Текст книги "Подарок охотника (рассказы)"

Автор книги: Владимир Пеньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Ишь чего захотел... – сморщился дед, словно от клюквы. – Ты вот походи с мое, да не так просто, а с толком: примечай, что к чему, вот и научишься...

Я же много лет потом ломал себе голову над его секретом и никак не мог отгадать.

Но вот однажды, охотясь под Заболотьем, я услышал сильное шипение, смешанное со свистом пущенного из пращи камня. Быстро взглянув вверх, я увидел: с большой высоты на широконоску «пикирует» сокол.

Обреченная утка, спасаясь от его когтей, камнем падала в небольшую лужицу. Свист крыльев «пикирующего» хищника напомнил мне змеиное шипение деда, когда тот манил уток.

«Вот в чем соль секрета!» – обрадовался я.

Дед, оказывается, не манил, а пугал уток искусным подражанием свисту крыльев «пикирующего» сокола, и утки снижались к воде.

Подмосковье, город Раменское, 1954

МЕЧЕНЫЙ

С высокого холма небольшое озерцо хорошо просматривалось. Его топкие, заросшие пожухлой осокой берега как бы вросли в распластавшиеся скошенные пойменные луга, и если бы не белокрылые волны, выбрасывающие на отмель бурые водоросли и желтовато-молочную пену, то по сравнению с другими озерами оно казалось бы не озером, а громадной мутной лужей. По всему лугу, словно соломенные крыши хат, густо торчали стога. А далеко за стогами, сливаясь с синеватой дымкой леса, едва проглядывалась узкая полоска реки. Промозглый осенний ветер гнал над стогами брюхатые тучи и доносил с реки приглушенные погодой и расстоянием редкие одиночные выстрелы.

«Неужели ухлопали?!» – внимательно всматриваясь слезящимися от ветра глазами в волны, забеспокоился я.

«Ведь только вчера его видел. Может, где притаился?» – появилась надежда, и я до рези в глазах ощупывал взглядом каждую кочку на берегу и каждый листочек кувшинок на волнах. Но напрасно – Меченого нигде не было...

Впервые увидел я его весной. Возвращался я тогда домой с реки и на это озерцо завернул на выстрелы: кто-то так палил из ружья, что можно было подумать, будто он отстреливается от волчьей стаи.

Когда я подошел, то увидел на берегу здоровенного, взмокшего от пота, красномордого детину. Он был без шапки, в расстегнутом замасленном ватнике и забрызганных грязью болотных сапогах. То и дело смахивая рукавом ватника пот с лица, детина суетливо бегал вокруг озера, стрелял на ходу и после каждого выстрела безбожно матерился.

В центре озера, как поплавок, то появлялся, то исчезал селезень-чернеть. На кончике его носа ярко выделялось белое пятнышко, как будто кто ради шутки поставил ему метинку белилами. И это пятнышко так казалось не у места, что невольно вызывало улыбку.

«Меченый,– улыбнулся я, глядя на его нос.– Как ты попал сюда, бедолага? Ведь такие, как ты, обычно облетают это место далеко стороной. Хорошо было бы, если бы ты уцелел и здесь прижился... Но как мне унять рыжеголового стрелка?» Так стоял я, рассуждая, и не знал, что предпринять.

А Меченому было не до рассуждений. Он каким-то особым чутьем улавливал то мгновенье, когда детина нажимал на спусковой крючок, и за сотые доли секунды до выстрела успевал уйти от дроби под воду.

Единоборство продолжалось долго. Мои уговоры не помогали, а неписаный охотничий закон был на стороне детины; он подбил, его подранок.

– Все равно добью! Растуды т-твою...– гремел вслед за выстрелами мат разъяренного горе-охотника.

А Меченый словно насмехался над своим мучителем: то высунет из воды нос с белым пятнышком, то покажет хвост цвета сажи и снова уйдет под воду.

– Больше полусотни высадил, чтоб ему сдохнуть! – подходя ко мне и смахивая красной волосатой пятерней пот со лба, прохрипел детина.– Целый литр водки что псу под хвост вылил! Бей теперь ты, а то патронов у меня мало осталось, убьешь – разделим: не упускать же такой вкусной жарехи...

