Текст книги "Царевна-лягушка (СИ)"

Автор книги: Владимир Москалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

   1. На дне

   Максим проснулся, сел на кровати и тупо уставился на будильник. Десять часов вечера. Ничего себе, прилег... Повернул голову, посмотрел в окно – темнеет. Потом оглядел себя: так и есть, в одежде – в чем пришел. Вздохнул, поднялся, сунул руки в карманы, стал вспоминать. Сколько же они выпили? Бутылку, две, три... а может, четыре? Кто теперь помнит? Хорошо, голова не болит, иначе хоть плачь, не избавишься, пока сама не пройдет. Значит, не «паленая» попалась.

   В голове у Максима стоял туман, во рту было гадко, руки мелко дрожали. Подумал, хорошо бы сейчас пивка, на водку не тянуло. Да и который день уж... что там день – месяцы летят, в годы складываются!.. Но об этом потом, а сейчас – за пивом. Он полез в кошелек, собираясь подсчитать наличность, как вдруг зазвонил телефон. Кто бы это? Махнул рукой: наверное, к матери, подруги, как обычно. Он достал две пятерки и стал раскладывать на ладони мелочь; тут к нему вошла мать.

   – Проснулся? Тебя.

   Максим посмотрел мутным взглядом: не могла сказать, что его нет или спит.

   – Да, – недовольно буркнул в трубку.

   – Максим, ты? – послышался далекий мужской голос.

   – Ну, я, – ответил он, не узнавая этот голос.

   Кто-то радостный, полный оптимизма, стал разъяснять обстановку:

   – Это Андрей...

   Пауза.

   – Какой Андрей?

   – Дунаев! Ты что, забыл меня, Макс? Вместе в «Литературном» учились...

   Теперь он вспомнил:

   – Андрюха, ты? Вот черт, сразу и не узнал... Какими судьбами? Где ты пропадал?

   – Где... в двух словах не расскажешь. Ты-то сам сейчас что – как ты, где ты? Я тут звонил, никто трубку не берет. Потом какая-то женщина подошла, мать, наверное.

   – Мать. У подруги была, юбилей у них там.

   – А отец как, жив, здоров?

   – Да жив, тоже вон спит. Верный признак – погуляли, хотя это с ним нечасто. Сейчас проснется, начнет клясть судьбу-разбитое корыто и эту водку проклятую, от которой у него голова раскалывается.

   – А у тебя? Ты, как я понял, тоже не без причины в постель завалился.

   – В общем, да... нет дыма без огня. Как догадался-то?

   – Писатели – они ведь психологи, Макс, сам знаешь, и немножко детективы. Раз связь пропала – значит, запил; раз не берет трубку – стало быть, спит, а коли вечером спит, то неспроста. Я ведь знаю, тебя так просто не уложишь, каждую минуту бережешь, всё дела у тебя: то пишешь, то читаешь...

   – Это верно. Тебе бы в сыщики.

   – Слушай, Макс, может, встретимся? Поболтать бы надо. Или тебе некогда, ты ведь у нас знаменитость...

   – Да брось, – Максим поморщился, – выдумал тоже... Мы ведь столько лет кореша, о чем базар, а все остальное побоку... Ты извини, что я немногословен: не в духе. За пивом собрался.

   – Понятно. Значит, встретимся? Слушай, Макс, мы так давно не виделись, столько всего хочется сказать...

   – Давно... – согласился Максим. – И тоже, знаешь, охота тоску-печаль свою разделить с кем-то... а нѐ с кем. Друзей-то настоящих нет. Ты вот, да Сашка.

   – Итак, согласен? Отлично! Завтра суббота; надеюсь, не работаешь?

   – У меня пятидневка.

   – Тогда завтра. Где, как, когда?

   – Вот это уж ты сам, у меня сейчас полная атрофия мозговых извилин.

   – Ну что, тогда приезжай. Метро «Маяковская», Большая Садовая, как выйдешь – сразу налево, потом мимо театра Сатиры, доходишь до редакции «Знамя»... Да ты помнишь, был же у меня! Правда, давно... А я тут женился, Макс! Так что давай подруливай, с женой познакомлю, она у меня такие оладьи печет!

   Максим усмехнулся:

   – Какие там оладьи, Андрюха, и какая там «Маяковская»... Мне бы завтра до пивной добраться да душу полечить с головой вместе.

