Текст книги "Король и Злой Горбун"
Автор книги: Владимир Гриньков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
22
Первым эту новость принес Демин. Вошел в комнату и с порога выпалил:
– Я знаю, вы будете смеяться, но нас кинули!
У него был вид безумца.
– Проблемы? – беззаботно уточнил я.
– Ты видел новую эфирную сетку?
– Нет, – сказал я изменившимся голосом.
Только теперь я понял, что подсознательно все последние дни ожидал неприятностей.
– Наша «Вот так история!» передвинута на половину первого ночи!
– Этого не может быть! – не поверила Светлана.
– Хотелось бы надеяться.
– Откуда у тебя сведения?
– Сказали девчонки из секретариата Касаткина.
Я сдернул телефонную трубку с рычага.
– Этого не может быть, – повторила Светлана.
Касаткин был у себя.
– Это Колодин, – сказал я. – Насчет эфирной сетки – это правда?
– Ты о чем, Женя?
Но голос был фальшивый. Неестественный очень голос. И все он прекрасно понял, конечно же.
– Нашу программу поставили за полночь – так?
– Я еще не смотрел раскладку.
А голос все плыл, выдавая его с головой.
– Но почему? – возмутился я. – В чем причина?
– Я ничего не знаю, Женя. Сеткой занимается Огольцов, ты же знаешь, к нему все вопросы.
После этих его слов я окончательно понял, что все – правда, если чиновник начинает переводить стрелки, последние сомнения можно отбросить.
– Это же ночь! – сказал я, ожесточаясь. – У нас там будет ноль целых ноль десятых зрителей! Вы же убиваете мою программу!
– Женя! Все вопросы к Огольцову! Поговори с ним, может, это еще и не подтвердится.
Сидящий напротив меня Демин зло теребил ус.
– Ты же знаешь, Женя, что я прекрасно отношусь к тебе и твоей программе…
С Касаткиным не о чем было разговаривать. Он все будет валить на Огольцова, одновременно клянясь в собственной лояльности нам, и позиция у него замечательная. Железобетонная позиция, не сковырнешь.
Я швырнул трубку на рычаг.
– Ну что? – спросил Демин.
– Ничего! – огрызнулся я и отправился к Огольцову.
Гена в своем кабинете давал интервью нашему же каналу. Заливался соловьем, когда я вошел, но с моим появлением захлебнулся воздухом и замолчал. Интервьюировавшая его тележурналистка с недовольством взглянула на меня, но я не обратил на нее никакого внимания.
– Я хочу поговорить с тобой.
– У меня интервью, – вильнул Огольцов. – Ты же видишь.
– Я подожду.
Он понял, что я не уйду.
– Потом у меня совещание.
– Уделишь мне пару минут перед совещанием.
– Мне еще надо подготовиться.
– Совещания готовятся загодя, а не за две минуты до начала.
Гена вздохнул и скорбно посмотрел на свою недавнюю собеседницу.
– Отложим на часок, – попросил я. – Камера пусть останется, потом мы закончим.
Погасили софиты, отчего в кабинете стало как-то сумрачно и неуютно.
– Я слышал, эфирная сетка готова.
– М-да, – без особого энтузиазма подтвердил Огольцов.
– Можно взглянуть?
Он совсем потух. Значит, все правда.
– Что такое? – сказал я. – К чему эти революции? Каким образом меня вытолкали за полночь?
– Это решение Совета.
– Ты только не прикрывайся Советом.
– Я такие вопросы единолично не решаю, ты же знаешь. Был Совет, договорились отдать прайм-тайм телекомпании «Стар ТВ», таким образом программы других компаний сместились. Эфирное время ведь не резиновое.
– У меня наивысший рейтинг в стране!
– Я знаю.
– Мне письма приходят мешками, почтовая служба плачет!
– Я знаю.
– А ты новой сеткой убиваешь программу!
Огольцов вскинул руки, будто останавливая меня.
– Женя! Я был против! – сообщил он. – Я был за тебя! Но ты же знаешь, какое условие поставил от имени «Стар ТВ» Боголюбов! Или мы все берем пакетом и ставим боголюбовские программы в лучшее время, или он уходит на другой канал. И когда встает вопрос – твоя программа или боголюбовский пакет…
Гена развел руками.