Я стоял, смотрел на него и думал: «Словами такого не проймешь, и закон на его стороне, придется пойти на хитрость».

– Нет уж, спасибо за приглашение, я еще не совсем с ума спятил,– сказал я.– Трать сам свои последние патроны по такой мелочи, а я пойду к реке. Слышишь пальбу?! Там по крякашам палят...

– Да ну!.. – разинул рот детина. – А я-то, дурак, столько патронов... – запричитал он и, плюнув в сторону подранка, заспешил к реке. Я даже не ожидал, что мне так легко удастся провести мордастого хапугу, и когда он ушел, я долго смеялся: на реке палили по распитым бутылкам.

Так остался Меченый жить в этом озерце... На следующий день я пошел его проведать. Но чтобы не беспокоить подранка, решил посмотреть на него только издали и прихватил с собой бинокль.

Увидел я его на берегу, меж начинающих зеленеть кочек. Плотно прижавшись к земле, Меченый сидел не шевелясь. Я даже вначале подумал, что он мертв, но когда над ним, весело играя, прошмыгнула партия чирков-трескунков, Меченый, склонив голову набок, посмотрел им вслед.

«Жив! – обрадовался я, рассматривая Меченого в бинокль. – Вот как бы только за эти дни на него кто не наскочил... Нужно будет чаще наведываться. Ведь у слабого, как известно, врагов хоть отбавляй, а особенно у обессиленного подранка.

Беда пришла нежданно.

На третий день я влез на холм и поднял бинокль. Меченый сидел на том же месте. По берегу, у самой кромки воды, важно разгуливали серые вороны. Некоторые останавливались и, заметив в выброшенных на отмель водорослях ракушку, подскакивали к ней и с жадностью расклевывали. Но вдруг одна ворон повертев головой, оттолкнулась от земли и полетела в сторону Меченого. Увидев притаившегося подранка, повисла над ним и так раскричалась, что даже я с холма услышал ее злорадное карканье. Вся стая моментально взвилась в воздух. Эти остроносые проныры, если где обнаружат поживу, не отстанут. Снизившись над съежившимся подранком, воронье, не мешкая, двинулось в наступление.

Я подоспел вовремя: еще бы немного, и Меченый был бы задолблен. Они так жаждали полакомиться беззащитным подранком, что мне даже удалось подползти к ним на выстрел. Хотя стрелять пришлось издалека и крупной дробью, но все же две разбойницы поплатились за свою жадность. Убитых ворон я подвесил недалеко от Меченого на куст боярышника: к своим мертвым сородичам из-за боязни подвоха эти осторожные птицы обычно близко не подлетают.

Я подошел к Меченому и осмотрел его. Изрядно потрепанный, но все же живой, он сидел меж кочек и, глядя на меня, мелко-мелко вздрагивал. Вокруг него валялись выщипанные перья, летал пух. Кончик левого крыла слегка топорщился, и на нем была видна засохшая кровь. Видно, дробь детины все же задела косточку.

«Ну ничего, дружище, поправляйся! Ранка твоя пустяковая: скоро заживет, и летать еще будешь. А перья – небольшое горе, вырастут красивее прежних...» – успокоился я и удалился к своему наблюдательному пункту.

Позднее, когда Меченый начал лазать в воду, мне пришлось разделаться еще с одним его врагом – болотным лунем. Этого камышового бродягу пришлось долго выслеживать, но и ему нашлось место на кусту рядом с воронами.

Летом я часто приходил на это озерцо с удочками. И не столько следил за поплавками, сколько за Меченым. Первое время он так боялся человека на берегу, что все держался середины озера и при малейшем моем движении надолго уходил под воду. Но постепенно Меченый стал привыкать к человеку с длинными прутьями-удочками. А когда я уходил, то там, где торчали мои удочки, ему всегда можно было полакомиться свежими червячками и мелкой рыбешкой.

К концу лета, когда Меченый совсем окреп и начал подлетывать, он так осмелел, что однажды ближе обычного подплыл ко мне. Я тихо и ласково сказал ему что-то и бросил в воду червячков и рыбешек.