   – У-у, – протянул в трубке голос, – да ты совсем плохой. Неужто и в самом деле у тебя так кисло?

   – Угу, – тяжело вздохнул Максим. И тут же предложил: – Слушай, давай ты ко мне, а? А то у меня видок, знаешь... как бы не сцапали по дороге к тебе, вот будет встреча...

   Голос в трубке помедлил, потом согласно возвестил:

   – Что ж, можно и к тебе. Какой автобус, забыл уже... И номер дома.

   Максим помолчал, размышляя, потом тяжело опустился на кровать:

   – Не, Андрюха, дома не пойдет. Родители бросятся с расспросами: что да как, где да почём... Беседы не получится. А хочется по душам, понимаешь? Вытряхнуть ее, расплескать, разбросать тину, что мешает течь воде, что превратила ручей в болото...

   – Ну ты, писатель, давай без метафор и сравнений, – засмеялся Андрей. – Это для редакторов, а для нас с тобой что-нибудь попроще, согласен? Вот так. Теперь толкуй, что ты там надумал.

   – А что надумал? Все очень просто. Пивную нашу помнишь?

   – Это где конечная «восьмерки»?

   – Молодец, не забыл. Давай завтра там, в одиннадцать сможешь?

   – Спрашиваешь, Макс, буду как штык!

   – Все, жду. Попьем пивка с рыбкой, у меня тут подлещик.

   – Годится; то, что надо. Ну, пока.

   Народу в пивной было немного: четыре или пять человек стояло вдоль стен, перед ними кружки с шапкой пены, рядом – рыбка, бутерброд, кому как нравилось. Остальные предпочитали свежий воздух. Таких было десятка полтора, все они облепили металлический штакетник по обе стороны асфальтовой дорожки, ведущей от пивной к проезжей части. Такая же ограда под прямыми углами расходилась влево и вправо от дорожки. Высотой она была около полуметра, и любители золотистого напитка садились прямо на нее, развернув перед собой газеты с таранью и окружив их кружками с пивом. Продавщица не ругалась, кружки ей всегда возвращали, народ здесь был сознательный; к тому же все, как правило, местные, и она каждого знала в лицо. И ее все знали, здоровались, а она отвечала неизменными прибаутками в зависимости от степени одутловатости лица клиента.

   Максим вошел, потянул носом витавший в воздухе кисловатый запах и кивнул продавщице:

   – Привет, Нинуль!

   – А, Максим! – с улыбкой протянула она. – Что-то ты сегодня поздновато, давно тебя жду. Твои кореша уж все подзаправились, вон сидят на парапете, как воробьи на жердочке, тебя, наверное, ждут.

   – А-а, – махнул рукой Максим, – пусть ждут. У меня сегодня свидание, Нинон.

   – Ну-у! С бабой, что ль?

   – Да нет, дружок приезжает, давно не виделись. Вместе учились.

   – А, понятно, ну тогда вы с ним там, на травке...

   Максим кивнул:

   – Свежее пиво-то, Нин?

   – Свежее не бывает. Сколько тебе? Бери две, потом подойдешь, долью. Кружек маловато. Эй, архаровцы, – крикнула она сквозь раскрытые двери «воробьям на жердочке», – а ну, неси кружки живо! Пиво наливать не во что! У, балбесы, разложились...

   «Балбесы», похихикивая и звеня пустыми кружками, потянулись к окошку.

   – Заболтались, Нинок, ты уж извини...

   – Ладно. Еще-то брать будете?

   – Попозднее...

   Максим вышел с двумя кружками в одной руке и пластмассовой двухлитровой бутылкой в другой. Его тут же стали приглашать со всех сторон, но он только помотал головой:

   – Да я не один, мужики.

   – Беленькой, Макс, иди, плеснем...

   – Потом. Приятеля жду, потолковать надо.

   – Ну, подходи, если что. И дружка зови.

   – Ладно.

   Он присел на штакетник вдали от всех, поставил на траву кружки, разложил пакет с сушеной рыбой и только сделал глоток пива, как увидел Андрея. Тот шел от остановки, улыбался.

