША

Есть на северо-востоке Сахалина озеро, окрещенное местными охотниками «Круглым», Посмотришь на него с какой-нибудь возвышенности, и перед тобой откроется панорама убегающих вниз настороженных вершин пихт, елей, лиственниц, а за ними, у подножия сопок, словно зеркальная тарелочка, блестит на солнце таежное озеро.

Если спустишься вниз и пройдешь километра три по буйной молодой поросли и завалам бурелома, то очутишься на берегу естественного широкого водоема, окаймленного зеленым ворсом хвои и кустами сизовато-белесой голубики.

Летом, среди моря зелени, душистого карликового шиповника, черемши и бархатного мха, это место мне казалось земным раем.

Бывало, приду сюда в пору сбора ягод, когда спелая голубика так и просится в корзину, выберу полянку поуютнее и, забыв все на свете, переселяюсь в иной мир: часами наблюдаю за игрой юрких, как мышата, полосатых бурундучат, затаив дыхание, с волнение» слушаю нежную перекличку рябчиков.

Вот в этом живописном уголке однажды я услышал странные звуки.

Начинались они с высокого тона, затем, постепенно ослабевая, приобретали более низкий и, превратившись в глухое дребезжание, замирали.

Через какой-то промежуток времени звуки возобновлялись, чтобы проплыть над поверхностью хрустально-чистой воды и обессиленными утонуть в прибрежной растительности.

Эти загадочные звуки доносились с противоположного берега озера. Я долго прислушивался к ним, но так и не мог понять, что бы это значило? В конце концов мной овладело такое любопытство, что я не выдержал и, оставив корзину на полянке, пошел разыскивать таинственного музыканта.

Местность я знал хорошо, так как не раз ходил по ней вдоль и поперек.

Пробравшись по едва заметной тропинке, виляющей меж густых слойниковых зарослей, я вскоре выбрался на другую сторону озера.

Чем ближе я подходил к источнику звуков, тем отчетливее и громче слышались они.

Чтобы не спугнуть «исполнителя» раньше времени и застать его в момент наслаждения «музыкой», я сбавил шаг и пошел осторожнее.

Так незаметно я подобрался к густому кусту.

Отодвинув мешавшую ветку, осторожно выглянул и... вдруг почувствовал, как по моей спине поползли холодные мурашки.

Метрах в тридцати от куста на открытой мшистой полянке сидела бурая медведица с двумя медвежатами.

Мне показалось, что зверь увидел меня и готовится к нападению. Я весь похолодел от такой мысли, ведь у меня не было с собой даже ножа.

Мучительно долго проходила первая секунда, зверь не трогался с места.

И вдруг в напряженной тишине точно лопнула бомба: над озером снова прокатились дребезжащие звуки. Только сейчас я понял, что мохнатая хозяйка леса так чем-то увлечена, что потеряла всякую осторожность. И когда спасительный ветерок успокаивающе дохнул мне в лицо со стороны медведицы, я понял, что могу безнаказанно постичь тайну возникновения звуков.

Густые ветви хвои надежно скрывали меня от глаз зверя, и я, затаив дыхание, через редкие просветы в усыпанных зелеными иголками ветвях стал наблюдать за медведицей и ее потомством.

В центре залитой солнцем поляны торчала расщепленная молнией сухая ель. Около этой ели, боком ко мне, на задних лапах сидела медведица. Передние лапы ее упирались в комель дерева. Удлиненная морда удивленно смотрела вверх. Медведица время от времени медленно поднимала свою тяжелую переднюю лапу и, оттянув железными когтями отщепину, отпускала ее. Отщепина мелко-мелко дрожала, и при этом получались те самые дребезжащие звуки, которые и привели меня к этому месту.

Как обнаружила медведица этот «музыкальный инструмент», для меня до сих пор остается загадкой. Возможно, она вначале просто почесалась об эту ель, и дерево вдруг зазвучало. Тогда медведица тронула отщепину лапой. А может быть, произошло все иначе. Не знаю...

Но нужно было видеть, с каким уморительным наслаждением медведица прислушивалась к своей музыке. Трудно было удержаться от улыбки.

Этот дикий, могучий зверь сейчас всем своим видом выражал сентиментальное умиление.