Меченый не отказался от такого вкусного угощения. На следующий день он опять подплыл ко мне. Червячки и рыбешки упали на этот раз совсем недалеко от берега. Меченый в нерешительности завертелся на месте. Но раздражающие аппетит червячки были так свежи, а я так ласково смотрел на него и так усердно подбрасывал в воду угощение, что Меченый, не выдержав, подплыл к берегу.

С каждым днем угощение падало все ближе и ближе от меня, и Меченый совсем перестал бояться. Он уже не ждал, когда я усядусь на ворох сухой осоки и начну расставлять свои удочки, а, заметив меня издали, на подходе к озеру, сам плыл к берегу. Вскоре Меченый перестал бояться и других людей, приходивших сюда на рыбалку, а ко мне настолько привык, что под общий восторг рыбаков брал корм из рук.

– Дикарь в ручного превратился! А ведь раньше-то здесь такой птицы не было. И каким только его то теплым ветром занесло?.. – удивлялись они, наблюдая, как я кормил Меченого.

Иногда селезень улетал на реку или на другие озера, но никогда там долго не задерживался – и в полдень обычно сидел на этом озерце. И вот сегодня я впервые не обнаружил Меченого... Мое беспокойство росло, так как день был уже на исходе, а с реки все чаще и чаще стали доноситься отдельные выстрелы торопливые дуплеты.

– Неужели ухлопали?! – повторил я вслух свою мысль.

Да! Нет больше Меченого. И то озерцо, к которому я всегда шел с такой радостью, вдруг сразу померкло. Оно стало каким-то безжизненным, пустым.

Далекая речка слилась с почерневшим лесом, и ее не стало видно, пора было возвращаться домой.

Перед уходом я в последний раз озябшими пальца сжал бинокль: мне показалось, что на озерцо сели утки.

«Наверное, чирята спрятались от непогоды...» – наводя бинокль на чернеющие перевернутые запятые, подумал я. Но через секунду чуть не подпрыгнул от радости: линзы бинокля превратили эти запятые в северных красавцев. Один из них был немного меньше, другой – с белой метинкой на кончике носа.

«Вот почему тебя так долго не было! – радовался я. – Ну что ж, теперь веселее будет. Перезимуете, на будущий год прилетайте вместе, ждать буду...» – и это померкшее было для меня озерцо опять ожило: даже топкие, заболоченные берега его показались живописными...

Подмосковье, деревня Вертячье, 1956

ПОДАРОК ОХОТНИКА

Никогда в жизни я так не ждал снега, как в ту позднюю сухую и морозную осень. Снега не было наперекор всем календарным срокам.

Перед сном я по нескольку раз выбегал из дома: все старался угадать, какая будет завтра погода. Да и спал тревожно, чутко, а проснувшись, льнул к окну. Но там перед глазами вставала та же бесснежная картина сухой и морозной смоленской осени. И не только я один с таким нетерпением ждал хотя бы мелкой пороши, вся наша шестерка истребителей-волчатников не находила себе места.

Как-то поздним вечером в просторной пятистенной избе, одиноко стоящей на отшибе глухой лесной девушки, мы всей группой сидели за длинным столом пили обжигающий чай.

Самый молодой и темпераментный изо всех нас Володя Гаврилов не выдержал:

– Скоро отпуск кончится, а мы еще ни одного волка не ухлопали. Сколько можно так чаи гонять да соснами любоваться?!

Все будто только и ждали начала этого разговора, чтобы излить свои разочарования. Поднялся разноголосый и бестолковый шум, какой иногда бывает на бурных собраниях при обсуждении назревшего неотложного вопроса. Но когда все нашумелись вдоволь и за столом водворилась относительная тишина, с табуретки поднялся уважаемый нами егерь Грознов.

– Зря вы раньше времени паникуете, товарищи! Есть выход из положения! – И, не дожидаясь вопросов, Иван Васильевич начал излагать свой план.