   Они поздоровались, обнялись, Андрей сел рядом. Минут пять – общие фразы, дежурные вопросы: как здоровье, самочувствие, как доехал? После первой выпитой кружки Максим достал из внутреннего кармана пиджака «четвертинку»:

   – По маленькой, Андрюха...

   Андрей сразу запротестовал:

   – Нельзя, мне еще трудиться.

   – Ты что, обалдел? За встречу ведь! Сколько не виделись... Кстати, что за труд такой? Работаешь, что ли, сегодня?

   – Да нет, – улыбнулся Андрей, – повесть пишу. А в этом деле, сам знаешь, голова должна быть свежей. Чуть попал алкоголь на извилины – и полез в дурь, начал молоть ересь. Помнишь, как читали Эдгара По? Сам же говорил, вся его муть – с бодуна.

   – Да все понятно, знаю, что такое творчество. Только одним днем, по-моему, пожертвовать не грех. Уж какая срочность... Заказ, что ли, выполняешь?

   – Да какой там заказ... так, для себя. Накатила волна, сюжетец подвернулся...

   – Ну, вот и давай за нее, за фабулу твою, чтобы не рассыпалась по дороге к своему читателю.

   Они выпили, закусили лещом, налили еще по кружке пива. Максим достал пачку «LD», раскрыл, протянул другу. Закурили.

   – Значит, пишешь?

   Андрей пустил дым через нос, кивнул.

   – Молодец. Не зря, значит, государство учило... Ну, а результат? Где печатался, в каких журналах, издательствах? Может, книга вышла, а я и не знаю? Поведай о своих достижениях.

   Андрей вздохнул, махнул рукой, потянулся к кружке:

   – Какие там достижения... Всё в стол. Он – единственный мой читатель.

   Максим присвистнул:

   – Чего так? Ты же талант, Андрюха, я-то знаю! В школе еще страдал графоманией, целые главы из Дюма писал, как сочинения! Язык у тебя, композиция – все в блеске! Что не получается, что случилось? Почему не взлетишь на вершину Парнаса? Или, глядя на меня, думаешь: высоко забрался, зато и больнее упал?

   – Да разве ты упал, Макс? Ведь тебя читают! Твои старые книги нарасхват, а новых ждут, ищут, но их почему-то нет. Ты же был в ореоле славы, тебя издавали, переиздавали! Куда только не приглашали, где ты только не был! О тебе говорила вся Москва, писали статьи, вещали по «Культуре»... Куда ты сейчас-то подевался? Почему пропал? Говорили, будто ты завязал с этим. Неужели правда?!

   Грустно улыбнувшись, Максим поставил кружку на землю.

   – Правда, брат.

   – Да ты что, Макс? – вцепился Андрей ему в руку. – Да ты вообще соображаешь?.. Люди из кожи вон лезут, всеми правдами и неправдами просачиваются куда им и не надо, а ты... Да тебе же цены нет как писателю, перо в твоей руке не скребет, как у многих, а поет! Тебе творить надо, бомбить, не низвергаться с вершины Олимпа а, подобно богу, взирать на раболепную толпу у твоих ног! Вместо этого ты стал завсегдатаем пивной, топишь в стакане свой талант прозаика! Да это же...

   – Довольно дифирамбов! – резко оборвал его Максим и плеснул остатки водки по кружкам. – Все это я слышал уже сотни раз. Ты тут еще со своей бомбежкой...

   Он замолчал, вылил водку в рот, запил пивом, криво усмехнулся и посмотрел собеседнику прямо в глаза:

   – А ты, наверное, думал, я тебе помогу? Этакой моей сильной рукой мечтал устранить препятствия на пути к высокой цели? Рассчитывал на мою протекцию, быть моим протеже? Как же, знаменитость! Да ему стоит словечко замолвить – и вот он, пресловутый камень сдвинулся с места и потекла водичка... А? Что, не так?

   Андрей отвел взгляд, опустил голову. Краска сползала со щек, вытесняемая бледностью. Слушать это было больно. Но ведь так и есть на самом деле. А если глубже?.. Его только что отхлестали по щекам и поставили на место, но при этом не потрудились заглянуть в душу, увидеть в нем человека, однокашника, друга. Вместо этого ему отвели роль всего лишь жалкого просителя. В нем что-то взорвалось – гордость, наверное, громко заявила о себе. В лицо вновь ударило краской. Уперев взгляд в стену пивной, он выдавил:

   – Не думал я, что ты так со мной... хотя, в общем-то, сказал правду. Но одного не учел: ничего нет на свете дороже дружбы, и я пришел к тебе как к другу за советом, поддержкой... пришел в трудную минуту! А ты, значит, увидел в себе всего лишь «волосатую руку»? А я... выступаю перед тобой как нищий, просящий подаяние!