Красный, точно стручок перца, язык вывалился из полуоткрытой пасти набок; от рождения нечесанная башка по мере угасания звуков ворочалась из стороны и сторону, а приподнятые уши впитывали все, что только можно было впитать из этого «музыкального творения».

Два полугодовалых медвежонка, потешно облапив друг друга, катались около матери.

Как-то я читал рассказ Михаила Михайловича Пришвина о том, как он наблюдал игру медведя на старом расщепленном пне, и, вспомнив об этом, очень обрадовался – мне тоже посчастливилось увидеть редкую, бесподобную картину.

Неизвестно, сколько бы еще времени я просидел кустах, если бы не шалость одного медвежонка. Вырвавшись из цепких лап брата, он подбежал к «музыкальной» ели и начал карабкаться на нее в тот момент, когда медведица оттянула отщепину. Через несколько секунд вместо дребезжащих звуков над озером понеслись вопли маленького проказника.

У музыкантши проснулся инстинкт материнства. Неуклюжая на первый взгляд, она удивительно быстро вскочила на все четыре лапы и, недовольно засопев, так хватила по отщепине, что та с треском отлетела далеко в сторону, а освобожденный медвежонок кубарем скатился вниз.

Инструмент был сломан, но мать, кажется, и не жалела об этом. Она лизнула сына в черную пуговку носа, проворчала какие-то ласковые «слова» на своем медвежьем языке. И малыш, перестав стонать и поджав ушибленную лапу, заковылял к кустам. За ним, переваливаясь с боку на бок, поплелся другой медвежонок.

Северный Сахалин, 1948

НА ТАЕЖНОЙ ТРОПЕ

Светло-зеленые холмы с россыпями краснеющей брусники давно остались позади. Несколько часов назад я окунулся в густой таежный полумрак. Вверху надо мной, сквозь вековые сплетения хвои, выглядывает кусочек голубого неба, а по сторонам, напоминая глухие сибирские частоколы, выстроились обвешанные лишайниками стволы пихт и елей. Меня ждет нелегкий путь. Я иду к тем местам, где, по рассказам старых охотников, «гусей – навалом!..».

До поселка Рыбачий, куда я спешил попасть к заводу солнца, оставалось еще полпути. При выходе из города за мной увязалась небольшая худая белая собака. Вначале я хотел отогнать ее, но потом раздумал: «Пусть бежит, вдвоем в тайге веселее будет, а выйду к поселку, оставлю знакомому нивху». За длинную дорогу я перепробовал почти все собачьи клички, стараясь угадать, какая из них принадлежит моему навязчивому спутнику, и, кажется, нашел. На кличку «Пушок» пес усиленно вилял хвостом и ласково смотрел мне в лицо своими черными, блестящими глазами.

И вот сейчас, когда вокруг на целые десятки километров не было ни единой живой души, эта собачонка стала для меня единственным другом, с которым я мог отвлечься от набегающих мыслей. Собака, видимо, и тайге была не впервые, все время бежала впереди, словно хотела показать мне дорогу. Иногда останавливалась и, принюхавшись к таежным запахам, неожиданно начинала громко лаять. А порою, взъерошив шерсть, недовольно урчала.

– В чем дело, Пушок?

Собака успокаивалась и, торопливо лизнув мою руку, убегала вперед.

Иногда пес стремглав возвращался ко мне с опущенным хвостом и прижатыми ушами.

– Что, трусишка, косолапого почуял? – ласково говорил я. – Не бойся, дурашка, медведь унюхал ружье и сейчас сам, как заяц, удирает от нас.

Но Пушок, видимо, не особенно верил в это, так как долго еще не отходил от моих ног и с опаской озирался по сторонам.

Темно и сумрачно в таежных зарослях, не то что в степи. Нет здесь простора глазу, пространство словно стиснуто деревьями. Давно не хоженную тропинку часто преграждают завалы бурелома, и сама-то она вся в молодой поросли, и если бы не пожелтевшие от времени глубокие засечки на деревьях, я, наверное, сбился бы с пути.

У одного из завалов Пушок забежал далеко вперед и пропал из виду. Я шел и думал, как бывает иногда несправедливо в жизни. Ну в чем повинен Пушок? Почему оказался на улице? А ведь неплохой пес. «Нет, не оставлю я Пушка в поселке. Отохочусь и заберу его с собой, – думал я. – Пес еще молодой, и есть в нем что-то «охотничье». Глядишь, и помощник будет».