Об этом скромном, умном человеке мне хочется сказать несколько подробнее. Иван Васильевич Грознов родился и вырос в лесу. С раннего детства он все прожитые годы посвятил борьбе с хищниками и браконьерами. Когда я впервые познакомился с Иваном Васильевичем, то узнал, что при его участии уничтожена не одна сотня волков. Такую внушительную цифру редко кто мог назвать даже из тех товарищей, которым приходилось охотиться на волков с аэросаней и вертолетов. В брянских, смоленских, тульских и калининских лесах Иван Васильевич чувствует себя как дома.

Несмотря на свои годы, егерь с черным как смоль кудлатым чубом выглядел моложе любого тридцатипятилетнего мужчины. Лишь небольшая сетка мелких морщин на худощавом лице да две глубокие складки, залегшие на широком открытом лбу, говорили о возрасте этого человека.

Иван Васильевич предложил: не дожидаясь снега, начать оклады.

Кажется, немного сказал человек, но как после этого закипела работа!

Мы за вечер тщательно подготовили все охотничье снаряжение: проверили рюкзаки, одежду и даже успели перемотать заново все шнуры с флажками, оставалось лишь прихватить с собой провизию, и можно было отправляться в любую дорогу.

В ту же ночь, перед рассветом, наш егерь вышел на вабу[1], а все остальные члены команды, разбившись на две группы, разошлись по заранее намеченным местам на подслух[2]. Обычно на вабу и подслух ходят в конце лета вечером, перед заходом солнца, но тогда был не август и мы искали не логово с волчатами, а уже взматеревший выводок. Это обстоятельство усложняло дело, так как в такое время года волки на дневку в логово не ложатся, а останавливаются там, где им заблагорассудится.

По рассказам местных жителей, волчий вой часто слышался с соседнего мохового болота, и одна наша группа расположилась неподалеку от него. Я же с Андреем Ивановичем, старшим команды, седым, не годам энергичным человеком, стоял на высоком пригорке около небольшой копны. Прижавшись друг к другу, мы прислушивались к ночным звукам. Было так тихо, что даже слышалось шуршание и писк мышей под сеном. А высоко над нами, в молочно-голубом просторе светлячками мерцали крохотные звезды ярко горел золотой серп месяца. Где-то далеко-далеко взбрехнет собака – и опять тишина...

Но вот по ту сторону болота низким густым басом матерого волка затянул звериную песню наш егерь. Андрей Иванович слегка толкнул меня в бок.

– Василич вабит. Теперь примечай, откуда ответят...

Я весь обратился в слух, но ответа не слышал. Через некоторое время вторично провабил егерь – и опять никакого ответа. И лишь после третьего подвыва из глубины соседнего болота раздался мощный и грубый вой вожака стаи. Видимо, не вытерпел старый разбойник такого нахальства со стороны пришлого волка, который своим вторжением в чужие владения нарушал неписаные звериные законы.

Андрей Иванович быстро срезал ветку и положил ее в том направлении, откуда ответил волк, и, потирая озябшие руки, весело сказал:

– Ну, для начала неплохо! А сейчас в избу! До света еще успеем обогреться, а потом и за дело...

Утром, едва рассвело, вся наша команда была уже на ногах. Наскоро выпив по стакану горячего чая и сунув в карманы рюкзаков немного провизии, мы тронулись в путь.

Как удивительно быстро меняется погода! Вот только перед рассветом было тихо и спокойно, а чуть позже сильный порывистый ветер начал швырять нам в лицо остатки скрюченных листьев осин и с треском ломать на березах сухие ветки. Взлохмаченные ели и сосны безжалостно сыпали на нас колючую ледяную пудру-иней.

Миновав густые заросли, мы вскоре с подветреной стороны подошли к месту, откуда перед рассветом ответил Ивану Васильевичу волк. Небольшая, с километр в длину и метров триста в ширину, сильно заболоченная впадина находилась в окружении гигантски строевого леса, Б центре этой впадины, из замерзшей ржавой болотной жижи, ощетинившись низкими елями и густым мелким осинником, одиноко торчал круглый мшистый островок. Около самого леса болото поросло чахлыми березками, вблизи которых, по берегу, грязной лентой тянулась давно не езженная проселочная дорога. На этой дороге мы обнаружили ровную цепочку волчьих следов. Исследовав их, Иван Васильевич определил количество волков в стае. Их было шесть. Двое матерых и четверо прибылых. Звери подошли к болоту, а дальше следы исчезли.