   И поднялся. Гордость, что начала закипать внутри, заставила его сделать это.

   Максим опомнился, тряхнул головой. Так можно разбить самое дорогое! Вот черт, наговорил, не подумав... Схватил друга за руку повыше локтя.

   – Сядь, не кипятись.

   Тот сел. Взгляд – в кружку, где выдыхались последние пятьдесят граммов.

   – Ты прости, Андрюха, – глухо произнес Максим, – я, кажется, что-то не то ляпнул. Сказываются, по-видимому, прежние годы, когда я, как Давид, гордо попирал ногой голову поверженного Голиафа. Со мной это временами бывает, водка ударяет в голову. Прости... и забудь. Забудем оба. А если я опять – ты мне посохом в висок, как царь Иван. Лучше поплачемся друг другу в жилетку и, как старые добрые друзья, поведаем о наших драмах. Ты пришел ко мне со своими и, в общем, правильно сделал. Куда же еще тебе было идти, кому излить душу, как не другу?

   – Вот именно – излить, выплеснуть, закричать, быть может! – отозвался Андрей. – Помнишь, как церковники в средние века говорили по-латыни: «Оферте малум екс вобис» – «Исторгните зло из среды вашей!» Хотя, видимо, фраза не совсем к месту.

   – «В надежде, что после ненастья выглянет солнце» – «Пост нубила фобус» – сказал Максим. – Видишь, вспомнили кое-что из студенческих лет... Ну, а теперь давай – что у тебя за душевные невзгоды? Послушаем, обработаем, сделаем выводы. Выпей сначала, так будет легче. А потом пивка... Закуси. Ну, а теперь, как я понял, ты хочешь сказать, что писать начал совсем недавно? То есть год или два тому, как ты всерьез надумал публиковаться?

   – Верно, – согласился Андрей, жуя тарань, – раньше как-то и в голову не приходило.

   – Почему? Ты ведь знаешь, без постоянной тренировки рука начинает вянуть и чахнут мозги. Представь, что стало бы с Антеем, не касайся он во время поединков своей матери-Земли? Уж не стал ли на твоем пути Геракл?

   – И не станет, ибо силу, а главное – волю к победе я не утратил.

   – Это хорошо, но ты же не Исав и не продавал никому свое первенство?

   – Мне просто некогда было этим заниматься, – тяжело вздохнул Андрей. – Знаешь, тут как на войне: только высунешь голову из окопа, а уж вокруг тебя свистят пули, ухают снаряды, дрожит земля под гусеницами танков. Когда уж тут петь песни?.. Всё какие-то злоключения, неурядицы, мешающие творить. Женился рано, сам ведь знаешь мою первую жену, потом – дети... Нужны были деньги – и стало не до журналистики. Жил у тещи, мало того, вообще у черта на рогах, да еще в бараке. Ребром встал вопрос о жилье, пришлось идти на стройку. Зарплата там, сам понимаешь... и диплом твой никому не нужен. Так летели годы... Пописывал, правда, кое-что в свободное время, когда дети уж большими стали... рассказы, повести, стихи. Потом отвозил их в журналы. Четырежды мне возвращали их обратно, не объясняя причин. Ну, думаю, совсем сдал позиции, разучился, ослаб умом.

   – Кажется, интеллект твой к тому времени заметно поугас, – вставил Максим.

   – Да и где его наберешься в рабочих коллективах? Что ни слово – то мат; ни о чем другом, кроме насущных производственных проблем и собственной жизни-копейки, речи не шло. Эрудиция, интеллект, культура – все разбивалось о доминошный стол и картежный диван. Я пытался как-то лавировать в этом море невежества и бескультурья, бороться со скабрезностью, за что и получил прозвище «профессор». Спасали от этой рутины книги. Если бы не они – верные, молчаливые друзья-альтруисты, как я их называю – вероятно, я сошел бы с ума, окружаемый людьми, имеющими смутное понятие о Диккенсе и Бальзаке, Саврасове и Ньютоне, не говоря уже о Дарвине и Кампанелле.