Пронзительный визг собаки прервал мои мысли Я понял: моему четвероногому спутнику, с которым я успел так сдружиться за дорогу, грозит смертельная опасность. Перепрыгивая через поваленные деревья, спотыкаясь об узловатые корни пихт, я на бегу сорвал с плеча двустволку. В конце завала что-то большое и серое стремительно взметнулось вверх, на раздвоенную мохнатую пихту. А внизу, под деревом, обливаясь кровью и жалобно скуля, расставался с жизнью Пушок.

«Рысь! – закипело все у меня внутри. – Ну какой еще зверь может сравниться в коварстве с этим хищником?!»

Я приближался к злополучному дереву. От неосторожного движения хрустнула под ногой сухая ветка, и рысь словно растворилась. Распластавшись в широкой развилке, она слилась своей пятнистой окраской с посеребренной лишайником шершавой корой пихты. И если бы я раньше не увидел, где засел хищник, то наверняка бы прошел мимо.

Зная уловки этого зверя, я ни на секунду не упускал его из виду, Маскируясь за громадными стволами поваленных деревьев, я на прицельный выстрел подобрался к затаившемуся хищнику. Рысь почуяла, что ее обнаружили, и, подобрав под себя сильные пружинистые лапы, приготовилась к прыжку. Я поднял ружье, и наши взгляды встретились. Высоко над собой я видел круглую, похожую на кошачью, голову и два сверкающих зеленоватых глаза. В них было столько, жестокости и дикой злобы, что я поспешил потянуть за спусковой крючок...

Ломая сухие ветки и сучья, убитый зверь тяжелым мешком рухнул с высоты на затихшего окровавленного Пушка. С оскаленной мордой, потухающими зеленоватыми глазами, рысь, видимо, и мертвая не хотела расстаться со своей жертвой.

Северный Сахалин, 1949

ТРОЕ

В БАО (батальоне аэродромного обслуживания) появился медвежонок. Его мать погибла от пули самострела, забытого в тайге браконьером. Осиротевшего малыша едва оттащил от трупа матери сержант из БАО Костя Горюнов, который находился в это время с группой солдат на заготовке дров для своей части.

Командир роты вначале запретил держать медвежонка в казарме и уже хотел было распорядиться, чтобы его опять отвезли в тайгу и отпустили на все четыре стороны, но солдаты так стали упрашивать командира оставить сироту с ними, что в конце концов он уступил:

– Хорошо, пусть останется! Но... при одном условии: если к концу года наша рота не займет первое место в батальоне, не видать вам в казарме этого Потапыча. Согласны?!

– Согласны! – дружно ответили солдаты.

Место Потапычу оборудовали в каптерке старшины, а шефство над ним доверили «крестному отцу» – Косте Горюнову.

И началась у Потапыча новая жизнь: сладкая и сытная, обласканная множеством теплых и добрых мозолистых солдатских рук. Правда, первое время медвежонок дичился и больше отсиживался в импровизированной «берлоге», но человеческое тепло и гостинцы сделали свое дело, и месяца через три дикий зверь совсем превратился в ручного. Он хозяином разгуливал по казарме, выходил на улицу и бегал вокруг подразделения, а за сахар и другие сладости выполнял несложные трюки.

Я в то время служил авиамехаником, и наша казарма находилась неподалеку от казармы БАО, так что мы, технари, были частыми гостями у своих соседей и очень им завидовали.

Самое первое, что хорошо усвоил Потапыч, это команду на обед. Только стоило старшине или дежурному по роте скомандовать: «Рота, выходи строиться на обед!» – как Потапыч стремглав выскакивал за дверь и, кубарем скатившись по ступенькам вниз, по стойке «смирно» становился впереди строя. Но что интересно: некоторые шутники пробовали иной раз подшутить над Потапычем и в неположенное по распорядку время подавали ту же команду, что дежурный или старшина, – Потапыч не реагировал.

– Его не проведешь! – смеялись над шутниками солдаты. – Он свое дело туго знает. Верно, Потапыч? – и медвежонок, видимо понимая, что его пытались одурачить, сердито ворчал.

Второе, о чем Потапыч тоже никогда не забывал, это о приветствии. Здесь, правда, вначале много пришлось поработать с ним его воспитателю, Косте Горюнову, а потом вошло в привычку.

