Текст книги "Огонь юного сердца"

Автор книги: Владимир Выговский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

ГИБЕЛЬ СЕМЬИ ПАТРИОТОВ

Как-то неожиданно быстро прошло лето и настала вторая тревожная военная осень. Под Сталинградом все еще кипело, словно в котле.

На Украине – в глубоком тылу врага – тоже шла ожесточенная, смертельная борьба. Коммунистическая партия и ее верный помощник – ленинский комсомол, находившиеся в глубоком подполье, поднимали и мобилизовали народ на борьбу. Создавались новые партизанские группы, отряды, соединения. И летели под откос фашистские эшелоны с танками, снарядами, продовольствием и солдатами. Запылали гитлеровские склады с бензином, боеприпасами, обмундированием. С каждым днем все меньше и меньше вражеских поездов подходило к фронту.

Ощутив угрожающую опасность, фашисты свирепствовали еще больше. Запылали наши села, окутались черном дымом леса. Карательные экспедиции СД расстреливали мирное население, распинали и вешали народных мстителей. Но партизаны жили! Жили, боролись, умирали – и опять поднимались!

Особенно тяжелым и опасным было положение подпольщиков. Гестапо настолько активизировало свою деятельность, что и недели не проходило без горького провала.

Однажды ночью нас с Левашовым внезапно разбудил лейтенант Клименко. Он сообщил, что в стычке с гестаповцами погибли его родители и радист, который находился у них на квартире.

Сжимая раненую левую руку, Клименко рассказывал:

– Мы проснулись от резкого стука в дверь. Отец спросил: «Кто?» Ему ответили: «Из управления полиции, проверка паспортов». Но старик предчувствовав недоброе и не открыл. Один за другим посыпались тяжелые удары, но дверь не поддавалась – она у нас дубовая да еще железом обита.

Отец мне говорит: «Убегай, сынок, через окно, а я дверь крепче подопру». И только я к окну, а пуля – хвать меня в руку… Из-за двери тоже начали стрелять. Убили мать, ранили отца… «Сдавайтесь! – кричат.– У вас другого выхода нет, дом окружен! Если по-хорошему сдадитесь, будете живы!» А мы мм в ответ: «Патриоты не сдаются!» И открыли огонь.

Скоро фашисты бросили в окно гранату и осколком тяжело ранили радиста. Он сначала потерял сознание, а потом пришел в себя и сказал: «Я умираю, товарищи, но со мной не должна погибнуть радиограмма, которую я не успел передать в Москву.– Он с трудом вытащил из потайного кармана небольшую бумажку, испещренную цифрами, и протянул мне.– Это очень большая ценность для нашего командования. Если… если ты останешься жив, любой ценой передай ее на Большую землю… В районе Олевских лесов находится партизанский отряд Мали-нова, можно через его станцию… В случае чего уничтожь… Она очень секретная…» Последние слова он проговорил чуть слышно и… умер. Отец подполз ко мне и говорит: «Что будет, то будет. Прыгай, сынок, через окно, я прикрою тебя огнем!) Попрощавшись, я метнул за окно гранату, потом вторую и после второго взрыва быстро выпрыгнул через окно. Навстречу мне выскочили двое гестаповцев, но они сразу же свалились на землю от метких выстрелов отца.

Отбежав немного, я внезапно услышал знакомый голос: «Прощай, сынок!..» И вслед за этим раздался оглушительный взрыв, который на мгновение осветил окно, где был отец…

Лейтенант замолк, прижавшись к моей кровати, и я увидел в его глазах чуть заметные слезы. Однако он не плакал, только строгим и очень задумчивым стал, словно окаменел.

О провале старого Клименко нужно было немедленно предупредить товарищей из подпольного городского комитета партии, которые были с ним в контакте. Их явки знал только лейтенант. Несмотря на большое горе и раненую руку, ему пришлось вторично рисковать жизнью…

А наутро нас поразила еще одна страшная весть: лейтенанта Клименко нашли мертвым в Крещатииском переулке…

– Кто убил, неизвестно,– вздохнул Левашов,– но товарищей Ваня предупредил.., Хорошим комсомольцем он был, Петя, настоящим ленинцем! Замечательная семья ушла от нас. Семья патриотов! – И комиссар, не стесняясь, горько заплакал.

В ПАРТИЗАНСКИЙ ОТРЯД

Радиограмму, которую должен был доставить в партизанский отряд для передачи на Большую землю лейтенант Клименко, поручили отнести мне.

Для безопасности шифр переписали на листок немецкой газеты и, насыпав махорки, скрутили цигарку.

– В случае чего – искури ее, Петя,– сказал Левашов, подавая мне зажигалку,-а не удастся – выбрось незаметно, только чтоб не попала она в руки врагу. Будь очень осторожен, сынок. С собой ничего не бери. Абсолютно ничего, кроме еды. Что там у тебя в карманах? Выворачивай.

От Киева до Олевских лесов свыше двухсот километров. Это расстояние нужно было пройти за семь суток, но я преодолел его раньше: мне посчастливилось сесть с группой спекулянтов на немецкую автомашину и доехать на ней до Коростеня. А там было уже недалеко.

Точного места расположения отряда и партизанского пароля подпольщики не знали, и мне пришлось долго блуждать по лесу. Неподалеку от железнодорожной станции Пояски я неожиданно наткнулся на двух вооруженных всадников. На фуражках у них ярко горели красные ленты. «Партизаны»,– решил я и, ухватившись за стремя, сказал:

– Я к вашему командиру, дяденька!

– А по какому делу, пацан? Говори. Я командир,– ответил один из них, внимательно осматривая меня.

Внешность этого человека с перевязанным правым глазом не соответствовала моим представлениям о командире. Мне всегда почему-то казалось, что командир партизанского отряда должен быть высокого роста, загорелым и очень сильным. Кроме того, помня напутствие Левашова об осторожности, я несмело возразил:

– Нет, дяденька, вы не похожи…

– Ишь, шпингалет, говорит– не похожи… Ха-ха! Почему это я не похож, а? Говори, зачем тебе командир?

– Не скажу, это очень секретно.

– «Сек-рет-но-о». Говори, когда спрашивают.

– Да оставь, Андрей,– оборвал его второй, который до этого молчал,– хватай мальца и поедем. А то опять лаяться будет наш… командир.– И оба засмеялись.

Андрей поднял меня, посадил в седло и дернул за поводья. Ехали молча. Быстро темнело. Успокоенный тем, что цель достигнута, я время от времени начинал подремывать. Узенькая тропинка сворачивала то влево, то вправо и, наконец, привела нас на небольшую поляну, где пылал веселый костер. Возле огня сидели и лежали вооруженные люди, тихо напевая старинную украинскую песню. И вдруг я заметил у этих людей на головных уборах трезубцы, похожие на вилы. У меня похолодело в душе. До этого я слышал, что трезубцы носят бандиты, немец¬ко-украинские националисты. Это предатели украинского народа, союзники фашистов – бандеровцами их называют. Что же мне делать? Как теперь выкрутиться? Но раздумывать было уже поздно: мы подъехали к подводе, на которой, раскинув руки, спал атаман. У его ног валялись пустые бутылки и консервные банки с немецкими этикетками. «Вероятно, пьяный»,– ре-шил я.

Андрей, который привез меня, что-то шепнул кучеру с кнутом в руке, и тот осторожно, как-то боязливо начал будить атамана:

– Батько, батько, люди из села… Батько, проснись. Атаман лениво открыл один глаз.

– К черту!.. Доннер веттер! – выругался он и, повернувшись на правый бок, опять захрапел.

– А может, ты, сынок, мне скажешь, зачем тебе батько атаман? – слащаво обратился ко мне кучер, хитро прижмурив глаз.

– Я хочу, дяденька…

– Ну-ну!..

– Я хочу… хочу проситься к вам… коней пасти,– внезапно соврал я, холодея от страха.

– И это все, парень, что ты хотел сказать батьке атаману? Я кивнул головой.

– Ах ты щенок паршивый!..– Кучер затанцевал от злости.– Отвези его, Андрей, туда, откуда взял, и всыпь хорошенько плеткой, чтоб знал, как по лесу шататься. Ишь ты, пастух нашелся! Марш, черт бы тебя побрал, домой на печь кашу есть!..– И он, замахнувшись, больно стегнул меня кнутом.

Я закричал и что есть духу бросился бежать.

Бежал долго, часто останавливался, прислушивался. Наконец, убедившись, что за мной не гонятся, пошел медленнее.

Шел около часа, если не больше, потом остановился передохнуть. Вокруг была непроглядная тьма. Сосны казал: лохматыми чудовищами, с высоты протянувшими большие, лапчатые руки. Над головой надрывисто кричала какая то ночная птица. Страшно стало мне в этом непроходимом лесу. У меня ни оружия, ни еды. Лес чужой, мрачный. Убегая. Я сбился с дороги и теперь неизвестно куда, в какую сторону идти. И еще, как назло, зажигалку где-то на дороге потерял. Эх, костер бы разложить! Не так страшно и теплее было бы. С огнем даже волки не страшны… Хорошо, что хоть радиограмму сохранил. Но кто знает, где теперь искать тех партизан…

Отсюда недалеко до Городиицы, Олевск – соседний рано Городница!.. Как-то даже странно звучит теперь это назван:: Городница!.. Моя маленькая родная станция, окруженная Лесом. Да, это тот же самый лес… Так чего же мне его бояться? Почему я называю его чужим? В Городнице такие же огромна! сосны и так же пахнет смолой… И такое же болото, откуда тянет сыростью и торфом. Нет, я не должен бояться! Здесь, как и там, растут клюква и грибы. Это наш лес, мой лес! Сколько я о нем мечтал в полтавской степи! С какой радостью я встречал тогда каждое деревце! А теперь почему-то боюсь…

– Нет, нет, это так кажется… Мне совсем не страшно…– прошептал я и несмело присел под темным кустом.

Было, наверное, около полуночи; я насобирал опавших листьев, лег и сразу заснул.

Когда проснулся, было уже утро. Весело светило солнце и щебетали птички. Осмотревшись вокруг, я начал собирать ягоды. Внезапно за кустами послышался шорох. Я спрятался за дерево и, притаившись, увидел позади себя вооруженного человека:

– Стой!

Я вздрогнул от неожиданности и пустился бежать.

– Держи его! Держи! – полетело мне вдогонку,

Словно из-под земли навстречу мне выскочила девушка с автоматом:

– Стой! Стрелять буду!

Я бросился направо. Сразу раздалась автоматная очередь. Я споткнулся и упал. В это мгновение меня схватила девушка.

Ты кто? – спросила она строго.

Никто.

А почему испугался? Откуда ты?

Из Замыслович,– назвал я ближайшее село.

А почему так рано в лесу?

Я… грибы… грибы искал…

Где же твои грибы? Что-то не видно их!

Там… оставил… Я убегал… За мной волк гнался…

Такой маленький, а врать умеешь здорово,– сказал подошедший парень с карабином.– Я сам из Замыслович, но тебя почему-то не знаю. Откуда ты такой, а? Кто тебя подослал? Молчишь? Хорошо. В штаб его! Там он быстро заговорит.

Мне завязали платком глаза и взяли за руку. Долго шли лесом, наконец сняли повязку и я увидел в березовой чаще огромный лагерь. В землянке, куда меня привели, было много народу и очень накурено.

На небольшом столике лежала карта-трехверстка. Над ней низко склонились вооруженные люди, одетые в немецкую, венгерскую, красноармейскую, а то и просто в крестьянскую одежду. Парень, который привел меня, по-военному вытянулся и, обращаясь к седобровому бородачу в командирской гимнастерке, с красными от бессонницы глазами, сказал:

– В зоне «А» задержан. Вел себя подозрительно. Говорит, что он из Замыслович, но я ведь оттуда, у нас таких нет.

От карты оторвалось еще несколько человек. Внезапно один из них, одетый в немецкую форму, впился в меня глазами и протяжно произнес:

– А-а, так это тот, что вчера просился коней пасти. А ну, мальчик, подойди сюда поближе.

Меня кольнуло в сердце: «Попался опять! Попался!» А он продолжал, обращаясь к седобородому:

Я забыл вам рассказать, Иван Дмитриевич, что вчера вечером возле поста номер один, где я сидел под кустом и подслушивал, о чем говорят бандеровцы, видел этого хлопца. Он просился к ним коней пасти. Но те хорошенько его выпороли и прогнали. А сегодня он к нам попал. Здесь что-то подозрительное.

Откуда ты?– спросил меня седобородый.

Из Замысл…

Не обманывай, смотри в глаза. Откуда ты? Кто подослал? А?

Я не знал, что говорить. А признаться не мог, так как неизвестно, к кому я попал. Насупившись, я по привычке шмыгнул носом и молчал.

– Обыскать!– приказал бородач.

Меня обыскали и ничего не нашли – радиограмму я стегнул в руке. Но вдруг тот, что был в немецкой форме, схватил меня за правую руку:

– Стой! А тут что такое? – И он с силой разжал мне кулак Цигарка развернулась, и стали видны цифры. Радиограмму немедленно передали бородачу. «Это, наверное самый старший,– подумал я.– Что теперь будет?»

Бородач нахмурил седые брови и коротко приказал часовому, который все время стоял у входа:

– Радиста!

– Слушаю!

По всему чувствовалось, что я попал к партизанам, однако

после случая с бандитами я не мог отважиться открыть свое

тайну..

Через несколько минут в землянку вошел высокий, строчный, одетый в кожанку радист.

Седобровый протянул мою радиограмму и тихо спросил:

– Что это, по-вашему, товарищ Кудаков?

– Похоже на шифровку. У меня, кажется, такой код ест На нашу первую таблицу похоже.

– Шифровка?! – удивился бородач.-Выведите мальчонку. Меня вывели из землянки и передали какому-то деду с немецким автоматом на груди.

Сев рядом со стариком на бревно, я вздохнул и углубился в свои неспокойные размышления: «Неужто расшифруют радиограмму? Нет, враги, наверное, так скоро не смогут. Это должно быть, партизаны. Как же проверить? «Товарищ Кудаков»,-говорил старший радисту. «Товарищ» – значит, свои А может, это только при мне так? Как спасти радиограмму? Какой же я все-таки неосторожный! Что я скажу Левашову? Скажу… Скажу… Если это бандеровцы, тогда скажешь… на том слое те скажешь! Они теперь так просто, не выпустят».

Дед-конвоир зажег люльку-носогрейку и, глубоко затянувшись дымом, спросил меня:

За что тебя?

Ни за что… Так просто, поймали в лесу и,..

– Так запросто мне под охрану не дают. Шпиён, должно быть? Или украл что, а?

Я рассмеялся.

Ты чего? – насупился дед,

Шпиён! Ха-ха-ха!.. Шпион, дед, надо говорить!

Это по-вашему так, а по-нашему шпиён, надо расстреливать, значится! Вот тогда и посмеешься. Есть хочешь?

Хочу,– вздохнул я.

Тогда пойдем к кухне. Только убегать не вздумай – зажигательными заряженный.– И он нежно погладил свой автомат.

Невдалеке от нас, возле подвод, замаскированных ветками, заиграл баян, и несколько мужских голосов на мотив «Катюши» запели:

Шелестели яблоня и груши,

По садам весенний аромат.

Выходила на берег Катюша

И в руках держала автомат.

Выходила, взором обводила

Над рекой крутые берега –

Партизанка юная следила

За движеньем лютого врага!..

«Партизанка юная следила! Партизанка!..» – значит, это наши! Наши! Не может быть, чтоб враги так пели! Не может быть! Наши!..– Сердце во мне забилось порывисто и часто.– Наши!»

Эх, фашисты-гады, поглядите,

Кто стоит под елью у реки,

Эта девушка – народный мститель, .

Не уйти вам от ее руки!..

Слушая песню, я всматривался в лица тех, которые пели, и внезапно баянист с рыжими усиками, одетый в старую, потрепанную венгерскую форму, показался мне очень знакомым. Я где-то видел этого человека.

– Мед еры! – закричал я, вспомнив того мадьяра, который когда-то жил у деда Остапа.-Медеры! Медеры!

Песня оборвалась. Баянист швырнул на подводу баян и бросился ко мне:

– Кичи?! Петер?!

– Медеры!

Мы, словно братья, обнялись. Дед-конвоир удивленно развел руками и, вздыхая, проговорил:

– Ну и чудо…

– Как вы сюда попали, Медеры?– спросил я, радуясь счастливому случаю.

– Биль в концлагере… Партизаны освободи ль!

– Это я виноват, что вы попали в концлагерь. Научил петь «Катюшу».

– Нем… Не-ет.– Медеры, возражая, замахал рукой.– Модяр нем серетем, не люби Гитлер! Гитлер капут!..

И венгр тихо, выразительно запел «Катюшу».

– Теперь другой «Катуша»,– весело произнес Медеры,– партизанский «Катуша»! Петер партизан?

Я кивнул головой.

– Кичи партизан! Маленький партизан! – говорил Медеры, тряся мою руку.

Из штабной землянки выглянул радист.

– Эй, дед Ефим, ведите хлопца! – крикнул он. Дед направил на меня дуло:

Пошли.

– Что это есть? – удивился венгр и пошел следом за нами. Ни деда Ефима, который конвоировал, ни венгра Медеры

в штаб не впустили. Они остались на дворе, бог весть что думая обо мне.

В землянке на этот раз было только трое: русый парень-радист в кожанке, седобровый бородач и еще какой-то худощавый стройный мужчина в командирской форме, с маузером в деревянной кобуре. На столике лежала моя цигарка-радиограмма и листок бумаги, мелко исписанный карандашом. В углу землянки валялся парашютный шелк и стояла дюжина автоматов. На бревенчатой стене возле оконца были налеплены газетные и журнальные вырезки: «Парад на Красной площади в Москве», «Мавзолей Ленина». Почему я не заметил их в первый раз? Вероятно, потому, что тогда было полно народу, и я, наверное, немного растерялся. А может, потому, что было очень накурено и возле стены стояли люди.

– Ну, парень,– сказал бородач, поднимаясь из-за стола,– твою цигарку мы расшифровали. Теперь тебе таиться нечего. Говори, куда и от кого ты шел.

И действительно, теперь таиться не нужно: это свои, партизаны! Я стал по стойке «смирно» и по-военному ответил:

– Я из Киева, товарищ начальник! Меня прислали к вам подпольщики.

На лицах партизан мелькнула тень удивления – видно, они такого ответа не ждали.

– Тебя как звать? – спросил тот, что был с маузером.

– Петро Вишняк, а что?

– Ничего,– усмехнулся он,– садись,– и подсунул мне ящик.

Я присел к столу и хотел было что-то сказать, но меня опередил бородач:

– Подпольщик, значит, Петро?

– Подпольщик.

– Почему же ты сразу не сказал?

– Конспирация: думал, что к бандитам попал.

– Может, Катя Дидусь напугала?

– Какая Катя?

– А та, что привела тебя сюда. Та, что из автомата стреляла.

– Больно испугался ее! Это вон тот, в немецком, заставил меня насторожиться. Говорит: «А-а, ведь это тот самый, что напрашивался коней пасти». Ну, я и подумал, что опять к бандеровцам угодил.

– А что это, Петя, за цигарка? – спросил бородач.

– Да вы же говорили, что расшифровали!

– Это мы так сказали, потому что не знали, что перед нами подпольщик!..

Я рассказал им о радиограмме, о Киеве и Левашове, о Медеры, которого когда-то научил петь «Катюшу».

– Смекалистый парнишка,– похвалил меня бородач,– нам бы такого в разведчики. Правда, товарищи?.. Оставайся у нас, Петя…

Я с большим удовольствием остался бы, мне очень не хотелось расставаться с партизанами. Здесь куда лучше, чем в подполье, Здесь можно, не боясь ничего, ходить с оружием. Свободно разговаривать, петь советские песни. Здесь кругом свои. Но долг требовал возвратиться в подполье. В Киеве меня ждали Левашов и синеглазая Волошка.

Обмануть их доверие, оставить одних я не мог и не имел права.

– Благодарю, товарищ начальник,– ответил я,– но мне нельзя: подпольщики ждут.

– Смотри, какой молодец! – усмехнулся радист.

– После этого он мне еще больше нравится! – сказал бородатый начальник,

Немного поговорив, партизаны застелили газетой стол, достали из ящика несколько банок консервов, кусок сала, хлеба и посадили меня рядом с собой обедать, К столу пригласили также венгра Медеры и деда Ефима.

Во время обеда потекла теплая дружеская беседа. Я со всеми познакомился и очень много узнал интересного.

Седобровый бородач, которого я называл начальником, действительно оказался начальником штаба житомирского соединения имени Маликова, фамилия его Дубравин, а звать Иван Дмитриевич. Когда мне сказали, что ему всего сорок шесть лет, я не поверил. Но, хорошенько присмотревшись к карим блестящим глазам и искренней улыбке, которая скупо проясняла его добродушное лицо, я убедился в этом: снять бороду и усы, и он станет значительно моложе. Чуб у него черный, только борода и брови почему-то седые. Должно быть, это потому, что Иван Дмитриевич почти с детства служит в армии. Любопытно, что во время гражданской войны он тоже был партизаном на Украине.

Тот, что в командирской форме, с маузером,– Ничипоренко Александр Емельянович. Ему лет тридцать, но по виду он кажется немного старше. Худощавое лицо, две глубокие морщины на переносице. В светлых глазах какая-то печаль и строгость. И все-таки он добродушный – усмехается, шутит. Он представитель партии, но об этом не говорит. Дед Ефим шепнул мне по секрету, что он политком – сам секретарь Олевского райпарткома.

Комсомольцу-радисту Ивану Кудакову двадцать четыре года, а на вид можно дать меньше. Он был высокий, плечистый, светловолосый. Перед самой войной Кудаков закончил машиностроительный институт, но работать ему не пришлось – война заставила сменить профессию инженера на радиста. Я с уважением и особенной завистью смотрел на него: каждые сутки он связывается с Большой землей, каждую ночь «разговаривает» с Москвой!…

А про «деда-шпиёна» я узнал такое, что даже во сне не приснится!