   Последний отказ вообще заставил бросить перо. Но тяга к творчеству одержала верх. Я вновь вернулся к малой прозе. Правда, никуда не отсылал и не отвозил, а отпечатывал и сшивал, делая книгу. Потом таким же образом сделал другую.

   – И стал редактором Самиздата, – невесело обронил Максим.

   – Все же надежда не оставляла меня, – кивнув, продолжал Андрей, – и одним прекрасным днем я решил штурмовать издательства. Скоропалительное, надо сказать, решение. Это было все равно что дать пятый разряд новичку, не имеющему понятия о газовом ключе или не видящему разницы между краном и вентилем. Я понял это после нескольких отказов и вновь переключился на журналы. Но и здесь – та же черная полоса, только потерял уйму времени.

   – В чем дело, как ты думаешь? – хмуро спросил Максим. – Что умеешь писать, об этом можешь не говорить, но, быть может, не попадаешь в струю очередного журнала? У каждого ведь своя направленность, этакая укатанная колея.

   – Есть и такое, на это указывали. Но было и другое. Одни, например, говорили, что хемингуэевский лаконизм нынче не в моде; другие, напротив, узрели высокопарность. Иные упрекнули в отсутствии оптимизма, а кое-кто вообще счел мои повести за байки. А однажды высказались так: «Ну, дорогой товарищ, в таком возрасте поздновато начинать, вам пора уже пожинать лавры». Потом я послал фантастический рассказ на конкурс в одну из газет. Любезно извинившись, вернули: не годится. Все это, мол, уже известно, внедрено... ну, будет внедрено когда-нибудь, весь вопрос во времени. Представляешь? И через пару месяцев в этой газете напечатали рассказ-победитель... Мать моя женщина! Ты бы видел! Упаси тебя бог читать что-либо подобное. И как только бумага терпит такую слякоть!.. Кстати, у меня есть новелла, где действие происходит на берегу испанской реки и сюжет сводится к тому, как некий крестьянин, удивший рыбу, повстречался с быком. Меня спросили с этакой едкой усмешкой: «А вы что, были в Испании?» Я вначале опешил, потом возразил: «А разве надо обязательно побывать в этой стране?» Они снисходительно посмотрели на меня, но промолчали. Тогда я добавил: «Вот если бы моя фамилия была, например, какой-нибудь Борхес, это бы возымело действие?» Но мой голос не был услышан. Они даже не стали читать дальше, а посоветовали обратиться в другой журнал.

   – И ты обратился?

   – К чему? Разве плечом сдвинешь с места паровоз? Эту каменную стену мне никогда не пробить. Я долго думал над этим, как Мартин Иден. А однажды мне прозрачно намекнули, что в журналах, особенно в толстых, печатаются только «свои» или уже достаточно известные авторы. Тут я и понял о никчемности моих усилий. К чему попусту обивать пороги? Наверное, нужен друг, который посодействовал бы, подсказал, порекомендовал... И я позвонил тебе, Макс.

   Максим безучастно слушал, уставившись на пустую бутылку, сиротливо лежавшую в траве у их ног. Андрей перевел взгляд туда же, негромко вздохнул, посмотрел на друга и... отвернулся. Максим молчал. О чем думал сейчас – неизвестно. Может, вообще пропустил мимо ушей?..

   Неожиданно он выпрямился, потянулся, хрустнув плечевыми суставами, и произнес, не сводя глаз с четвертинки:

   – Еще бы «мерзавчика» раздавить.

   У Андрея отвисла челюсть:

   – Макс, куда ты катишься, в какую компанию попал, что за выражения! Ты же литератор, тебе писать надо, люди ждут твоих книг, а ты?.. Мерзавчика... Я к нему как к писателю, как к другу, а он...

   – К черту! – обронил Максим и крикнул кому-то у входа в пивную, где было многолюдно и шумно: – Костик!

  Какой-то типчик в серенькой кепчонке набок обернулся, поискал глазами и быстренько подбежал.

  – Чего, Макс?

  – Сбегай за «маленькой».

  – Сей секунд, давай «шайбы».