Бывало, лежит Потапыч на крыльце, а мимо крыльца проходит какой-нибудь солдат из другой роты. Потапыч обязательно встанет на задние лапы, а правую прижмет к носу. Солдат невольно улыбнется и тоже козырнет, потом остановится и, если есть с собой сахар, сунет медвежонку; если нет – просто погладит или ласково потреплет за шею.

Но офицеров Потапыч приветствовал как-то по-особенному: на задние лапы поднимался заблаговременно, до подхода офицера, правую старался вывернуть внутрь около носа, а левую плотнее прижимал к боку.

– Вот подхалим! Ишь как начальство встречает! – смеялись солдаты. Но вернее всего, Потапыч так старался потому, что получал от людей с золотыми погонами более вкусные гостинцы: конфеты, мармелад, иногда перепадала ему и плитка шоколада.

Наш техсостав питался в одной столовой с БАО, я видел, как Потапыч ел.

Садился он, как правило, за стол на одну скамейку с солдатами и спокойно ждал, когда принесут еду. Первое и второе давали ему в одной миске, остывшее, чтобы не обжегся. Съедал он это месиво быстро и начинал нетерпеливо ерзать.

– Спокойней! – осаживал его Костя и тут же поучал: – Выдержка, Потапыч, прежде всего. – Медвежонок сразу затихал, но влажная пуговка черного носа ходила из стороны в сторону, а антрацитовые глазки щурились на «амбразуру», в которой наш повар Муха разливал компот. Компот выносил и ставил на стол медвежонку сам повар. Потапыч мгновенно сгребал миску с компотом и, прижав ее лапой к столу и груди, чтоб не вертелась, другую лапу запускал в миску, а через некоторое время слышалось сладкое причмокивание и довольное урчание.

– Что, Потапушка, нравится? Ешь, ешь, не торопись, еще дам... – счастливо, по-детски улыбался розовощекий Муха.

Муха – было прозвище повара, а на самом деле его звали Александром. Получил же он свое прозвище за проклятого таракана, который невесть каким образом очутился у одного солдата в тарелке со щами. Солдат, естественно, возмутился, вызвал дежурного по кухне, тот, в свою очередь, пригласил повара и врача, снимавшего пробу. Щи с тараканом могли вылиться в настоящее ЧП, и хитрый повар сразу это понял, как только увидел таракана.

– Да разве это таракан! – вскричал он на всю столовую. – Это же муха! Самая настоящая.

Потерпевший солдат раскрыл рот от удивления и растерянно хлопал глазами. Все собравшиеся опешили, даже пожилой врач-майор, снимавший пробу, от такого нахальства повара растерялся. А повар, воспользовавшись всеобщим замешательством, ловко поддел прусака ложкой и выкинул в форточку.

– И стоило тебе из-за какой-то маленькой мухи такой большой шум поднимать... – глядя на солдата, покачал головой повар. – Сказал бы мне потихоньку, я бы тебе сразу заменил. Эх ты... – вздохнул Александр и пошел к раздаточной.

С тех пор настоящее имя повара было предано забвению, и, кроме как Муха, его никак больше не звали.

Бывало, сидим в столовой, обедаем. А он застынет в раздаточном окошке в своем накрахмаленном колпаке и халате, подопрет кулаком пухлую розовую щеку и наблюдает, с каким аппетитом уписываем мы с мороза овсяную кашу. В столовой тишина, слышно только, как стучат и скребут о дно алюминиевых тарелок ложки. И вдруг эту тишь прорежет чей-нибудь простуженный недовольный голос:

– Муха, почему сегодня мяса мало?!

– Сам съел! – не меняя позы и не моргнув глазом, тут же парирует Муха.

Но была у нашего повара слабость: до безумия любил животных. Его знали все бродячие собаки и кошки окрестности. Повар относился к вольнонаемному составу и жил в городе, и когда приходил на работу, то все остатки солдатской пищи скармливал сопровождавшим его собакам.

– Ты бы лучше поросенка завел, – советовал ему хозяйственный старшина, – к осени, глядишь, и сало бы свое было...

– Нам с женой и без того забот хватает, а собачки вот голодные, – вываливая псам объедки, вздыхал Муха.

Когда же появился медвежонок, Муха в нем, как говорится, души не чаял. Мало того, что щедрее всех повар подкармливал Потапыча компотом и сахаром, так умудрялся иногда тайком от жены прихватить из дома баночку варенья или сгущенки. Ну, и медвежонок тоже платил ему взаимностью. Как завидит Муху, во всю свою медвежью прыть несется к нему. Подбежит, встанет на дыбки и протягивает лапы, будто обнять хочет. Возьмет его Муха на руки, а он пытается лизнуть ему лицо, руки, а потом начинает обнюхивать своего любимца и обязательно найдет сладкое – куда бы Муха его ни спрятал.

Минул Новый год. Солдаты сдержали свое слово, и рота заняла первое место в батальоне, а Потапыч получил «постоянную прописку» в каптерке.

Как-то в январе разыгралась пурга. Она бушевала целые сутки, а к утру стихла. А к обеду всех облетела тревожная весть: пропал повар Муха. Вышел на работу в пургу и пропал. Срочно, по тревоге, был поднят и поставлен на лыжи взвод.

Каждому отделению лично сам командир батальона дал указания и отвел сектор поиска. Солдаты во главе с командирами отделений осмотрели все окрестности вокруг гарнизона и предполагаемые пути следования повара, но безуспешно – повара обнаружить нигде не удалось. Тогда кто-то предложил взять с собой на поиск Потапыча. И все началось сначала.

Потапыча подвели к дому, где жил Муха, и пошли к гарнизону по той дороге, по которой, по словам жены Мухи, он обычно ходил на работу. Но медвежонок никак не мог понять: чего от него хотят люди? Он то выбегал вперед рассыпавшихся развернутой цепью солдат, то теребил лапой распахнувшийся полушубок у кого-нибудь.

– Не бегать и не играть тебя с собой взяли, балбес ты этакий! – злился Горюнов, командир поискового отделения. – Му-ху ищи, понял?! Му-ху! – повторял он, растягивая по слогам.

Но Потапыч в недоумении вертел головой из стороны в сторону, вставал на дыбки и тянул лапу к носу. В конце концов Потапычу, видимо, надоело теребить у солдат полушубки и ждать, чтобы с ним поиграли, тем более, что все были какими-то озабоченными и на него не обращали внимания. Он недовольно фыркнул и, переваливаясь с боку на бок, отстал от цепи.

Когда же почти подошли к гарнизону, кто-то вдруг вспомнил о медвежонке:

– А где Потапыч?

Остановились. Стали кричать. Но Потапыч не появлялся. Пришлось повернуть назад.

– Теперь его ищи. Зря брали медвежонка... – ворчали взмокшие, усталые солдаты.

Потом начали вспоминать: кто и где видел Потапыча в последний раз. Подошли к тому месту и наткнулись на следы. Ладошкообразные следы Потапыча повели в сторону от занесенной сугробами дороги. Вдруг шедший впереди Костя Горюнов крикнул:

– Стой! Яма! – Дальше следов не было видно.

Все остановились. А Когда подошли ближе, то услышали довольное урчание: так обычно урчал Потапыч, когда ел сладкое.

В глубокой яме, обхватив шею медвежонка руками, стонал от боли и плакал от радости повар Муха.

Оказывается, он сбился во время пурги с дороги и угодил в вырытую геологами яму, а при падении сильно ушиб плечо и сломал ногу, поэтому не смог выкарабкаться.

Муху отнесли в госпиталь, а Потапыч с тех пор стал «ходить в героях».

Как медвежонок обнаружил Муху, для всех осталось загадкой. Много было разных кривотолков и предположений по этому поводу. Одни говорили о слабом снежном насте над ямой, не выдержавшем Потапыча, другие – об исключительном медвежьем чутье, третьи – о случайности, но толком никто ничего н знал.

Наступила весна. Потапыч заметно вырос и окреп. И если осенью медвежонок страсть как боялся собак, от которых зачастую спасался на телеграфных столбах и на крыше казармы, то весной они сами разбегались от Потапыча во все стороны с поджатыми хвостами, где бы он ни появился, даже на свалке, куда он иногда наведывался за порчеными рыбьими головами.

– И не стыдно тебе жрать тухлятину?! Что ты в ней нашел хорошего? – ругал его Костя, когда Потапыч возвращался из очередной такой прогулки. – Разит от тебя хуже, чем от сотни горьких пьяниц, неслух ты этакий. Придется мне опять драить тебя до седьмого пота – в казарму-то такого не пустят...

Костя брал ведро, наливал в него теплой воды и, прихватив с собой кусок мыла, уходил подальше от казармы. Потапыч, низко опустив голову, будто оправдываясь, виновато урчал себе что-то под нос и покорно следовал за Костей.

В последний раз я видел Потапыча перед уходом в госпиталь, а когда поправился и вернулся назад, его уже не стало.

Пока я лежал в госпитале, Костю Горюнова отправили на месяц в командировку на Большую землю. Ребята потом вспоминали: «Так Костя не хотел улетать в эту командировку, как будто что-то предчувствовал. И что теперь мы ему скажем?»

Оказалось, отец Кости погиб в войну, а мать с сестренкой сожгли фашистские каратели на Смоленщине и Потапыч для Кости был единственным утешением

Но приказ есть приказ, и Костя улетел на Большую землю. Потапыча своего Костя оставил на попечение всей роты. Но, как обычно бывает, у семи нянек – дитя без глаза. Так получилось и с Потапычем.

В гарнизоне травили крыс, мышей и прочих вредителей и разносчиков инфекции. Все свалки, помойки и другие «злачные» места были обработаны сильнодействующим ядом.

Никто не догадался в это время подержать Потапыча на привязи, а когда спохватились, было поздно: Потапыч побывал на свалке... Всю ночь простонал Потапыч в каптерке. Ребята пытались спасти своего любимца: поочередно дежурили, давали слабительное, отпаивали водой, даже где-то раздобыли парного молока, но ничто не помогло... К утру Потапыч затих...

Так не стало всеобщего любимца и спасителя повара Мухи. А сержант Костя Горюнов еще не знал о случившемся...

Сахалин, 1951

БЕЗ ВЫСТРЕЛА

Поздней осенью мы с другом, Геннадием Клениным, сидели в маленьком скрадке на берегу озера. Метрах в тридцати колыхались на водной ряби наши разномастные резиновые чучела.

Впереди и левее нас из-за бугра виднелись камыши Владыческого озера, а чуть правее красновато-коричневой стеной тянулись заросли спелого шиповника. Далеко-далеко за серебристой Окой возвышался над лугами золоченый купол старинной русской церкви в городе Спасске.

С Геннадием мы сдружились давно и всегда охотились вместе. Но был он слишком горяч и, если видел севшую на соседнее болото птицу, то обычно не выдерживал и вылезал из скрадка.

Вот и тогда, стоило небольшому табунку гусей опуститься в центр Владыческого озера, Геннадия будто пчела ужалила. Он подскочил и пробил головой верх слабо скрепленного скрадка. Осторожные птицы стали еще дальше облетать наше подозрительное укрытие.

– Брось вертеться... – недовольно заворчал я.

Но он будто и не слышал. Глаза его смотрели в центр озера, а длинные, одетые в резиновые сапоги ноги уже вылезли наружу.

Припадая к изредка торчащей нескошенной траве, Геннадий благополучно подполз к берегу. Секундой позже он, как в воду, нырнул в прибрежные камыши.

Прошло много времени с тех пор, как друг исчез. Я устал долго сидеть без движения, приподнялся, с наслаждением размял затекшие ноги и пристально оглядел берег.

Метрах в пятидесяти левее того места, где скрылся Геннадий, я с трудом различил в камышах сжавшуюся в комок неуклюжую фигуру друга. Прямо на него, чуть не цепляя макушки камышей, плавно тянули поднявшиеся с озера гуси. Я юркнул в скрадок, рассчитывая, что гуси после выстрела Геннадия повернут ко мне, взвел курки.

Когда гогочущий табунок был над самой головой Геннадия, он вскочил и вскинул вверх стволы ружья. Не ожидавшие западни, птицы быстро-быстро заработали крыльями и в первые секунды как бы остановились в воздухе. Удобнее момента для выстрела нельзя было и выбрать...

Одна из птиц, кувыркаясь, пошла вниз. Я ожидал что сейчас и другой гусь отделится от стаи и до меня докатится знакомый звук дуплета. Но опомнившиеся птицы были уже далеко от Геннадия и набрали большую высоту, а я еще не слышал даже первого выстрела.

Через некоторое время с гусем под мышкой к скрадку подошел раскрасневшийся друг.

– Вот здорово! Гуси сознательные стали. Ружье не стрельнуло, так они сами падают, – смеялся Геннадий,

– Ты все шутишь... – улыбнулся я.

– Нет, честно тебе говорю, не стрелял. Вот смотри! – переломив ружье, он извлек два патрона с осечкой.

– Да, странно. Я ведь тоже не слышал выстрелов. Но, может, кто издалека пальнул? – осенило меня.

– Какое там! Я за это время все камыши изъелозил и ни одной души живой не встретил, – отмахнулся друг.

Мы осмотрели птицу. Это была дымчато-серая гусыня. На оранжевых, с желтыми перепонками лапках мы обнаружили следы мелкой дроби.

«Стреляная...» – подумал я и взялся за темно-сизое крыло. Гусыня вся как-то сжалась и судорожно потянула крыло к туловищу, но оно лишь вывернулось и отвисло вниз.

– Закрытый перелом, – с видом опытного врача заключил Геннадий.

На месте перелома ощущались похожие на костяные наросты выпуклые утолщения. По нащупанным под кожей сплющенным дробинкам мы убедились, что кость была когда-то перебита зарядом мелкой дроби, но не доставшаяся охотнику гусыня, видно, отсиживалась где-нибудь в камышах до тех пор, пока не стала летать.

В спокойном полете слабая косточка кое-как выдерживала тяжесть птицы, но, когда, испугавшись, гусыня резко взмахнула крылом, кость не выдержала нагрузки, и птица рухнула на землю.

– Что мы с ней будем делать? – спросил я друга.

– Пусть перезимует у меня дома с утками, – подумав, ответил Геннадий. – А весной принесем ее на это же место и отпустим на волю. Уж очень красивая... – и он осторожно погладил ее по точеной головке.

Потом мы с ним расщепили толстую палку и, наложив на перелом выструганный из палки лубок, бережно опустили гусыню на дно просторного рюкзака.

Город Спасск-Рязанский, 1953

СЕКРЕТ

Грустно и тихо было в опустевших скошенных лугах. Только скворцы да галки, проносившиеся над пожелтевшими сиротливыми стогами, изредка нарушали торжественную тишину наступившей осени.

Изрядно устав от бесплодных хождений по болотцам и озерам, мы с братом решили отстоять вечернюю зорьку на «Копыте».

Правее нас кто-то отдуплетился. Мы с завистью проследили, как из снизившейся над соседним озером утиной стаи с тяжелым всплеском шлепнулся в воду ожиревший селезень. Через некоторое время еще дуплет – еще селезень.

Ни подсадных уток, ни чучел на чистой глади озера не было видно, лишь в прибрежной желтовато-коричневой осоке мы заметили сгорбившуюся спину затаившегося охотника. И странно было видеть, как громадные утиные стаи, пролетая на большой, недосягаемой для дроби высоте, вдруг всем строем, точно по команде, отвесно «пикировали» к тому озерку и после дуплета, вертикально взмывая вверх, занимали прежнюю высоту.

– Бот кудесник, магнитом он, что ли, их к себе притягивает?! – удивлялся брат Михаил. – Сходим посмотрим, в чем дело?

У самой воды, в осоке, согнувшись вопросительный знаком, тонкий, как жердь, сидел морщинистый рыжебородый дед. Около него лежали два сбитых кряковых селезня.

Довольный удачей, дед даже не отругал нас за бесцеремонное вторжение, а весело поглядывая зеленовато-серыми глазами на наши пустые ягдташи, великодушно разрешил провести с ним остаток вечерней зорьки. Вдруг высоко над нами развернутым фронтом появилась партия свиязей.

– Замри!..– прошипел дед.– Манить буду.

И тут-то мы с братом совершили непростительную ошибку; вместо того чтобы слушать деда, все свое внимание сосредоточили на утках. Как он манил, так мы толком и не поняли. Дед издал что-то наподобие змеиного шипения, и весь строй уток ринулся вниз...

Когда на небе появились тусклые звезды, мы собрались домой. Перед уходом я спросил:

– Как вы маните уток, дедушка? Продемонстрируйте, пожалуйста.