– Мы ведь одной твоей программой эфир не заполним, у тебя хронометраж тридцать минут, а у Боголюбова – часы. И как ты думаешь, в чью пользу будет выбор?
Он посмотрел на меня, как на маленького несмышленыша.
– Но дело даже не в этом, – сказал Гена, понизив голос, как будто в кабинете, кроме нас с ним, был еще кто-то и он не хотел, чтобы чужие уши слышали то, что он мне говорил. – За твою программу бороться было невозможно в принципе. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Нет.
– Этот последний «Телетриумф»…
Я напрягся, и Гена, заметив это, еще больше добавил сочувствия в свой голос.
– Извини, я буду говорить не очень приятные вещи, но… – Сделал паузу. – Случившееся всеми было расценено как провал. Твой, Женя, провал, и твоей программы соответственно тоже.
Это было так несправедливо, что я не нашелся, что ответить.
– Нулевой результат при участии в семи номинациях одновременно – это симптом.
Я протестующе вскинулся.
– Это не мои слова! – поспешил уверить меня Гена. – Это мнение телевизионной тусовки. К ней можно относиться по-разному, но игнорировать – ты уж извини.
– А на мнение телезрителей тебе наплевать?
– Если бы сетку вещания составляли телезрители! – мечтательно и печально протянул Огольцов. – Ты пойми, Женя, я всей душой – за тебя, но…
Касаткин – тот чиновник опытный. А Гена Огольцов еще только учится, но, надо отдать ему должное, науку схватывает на лету, и линия поведения у него – один к одному касаткинская. Лично я, мол, за, но вот обстоятельства, брат, они ведь сильнее нас, и тут ничего не поделаешь. Касаткин все валил на Огольцова, Огольцов все валит на Совет, все вроде бы за тебя, но только вот конечный результат почему-то получается плачевный.
– Ты хоть понимаешь, что программе – конец? – спросил я.
– Ну зачем же так мрачно.
– Ты дурака решил валять?
– Женя! Ты же знаешь, как я к тебе отношусь…
Едва ли не слово в слово касаткинские слова. Начинался такой разговор, в котором лично мне все было известно наперед.
– Ладно, разберемся! – недобро насупился я. – Но ты уж мне поверь, что с сеткой вы маху дали, придется ошибки исправлять!
Огольцов пытался еще что-то сказать в ответ, но я его не слушал, вышел, хлопнув дверью.
К мрачному Демину и столь же мрачной Светлане за это время, как оказалось, присоединился ничего не подозревающий Гончаров.
– Все правда, – сказал я. – Кингстоны открыты, идем ко дну.
Гончаров тотчас напрягся.
– Что говорит Огольцов? – осведомился Демин.
– Что это всерьез и надолго и выкарабкаться вряд ли удастся.
– Перепланировки, значит, не будет?
– Лично для нас – нет. Семь неполученных на «Телетриумфе» призов – это первый звоночек, начало конца нашей программы.
– Это его слова?
– Смысл такой.
Демин сердито засопел.
– Что происходит? – озаботился Гончаров.
– Нашу программу закатали на половину первого ночи, – пояснил я.
– Поздновато.
– Не то слово, – поддакнул я.
Гончаров вряд ли понимал до конца весь трагизм нашего положения, но что-то подсказывало ему, возможно, наш удрученный вид, что дело плохо.
– Пройдет всего несколько месяцев, и нас, то есть нашей программы, не будет, – сказал я ему.
– Как? – поразился Гончаров. – Совсем?
– Совсем.
– Это почему же?
– Сначала в нашу программу станут давать намного меньше, чем прежде, рекламы – кому же нужна реклама ночью, когда все спят? Потом и телеканал понизит закупочную цену нашей программы, и мы будем получать крохи – зачем телеканалу дорогая программа, если ее мало кто смотрит и рекламы почти нет? Меньше денег у нас – меньше возможностей, дорогие постановки мы уже не осилим, программа станет проще, выродится, и от нас уйдут последние почитатели. И тогда занавес опустится.
– Они это специально, – процедил сквозь зубы Демин.
До сих пор сидел, мрачно размышляя, и вот пришел к выводу.