  Максим полез в карман, вынул пятерку, какую-то мелочь, стал считать. Потом досадливо сплюнул:

  – Черт, мало...

  И выразительно посмотрел на Андрея. Тот ни слова не говоря добавил недостающее, и Костик тут же испарился, как пар на морозе.

  Помолчали. Максим закурил, выпустил кольцами дым и, внезапно широко улыбнувшись, сказал:

  – Погода-то какая! Благодать! Сейчас бы на речку – с пивком, с девочками...

  И покосился на друга, с любопытством ожидая взрыва энтузиазма по этому поводу. Но тот только вяло кивнул как человек, которому все равно с чем соглашаться, и сунул в рот сигарету. Максим, не гася улыбки, долго глядел на него, потом ухмыльнулся:

  – Это тебе верно сказали. О журналах. Туда не просто попасть. Тут, брат, кормушка, чужих не пускают. Хотя, конечно, не без исключений... Может, не о том пишешь?

  – Да нет, как и все – о деревне. Как гуси гоготали на большаке, на плетне надрывался петух, а мальчик Сеня из Улан-Удэ в это время погнал стадо к водопою. Излюбленная тема толстых журналов. Кстати, редактор одного из них, возвращая рукопись, сказал: «Не литературно». Другой редактор по поводу того же самого изрек: «Грамотно написано, чувствуется, что вы уже печатались». Представляешь?

  Максим усмехнулся:

  – Да-а... Россия... Сколько голов, столько умов... Только вот что: ты бы о чем-нибудь другом. Знаешь, я где-то читал: научиться писать может каждый, но все дело в том, есть ли тебе что рассказать людям? Сможешь ли поведать им такое, чего они еще не знают?.. Вот ты говоришь, деревня... Согласен – неярко, серые тона. А ты – о городе, нашем современнике, из своей жизни что-нибудь возьми, да характеры цветистые, сюжетец поострее – чтобы рвало, а не царапало.

  – Есть у меня все это – новелл двадцать, наверное. Еще десятка полтора в плане, так и просятся на бумагу, но, знаешь, если честно, не хочу больше писать. Когда тебе без конца по рукам – то ничего уже не хочется делать этими руками. Отбиты. Вот и думаешь: для кого, для чего? Снова в стол? Там уже и места нет, около трех тысяч страниц...

  – М-да, невесело, – обронил Максим. – Хотя, припоминаю, у меня поначалу так же было: не брали. А потом что-то кому-то понравилось, наверное, под хорошее настроение попал. Тут ведь тоже, иной раз – как угадаешь... Ну, и пошло... С Сашкой вместе начинали, тоже печатался. Помнишь Сашку-то?

  – Еще бы! Я его сто лет уже не видел! Слушай, где он сейчас, как он? Вот бы собраться всем втроем!

  – О Сашке и не мечтай, – хмыкнул Максим, – он теперь другого полета птица. С литературой завязал, говорит, неблагодарное это занятие и не прибыльное. Подался в бизнес. Сейчас у него бензоколонка.

  – Жаль, – протянул Андрей. – Давно его не видел... Ну, а ты? У тебя какая колонка, пивная? С тобой-то что творится, отчего зачах? Ведь так гремел, так купался в лучах славы! Фамилия твоя была на слуху у всех: Бельский! Вы разве не читали? Да быть того не может! Все читают!..

  Максим не отвечал. Невесело усмехнулся, потянулся к початой бутылке, которую давно уже принес вездесущий Костик. Плеснул в кружку, махнул, запил пивом, стал жевать леща.

  Уныло согласился:

  – Что было, то было. Все в прошлом. А теперь я никто. Законченный алкаш – вот кто я, вот кем стал Максим Бельский.

  Андрей глядел на него, словно не узнавая. Выдержал паузу, подождав, пока собеседник закурит, и бросил жестко:

  – Почему?! Да что случилось с тобой, Макс, какая муха тебя укусила? Набрался славы, почил на лаврах – и в тину, в грязь, на дно! А талант? Его туда же, в ту же грязь? А как быть с теми, которые спрашивают, куда подевался Бельский? Уж не умер ли? Нет, что вы, надо им ответить, он еще живой для пивной и бутылки с водкой, но для вас как писатель – умер! Знайте это и не ищите его новых произведений!.. Макс, Макс, что за хандра полонила тебя, оплела паутиной мозги! Может, это связано с женщиной, и всему виной, как ни банально это звучит, несчастная любовь?