Жил дед Ефим вдвоем со своей старухой под Коростенем и охранял там колхозное добро. Охранял, пока в село не ворвались фашисты, пока не разграбили они кладовые. Свежеиспеченные полицейские сломали дедов дробовик – подарок правления артели за безупречную работу, обломки выбросили в крапиву и, пугая выстрелами из немецких автоматов, прогнали старика с колхозного двора. Долго дед Ефим не находил себе места, не мог перенести оскорбления, не мог видеть в селе врагов. Но, как-то услыхав где-то краем уха, что появились партизаны, бывший сторож взял в руку корзинку и, как будто по

грибы, подался в лес. Места были ему хорошо знакомы. Походив день-другой, дед разыскал мстителей: однако в отряд его не приняли – стар очень. Чтоб не оскорбить седовласого старика, командир сказал: «Без оружия, дедушка, не принимаем. Был бы у вас автомат,– пожалуйста». Вздохнул дед Ефим и неохотно поплелся обратно домой. О чем он думал, никто не знает. Только через три дня случилось вот что.

По дороге ехал немецкий велосипедист с автоматом на груди. Неподалеку от села, возле запруды, внезапно из-за куста кто-то ловко накинул ему на голову сачок, каким ловят рыбу, и резко дернул за длинный держак. Гитлеровец сразу свалился под откос. На него тотчас же набросился дед с камнем в руке. Ударив немца по голове, он схватил автомат и во весь дух пустился бежать. Но фашист быстро опомнился – вероятно, старик сгоряча ударил его по стальной каске, поэтому не убил, а только контузил. Сбросив с себя сачок, гитлеровец испуганно оглянулся. Вокруг, кроме деда в полотняной одежде, который, не помня себя, убегал, никого не было. Немец понял, что нападение не партизанское, сразу же осмелел и, схватив трофейный сачок, погнался за убегающим. У деда ноги стали подкашиваться, когда он, оглянувшись, увидел здоровенного, длинноногого арийца. Стрелять из автомата старик не умел – оружие, как назло, было на предохранителе. Бежать дальше не хватало сил. И дед закричал:

– Спасайте!.. Спасайте!..

На крик выбежали с вилами в руках сельские бабы, сгребавшие неподалеку сено. Заметив их, гитлеровец повернул в обратную сторону и, сев на свой велосипед, помчался к районному центру.

А дед Ефим с автоматом заспешил в отряд. Да еще не один, а со своей старухой, которая теперь партизанам обед готовит. Ее оставлять в селе было опасно. В тот же день фашисты сожгли их хату и полицейские развеяли по ветру пепел. Но ни дед, ни старуха не тужат! «Будут еще хаты, врагов бы только не было!» – говорят они.

Так вот, оказывается, какие они, наши партизаны! Люди разных профессий, люди разного возраста, почти все гражданские, мирные люди! Выходит, не зря их зовут народными мстителями.

Солнце садилось. Его нежные лучи, пробиваясь сквозь вершины деревьев, освещали лагерь. Надрывно кричали в воздухе птицы, готовясь к перелету в теплые края; с деревьев срывались

пожелтевшие листья и, кружась, застилали потаенные партизанские тропки. Возле штабной землянки стояли на привязи три кавалерийские лошади. Они фыркали, ржали и били о землю копытами, с нетерпением ожидая седоков.

Мне было очень тяжело разлучаться с партизанами. Хотелось увидеть самого командира соединения, Маликова, но он еще не возвратился с задания. Говорят, очень добрый человек. Влекло также хоть раз сходить в бой вместе с партизанами. Однако надо было возвращаться в Киев…

Когда стемнело, я попрощался с начальником штаба Дубравиным, с Александром Емельяновичем Ничипоренко, радистом Кудаковым и в сопровождении деда Ефима и Медеры отправился в дорогу.

Ехали долго, часто останавливались, прислушивались. Наконец выбрались из леса и увидели впереди тусклые огни.

– Станция Белокоровичи,– сказал дед вздохнув.– Теперь пойдешь сам, сынок…

Я неохотно спрыгнул с коня, передал повод, молча пожал партизанам руки и медленно пошел в темноту ночи.

– До встречи в Будапеште, кичи! – крикнул мне вдогонку Медеры.

– До встречи!..– прошептал я.