– Все было подстроено. Ты смотри, Жень, как все складно: Боголюбов предлагает нам покровительство, мы против, тогда он решает нас раздавить, но просто так нас задвинуть невозможно, потому как неизбежен скандал, и они придумывают эту мульку с семью номинациями в «Телетриумфе». Мы-то, дураки, уши развесили, а эти ребята совсем не простаки. Прокатили нас на «Телетриумфе», и у них появился классный козырь – что это за программа, мол, «Вот так история!», они же пролетели, не взяв ни одного приза. И вот под этот шумок нас выдавливают в мертвый ночной эфир, зная, что скандала уже не будет, чуть что – они этим чертовым «Телетриумфом» прикроются.
– Вроде бы логично, – признал я. – Но не слишком ли ты демонизируешь Боголюбова?
– А ты не задумывался над тем, кому достались все призы?
Я пожал плечами, не понимая, о чем говорит Илья.
– Вот эти все программы, которые стали победителями в номинациях «Телетриумфа», они кому сейчас принадлежат? – сказал Демин и выразительно посмотрел на меня.
Я стал вспоминать, и мне вдруг открылось то, о чем Демин додумался раньше меня. Программы-победительницы были разные, очень разные, но все их объединяло одно.
– Черт побери! – пробормотал я, потрясенный столь удивительным открытием. – Это же все боголюбовские программы!
Конкурс как бизнес. Никакого соперничества, все призовые места стоят денег. Случайности исключены, за все заплачено. Лучшие программы – это те, которые из боголюбовского пакета. Все остальные умрут.
– Я же говорил! – сказал Гончаров. – Не надо было упрямиться! Надо было пойти к этому Боголюбову, поклониться…
Насчет поклониться – это он явно переборщил. Потому что Демин бешено завращал глазами и заорал:
– Я тебя сейчас по паркету маслом размажу, советчик! Я из тебя люля-кебаб без соли сделаю!
Я едва успел перехватить взбесившегося Демина, а иначе он запросто воплотил бы свои замыслы в жизнь. К счастью, и Гончаров оказался прытким дядькой, он легко соскочил с места и укрылся за столом. Оттуда, из безопасного, как ему представлялось, далека, он и донес до нас мысль о том, что обо всем этом думает:
– Тут прыгать нечего. Профукали передачу – теперь надо думать, как дальше жить.
23
В ночном клубе «Какаду» было сумрачно и шумно, но вечер еще только начинался, и потому чувствовалась какая-то незавершенность – присутствующие были недостаточно пьяны и девочки-стриптизерши еще не вышли на сцену.
Мы втроем – я, Демин и Светлана – устроились за угловым столиком, где было несуетно и тихо.
– Женя! – сказал мрачный Демин. – Или ты его выкинешь…
Я прекрасно понял, о ком он, но не подал вида.
– Он действует мне на нервы, и я в один не очень прекрасный день все-таки дам волю рукам.
– Ты о ком?
– О Гончарове! – буркнул Илья.
Светлана засмеялась.
– У тебя стойкая антипатия к нему, – определила она.
– Милая моя! Если человек приходит с улицы и с ослиной самоуверенностью начинает нас учить жизни – я нервничаю и плохо сплю!
– Он, конечно, своеобразный человек, – признал я очевидное. – Из тех, кого называют чудаками. Но, согласись, он иногда подбрасывает нам хорошие идеи.
– Например, пойти на поклон к Боголюбову.
– Речь не об этом, – поморщился я. – Согласись, он неплохо придумал с розыгрышем своих друзей детства. И если это легко снять…
– Чепуха! – перебил меня Демин. – Хочешь, скажу, отчего ты с этим Гончаровым носишься? Не из-за идей его, а из-за того, что вбил себе в башку, будто в чем-то виноват перед этим грузчиком. Его, видите ли, с работы из-за нас турнули. Черта лысого! Мы тут вовсе ни при чем, он сам влез в эту историю со своим дурацким удостоверением.
Демин потянулся ко мне через стол и сказал, глядя в глаза требовательно и сердито:
– Он долженуйти! Завтра же!
– Ты не прав, – вмешалась Светлана. – В штат мы, конечно, Гончарова не возьмем, но хотя бы один сюжет с ним отснимем.
– А там будет видно, – поддакнул я.
– Да я его за это время инвалидом сделаю, – сжал кулаки Илья. – Я на него уже смотреть спокойно не могу. Это мы еще сюжет с самолетом не сняли, а только после самолета идет гончаровский сюжет, и это столько дней, что всякое может случиться.
Гончаров просто попал под горячую руку. У нас были неприятности. Демин психовал, и ему нужен был объект, на который можно было бы выплеснуть накопившееся раздражение. Тут как раз поблизости очутился Гончаров. Если бы Гончаров к тому же поменьше открывал рот и не лез со своими дурацкими советами…
– В общем, так, – решил я. – Самолет отодвигаем на потом. Первым снимаем гончаровский сюжет.
Отснимем – и Гончарова пока что можно будет удалить со сцены. А там посмотрим.
– Ты злой, Илья, – вздохнула Светлана.
– Просто я не люблю идиотов.
– Он не идиот. Просто не такой, как все.
– Твоя последняя фраза – это и есть классическое определение идиота.
Они, наверное, еще долго препирались бы, если бы перед нашим столиком вдруг не нарисовался Гена Огольцов.
– О! – сказал Гена. – Вот вас-то я рад видеть!
У нас радости было поменьше, но четвертый стул оставался свободным, и потому избежать Гениного общества не представлялось возможным. Огольцов опустился на стул и махнул рукой куда-то себе за спину:
– Я сижу там, у сцены. Оттуда девчонок лучше видно.
Он хихикнул, и я понял, что Гена уже нетрезв, хорошо успел набраться. Наверное, давно сидит в «Какаду». Демин сердито вздыхал и топорщил усы.
– Да, – сказал Огольцов. – Жизнь – штука такая. – Сделал неопределенный жест рукой. – Несправедливости много.
– Давай лучше о бабах. – Это сказал Демин. – Без философии! А?
Огольцов посмотрел на него долгим взглядом.
– Мужики! – сказал он с надрывом. – Я знал, что так будет, что вы меня будете держать за козла, но я ведь ни при чем!
Все-таки Демин прав – уж лучше о бабах, чем слушать пьяные признания в любви.
– Я же за вас, мужики! Я сражался!
На Генином лице была маска страдания. Даже слезы выступили.
– Скажи-ка, – попросил я. – А вот если бы мы с Боголюбовым договорились…
Гена замер и воззрился на меня.
– Не было бы таких проблем, да?
Гена задумался.
– Не знаю, – признался он после долгой паузы. – Не могу отвечать за других.
– А если поразмышлять?
– Ну, если только поразмышлять. – Огольцов в задумчивости потер переносицу. – Внутри своего пакета Боголюбов, наверное, мог бы поставить вас в прайм-тайм. Хорошие программы у него есть, но такой по-настоящему сильной, как ваша, нет. И он, мне кажется, это понимает.
– Значит, все дело только в нашей неуступчивости?
– Разве я такое говорил?
– А если поразмышлять? – опять предложил я.
В ответ Гена протестующе замахал руками.
– Только не надо во всем видеть заговор!
Я понимал, почему он так возбудился. Если заговор, то тогда и он, Огольцов, заговорщик. А он заговорщиком быть не хотел, он хотел быть нашим другом.
– Вы должны понять, – сказал Гена, – что есть вещи объективные. Да, образовался телевизионный монстр, боголюбовская компания, и рядом с этим монстром всем, кто помельче, очень и очень неуютно.
– Этот монстр скоро всех передавит, – с мрачным видом напророчествовал Дёмин.
– Не всех, конечно, – пожал плечами Огольцов. – Какая-то мелочевка останется.
Мелочевка – это он хорошо сказал. Крупняк и середнячков слопают, а мелочевку оставят – чтобы показать, что конкуренция все же имеет место быть, и еще чтобы затыкать дыры в эфире. Например, по ночам, как в нашем случае.
– И тебя Боголюбов съест! – мстительно сказал Гене Демин.
– Подавится.
Конечно, не съест, тут я был с Геной согласен. Он человек осторожный, не нам чета, и на рожон никогда не лезет.
– Как думаешь, чем все закончится? – спросил я у него.
– В смысле?
– Получится у нас Боголюбову противостоять?
– Тебе какой нужен ответ: обнадеживающий или честный?
Понятно.
– Туг вот какая штука, – с хорошо прочитываемым сочувствием в голосе сказал Огольцов. – Боголюбов прет как танк и в конце концов подомнет всех. – Сделал выразительную паузу. – Кроме тех, кто успеет вскочить на броню.
Это не было для меня откровением. Тот, кто поддастся боголюбовскому нажиму, уцелеет. Все остальные постепенно повымрут. Как в нашем случае.
– Вот так-то, – заключил Огольцов и обвел нас печальным взглядом.
И опять Демин сердито встопорщил усы.
– А этот-то ваш где? Который с вами все время? – обнаружил отсутствие Гончарова Огольцов.
Я неопределенно махнул рукой, и этот жест можно было понимать как угодно.
– Я все хотел спросить, – сказал Гена. – Он кто?
Я даже не успел рта раскрыть, а Демин уже мрачно изрек:
– О-о, это серьезный человек. Очень серьезный. От него кому хочешь жарко станет, хоть тебе, хоть даже Боголюбову.
Огольцов недоверчиво воззрился на Илью.
– Точно, точно, – подтвердил тот. – Он все взял в свои руки, и мы уже и пикнуть не смеем.
Гена посмотрел на меня. Я с серьезным видом кивнул, давая понять, что так оно и есть на самом деле.
– Ну-ну, – пробормотал Огольцов.
Не мог понять, разыгрываем мы его или говорим серьезно.
На сцену тем временем выскочили две девчонки. Представление начиналось.
– Тебе пора, – сказал Огольцову Илья.
Гена сделал вид, что не обиделся. Поднялся, сцепил руки над головой.
– Я с вами, ребята!
– Давай, давай! – махнул рукой бесцеремонный Демин. – Спеши, последний трамвай уходит.
Гена пошел прочь, неуверенно лавируя между столиками.
– Сволочь порядочная, – сказал Илья. – Боголюбов с ним легко договорится. Если уже не договорился.
24
В собеседники Гончарову мы подобрали его бывшего соседа по дому. Они прожили на одной лестничной площадке почти два десятка лет, потом, при сносе дома, их семьи разъехались, и они уже больше не встречались – до этого самого дня, когда Гончаров пригласил своего бывшего товарища по юношеским забавам в небольшой, на несколько столиков, ресторан. Это было полуподвальное помещение в одном из переулков в центре Москвы. Чтобы выйти к нему от метро, гончаровскому приятелю пришлось поплутать, и он опоздал минут на двадцать. Увидел вывеску, попытался войти, но был остановлен неприветливым типом в распахнутой кожанке. «Типом» был Демин.
– Спецобслуживание, – сказал Демин, глядя сквозь гончаровского гостя. – Закрыто.
– У меня здесь встреча… Мы договаривались…
– Закрыто, – равнодушно повторил Демин.
Гость явно не был готов к такому обороту дела и собирался уйти, но снизу, от дверей, к нему уже поднимался Гончаров. Сергей Андреевич шел, широко распахнув для объятий руки, и приговаривал:
– Степа! Степушка! Ну наконец-то!
Он улыбался, и его улыбка была совершенно искренней. Еще бы – Степана он не видел почти тридцать лет, и воспоминания юности теперь будоражили и радовали. Они обнялись. Присмиревший Демин топтался в стороне.
– Идем, идем, – потянул по ступеням гостя Гончаров. – Я тебя уже заждался.
Спустились вниз, вошли в зал. Здесь не было никого, и ресторан казался необитаемым, только угловой столик был накрыт на двоих, и на нем, создавая непринужденную уютную атмосферу, потрескивали горящие свечи.
– А мне говорят: спецобслуживание, – начал было гончаровский гость и тотчас же осекся, вдруг догадавшись о чем-то.
– Спецобслуживание, – не стал разубеждать его Гончаров. – Садись-ка вот сюда.
А к столу уже мчались вышколенные официанты, сразу двое, и не привыкший к такому обхождению Степан Николаевич сжался и затих. Зато Гончаров чувствовал себя в родной стихии. В дополнение к тому, что стояло на столе, он заказал еще несколько блюд, да как заказал! Будто был не гостем этого почтенного заведения, а хозяином, так это смотрелось со стороны. Неспешность речи, плавность движений и никакого заискивания перед обслугой. Хозяин!
– Ты где сейчас? – спросил Степан Николаевич, когда официанты умчались выполнять заказ. – По бизнесу?
Лично для него это было бы наиболее правдоподобным объяснением. Но сегодняшний день представлялся Гончарову особенным, и на мелочи он размениваться не собирался.
– По бизнесу? – переспросил с мягкой и значительной улыбкой. – Ну что ты!
Самолично плеснул в рюмки дорогого коньяка, который его гость прежде видел только на рекламных плакатах.
– Бизнес – это занятие для нищих духом, – сказал Гончаров. – Для тех, кто не способен мечтать, кто не видит перспективы.
Его гость, наверное, тоже не видел перспективы, потому что вдруг поскучнел, но Гончаров этого, казалось, даже не заметил. Он держал в руке рюмку с коньяком и задумчиво смотрел вдаль, прозревая там, вдали, что-то такое, чего не видел его собеседник.
– Степа! – с чувством сказал Сергей Андреевич. – Давай выпьем за людей, о которых никто не знает. А они тем не менее делают свое нелегкое дело – там, – махнул рукой, указывая куда-то за стены ресторана, – далеко от нас. Благодаря этим людям мы можем спокойно жить и трудиться, когда-нибудь о них напишут книги.
Гость ничего не понял, кроме того, что и Серега Гончаров, его давний дружок, имеет отношение к этим таинственным героям, и на всякий случай согласно кивнул. Они выпили. Коньяк оказался хорош.
– Так это все – для тебя? – Степан Николаевич повел рукой вокруг, имея в виду то самое «спецобслуживание», о котором ему сообщили на входе.
– Для нас, – поправил его незаносчивый друг детства. – Для нас с тобой, Степа. Ты-то как?
– Я – никак, – сообщил Степан.
Прямо-таки потух. Жизнь не удалась. Пятьдесят лет, время подводить первые итоги, а за душой оказывается – ничего. Пшик!
– Что такое, Степан? – озаботился Гончаров. – Плохо жил, да?
– Не то чтобы плохо…
– Ну-ну, рассказывай!
– Серо как-то. Неуютно. Да ты и прав, наверное, плохо! Плохо жил!
Гончаров потребовал подробного отчета. В следующие пять минут он узнал, что Степан Николаевич несколько сгустил краски. У него, оказывается, было двое детей и двое же внуков. Последние десять лет он трудился в одном из учреждений Академии наук и имел докторскую степень. Три года проработал в Австралии, читая там лекции, и вернулся по собственной воле, соскучившись по березкам. Были изданы две его монографии и опубликовано несколько десятков статей.
– Так в чем же дело? – спросил озадаченный Гончаров. – В чем проблема?
– Ни в чем, – ответил посмурневший Степан Николаевич. – Плохо – и все дела!
Гончаров откинулся на спинку стула. У него был вполне сочувствующий взгляд, но где-то там, в глубине этого взгляда, угадывались насмешка и тщательно скрываемое торжество. Ничто не может так возвысить человека в собственных глазах, как лицезрение чужих неудач, пусть даже и не вполне настоящих.
– М-да, – протянул Сергей Андреевич. – Серость будней заедает.
Он кивнул, подтверждая, что способен понять своего собеседника.
– Мне это чувство незнакомо, но понять тебя могу. Вроде бы успех, вроде бы люди уважают, но – что-то вот так свербит внутри.
Гончаров говорил будто с затаенной печалью. Как он играл, черт побери! Какой талантище пропадал! Я знал его прежнюю жизнь, но сейчас, глядя на него, готов был поверить, что мое знание было ненастоящим. А настоящий Гончаров – вот он, передо мной, многое повидавший, значительный и уверенный в себе.
– Мы часто ошибаемся, – продолжал Сергей Андреевич. – Там, в самом начале пути. Когда решаем, кем быть и для чего жить. Хотим как можно быстрее стать взрослыми, строить карьеру, бороться, пытаясь чего-то достичь. И в математически просчитанной четкости своих стремлений и поступков теряем – что?
– Что? – как эхо отозвался его собеседник.
– Мечту! – ответил Гончаров. – Задор и безрассудство молодости! Самих себя!
Он говорил так уверенно, что Степан Николаевич все больше и больше сникал, понимая, что речь сейчас не о Гончарове, а о нем, об эфемерности его успехов, об этой диссертации, которую он защитил и которая никому, кроме него самого, честно говоря, не нужна; о его работе, которая именно работа – ради куска хлеба, но никак не полет мысли и не воспарение духа; обо всей его жизни, о которой и вспомнить-то ничего хорошего нельзя.
– А я плюнул на все. Еще тогда, в молодости, как только из армии пришел. Решил, что ничего мне не надо – ни достатка, ни благ каких особых. Лишь бы послужить стране.
Его взгляд затуманился. Он поджал губы, и лицо приобрело несколько суровое выражение. Степан Николаевич смотрел на своего собеседника с нескрываемым благоговением.
– И, знаешь, я доволен своей жизнью. Хотя ни денег не накопил, ни квартирой в центре не обзавелся. – А взгляд Гончарова все больше и больше туманился. – Да и ни к чему мне это все. В других местах я бываю чаще, чем в Москве, и уже не разберешь, где мой дом. – Встрепенулся. – Но Родина – здесь!
Взгляд горел. Лицо раскраснелось. Он был красив красотой человека, твердо знающего, для чего живет.
– Риск – ничто! Опасность – ничто! Лишь бы страна родная жила спокойно!
– За тебя! – воодушевился и Степан Николаевич, подняв наполненную коньяком рюмку. – За твою работу! За твое мужество!
– А что ты знаешь о моей работе? – будто даже насторожился Гончаров.
– Знать не знаю, но догадываюсь, – многозначительно и понимающе улыбнулся его собеседник. – Будь спокоен, Сергей, я – могила!
И даже палец к губам прижал, демонстрируя, что на него можно положиться.
– Не может быть, чтоб знал! – продолжал волноваться Гончаров.
– Я же сказал – никому! Никогда! Ни при каких обстоятельствах! Давай лучше выпьем!
Выпили.
– А что, слух какой-то обо мне прошел, да? – почему-то шепотом осведомился Гончаров.
– Да нет, Сергей, это я сейчас только догадался.
– О чем?
– О твоей работе.
– И кто я, по-твоему?
Степан Николаевич придвинулся к собеседнику так близко, что они теперь почти касались лбами, и только тогда почти неслышным шепотом произнес:
– Ты из тех, кого называют «бойцами невидимого фронта».
Он отстранился столь стремительно, что было видно – испугался собственных слов.
Вот это был звездный час Гончарова. Пик торжества. Тот момент, ради которого, кажется, все им и затевалось.
– Ты ошибаешься, – сказал он и сделал многозначительную паузу. – Все намного серьезнее.
Я видел, как у Степана Николаевича поползли вверх брови. Более серьезного дела, чем борьба на «невидимом фронте», он себе не представлял. И теперь лихорадочно просчитывал варианты. У него явно ничего не складывалось, и Гончаров пришел ему на помощь.
– Я космонавт, Степа.
Пауза. Изумление исказило лицо Степана.
– Но не обычный космонавт, Степа.
Сознательно выдерживает паузу, растягивая удовольствие.
– Я из секретного спецотряда. Отряд называется «Марс».
Степан Николаевич замер и перестал дышать, пытаясь постичь смысл услышанного. Длиннющая пауза – в целую вечность. И наконец – вопрос:
– Марс? Тот самый?
– Тот самый, – подтвердил Гончаров. Приблизился к собеседнику и сказал, понизив голос: – Мы уже на Марсе, Степан. Россия имеет там несколько баз. Но только – тс-с-с!
Человек, которому секунду назад сообщили сногсшибательную новость, некоторое время пребывает в таком состоянии, когда может качнуться в любую сторону – или во всеотрицающее неверие, или в столь же безоговорочную веру, и тут самое главное – успеть выложить перед ним козыри, закрепить успех, и понимание этой несложной, в общем-то, хитрости тут же продемонстрировал Гончаров. Достал из внутреннего кармана пиджака несколько цветных фотоснимков и протянул их своему собеседнику.
На снимках был какой-то фантастический пейзаж. Красноватая пустыня убегала вдаль, к самому горизонту. На переднем плане стоял человек в костюме космонавта. Сквозь стекло скафандра можно было без труда опознать улыбающегося Гончарова. Немного в стороне виднелся странного вида агрегат на колесах, отдаленно напоминающий луноход.
– Мы там с девяностого года, – сказал Гончаров. – Восемь поселений, полторы тысячи человек. Данные секретные.
– Да-да, я понимаю, – поспешно пробормотал его собеседник.
Тут как раз в числе прочих обнаружилась фотография, сделанная явно не на Марсе. Президент России вручает Гончарову Звезду Героя. А тех звезд на груди у Гончарова не одна. Степан Николаевич пересчитал, шевеля губами. Шесть. Не поверив, пересчитал заново. Все-таки шесть. Изумленный, он поднял голову. Окончательно поверил, и оттого его потрясение стало совсем уж глубоким. Перед ним сидел дружок его детства, беспутный в прошлом Серега, которого родители нещадно драли за всяческие мальчишеские выходки. И вдруг выяснилось, что из хулигана и двоечника вырос шестирежды… нет, шестикратно… нет, не так… а как?.. тьфу, черт!.. в общем, шесть раз Герой России. По прежним временам шесть раз Герой Советского Союза. Звезд больше, чем у Жукова. Больше, чем даже у Брежнева. Степан Николаевич явно лишился дара речи. А Гончаров держал марку. Ничего не говорил, только смотрел на собеседника со значительностью и теплотой во взгляде.
– Ах ты! – постепенно возвращался к жизни Степан Николаевич и качал головой, будто кукла. – Смотри-ка! Ай да Серега! Ай да молодец!
Его путь из трясины потрясения к действительности занял долгих пять минут. Когда он вновь обрел способность хоть что-то воспринимать, Гончаров воспользовался моментом, чтобы просветить своего собеседника.
– Мы – хозяева Марса, Степа. Он – наш!
– А американцы? – шепотом спросил Степан Николаевич.
Гончаров скривил губы в надменной усмешке.
– Они вчистую проиграли нам борьбу.
– Но тоже, значит, пытались?
– Еще как! – сказал Гончаров и снова стал суров. – Думали, что им все можно. Но мы этим американцам так врезали…
Сжал кулаки. Степан Николаевич смотрел на собеседника широко распахнутыми глазами. Но было видно, что пока ничего не понимает.
– Мы там оказались первыми. Я тебе говорил – еще в девяностом году высадились. Сразу исследования там всякие, пробы, ну да ты понимаешь.
Степан Николаевич с готовностью кивнул.
– Только копнули марсианский грунт – батюшки! – а там золото, платина, всякие цветные металлы. В общем, планета сокровищ. И тут подоспели американцы. Ихний корабль примчался. Ну, мы им говорим: здесь все общее, не ваше и не наше. Тут вот вы хозяйничайте, а тут вот мы. Ну, хотели, чтоб по справедливости. Так эти сволочи, – Гончаров опять сжал кулаки, – на рожон полезли. Думали, как на Земле привыкли хозяйничать, так и на Марсе все будет им принадлежать. Нет, говорят, уходите отсюда, Марс, мол, наш.
– Но мы-то первые были! – не сумел сдержать негодования Степан Николаевич.
– А я о чем? – воодушевился Гончаров. – Говорим им: не уйдем – и все тут!
– Правильно!
– А они: будем воевать!
– Вот сволочи!
– А мы им – только попробуйте!
– Ага!
– А они…
Пауза. У Степана Николаевича вытянулось лицо.
– А они взорвали на Марсе атомную бомбу.
– За… Зачем?
– Война, Степ.
Гончаров склонился к собеседнику и, глядя прямо в глаза, сказал негромко:
– Об этом почти никто не знает – тайна. Но Третья мировая война состоялась. Там, на Марсе. В прошлом году. – Он уже не мог остановиться. – С применением ядерного оружия. Были большие разрушения и жертвы. Но мы победили.
Откинулся на спинку стула, наслаждаясь произведенным эффектом.
Пауза на этот раз была дольше прежних. Я видел, как вздохнула Светлана. Она по обыкновению записывала звук, и для нее молчание в эфире было не самым желанным моментом в съемках. Я же сохранял спокойствие. Звука нет, зато какой видеоряд! Какая будет картинка! Все эти несколько минут молчания обязательно пойдут в эфир полностью, без изъятий. Потому что сплошное удовольствие – наблюдать за выражением лица Степана Николаевича Овчаренко, доктора наук, автора двух монографий, серьезного и степенного человека, только что, вот прямо сейчас, узнавшего о недавно состоявшейся Третьей мировой войне. Ради одних лишь этих кадров можно было готовиться к съемкам.