  Максим посмотрел на друга уже осовелыми глазами и обнял его, положив руку на плечо:

  – Связано, брат... Да еще как. Хочешь, расскажу? Только это не то, о чем ты думаешь, и дело вовсе не в несчастной любви. Я не был в рабстве у Омфалы и не прял на прялке подобно Гераклу; и все же паутину эту – ту, в которой я сейчас запутался, сплели для меня женщины... А началось все, как ты и сам догадываешься, с известности, со славы... Это, брат мой, омут, на краю которого ты стоишь, ежеминутно рискуя свалиться туда и утонуть. Все зависит от твоих мозговых извилин. Дали они трещину – и ты упал в пасть Харибды, которая высосала из тебя кровь, обглодала кости, а потом выплюнула их обратно. Многим удается удержать равновесие на краю этой бездны, и тогда они проходят опасный участок. Иные срываются, и у них уже нет сил, чтобы подняться. Я и есть тот самый, кто вознесся на Олимп, но не удержался и свалился с обрыва.

  Помолчав немного, словно собираясь с мыслями, Максим продолжал:

  – Туманом заволокло мозги, потом глаза. Появились сомнительные знакомства с некими одиозными личностями, меня закружил торнадо и швырнул в пропасть, в другой мир, где обитали эти самые личности-паразиты. Вместо здравого рассудка и желания работать на умах этих фланеров были рестораны, вечеринки, карты, вино и... женщины. Культурой там и не пахло, они понятия не имели, кто такой Мусоргский и в каком году произошла революция, зато виртуозно обыгрывали в карты, пили водку и подсылали к тебе слюнявых размалеванных девочек, которые смешно морщили носики при слове «работа». Вот в такую компанию гуляк – великовозрастных лоботрясов с фальшивыми улыбками и девочками-подстилками – я и попал. Надо ли говорить, что они сделали со мной за несколько месяцев? Я стал нищим, они обобрали меня до нитки, высосали из меня все! А когда им стало больше нечего из меня тянуть, они просто вышвырнули меня вон и протянули свои щупальца в другом направлении, ища следующего дурака, не знающего, куда деть свои деньги.

  – Как же ты попался на их удочку? Кто втянул тебя в эту компанию, чего тебе не хватало?

  – Женщины, – сразу же резко и коротко пояснил Максим. – Я пошел к ним не столько за наслаждениями, сколько в поисках музы вдохновения. Те, другие, что окружали меня, были слишком правильными, говорили о возвышенных чувствах, пели дифирамбы искусству, тонко рассуждали о поэзии, музыке, живописи. Они всегда строили гримасы презрения и искренне возмущались, если им случалось услышать, что я понятия не имею о том, кому Бетховен посвятил свою «Лунную сонату», или не выказывал никакого восторга при упоминании о «Лолите» Набокова. Со шлюхами было проще: они не выпендривались, наоборот, делали восхищенные глазки, хлопали в ладоши, слушая о том, как Фиест накормил Атрея мясом собственных сыновей, и всегда были на все готовы. Но... единственной и неповторимой, о ком я мечтал, среди них я не нашел так же, как и в среде творческой элиты.

  – Кто же она такая, эта твоя богиня? – спросил Андрей. – На кого похожа? Чей образ ты столь скрупулезно и ревниво нарисовал себе?

  – Это должна была быть муза – женщина, с которой мы безумно любили бы друг друга и которая вдохновила бы меня на создание новых шедевров. Причем, заметь, чуть волнистые светлые волосы и не коротко стриженная – такой рисует ее мое воображение... К тому времени, веришь ли, я почувствовал, что творчески иссяк, мне стало не о чем писать. У меня не было в голове ни одного сюжета, ни одной идеи. Душа кипела жаждой деятельности, перо рвалось к бумаге... а в голове, словно в пересохшем колодце – ни одной мысли. Знаешь, что это за момент такой? Критический. Он наступает в жизни каждого из служителей искусству.

  Андрей пожал плечами и честно признался, что пребывает в полном неведении относительно загадочного момента.

