Текст книги "... В среду на будущей неделе"

Автор книги: Владимир Клименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Бригадный кок

Павлик лежал на койке с раскрытыми глазами: сон совсем не брал его. И хотя тревога улеглась, на душе было муторно. Егор Иванович по неизвестным причинам остался на берегу, в далеком теперь поселке. А он, Павлик, неожиданно очутился среди чужих людей, И еще неизвестно, как отнесутся к нему эти люди. Чего, например, хорошего можно ожидать от Глыбина или от тех двух, которые шушукались у спасательной шлюпки?

При воспоминании о таинственных шептунах мысли Павлика переключились на них. Рохля… Звучит-то как противно! А какой он из себя, этот Рохля? И как узнать второго, который говорил таким суровым басом?

Павлик перевернулся со спины на бок и посмотрел в темно-лиловый круг иллюминатора, пересеченный пополам черной чертой горизонта. Чуть выше этой черты тускло блестела одинокая звездочка. Стало еще тоскливее. Затерянная в небесном океане, эта звездочка напоминала сейчас Павлику его самого, такого одинокого среди морских просторов.

Глыбин громко храпел на нижней койке, широко разбросав руки и ноги. Он храпел так же сердито, как и разговаривал. Простыня оползла с него и белым пятном выделялась на полу. «Почему он такой злой?» – подумал Павлик. В книгах люди с богатырским телосложением всегда бывают добродушными, неловкими, словно их смущает собственная сила… А голос у него какой грубый, совсем как у одного из тех шептунов. И не только голос. Манера разговаривать, тон… Стой-ка, стой-ка, неужели он?! Да нет, диверсанты – в книгах так пишут – стараются быть незаметными, тихонькими или добиваются, чтобы их уважали и любили, а этот…

В темном кругу иллюминатора появился золотой челнок – месяц. Он наискосок прочертил иллюминатор и исчез. На смену ему пришло темно-фиолетовое облачко с огнистыми краями. В каюту пробился бодрый, радостный возглас чайки. И как будто по сигналу темнота, облепившая со всех сторон сейнер, начала таять. Заря над морем разрасталась быстро и неудержимо. Сначала засеребрилась вода неподалеку от «Альбатроса», потом блеск побежал дальше, к горизонту, и вдруг вся даль вспыхнула лилово-золотистым трепетным сиянием.

На палубе раздались шаги. Кто-то шел со стороны носового кубрика. У каюты человек остановился, со звоном сбросил крючок, удерживающий дверь приоткрытой, шагнул через высокий порог, но зацепился за него и недовольно проворчал:

– Через такой комингс только сигать надобно…

В каюте было сумеречно, и Павлик ничего не мог разглядеть, кроме синеватых усов на лице вошедшего.

– Макар, а Макар! – сказал усач, наклонясь над Глыбиным и тормоша его.

Глыбин заворочался, заворчал:

– Ну, чего тебе, Шкертик?!

– Что хлопцам на завтрак готовить? – спокойно спросил усач. – С вечера зеленый борщ заказывали, а у нас скоропортящихся продуктов много: белуга свежая, камбала, колбаса ливерная…

Глыбин возмутился:

– Нашел ради чего будить! Привыкли по пустякам к Крабову приставать. Заказывали! Здесь не ресторан. Нажарь белуги, вскипяти водицы – и хватит. Ну, все, что ли?

– Все. Только ты не рычи! – Усач переступил комингс и уже с палубы добавил: – Не успел на место Егора Ивановича сесть, а уже на начальственных струнках затренькал.

Вторым, с кем познакомился на «Альбатросе» Павлик, оказался как раз бригадный кок с чудной фамилией Шкертик. Старик был маленького роста, щуплый, вовсе не такой, каким представлял себе мальчуган каждого человека, связанного с морем. Худощавое его лицо освещали серые добрые глаза; нос, усевшийся на паутину глубоких морщин, напоминал крупную шишку.

Знакомство с коком произошло перед завтраком, когда Павлик вышел из каюты на поиски умывальника. Он наткнулся на Шкертика у двери камбуза и нечаянно вышиб у него из рук миску с нарезанной рыбой. Павлик растерянно топтался перед стариком. «Простите, простите, – повторял он. – Я не нарочно…» Потом спохватился и принялся поднимать с палубы разлетевшиеся во все стороны куски рыбы. Шкертик с молчаливой улыбкой следил за ним. Принимая последний кусок, старик удержал руку мальчугана.

– А мне и не доложили, что бригада на человеческую единицу выросла! – лукаво сощурился кок. – Ты чей? Да успокойся, ничего страшного не произошло. Палуба у нас чистая, хоть скатерку стели.

Спокойствием, ласкою старик сразу же привлек к себе Павлика. Он рассказал, каким образом «бригада выросла на человеческую единицу».

Выслушав его, старый рыбак неодобрительно крякнул:

– Значит, Егор Иванович тебе отказал, а ты… – Шкертик взял Павлика за плечи (они были почти одного роста) и легонько подтолкнул к площадке с неводом. Здесь возвышался квадратный столик, вокруг которого вместо скамеек были установлены ящики из-под овощей. Старик усадил Павлика на один ящик, сам опустился на другой.

– Как же тебя звать-величать? – спросил Шкертик.

– Пашка.

– Гм, Пашка… – Кок подергал себя за кончики усов, явно недовольный ответом. – Пашка… Неправильно! Пашки только у босяков бывают. А у тебя дядя культурный человек. Стал быть: Павлик, Павлуша. Ага?

Мальчуган смущенно улыбнулся. А Шкертик продолжал:

– У меня, Павлуша, таких, как ты, хлопчиков семеро единиц. Внуки, понятно. Все грамотные, с красными галстуками ходят.

– Пионеры, – сказал Павлик.

– Как же, пионеры-ленинята. Все ребятки будто ничего, смышленые, вежливые. А вот один от меньшей дочки, сорви-голова – и только. Никах культура к нему не пристает. Как ляпнет что-либо, так хочь падай от стыда. Таких словечек да прозвищ набрался, что боже упаси. – Шкертик сделал небольшую паузу и продолжал: – Я это к чему тебе говорю? Вижу: парнишка ты вроде бы настоящий, а у нас на катере тоже люди всякие имеются. Так ты подальше от них держись. Угу.

– А какие они? – спросил Павлик.

– Птицу по полету видно, – неопределенно ответил кок. Он внимательно посмотрел Павлику в глаза и спросил сам: – А что это ты про дядю не интересуешься? Знаешь, что его на катере нету?

– А почему он дома остался? – насторожился мальчуган.

– Заболел наш Егор Иванович, – вздохнул старый рыбак.

– Как заболел? Я его перед отплытием совсем здоровым видел.

– Болезнь внезапная получилась… Шел на берег, а его аппендицит цапнул. Хорошо, что сторожиха рядом оказалась. Теперь, наверно, вырезали. Угу.

Павлик сразу же вспомнил о вчерашней суматохе на берегу. Вот, оказывается, почему кричала женщина! «Бедный дядя Егор», – подумал мальчуган.

Рядом со Шкертиком Павлику было хорошо, как-то по-особенному уютно. Вспомнилась далекая родная Ильичевка на крутом речном берегу, представился слепой дедушка, маманин отец, сидящий на широком пне среди таежного леса, пронизанного солнечными лучами. Дедушка и этот добрый усатый Шкертик чем-то похожи друг на друга. Не внешностью, не сединой, а чем-то, что невозможно ни увидеть, ни объяснить, а только почувствовать.

Шкертик посмотрел на чайку, пронесшуюся над самой мачтой «Альбатроса», перебросил взгляд на синий морской простор, осыпанный солнечными блестками.

– Вот ты около большой реки живешь, – сказал он, – а настоящие штормы на той реке бывают?

– Ветры сильные дуют, но волн таких, как на море, нет.

– А тебе откуда известно? – сощурился Шкертик. – Ты же сам давеча говорил, что впервой на море.

Павлик секунду подумал, потом ответил:

– Кино видел и сравнил.

– А сам ты шторм, ну, хотя бы речной, нюхал?

– Как это – нюхал? – удивился Павлик. – Разве шторм можно нюхать?

– Ну, чтоб яснее, в шторм попадал?

– Нет. Да я бы не испугался!

– Кхм.

– Честное слово не испугался бы! – повторил Павлик запальчиво. – Ни за что не струсил бы!

Шкертик осуждающе покачал головой:

– А это ты зря сказал! Угу. Тут уж хвастовством пахнет. Я весь свой век на море, а и то дурно бывает, когда погода настигнет. А ты… В общем я тебе один случай расскажу…

Но рассказать Шкертику помешали. На палубе появились рыбаки, зашаркали босыми ногами по прогретым доскам. Все они были загорелые, жилистые, как спортсмены. И одеты по-спортивному – в трусы и безрукавки.

– Ладно, опосля расскажу, – пообещал Шкертик. – Видишь, какая армия шагает? Надо насытить. А ты покуда сбегай в «два нуля», умойся. «Нули» там, с левого борта, вторая дверь в аккурат.

Шкертик скрылся в камбузе, а рыбаки, увидев мальчугана, окружили его. Начались расспросы, изумленные восклицания.

Среди взрослых людей Павлик почувствовал себя как-то неловко. Особенно смущал его один, коренастый, мрачного вида, рыбак. Глаза у него были медленные и неласковые. Павлик на мгновение представил рыбака ночью у спасательной шлюпки. Интересно, какой у него голос?

Шкертик появился на палубе с двумя мисками жареной рыбы и поставил их на столик рядом с хлебницей. Вкусный запах отвлек внимание рыбаков от мальчика. Павлик воспользовался этим и поспешил в туалетную.

Наскоро умывшись, Павлик утер лицо нижним краем майки. Но выходить не спешил: пусть разойдутся рыбаки. Стоя в дверях, он прислушивался к их голосам, среди которых, к своему неудовольствию, обнаружил еще два баса.

Завтрак длился недолго. Павлик пошел к площадке и остановился за углом надстройки. За столиком сидел рыбак с неласковыми глазами. Шкертик, глядя на него, нервничал и ворчливо повторял:

– Тягун. Тягун и есть. Не зря, Никифор, тебе Мыркин эту кличку пришлепнул…

На воркотню кока рыбак отвечал невозмутимым спокойствием. Наконец, Шкертику удалось выпроводить и этого медлительного едока.

Павлик подошел к столику. Кок пододвинул ему миску с двумя большими кусками кефали. Мальчуган с завидным усердием принялся за еду.

Когда Павлик допивал последние глотки компота, пришел Глыбин в сопровождении толстого, брюзглого рыбака. На его круглой, как глобус, голове небрежно сидела мичманка со сломанной тульей. Одет он был в синие просторные трусы и полосатую майку, сделанную из матросской тельняшки.

– Корми начальство, Кок Кокич, – сказал толстяк сиплым голосом. Ухмыльнулся, подмигнул Павлику, как давнишнему знакомому, и уселся напротив, с левой руки Глыбина.

– Ты, Брага, вместе со всеми являйся, – проворчал Шкертик, сердито оглядывая толстяка. – Ради тебя одного я не намерен печку смалить… Угу.

– Но-но! – замигал маленькими глазками толстяк. – С боцманом препираешься? За такие посулы ты у меня целую ночь будешь палубу скоблить. И не шваброй, а ножичком кухонным! – Брага хихикнул, довольный своей остротой, и заискивающе заглянул в лицо Глыбину.

Павлику стало не по себе. Особенно неприятно было ощущать на своем лице взгляды толстяка. Глыбин мальчугана вовсе не замечал. Он жевал шумно, будто голодал по меньшей мере два-три дня.

Глыбин и Брага опорожнили по кружке компота и ушли, даже не поблагодарив за завтрак.

Павлик проводил их взглядом и спросил старого рыбака:

– Дедушка, это вы на них давеча намекали?

– Понятливый парнишка! – с одобрением сказал кок.

– Вы давно с ними ходите? – спросил Павлик, нарочно подставляя вместо слова «плаваете» – «ходите», чтобы блеснуть знанием «морских» слов. Но, к его огорчению, Шкертик понял не так, как он хотел.

– Ты откуда взял, что Митрофан Ильич с ними дружбу водит? – выпучил глаза кок, и у него даже задергался ус.

Павлик поспешил исправить свою оплошность.

– Дедушка Митрофан, я не про дружбу, – сказал он смущенно. – Я хотел спросить: давно вы с ними работаете, рыбу ловите? Просто неправильно выразился.

Митрофан Ильич подобрел.

– Это другое дело, – произнес он ворчливо и в то же время добродушно. – Уж я думал было руками замахать. А ежели просто про них интересуешься, скажу, куцоватей постараюсь… С Брагой, с ним с малолетства росли. Соседями доводимся. Правда, приятельничать ни тогда не могли, ни сейчас не можем, характеры разные. Брага деньги легкие любит, они его на плохую дорожку тянут. Егор Иванович, правда, боцмана твердо держит, да и мы спуску не даем, ну все ж таки… А насчет Глыбина – этот пришлый, нам мало известный. Откуда-то с Мурманска к нам взялся. Капитанил там либо бригадирствовал, мне точно не известно. Слышал только, будто у него справка на сей счет имеется. По справке и подсунул его председатель колхоза нашему Егору Ивановичу в помощники. Месяца три как с нами. Скажу тебе по душам: при Егоре Ивановиче он тихий был, а со вчерашнего вечера… Стал у власти и стал зубастей. Вот тебе и рохля!

При этом слове Павлик вздрогнул. Мысли завертелись колесом. Рохля… Но ведь эту кличку должен носить человек с тонким голосом. А у Глыбина бас. Как бы расспросить старого рыбака, не вызывая никаких подозрений? Или уж рассказать о ночном разговоре? Нет, успеется. Павлик сначала сам попытается во всем разобраться. Это – его право, раз он первый обнаружил… Эх, если бы Игоря сюда!

Митрофан Ильич собрал со стола посуду. Миски и кружки он опустил в большую эмалированную кастрюлю, которая стояла возле надстройки и была до половины налита теплой водой. Плетенку с хлебом унес в камбуз. Вернувшись к столу, Митрофан Ильич смахнул в ладонь крошки хлеба, рыбьи кости и выкинул все это за борт. Потом принялся куском сетки протирать посуду.

Павлик наблюдал за коком, терпеливо ожидая, когда тот освободится.

– Чем теперя заниматься намерен? – спросил Митрофан Ильич, не поднимая головы и бренча посудой.

Павлик не успел ответить, так как в это время из-за угла надстройки вывернулся загадочно улыбавшийся толстяк и поманил его пальцем. Павлик послушно пошел на зов. Боцман привел ого в «два нуля» и так же молча, будто онемел, показал глазами на пол, где по коричневому линолеуму расползлись тонкие струйки воды. Павлик взял в углу швабру, протер пол. Брага опять поманил его пальцем, привел в каюту и отдернул штору. Нижняя койка была заправлена, а с верхней свисал край простыни. Павлик заправил свою койку. После этого боцман повел его на бак – носовую часть судна. Тут, возле якорной лебедки, Павлик увидел пачкотню, оставленную щенком, и от возмущения у него зарделись щеки. Было обидно до слез, но пришлось подчиниться.

После выполнения столь низкой обязанности Павлик хотел поскорей уйти от вредного толстяка, однако тот удержал его за локоть и только теперь раскрыл рот:

– Запомни, – просипел он, – пока ты будешь на катере, наши правила касаются и тебя. Тут ни мамочек, ни нянечек нет. Понял, милочек?

Павлик вернулся на корму «Альбатроса» удрученный.

– Что это он водил тебя? – спросил Митрофан Ильич.

Кок уже успел вымыть посуду. Сидя на кнехте [5]5
  Кнехт – стойка, за которую крепятся снасти.


[Закрыть], он чистил картошку.

– Убирать заставил, – хмуро ответил Павлик. – Я в умывалке пять капель брызнул, койку забыл заправить.

– A-а! Тут ничего не скажешь. Морской закон – после себя убирай сам. Только ты старайся, чтобы Брага к тебе больше не приставал. Хорошо, Павлуша?

Павлик промолчал. Ох, если бы заглянул в эту минуту Митрофан Ильич в его душу, он бы, наверно, поразился тому, что в ней творилось.

– Привыкай, Павлуша, – ласково сказал кок, стараясь успокоить мальчугана. – Ежели что и забудешь, я тебе подскажу, а то и сам подсоблю. Морской закон, Павлуша.

– А разве это по закону, – не выдержал Павлик, – щенок нагадил, а почему-то я должен убирать?

Митрофан Ильич укоризненно покачал головой:

– Ты маненько не того, не прав. Насчет Малька у нас так: поскольку щенок гуртовый, ну, чтобы яснее, общий, мы все по очереди за ним убираем. Сегодня, значится, ты очередь начал, завтра, к показу, я буду убирать, послезавтра третий, потом четвертый… Понял, Павлуша?

Когда Митрофан Ильич ушел в камбуз за луком. Павлик пошел по проходу между бортом и палубной надстройкой. Под спасательной шлюпкой он заметил щенка, остриженного под львенка, незлобиво погрозил ему кулаком. Малек, словно понимая, что им недовольны, виновато помахал кисточкой на кончике хвоста.

Радиограмма с берега

Павлик ходил по палубе «Альбатроса», шаря вокруг любопытными глазами. Вверху, между мачтами, он увидел золотистую полоску антенны, подумал: «Радиостанция есть. Значит, с берегом связь держат». Ниже с перекладины свисали бурые ожерелья лука, витки колбасы, два окорока. Павлик заглянул в машинное отделение. Из узкого коридорчика с крутым трапом в лицо ему пахнуло сухим жаром раскаленного железа и масла. Около гудящей машины хлопотал механик. Он затягивал торцовым ключом гайку на ручке большого насоса. Обнаженная его спина лоснилась от пота.

«Как он такую жарюку переносит?» – сочувственно подумал Павлик, отстраняясь от двери. Он осмотрел вход в носовой кубрик, потрогал крепящие мачту туго натянутые тросы. На «Альбатросе» все было интересно, и Павлику невольно на ум пришла мысль: «Хорошо бы дневник завести, обо всем записывать». Но у него с собой ничего не было – ни бумаги, ни карандаша. Майка и трусы, – вот и все. Павлик вспомнил о добряке коке и поспешил к нему.

– С катером знакомился? – спросил Митрофан Ильич, вытирая передником руки. От него вкусно пахло жареным луком.

Утвердительно кивнув головой, Павлик спросил:

– Дедушка Митрофан, у вас, случайно, не найдется какой-нибудь тетради?

– Тетради? Гм. К чему она тебе?

– Хочу записать и зарисовать все, что увижу. Потом в школе ребятам покажу. А то не поверят, что в открытом море плавал.

Митрофан Ильич сказал, что, к сожалению, тетради у него нет. Она ему просто ни к чему, потому что в грамоте он «ни в зуб ногой, ни кукареку». Когда был таким, как Павлик, учиться не пришлось. Какая там учеба, когда «в пустом пузе лягушки квакали». После революции тоже не привелось. Подростком ушел на гражданскую войну, а после фронта в школу соваться было совестно – стал переростком.

– Так и остался неучем, – продолжал Митрофан Ильич. – А ведь сглупил, как сглупил! Моего возраста парни учились, а я совестился. Теперя только жалеть приходится. Угу. – Старый рыбак задумчиво подергал кончик уса. – Значит, тебе тетрадку надобно? Где бы это нам ее раздобыть? Разве у механика спросить? Спит, кажись. Ночную вахту стоял, будить жалко. Так, так… Ага, у нас двое заглазников есть! Эти без бумажек не могут. Угу.

– Заглазники? – удивился Павлик.

– Ну да, заглазники! А чтобы понятней – парни учатся не в школе, не на уроках, а сами по себе, за глаза.

– Заочники! – догадался Павлик. – У меня папами тоже заочник. Работает, а сам в институте учится.

– Так, значится, – неопределенно сказал Митрофан Ильич. – У этих, стал быть, спросить? Э-э, не выйдет! У них толстые, общие, не станут портить. А знаешь, у кого мы с тобой разживемся? Правильно, этот последнюю рубашку с себя сымет… Айда, потопали к радисту!

В радиорубке – так называлась тесная каюта с правой стороны надстройки – на столе стояли черные блескучие аппараты: приемник и передатчик. Светловолосый радист, совсем молодой, загорелый и сухощавый, сидел в мягком вращающемся кресле, прикрепленном к полу короткой медной цепочкой. Уши его прикрывали два сиреневых резиновых кружка. Радист быстро водил острым карандашом по синему квадратику бумаги, на котором чернели буквы: «Радиограмма». А из наушников сыпался какой-то писк, трескотня.

Павлик с завистью глядел на радиста. Как он ухитряется в этом тарараме выбрать нужные, адресованные только ему одному звуки? Лицо Митрофана Ильича выражало такие же мысли.

Внезапно писк оборвался. Сразу же под столиком взвыл моторчик, и на передатчике между двумя приборами с пляшущими стрелками быстро-быстро замигала красная лампочка. Потом что-то щелкнуло в передатчике, утих моторчик, и в рубке наступила тишина. Радист взял листок и прочел.

– Вот, значит, какая штуковина, – задумчиво пробормотал он. – Ну и женщина! Всю обедню мальцу испортила!

Павлик тотчас смекнул, что принятая только что радиограмма касается его и что она принесла ему неприятность. Ясное дело, маманя прочла его записку и приняла срочные меры.

Радист, все еще не замечая посторонних, повторял нараспев:

– Нехорошо-о… Нехорошо-о…

– Что ты лопочешь? – нетерпеливо сказал Митрофан Ильич, заметив перемену в настроении Павлика. – Что – нехорошо?

Радист дернул головой, повел искристыми глазами.

– A-а, Павчик! – воскликнул он обрадованно. Повернулся вместе с креслом, встал и шагнул к комингсу. Лицо у него было коричневое от веснушек, глаза синие-синие, будто омытые раствором ультрамарина. Радист взял Павлика за руку и потянул к себе. – Входи, малец. Садись, вот тут, в кресло садись. Хорошо, что пришел. А я хотел тебя искать.

Павлик умостился в кресле. Украдкой скосил глаза на бланк радиограммы, стараясь разобраться в торопливых закорючках, рассеянных по нему. Митрофан Ильич спросил:

– Юрок, с берега пищали?

– С берега, – с огорчением произнес радист. – Очень никчемное напищали, очень…

«Насчет его?» – глазами спросил кок, неприметно кивая на Павлика.

– Насчет его. Я сообщил председателю, что малец у нас, что он жив и здоров, что он превосходно себя чувствует, а Николай Тимофеевич… Словом, предлагает прямым курсом в Доброславский порт чапать. Мамаша, нервная женщина, истерику закатила…

– Заболела?

– Да нет! Просто беспокоится. Как все мамаши.

У Павлика что-то оборвалось внутри. «Все, конец, – подумал он, ерзая в кресле. – Эх, маманя!»

– Гм. А мы пришли тетрадку просить, – вздохнул Митрофан Ильич.

– Какую тетрадку? – поднял золотистые брови радист. – Зачем?

Старый рыбак покосился на Павлика:

– Павлуша хотел про наше житье прописать. А оно, видишь, как погано получилось!

Над Павликовой головой что-то скрипнуло. В переборке, рядом с круглыми часами, открылась дверца. В темном проеме сверкнули чьи-то глаза, и раздался густой бас:

– Мыркин! Свяжись с поисковым самолетом!

– Для чего? – кисло усмехнулся радист.

– Как – для чего? Нужно же знать, каким курсом на рыбу идти!

– А я и так знаю, – сказал радист, – Курс прямой – Доброславский порт!

– Это что еще за насмешки?! – вскипел Глыбин. – Ты мне брось шутки шутить. Делай, что велено!

Мыркин сердито схватил радиограмму, поднес ее к окошку.

– Вовсе не шутки. Вот полюбуйся!

Павлик прижался спиной к переборке, чтобы его не заметил Глыбин.

– Этого еще недоставало! – загудел Глыбин. – Чтоб ему! Все дело поломал!

Павлик замер. Митрофан Ильич понял его состояние и сказал Глыбину с укоризной:

– Что за мода – рычать по всякому поводу? Будто духовая труба…

– Не твоего ума дело! – огрызнулся Глыбин. И обратился к радисту: – Ты понимаешь, какая оказия получается? Нет, ты понимаешь?

– Странный вопрос! – сказал радист и кивнул на радиограмму: – Тут ясно сказано: идти в Доброславский порт, высадить хлопчика и после этого выйти на лов.

– Вот именно «после этого»! – подхватил Глыбин. – А сколько времени мы зря ухлопаем? Сколько, а?

– Пару денечков. Ну, от силы три. Ведь нашего пассажира надо на теплоход посадить, а самый ранний теплоход будет только послезавтра.

– Три дня насмарку! Где этот шалопай? Я с ним поговорю! Я с ним потолкую.

– Погоди бушевать-то, – перебил радист. – Прежде скажи, что Парусному отвечать, если запросят? У меня через двадцать минут новый сеанс назначен.

Глыбин отстранился от окошка, что-то ворчливо сказал рулевому. Павлик сидел не шевелясь, ожидая нового раската глыбинского баса.

– Так что отвечать? – настаивал радист.

В проеме снова загудело:

– Ничего не отвечай! С Парусным вообще связь прекрати. Следи за самолетом.

Павлик заметил, как от слов Глыбина растерялся радист. Он испуганно оглядел аппаратуру, потом упрямо мотнул головой:

– Связь прекращать не имею права! За такие фокусы по головке не погладят.

– Ничего, обойдется. По этому вопросу я отчитаюсь сам!

– Да нельзя же так делать! – запротестовал Мыркин. – При исправной рации – и в молчанку играть.

– По этому вопросу буду отчитываться я? – повторил Глыбин. – Ты выполняешь приказ капитана. Ясно тебе?

– Ясно, как в тумане. Зачем все-таки эта молчанка нужна?

– Меньше пустопорожней болтовни будет! Все!

Глыбин резко захлопнул дверцу.

– Мда-а, делишки закручиваются! – вздохнул радист. Он немного постоял в раздумье, почесывая ногтем за оттопыренным ухом. – Мда-а, – опять повторил он нараспев. Взял из ящика стола вахтенный радиожурнал, раскрыл его и карандашом сделал размашистую запись на странице: «Связь с береговой радиостанцией прекратил на неопределенное время. Основание – распоряжение временно исполняющего обязанности капитана-бригадира счс «Альбатрос» М. Глыбина. Мотивы…» Дальше радист писать не стал, а взял журнал и постучал в окошко.

– Алло! Мистер капитан!

Дверца открылась. Мыркин втиснул журнал в проем и подал карандаш.

– Прошу прочесть. И расписаться для формальности. Не забудь мотивировочку приписать.

Но вместо глыбинского баса раздался мягкий смеющийся баритон:

– Не по адресу попал, Юрчик! От моей подписи мало проку.

– Это ты, Андрей? – узнал Мыркин шахтенного рыбака. – А куда девался кэп-бриг?

– Ушел. Кажись, в дрейф залег.

– Ну ладно, потом подсуну. Такие дела я на себя брать не намерен.

Павлик следил за Мыркиным, а сам думал: и радисту явно не по душе Глыбин. Да и за что его уважать? С кем ни заговорит – все с рыком да бранью, будто в таком огромном теле нет даже капельки человеческой теплоты. Для всех самые обидные слова выбирает.

«Все-таки это он – тот бас», – подумал он, но тут же вспомнил, что таким же точно густым голосом разговаривают еще двое рыбаков. Нет, похожий голос – еще не доказательство.

Радист заглянул в посерьезневшее лицо Павлика и весело сказал:

– Не тужи, малец! Не всякая тучка дождем поливает. Авось какая-нибудь случайность клюнет на наше счастье, и ты останешься на сейнере. Ну, подними нос, держи его по ходу судна!

– Ты ему тетрадку дай, – напомнил Митрофан Ильич.

– Дам, дам, а то как же! – пообещал радист. – Правда, тетрадки, как таковой, у меня лишней нет, но мы ее организуем. Верно, малец? – И сам себе ответил: – Верно, а то как же!

Мыркин порылся в ящичке стола, вынул из него тонкую стопку синих листков и подал мальчугану. «Не нужна мне теперь тетрадь», – подумал Павлик, но листки все-таки взял.

– Побудь здесь, – сказал Мыркин, – а я за иголкой махну.

Он вышел из рубки и вскоре вернулся. Митрофан Ильич ушел в камбуз, а Мыркин и Павлик принялись прокалывать листки иголкой. Через пять минут тетрадь была готова. Радист заточил карандаш и дал его Павлику.

– Теперь у тебя все необходимое есть, – улыбнулся он, – лезь на спардек и начинай творчество.

Павлик встал и нерешительно затоптался у комингса.

– A-а! Тебя смущает слово спардек? – догадался Мыркин. – Спардек – это крыша палубной надстройки. – Он ткнул пальцем вверх. – Понял? Ну и добре. У нас таких словец много, привыкай.