Оставалось совсем немного: перебраться на островок и начинать оклад. Но как перебраться? Володя Гаврилов хотел было испробовать прочность льда полез в болото, но через несколько шагов лед треснул, и Володя по пояс увяз в трясине. Дело осложнилось. Волки, казалось, были рядом, а не возьмешь. Я не знаю, сколько бы еще времени мы ломали себе головы и что бы предприняли, если бы не Иван Васильевич. Он предложил срубить каждому из нас по два небольших деревца и при помощи их, как на лыжах, преодолеть препятствие. Получилось как нельзя лучше. Площадь опоры значительно увеличилась, и мы все благополучно перешли болото. На острове, разбившись по трое, мы с обеих сторон сразу же потянули шнуры с красными флажками. И вскоре весь островок, словно объятый пламенем, был охвачен кольцом трепещущего на ветру алого кумача.

Мы готовы уже были поздравить друг друга с удачей. Кроме всего, за уничтожение этих серых разбойников нашей команде в виде поощрения разрешалось еще отстрелять и одного лося.

Один лишь Иван Васильевич не разделял нашего веселья, он по-прежнему выглядел строго собранным и о чем-то напряженно думал.

– Что вы радуетесь раньше времени? – укоризненно покачал он головой. – Становитесь-ка лучше на номера! А там видно будет!

Оставив с собой Гаврилова, Иван Васильевич отправился с ним в противоположный конец острова в загон. Нет ничего прекрасней того душевного волнения, которое испытываешь в ожидании на номере.

Ведь именно сейчас от твоего умения слиться с окружающей местностью, выдержки и меткого выстрела зависит весь результат охоты.

Но вот с другого конца острова послышался шум и глухое постукивание палок о стволы деревьев. Шум постепенно приближался. Это Иван Васильевич с Володей начали загон. Я, замаскировавшись по грудь в ветвях густой ели, почти не дыша, стоял с взведенными курками. Правее и левее меня неподвижными пнями замерли под березками остальные наши стрелки. Постукивание палок и весело перекликающиеся голоса загонщиков все приближались. Серые лобастые волчьи головы с секунды на секунду должны были появиться на предполагаемых звериных лазах. Я, казалось, врос в ельник. Но совсем уже близко были слышны голоса загонщиков, и мы видели, как они, цепляясь одеждой о кустарники и прыгая по кочкам, спешили к нам, а волки так и не появились...

– Разрядить ружья! – послышалась невеселая команда старшего группы.

И снова, и не раз мы опять ходили на вабу и подслух, обкладывали такие непролазные чащобы и овраги в лесу, в которых, казалось бы, наверняка должны были быть волки, но... все впустую.

– На переходах отвечают, – говорил Иван Васильевич. – Но ничего, придется заготовить приваду.

И вот после ночных подслухов и безрезультатных окладов мы всю оставшуюся половину дня стали использовать на поиски падали.

Три дня мы бродили по окрестным деревням, колхозам и фермам в поисках павших животных, но так нигде ничего и не нашли. Некоторые из нас начинали уже поговаривать о том, что чем мучить себя в напрасных изнурительных поисках, лучше бы отстрелять лося и пустить его на приваду.

Но вот однажды к нам в избу прибежал пастух и рассказал: волки, перебравшись через Днепр (который в этих местах не шире любой мелководной речушки) напали на старую водовозную клячу, щипавшую на берегу сухую пожелтевшую траву. Подбежавшим пастухам удалось отогнать волков, но было поздно – с перерезанным горлом животное погибло.

Мы только что вернулись из очередного безрезультатного оклада и, несмотря на усталость, не теряя времени, сразу же вышли к месту происшествия. Там выяснили, что хищники, когда за ними погнались люди бросили свою жертву и, легко перемахнув реку, скрылись в густом ельнике.

Попросив у председателя колхоза подводу, мы перевезли к опушке леса отданный нам труп лошади. В эту ночь, чтобы не отпугнуть от привады волчьего выводка, мы никуда не ходили. А утром, проходя стороной по дороге, увидели, что вся трава вокруг трупа лошади истоптана волчьими лапами.

Но вот когда уже все было подготовлено к уничтожению волчьего выводка, а в воздухе, весело кружась, полетели на землю первые снежинки, нас с Володей Гавриловым срочно вызвали телеграммой на работу...

С тех пор как мы расстались с друзьями, прошло более двух лет. Трудовые недели, напряженная учеба по вечерам и забота о семье – все это так затянуло меня в кипучий водоворот жизни, что та замечательная, хотя и не совсем удачная облава стала постепенно забываться.

И вот однажды, как-то выбрав время, я заглянул в охотничий магазин на Неглинке. Там, у охотничьих товаров, повстречал нашего уважаемого егеря.

– Ба! Кого вижу!!! – вскрикнул Иван Васильевич и радостно стиснул мои плечи своими крепкими руками. Долго и много говорили мы с ним в этот день. В памяти сразу отчетливо и ясно всплыли все чудесные картины и эпизоды из нашей жизни, проведенной в затерянной среди лесов и болот смоленской деревушке. От него я и узнал, как на следующий день после нашего отъезда они по первой пороше почти рядом с привадой зафлажили и уничтожили волчий выводок.

Я слушал и радовался: ведь мы с Володей Гавриловым тоже вложили частичку своего труда в это дело.

– Ну а как вы на лося поохотились? – поинтересовался я.

– Это на какого лося-то? – наморщил лоб Иван Васильевич.

– Да на того, что за уничтожение выводка полагался.

– А-а-а...– протянул он.– Не стал я по нему стрелять, друг...

– Почему же, Иван Васильевич?! Ведь такая возможность редко предоставляется, – удивился я.

– Да уж не знаю, что тебе сказать на это... – задумался егерь. – Поймешь ли меня? А хотелось бы, чтобы понял...

– Говорите все, а я постараюсь вникнуть в суть дела, – попросил я Ивана Васильевича.

– Ну хорошо... – подумав, согласился он. – Когда я подходил к тропе, то нашел груду костей, видно, неделю тому назад волки лося задрали. Посмотрел я на них, а они белее снега, все мясо начисто обглодано: пожалел я, конечно, что мы раньше с волками не разделались, и пошел дальше... Выбрал удобное место для стрельбы, встал и затаился. Все наши ребята в загон пошли: почетное право выстрела мне решили предоставить. И вот я стою, а груда костей у меня на головы не выходит. И тут, как на грех, лось на тропе появился. Голову назад задрал, ноздри раздуты и дрожит весь – видно, недоброе почуял. Поднял я было ружье, прицелился, а мне вместо лося опять обглоданные кости представились. И дрогнула у меня рука, брат. Понял я – неправое дело совершаю. Ведь эти белые кости на нашей совести: ухлопали бы мы волков неделей раньше, и костей бы не было. А так выходит – вместо одного положенного мы двух сохатых из леса вывезем, несправедливо получается. Пусть, думаю, живет себе с миром за счет нашей лицензии. Как подумал я так, и на душе просветлело. И лось как-то сразу успокоился. Стоит себе и переминается с ноги на ногу, вроде бы поблагодарить хочет и стесняется. Тут я пальнул вверх, для острастки, он вздыбился, махнул в чащобу, да и был таков.

Смоленская область, 1958

ИЗ ОКНА ВАГОНА

В начале ноября я ехал в Ашхабад. На рассвете тепловоз перетащил наш пассажирский состав через амударьинский мост, и мимо окон вагонов замелькали колхозные бахчи: всюду дыни и дыни, сплошное дынное море...

Из-за далеких песчаных барханов верблюжьим горбом показалось искрящееся солнце. Оно коснулось своими огненными лучами сиреневых макушек цветущего гребенчука и, не утолив жажды скудными росинками, раздуваясь от гнева, безудержно поползло вверх накалять и без того растрескавшуюся от безводья землю.

– Смотрите, какая красивая птица! – крикнул кто-то из пассажиров. Все бросились к окнам.

– Да это же фазан! – сочным басом произнес какой-то пожилой мужчина.

Достаточно было мне услышать слово «фазан», как я спрыгнул с полки. Высунувшись из окна вагона, я с волнением следил за любителем тугаев и непролазных крепей.

Петух, не боясь несущегося со всей скоростью тепловоза, спокойно что-то склевывал неподалеку от железнодорожного полотна.

Чем дальше мы ехали, тем обширнее становились бахчи и все больше встречалось жирующих фазанов. Сереньких курочек-фазанок не было видно, зато петухи живым огнем горели в своем пышном наряде. Некоторые из них перелетали небольшими партиями, и тогда, низалось, в воздухе появлялись разноцветные ракеты.

Вдруг на маленьком свободном клочке земли – дальше начиналась сплошная стена гребенчука и саксаула – я увидел множество сгруппировавшихся фазанов. Они так плотно находились друг около друга, что не было никакой возможности их сосчитать.

Мне казалось: если бы собрать все бриллианты мира и, перемешав их с червонным золотом, рассыпать рядом на такой же площади, то даже эти драгоценности померкли бы при сравнении с живыми красками птиц. Шевелясь в лучах восходящего солнца, фазаны переливались всеми цветами радуги и были бесподобны в своей неописуемой красе.

Давно кончились заросли, и за окном вагона мелькали однообразные песчаные барханы, а вместо них мне виделись фазаны.

«Сколько еще прелести скрыто от глаз людей...» – думал я, все вновь и вновь переживая виденное.

Туркменская ССР, ст. Чарджоу, 1960

СЕРЕГИНО ГОРЕ

Его все почему-то звали Серегой, а на Сергея он и не откликался. Друзей у него не было. Охотники от Сереги отворачивались, рыбаки сторонились, грибники и любители сбора ягод избегали всяких с ним совместных поездок.

За Серегиной спиной частенько посмеивались, давали ему обидные прозвища, но он на них, казалось, не обращал внимания.

Только раз за все время я видел Серегу вышедшим из равновесия. Кто-то назвал его пшеном, намекая, видимо, на маленький рост. Худощавое лицо Сереги вначале побледнело, потом стало зеленеть, светло-коричневые глаза сузились, тонкие губы перекосились, а богатая черная шевелюра рассыпалась в стороны. Еще немного, и Серега кинулся бы на обидчика с кулаками. Не ожидая от всегда спокойного Сереги такой бурной реакции, обидчик залился краской и начал извиняться. Серега быстро остыл, но весь день ходил хмурый и много курил.

С тех пор пшеном его больше никто не называл, но других прозвищ у Сереги было предостаточно: хапок, жмот, браконьер, скряга – всех не перечислишь...

– За что тебя так? – спросил я как-то Серегу после очередной перепалки.

– Наверно, от зависти... – ответил он спокойно и вздохнул.

Попал я раз с Серегой на рыбалку, и для меня кое-что стало проясняться.

Сидели мы с ним на берегу небольшого озера, неподалеку от Москвы-реки. Между мной и Серегой клонился к воде куст ивы. Я сидел правее куста, он левее. Садок для рыбы у нас был один на двоих, и мы его привязали за куст и опустили в воду. Не знаю почему, но у меня в тот вечер, как говорят заядлые рыбаки, «клевало по-страшному». Я не успевал насаживать червей, даже пришлось переключиться на одну удочку: с двумя не мог справиться. Правда, карась шел мелкий, но нет-нет да и попадется трехсотграммовый «лапоть».

Серега сидел пришибленным.

– Ну что? – спросил я, снимая с крючка очередного карасика.

– Зола... – вздохнул Серега.– Ни одной поклевки!

– Перебирайся ко мне,– предложил я,– места хватит.

Серега тут же подсел рядом. Но стоило Сереге вытащить первого карася, у меня как обрезало. Какую только наживу я не перепробовал, ничего не помогло. Тогда я ушел на его место. Но там то же самое: карась не брал.

«Не жадничай. Получил удовольствие, хватит. Пусть товарищ порадуется...» – наблюдая, как Серега опускает в садок золотую рыбину, успокаивал я себя.

Но я заметил: прежде чем опустить, Серега поднес вначале карася к губам, подержал немного, карась затрепыхался, Серега сплюнул в сторону, потом опустил.

«Вот не ожидал от него такой нежности... – улыбнулся я. – Наверное, давно не ловил, радуется. Но при каждом сопровождении пойманной рыбы в садок картина повторялась: Серега вначале подносил ее к губам. Первое время мне было даже забавно подглядывать за ним, потом надоело, и я внимательно стал следить за своими поплавками.

Ночь мы провели с Серегой на берегу, в стоге сена, а утром чуть свет сидели на своих местах. Но то ли ветерок потянул северный, то ли по какой другой причине – карась почти совсем не клевал. У Сереги, правда, дело шло немного веселее: он хотя и изредка, но вытаскивал. Мне же не предложил перебраться, а самому набиваться было как-то неловко.

«Какая, – думаю, – разница, кто больше поймает, кто меньше. Да и не в этом дело: перейду к нему, а там вдруг клевать перестанет, пусть уж один ловит». Часам к девяти утра клев совсем прекратился, и мы смотали удочки. Осталось поделить улов, как это обычно делается, и можно было отправляться домой.

– А зачем делить? – удивился Серега. – Ты забирай свое, а я свое. Моя рыба вся меченая,– и он вытащиж из садка карася с откушенным плавником. Вместо плавника зияла рана, из которой выступала кровь.

– Вот это мой,– сказал он спокойно и, положив окровавленного карася на траву, запустил руку в садок.

Я думал, Серега от избытка чувств целовал рыбу, а он, подобно хорьку, у живых карасей отгрызал плавники. Мне так стало противно, что я выхватил у него садок, вывалил весь улов на землю и, обозвав его зверем, пошел домой один. Как же Серега кинулся на тех карасей! Он хватал их как безумный. Светло-коричневые глаза его превратились в две переспелые крыжовины, а руки, перепачканные в крови и грязи, сжимали рыбу так, что у некоторых карасей сползала чешуя и лопалось брюшко.

Раньше охотники, которые давно знали Серегу, уверяли меня, что он запросто может оторвать голову любому подранку, но я им почему-то не верил. После случая с карасями мое мнение изменилось.

«Откуда у него такая неоправданная жадность, граничащая с варварской жестокостью? – не раз потом думал я о Сереге. – Не голодное же сейчас время!.. Нет, здесь что-то не так, нужно разобраться...» – и, несмотря на появившуюся у меня неприязнь к Сереге, я все же решил узнать его ближе.

Раза три зимой я был с ним на охоте. И каждый раз дивился его неутомимости и бестолковой стрельбе. Он мог без устали целый день гоняться за зайцами и палить по ним с любого расстояния. А если заяц выскакивал близко, то Серега начинал дрожать, как в лихорадке, и мазал. После очередного промаха он садился на корточки и, запустив растопыренные пальцы в густую шевелюру, чуть не рвал на себе волосы.

Мне становилось жаль его в такие моменты, но окровавленные караси с отгрызенными плавниками всплывали у меня перед глазами, и жалость пропадала.

«Хорошо, что смазал,– начинал радоваться я,– не будет так жадничать...»

Кончилась зима, пролетела весна, наступило лето, В разгар сбора ягод пошел я с Серегой за черникой. Раньше я не любил это «женское дело», но потом понял, что это тоже своего рода охота, и по-своему очень увлекательная и интересная. Сколько в это время в лесу цветов разных, запахов, солнца, птиц! Ну а кому приходилось собирать в Подмосковье чернику, тот знает, какое нужно иметь терпение, чтобы набрать одному человеку хотя бы трехлитровый бидончик. Серега набрал черники в три раза больше, чем я, и успел где-то найти грибов. Но когда я заглянул в его ведро, то ахнул: давленая ягода была наполовину перемешана с листьями и ветками, а сверху этого мусора лежали вырванные с корнем белые грибы.