  Максим прояснил ситуацию:

  – Это то самое время, когда нам необходимо испытать восторг перед женщиной – этим двигателем науки и искусства. Лучезарное сияние их глаз, завораживающий блеск коралловых губ, нежный трепет бархатных ресниц, фигура, походка, улыбка! Их сокровища, которые они прячут от нас под броней и охотно предоставляют в наше распоряжение, едва почувствуют, что любят и любимы сами! Что было бы с нами, не восхищайся мы всем этим? Именно восторг перед юной Шарлоттой де Монморанси подвигнул Генриха IV на войну с Габсбургом. А Бальзак восторгался Эвелиной Ганской, когда писал свою «Человеческую комедию». Такое же упоение испытывал Хемингуэй от двадцатилетней Адрианы, что побудило его вновь взяться за перо и создать «Старик и море». Да мало ли примеров? Взять того же Леонардо да Винчи и Микеланджело. Сколько прекрасных творений создали они, любуясь женским телом, слушая чарующий голосок своей возлюбленной, вдыхая божественный аромат ее тела, умащенного будоражащими воображение кремами, духами, помадами и прочими женскими ухищрениями, которыми они вызывают в нас жажду кипучей деятельности!..

  – Черт возьми, Макс, – не выдержал Андрей, – ей богу, твой монолог задевает за живое... Но неужто ты, вокруг которого было всегда столько женщин, не мог найти среди них одну – единственную и неповторимую?

  – Как видишь, – Максим развел руками. – Повторяю, те, что низвергли меня в пропасть, были пустышками, не способными на большое чувство; а другие, из богемы... Знаешь, женщина по своей природе труслива. Будучи в тебя влюблена, она никогда первой не скажет об этом. Она предпочитает ждать. Чего же? Пока ты сам не подойдешь и не скажешь, что она одна для тебя милее всех и никто, кроме нее, тебе не нужен. Но вся беда этой дамы в том, что, во-первых, ее могут опередить, и тогда она, будучи по природе лишенной логического мышления, загорается местью к сопернице. Во-вторых, в море женщин, которое нас окружает, мы и сами порою не можем разобраться, какая милее, ибо каждая по-своему мила и желанна, и каждой мы готовы вручить свою душу. Не догадываясь об этом, они полагают, что мы их сестру по пальцам считаем, ежедневно меняя как перчатки, а потому боятся потерпеть фиаско и не спешат к нам со своими чувствами. Они прячут их в глубине души, терзаются при этом, безмерно страдают и ждут – когда же гора двинется к Магомету? И невдомек этой одурманенной любовными чарами прислужнице Эрато, что в груди объекта ее страсти бьется сердце, истосковавшееся по ласкам и любви, готовое упасть, и уже не гореть, а пылать безумной страстью, но лишь у ее ног, которые оно будет согревать своим теплом. Вот такой будет тебе мой ответ, Андрей.

  – Достойный шевалье де Грие, – резюмировал собеседник.

  – Пожалуй, – согласился Максим, – вот только с Манон проблемы и, кажется, неразрешимые. Куда уж мне теперь, любая Манон от меня шарахнется, стоит дыхнуть в ее сторону.

  – А завязать?.. – осторожно спросил Андрей.

  – А к чему? Чтобы снова начать писать? – Максим обреченно махнул рукой. – Ничего уже не получится. Мой ум стал подобен тихому погосту, а душа, чувства и стремления разбиты параличом. Только Манон Леско способна была бы всколыхнуть все это, но... мой дорогой друг, сия знаменитая особа жила в восемнадцатом веке, и ныне от нее не осталось даже праха.

  – Но ведь ты в болоте, Макс, неужели сам не видишь? Ты заплыл далеко, слишком далеко, имей же силы повернуть назад! Я понимаю, всегда легче заплыть на глубину, нежели вернуться оттуда, но собери свою волю, отруби гнилой сук, восстань из мрака забвения и вновь яви миру себя! Разве это так уж невозможно? Неужели то, что тебя ныне окружает, ты называешь жизнью? Хочешь, с тобой поговорит монах из некоего монастыря? Вот что он скажет тебе:

   "Где пребываешь ты? В плену!

   Таких две жизни за одну,

   Но только полную тревог

   Ты променял бы, если б мог?"

  Максим невесело усмехнулся, подумал мгновение, потом сказал: